...не бывать (джен)

По левую руку чернели покосившиеся изгороди и кривобокие дачные домики, по правую тянулась туманная завеса, из которой кое-где выступали коробки пятиэтажек. С огородов тянуло гнилью и знакомым с детства запахом — перепрелым сеном. Нынешнее лето выдалось самым дождливым на памяти человека.

Человек, такой же невзрачный как ближайшие дома, шёл быстро. По меркам Зоны. По меркам закордонья он тащился черепашьим шагом, провешивая дорогу старательно, точно ступал по болоту — только так есть шанс до ночи уйти от Припяти по меньшей мере на километр. Никогда человек не любил этот город — прежде шумный, юный, беспечный, а теперь — стылый и мрачный.

Сырость заползла за шиворот, промочила насквозь берцы. Мелкий дождик моросил третьи сутки кряду, и конца-края ему не было видно. Путник спрятал руки в карманы, ссутулился, защищая лицо от ветра. Карабин, спрятанный под брезентовым плащом, больно бил по спине при каждом шаге, но перевешивать не было смысла — через полсотни метров снова сбился бы. Потому что человек ещё не умел правильно носить оружие. Но уже научился убивать.

Узкая лента дороги собиралась в складки, темнели полные воды колдобины. Сияли в свете аномалий радужные лужи. «Откуда они, если машины не ездят уже два месяца?» На обочине то и дело вспыхивали лиловые искры. Город таял за спиной. Человек смахнул со лба воду, невольно замедляя шаг… И остановился как вкопанный. Прищурился, ещё надеясь, что глаза обманули — но нет. Крик замер в горле, забился, заклокотал птицей.

Измождённая и тощая, сбившаяся в стаю, через дорогу трусила смерть. Плешивые шкуры туго обтягивали рёбра, кривые лапы тонули в грязи. Человек отступил назад, не поворачиваясь к мутантам спиной. Холодный ветер плеснул в лицо. Вожак поднял безглазую понурую морду. И тогда человек развернулся и побежал к городу.

Заросшие травой проспекты чередовались с узкими улочками, едва проходимыми из-за колючих кустов. В этот ощетинившийся лабиринт и свернул преследуемый — на открытом пространстве у него не было шансов. Солнце клонилось к закату, переулки и тупики тонули в полутьме. Типовые панельные дома обступали со всех сторон. Вероятная опасность скалилась тысячами разбитых окон, неизбежная — захлебывалась многоголосым лаем всё ближе. Гулко стучало сердце, и рвалось из глубины души тоскливое, скулящее: «Не сейчас! Не меня!» На бегу перепрыгнул парящую лужу, кинулся в переплетение кустов — и, напоровшись на невидимую стену, отскочил как резиновый мячик. Ошалело помотал головой. Гравианомалия, притаившаяся у подножия ветвистой стены, разрядилась с негромким хлопком. В ушах тонко зазвенело.

Первые псы уже подбирались со спины, когда человек ухватился за раму окна и неловко подтянулся. Извиваясь, как червяк, протолкнулся в комнату, раздирая куртку об остатки стекла. Упал на пол, отшиб колени и локти. Почти сразу вскочил, кинулся слепо в темноту, налетел на запертую дверь. Налёг плечом — дверь затрещала, но не поддалась. Дернул, срывая ногти, за проржавевшую щеколду — заклинило намертво. «Свет! Тыкаюсь, как кутёнок…» Человек скинул иссечённую осколками куртку, вывернул поочередно карманы. Мокрые пальцы дрожали. На пол посыпались батарейки — уже не нужные, ведь фонарь, удобный пятидесятиваттный фонарь, остался в кармане плаща.

Чёрный силуэт закрыл окно, отрезав предзакатный свет. Человек ещё успел услышать глухое ворчание. Повернуться — не успел. В этой не-жизни он успел только умереть от собачьих клыков.

* * *

Свеча опрокинулась, но не погасла, когда он вскинулся, в полусне заслоняясь от смерти. Лужица воска выплеснулась на стол. Человек с силой растёр лицо. Дыхание выравнивалось. «Не меня». Лишь это имело значение.

Накануне заснул за столом, уткнувшись лбом в сложенные руки, поэтому тело ломило от неудобной позы. Он расправил плечи, морщась, откинулся на спинку стула. Теплый жёлтый свет выхватывал из темноты очертания печки. Растопить её не удалось — наверное, дымоход забился. Всё же человек не был здесь полгода.

