Корона (джен)

А со стен вокруг скалятся острые их слова, и бегут антилопы, тебя провожая в путь; впереди же смеётся, летит о тебе молва, как о том, кто всё сможет и выдержит как-нибудь⁽¹⁾

Они сошли с ума, думает он. Они окончательно сошли с ума. Запереть его — его! — в этом забытом богом чулане, с уютно-затхлым запахом поломанных стульев, старых столешниц, каких-то швабр и мешков. "Спасите! Ральф! Они его сейчас убьют!" "Кого?!" — он вскакивает. "Толстого!" И воспитатель сломя голову бросается на крик какого-то парнишки из стаи Мавра, худощавого и низкорослого, отводящего фонарик от своего лица — о, они всё продумали!— и забывая поругать мальца за осточертевшую кличку. Свет вырублен, конечно же, кем-то из старших, но кое-где ещё мигает, как в конвульсиях, может, кто-то балуется в предвкушении полной темноты... и чего-то ещё. Ральф несётся по лестнице на первый этаж за парнишкой, холодея от ужаса, проклиная и ночь, и старших с их чёртовыми непонятными обрядами и играми, и едва не споткнувшись, влетает в маленькое помещение. Шарит в кромешной темноте фонариком, и навстречу ему выползает маленький Толстый.

— Эта ночь будет длинной, — слышит он тихий голос за своей спиной.

— А почему... — начинает Ральф, резко поворачиваясь, чтобы успеть разглядеть лицо.

Перед ним с лязгом захлопывается дверь, и два раза проворачивается ключ в замке. Толстый удивлённо гугукает и, пару раз хныкнув, успокаивается.

Ральф застывает статуей. Он слышит хлопанье дверей наверху, в тупом онемении пытаясь угадать комнаты и стаи. Тишина наверху взрывается криками.

Второй этаж постепенно наполняется гулом голосов, невнятным шумом и далёким грохотом бегущих ног.

* * *

Мама развелась с его отцом, когда Саше было восемь, а потом в семье появился отчим, родился другой ребенок. Она, всегда упрекавшая сына за излишнюю драчливость, упрямство и "твердолобость", как-то очень незаметно перестала это делать. Далеко не сразу он осознал, что постепенно становится лишним: дворовое детство, компании, песни под гитару, занятия в школе и первые увлечения занимали все время. Время летело стрелой.

Отчим был неплохим человеком и даже выделил ему небольшую сумму, когда он после школы вместе с двумя друзьями решил поступать в институт в другом городе.

В юности свобода кажется раем, а некоторым так кажется всю жизнь. Маленький провинциальный городок, утопавший в зелени, солнце и пыли летом и в снегу морозной зимой, с тополями за околицей и горьковатым запахом полыни в августе, мелькнул и пропал за окном вагона. Впереди была целая жизнь, новая, с иголочки — это захватывало дух.

Отчим помахал ему и побежал забирать своего сына из детсада, мать провожала Сашу одна и взяла с него твёрдое обещание перезвонить сразу по приезде.

Никто из них не отговаривал его.

* * *

Увы, из двух желанных мест на юридический факультет он опоздал, зато успел подать документы на физмат в пединститут. Поступил довольно легко, в душе надеясь, если не понравится, попробовать всё же "на следака", как иронически отзывался чернявый кудрявоволосый приятель Яшка. Другой однокурсник, Михаил, типичный "ботаник", грезил наукой и открытиями и к увлечённости друга профессией следователя относился без удивления и сарказма. Учёба и новые впечатления, сессии, летний лагерь с шумными детьми и симпатичными девушками-вожатыми закружили и отодвинули мечту на время. Тут подоспела армия, а затем, нежданно и не вовремя, как это часто бывает, подстерегла любовь.

...Через полгода Саша не смог бы ответить, если б спросили, красива ли она — просто помнил, как морщит нос, когда смеётся, как смотрит, кода сердится, видел ямочку только на одной щеке, светло-карие глаза, чистый лоб под короткой каштановой чёлкой, слышал низковатый грудной голос с еле заметной картавостью... Они были вместе, и так должно было быть всегда.

На дворе уже звенели шестидесятые, и в извечном и весёлом споре физиков и лириков она была на стороне лириков. Избранник же её был "технарь и физик", по собственному выражению, и ещё "грезил лаврами Шерлока Холмса", по выражению остряка Яшки, а к стихам был глух и вообще предпочитал, например, чеканные вирши Маяковского, в чём стеснялся признаваться.

"...Я душу нежную твою

Не оскорблю непониманьем

И пониманьем не убью"⁽²⁾, —

звучал по всей стране голос одного из популярных поэтов. Однажды она прочла ему "Сероглазого короля" Ахматовой, стих Саше не понравился, о чём он тут же сказал. Но сразу испугался, что опять обидел девушку своей грубостью, пообещал прочесть и даже выучить наизусть. