Последнее пристанище (джен)

Я был молод — совсем ребенок, — а он был изнежен и бледен. Когда я очнулся и увидел, что он смотрит на меня, то мгновенно представил, каково было бы разорвать его парчовые одежды и вонзить ногти в эту нежную центаврианскую плоть. Я был молод, но уже знал, какого цвета кровь у этих чудовищ. В моей провинции народ не привык просто ложиться и сдаваться, как делали узники в трудовых лагерях, замученные унижениями, голодом и болезнями. Когда пришли зачистители, многие из нас сражались, и я, пока не попал в плен, часто натыкался на тела центавриан. Встретив этого парня, я увидел его пухлое лицо, обращенное к небу вместе со всеми остальными, его кровь застывала алыми пятнами на жестком песке. И я попытался встать.

— Пожалуйста, не шевелись, — сказал центаврианин, и, услышав его голос, я пришел в замешательство, осознав, что он сам был почти ребенком. И он говорил на нашем языке, а не на своем родном. — Обещаю, что тебе не причинят вреда. Ты находишься в госпитале в Йедоре. Твои раны нужно обработать.

Он сел у изголовья моей кровати.

— Ты попал в аварию на шахтах Торва, и мои осведомители привезли тебя сюда. Ты помнишь?

Я помнил саму аварию — взрыв, который обжег мою правую руку, грудь и челюсть. По сей день, когда смотрю в зеркало и вижу эти шрамы, то вспоминаю ту ослепительную вспышку боли, которая ползла по моим нервам, когда химический растворитель от отбойного молотка обжег мою кожу. Но я не мог вспомнить, что произошло потом. Я предположил, что был болен, и заражение пыталось сожрать то, что осталось от моего тела. Но все воспоминания о тех днях слились у меня в один лихорадочный бред.

Помню, что я, со всей бравадой юности, на какую был тогда способен, потребовал, чтобы центаврианин убил меня прямо в этой постели, потому что мне не хотелось возвращаться на рудники Торвы, чтобы быть сломленным или сгинуть там окончательно. В моей памяти вставали призраки стариков, женщин и мужчин, которых я видел в Торве: они раздавали нам еду и творили суд и расправу до тех пор, пока не падали бездыханными среди камней, и никто из пленников их не оплакивал. Эти жалкие тени сделали свой выбор из эгоизма и страха за свою жизнь, но на рудниках это не имело значения. И тогда это точно не имело никакого значения для меня. Как я уже говорил, я был молод, и мне было нечего терять.

Я начал просить центаврианина убить меня, он побледнел еще больше, и когда я понял, насколько сильно он реагирует на это, то получил наслаждение, созерцая его ужас. Столько центавриан, подумал я, и все избалованы и изнеженны. Говорили, что даже самого Лондо Моллари тошнило при виде наших страданий — и он предпочитал не видеть всю эту грязь лично. И этот центаврианский мальчишка, подумал я, был таким же, как и все они. Ему никогда не приходилось смывать кровь другого разумного существа со своих рук, как мне. Он не знал, как выглядит труп, который гнил неделю пыльной зимой, а я знал. Он пах чистотой — мылом и духами, — а я все еще чувствовал пыль рудников в своем рту.

— Ты не вернешься в Торву, — сказал центаврианин.

— Значит, другой лагерь? Я уже побывал в трех.

Я скривился от боли и долгое время не мог говорить.

— Нет, — выдохнул я, когда приступ боли ослабел. — Нет, я лучше покончу с собой, нежели соглашусь на это.

— Нет, ты не понял, — и впервые я заметил печаль в глазах молодого центаврианина. — Ты вообще не пойдешь в лагерь. Тебя отправят на «Вавилон 5». Я…я... я уже все устроил. В записях будет значиться, что ты погиб. Мое правительство не будет тебя искать. Больше не будет.

— Это обман, — сказал я.

— Нет, — мягко ответил юноша. — Это не так.

Его слова повисли в тишине, нарушаемой только писком медицинских мониторов.

— Почему ты это делаешь? — наконец спросил я, когда понял, что он говорит искренне.

— Потому что это то, что нужно сделать.

Истинная личность Абрахамо Линкольни до сих пор является темой для обсуждений в некоторых кругах, но я верю, что его создал этот толстый и тихий юноша, который разговаривал со мной на Минбаре. И теперь этот юноша стал императором того, что осталось от его империи. Признаюсь откровенно, мне совершенно не жаль центавриан — мертвые, что идут за мной, делают это невозможным. Но к их нынешнему императору я испытываю сочувствие. В его глазах я вижу череду трудных лет, что изменили его, и, возможно, за ним идут его собственные мертвецы.

До этого дня я не разговаривал с императором Котто лично, позволяя другим рейнджерам делать это вместо меня. Но сегодня я подошел к нему, облаченный в мантию, прижал кулак к груди и поклонился с уважением. И сказал ему:

— Я — РоʼДат. Много лет назад ты спас меня от верной смерти на рудниках Торва. Я твой должник.