Gentle Mother (джен)

Дождь — холодный, промозглый, совсем не летний — зарядил еще с ночи.

Внутренний двор Стонхеджа превратился в болото: в самых сухих местах грязь просто хлюпала под ногами, в самых глубоких — засасывала по щиколотку вместе с башмаками. Господская повозка увязала уже дважды даже не выехав из ворот, и конюхи, бранясь, выталкивали ее из бурого месива.

— Мы так никогда не выедем, — капризно протянула леди Бракен, высунувшись из окна. — А лорд Талли ждать не станет.

— Уймись, женщина, — процедил Бонифер, стискивая в руках поводья коня. Ехать на поклон к Медгару Талли — тому самому, которому они с переменным успехом задавали трепку последний год — ему вовсе не хотелось, но старый лис все же оставался их сюзереном — раз, и для будущего семьи требовалось продемонстрировать лояльность королю — два. А пир в честь победы, задаваемый на днях в Риверране, ничем иным, как демонстрацией лояльности, не был. — Не треснет, подождет.

— К слову о «подождет», — драгоценная леди-жена, чтоб ее Иные взяли, наморщила свой эренфордовский нос. — Твоя сестра что-то не торопится. Слуги даже ее сундук вниз не снесли.

— Разве? — нахмурился Бонифер и спрыгнул на землю, ничуть не заботясь о забрызгавшей плащ грязи. — Сейчас я с ней поговорю.

Дорогу до покоев сестры он знал наизусть — та, даром что была давно не девицей, продолжала жить в светелке в южной башне замка. Пройти через холл, потом через главный зал… направо, до конца по коридору… ступеньки, ступеньки, ступеньки — на самый верх, почти под крышу… вот она — знакомая, хоть и потемневшая от времени дубовая дверь. Из-за нее не доносилось ни звука, только свечные отблески падали из щели у пола — как в склепе; Бонифер замер на мгновение, потом тряхнул головой, отгоняя странные мысли, и вошел.

В комнате было сумрачно — свет лился только из окна да от свечи у небольшого изваяния Матери в нише у кровати. Сестра сидела за столом; перед ней лежал детский щит и письмо, зачитанное почти до дыр; она водила пальцами то по одному, по другому, неотрывно глядя в окно: там, внизу, вилась дорога на юг — в Королевские земли, в столицу и дальше — в Простор. Ее темные глаза запали, в волосах появились серебряные нити седины; лицо из-за полумрака и траурного платья тоже казалось почерневшим — как у старых статуй в крипте. Когда Бонифер вошел, она чуть вздрогнула, но не переменила позы и не произнесла ни слова.

— Сестрица, — Бонифер постарался произнести это как можно мягче, но слово все равно повисло камнем в вязкой тишине. — Все готово. Мы отправляемся в Ривверран.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она открыла рот.

— Я не поеду, Бонни.

Этого следовало ожидать.

— Послушай, — Бонифер опустился перед ней на колени и взял ее руки — холодные, как у покойницы — в свои. — Я понимаю и разделяю твое горе. Но мы должны…

— Должны! — сестра развернулась к нему так резко, что он чуть не упал на пол; в глазах, доселе пустых и мертвых, вновь полыхало яростное пламя, и Бонифер с облегчением выдохнул: он наконец-то видел прежнюю Барбу — ту, перед которой не смог устоять даже дракон. — Кому должны? Драному лису Талли? Или сморчку, по ошибке зовущемуся королем? — она скривила губы в непонятной, злой гримасе. — И что должны? Пить, веселиться, праздновать свое поражение? А как я могу веселиться и праздновать, когда мой сын… мой единственный сын…

Она задохнулась, будто ее ударили в живот, и снова уставилась в окно. Бонифер молчал, не в силах подобрать слов.

— Он жив, — промолвил он наконец. — Эйгор в изгнании — но он жив.