В грязные полуслепые окошки заглядывала бледнеющая луна. Колыхался жгучий пух там, где прежде висели кисейные занавески. Потрескивала в недрах холодильника «морозилка». Из-под неплотно пригнанной дверцы вырывались снежинки. Зона изменяла привычные вещи по своему разумению. Человек поправил свечу и прошёлся по комнате; дорожка инея, тянулась от холодильника до плиты. Отведя ржавой вилкой нити «пуха», выглянул в окно. Снаружи наливался первыми красками рассвет. Ночные твари уже забились в норы, дневные лишь просыпались. Лучше времени и не придумаешь. Он подхватил найденный вечером заступ, взял лопату, прислонённую к столу, и шагнул к щелястой входной двери, подпёртой табуреткой.

Улица встретила звенящим морозцем, редким для Зоны ранней осенью, и тишиной. Родительский дом при свете дня выглядел ещё более заброшенным, чем человек запомнил. Без людей дома дичают и рушатся, однако стоит появиться новому хозяину — и самая убогая хата обретает вторую жизнь. На мгновение человек подумал, что мог бы остаться здесь. Прочистить дымоход, поправить забор, изгнать из кухни аномальную дрянь…

«Нет. Ты тут не за этим».

На кладбище за околицей деревни было безлюдно, и — что куда важнее — безмутантно. Человек поплевал на ладони, и взялся за лопату.

Лопата резала неподатливую землю. Он отбрасывал пласты и гнал прочь ощущение, что кромсает живую плоть, бесплодную и сухую. Стиснул зубы и с удвоенным усердием стал вгрызаться в некогда плодородный чернозём. Нельзя в Зоне думать о дурном. Услышит. Если не сама Зона, то те, кого она породила.

…Накликал. Горизонт на севере наливался красным. Человек, уставший сражаться с твердокаменной землёй, всё чаще встревоженно поднимал взгляд. Морок не исчезал, напротив, разрастался, и к полудню объял половину неба.

Человек копал. Над ним закручивалась спиралью небывалых размеров туча.

Человек копал. Небо меняло цвет от багряного к чёрному.

Человек копал. Земля под ногами мелко задрожала.

Человек кинул лопату и рванул к дому.

«Не сейчас!» Рано, слишком рано. Он не готов. «Полно, да разве кто-то бывает готов к такому?»

У порога родительского дома споткнулся о мешок для картошки. Вечером, прежде, чем уснуть, сложил найденные останки в мешок и туго затянул горловину. Всё равно на тридцать километров окрест не сыскать ни савана, ни белой простыни. Гробы были, да — в половодье размыло многие кладбища, и покойники выплыли на поверхность. Некому было хоронить их, тем более что не всем Зона даровала окончательную смерть. Пришлось поработать человеку.

Ветвистые молнии — будто отражение «электр» в нефтяной луже неба — полыхнули белым. Он зажмурился от внезапного сияния. Но дорогу к родным могилам нашёл и с закрытыми глазами. Бросил тяжёлый мешок в яму, вырытую меж двух крестов, и схватился за лопату. Земля рыдала и голосила, а человек споро орудовал лопатой. Останавливаться нельзя — замедлишься на мгновение, и надежда истает, как свечка.

Человек швырнул последний ком чернозёма и отбросил лопату. Очередная судорога земли бросила на колени. Он не успел поставить крест и вырезать имя, но ведь это не важно, правда? Самое главное — что между Марией и Иваном Семецкими нашлось место для Юрика.

* * *

Юрик с детства знал, что нельзя смотреть на солнце. Но к тому, что новое солнце — алое и чужое, звезда иного мира — вспыхнет на севере, не был готов. Любопытствуя, что там сияет, высунулся по пояс из окна. Знакомое жёлтое светило висело в зените. Незнакомое брызнуло вдруг кровью, как проткнутый бычий пузырь, и окропило красным полосатую трубу. Юрик не успел заслониться от нестерпимого света.

Ослепший, он сумел выбраться за порог. Постоял немного, понимая шестым, доселе молчавшим чувством: что-то не так. Вспышка изменила не одного Юрика. Увы, интуиция — скверная советчица человеку с выжженными глазами.