— Жив, — горько повторила Барба. — Ненавидимый всей этой швалью, опозоренный и проклинаемый на каждом перекрестке, за сотни лиг от дома. Что это за жизнь? — она посмотрела Бониферу в глаза. — Ты и мне хочешь того же, брат? Хочешь, чтобы осмеивали и проклинали не только его, но и меня — его мать?

— Нет, но… Послушай! — не выдержал Бонифер. — Я знаю, что тебе нелегко, но ты должна там быть, понимаешь — должна! Мы все должны там быть… один только Иной знает, что творится в голове у Медгара Талли, и как он расценит твое отсутствие…

Взгляд Барбы потяжелел, и Бонифер умолк на полуслове, невольно вспомнив покойного лорда-отца. Из всех детей она больше всего походила на него — и умом, и статью; наверное, поэтому старый мерин любил ее больше других, и даже не особо пилил ее, когда она не оправдала его надежд, не став королевой, н матерью бастарда. Самому Бониферу от отца доставалось намного чаще.

— Если я приеду в Риверран, на празднование победы над моим сыном, это будет означать, что даже я его осуждаю, — жестко произнесла Барба. — Эйгор — это все, что у меня осталось, и так я его не предам. Можешь увезти меня силой — я на ближайшей стоянке выпрыгну в окно и вернусь в Стонхедж пешком. Ноги моей в Риверране не будет — и наплевать, кто и что об этом подумает.

Возразить на это было нечего. Бонифер поднялся, примиряюще вскидывая руки.

— Твое дело, сестра. Так и быть, скажу, что ты захворала.

— Передай лорду Талли мои заверения в почтении к нему и королю, — глухо проворчала Барба, остывая и ссутуливаясь. — И плюнь в лицо Мисси Блэквуд от моего имени — если она, конечно, заявится, а не выхаживает свое отродье.

— Да мальчишка, поди, помер давно, — недоверчиво хохотнул Бонифер. — Эйгор, говорят, ему полголовы снес, с такими ранами не выживают.

— Этот выродок и Рок Валирии бы пережил и не поморщился, — устало процедила Барба. — А теперь оставь меня, брат. Горе мое не дает мне покоя.

Бонифер коротко поклонился ей и, аккуратно притворив дверь и коротко выругавшись, начал спускаться вниз — к дождю и жене с детьми. Спасибо племянничку, наворотил дел и удрал за Узкое море, а ему, Бониферу, разгребать… а, ладно. Парень сделал все, что мог, и даже больше; главное теперь, чтобы жив-здоров остался и сложа руки не сидел, а уж они тут постараются продержаться до его возвращения. Травой будут стелиться под ногами у некоторых, а продержатся. Не могут не продержаться.

Потому, что терпеть того, кто сейчас сидел на Железном троне, Бонифер не желал — в том числе и по личным причинам. А Эйгор был одним из немногих, кто способен посадить на трон настоящего короля.

* * *

Уехали, слава Семерым. Думала, уж не соберутся.

Барба выдохнула и повела затекшими плечами, едва цокот копыт и скрип колес заглохли в шуме дождя. Она не помнила, сколько сидела так, вглядываясь в горизонт — седмицу, две? Или больше? Когда ворон, прилетевший в Стонхедж, принес из Простора воистину черные вести — о гибели сына принцессы Дейны, о поражении и позоре ­ее собственного сына? Лорд Талли собирает всех на пир… значит, не меньше луны прошло. Не меньше луны нескончаемой тревоги и отрывочных слухов, по которым Барба понимала, что ее сын жив — и не сломлен, хоть и побежден.

Его детский щит, нашедшийся на дне сундука, она не выпускала из рук с того самого проклятого дня. Щит — и последнее письмо, пришедшее с вороном из их лагеря; Барба читала и перечитывала его столько раз, что невольно выучила наизусть. Она помнила и последние дни Эйгора в Стонхедже — как он появился у ворот во главе отряда, черный от усталости и южной пыли, как выслушивал кузенов и коротко раздавал людям приказы; как поцеловал ее на прощание, взвился в седло и снова уехал на войну, не пробыв дома и седмицы. Помнила и его последние слова.