Он выучил окольные кривые тропы ещё мальчишкой, а потом, когда принялся сталкерить, затвердил и расписание патрулей. Юрик двадцать лет таскал из Зоны — радиоактивной и недружелюбной, но практически безопасной — всё мало-мальски ценное. И знал, что надо просто добраться до дороги, а там подберёт патруль. Про то, что навещал могилы родителей (и заодно забрал не нужные мёртвым вещи), молчок — авось ребята в патруле попадутся незнакомые. Он не мародёр, а турист. Да, забрёл, куда не следовало. Конечно, заплатит штраф. Только бы дойти до людей, не потонув в одном из разлившихся по весне ручейков!

Юрик сделал осторожный шаг — эх, палку бы, а лучше собаку-поводыря! Второй шаг вышел уверенней. На третьем его вздёрнуло в воздух и подвесило вверх ногами.

«Петля» держала крепко. Сначала Юрик рыдал, умолял, проклинал Бога, чёрта, самого себя. Обессилев, затих. В ушах шумело, ноги стали как брёвна. Через какое-то время Юрик осознал: если недавно не чувствовал лишь ступни, то теперь онемели и колени. Потом ему стало не до застывших конечностей, потому что левую руку кто-то начал глодать. По коже скребли ломаные пеньки зубов, ноздри забил сладковато-кислый душок. «Ровно покойник», — подумал после того как пробовал выдернуть ладонь. Тщетно — запястье крепко обхватили костлявые пальцы «…с обрывками плоти». Он снова орал, бился как птица в силках, отпихивал тварь свободной рукой, пока и в неё не вцепились, неумолимо и жадно. Теперь Юрик висел, распятый меж двумя тварями. Ничего ниже (точнее, уже выше) пояса он не чувствовал, зато ощущал неплохо сохранившиеся зубы второго… нелюдя? Твари тянули Юрика в разные стороны, временами издавая негромкое урчание. Одной удалось прокусить вену, и теперь она жадно слизывала кровь.

Дальнейшее отложилось в памяти фрагментами: шершавый, как наждачная бумага, язык. Запах одеколона (отец пользовался таким), перебивающий даже вонь разложения. Мысль: «Отец умер», и следующая: «Он меня жрёт». Слёзы затекали в уши и совсем промочили волосы. «Синяя венозная кровь не насыщена кислородом…» Горячий ветер в лицо. «Отравятся и умрут. Мёртвые — умрут». И последнее связное: «Мама!» И животный вопль: «Не хочу умирать!»

* * *

Он очнулся целым и невредимым на некошеном лугу в трех километрах от деревни. Сухие метёлки чернобыльника и одичавшая пшеница были последним, что Юрик увидел в этой не-жизни. Потому что через минуту после пробуждения он вляпался в «мясорубку». Тогда ей, впрочем, ещё предстояло быть названной.

Он провешивал безопасный путь не болтами и гайками — собой. Капли его крови отмечали узкую тропку между «жаркой» и «воронкой». Его кости белели предупреждением другим. Его поднимал на клыки припять-кабан — и в следующее воскрешение Юрик обходил стороной место лёжки. И всё это, включая остатки одежды, бесследно исчезало после Выбросов. Зона затирала следы. Юрий Семецкий рождался заново после очередного располовинивания или заживосгорания.

Смерть таилась в травянистой зелени «холодца» и небесной синеве «электр». Подкрадывалась со спины и нападала открыто. Рвала, грызла, растворяла. И никогда не убивала окончательно. Боролся с ней Юрик, или плыл по течению — она не отступала. И однажды Юрик вспомнил, какой она была, когда явилась в первый раз. И решил, что раз смерть нельзя победить, то её можно обмануть.

* * *

«Сделал, как ты желала, как я-не-я просил, когда на крылечке родительского дома самые близкие на свете зомби ели меня живьём. Не отступил, вернулся. Нашёл родителей — побегать пришлось и за ними, и от них, но вот они — лежат. И я-не-я тоже — сплю вечным сном. Что ещё нужно тебе, Зона? Чтоб умолял? Так молю! Чтобы на колени встал? Вот он я, стою пред тобой! Забери назад свой щедрый дар. Покою, только покою дай мне. Всем нам. Что стоит такая малость, такая милость?! Ну что тебе…»

В небе загрохотал гром. Зона смеялась.