Я вернусь с победой, матушка. Эти сопляки — ничто против нас; к новой луне мы уже будем в Королевской Гавани. Привезти тебе голову Дейрона или предпочитаешь посмотреть на нее на пике?

Однако, сморчок Дейрон сохранил и голову, и трон, а на самого Эйгора была объявлена охота. В последнем Барба не сомневалась — сыночек Эйгона всегда был мстительным мерзавцем, он не успокоится, пока не изведет всех своих врагов. Она ничем не могла помочь сыну — ей оставалось только ждать, надеяться и молиться Матери о том, чтобы та не оставила его своей милостью на чужбине.

Дождь снаружи немного утих — превратился из ливня в мерзостную морось, но Барба все равно вымокла до нитки, пока шла до замковой септы. Стонхедж словно опустел — непогода загнала людей и животных под крыши; в септе тоже было пусто и полутемно — только свечи чадили у алтарей Семерых. Сняв капюшон, Барба привычно преклонила колени перед алтарем Матери, вскинула голову… и замерла.

С резной статуи на нее смотрел усталое и скорбное лицо Милессы Блэквуд.

Барба почувствовала, как к горлу подкатывает ком желчи. Все, все из-за нее, вороньей суки, и ее полудохлого отродья!.. Если бы ублюдок Дейрон не подсунул мерзавку Эйгону… если бы у сестрицы Бетани, дуры похотливой, достало силы придушить красноглазого пащенка еще в детстве… сын Дейны был бы сейчас на троне, принадлежавшем ему по праву, а ее сын — подле него. О Воин, почему ты не вложил достаточно силы Эйгору в руку… почему не снес он сразу вороненку его гнилую голову, почему лишь ранил?! Почему сука из Рейвентри не мучается сейчас так же, как она, почему не оплакивает собственное дитя как она, Барба?!

— Что тебе еще нужно? — прохрипела она с ненавистью. — Ты забрала у меня любовь Эйгона, отца, сестру… а теперь еще и сына почти отняла! Что тебе еще надо, проклятая ведьма?!

Лик Матери дрогнул и поплыл в неверном свете свечей; Барба сморгнула и вздрогнула. Нет, не Милесса смотрела на нее, а Нейрис — королева-тихоня, та, которую Барба и соперницей-то не считала, та, над которой так часто подтрунивала — одна ли, с Эйгоном ли — не стесняясь ее происхождения. Смотрела кротко и печально — словно жалела и заранее прощала за все, что Эйгор причинил ее сыну. Барба не выдержала и зажмурилась; как бы она ни старалась, пара слезинок скатилась из-под плотно сомкнутых век.

— Прошу, — прошептала она на грани слышимости. — Ты тоже мать, ты тоже радеешь за детей своих…Не за себя прошу — за него! Он — все, что у меня есть… жизнь мою возьми, если надо, но сохрани его там, за морем! — слезы покатились по ее лицу сплошным потоком. — Один только раз, хоть перед смертью дай увидеть его снова… верни его ко мне, верни, верни, верни! Верни мне его хоть на миг живым и здоровым!

Все боль и страх последних дней, ледяным колом застывшие в груди, хлынули из нее талой водой. Она молила и рыдала, рыдала и молила… но давно мертвая королева лишь продолжала смотреть на нее с жалостью — и оставаться глухой к мольбам. Барба чувствовала это — с чего бы святоше слышать молитвы грешницы? — и плелась в ее душе великая ненависть с великим отчаянием, отчаянием от осознания того, что Эйгора она больше никогда не увидит.

* * *

За много лиг от Стонхеджа, в Просторе, та, кого Барба ненавидела больше всего, впервые преклонила колени перед алтарем Матери — ее родные Старые боги были слишком далеко, и здесь, на юге, силы не имели.

И спасти ее сына, полуослепшего и сгоравшего в страшной лихорадке, они тоже не могли.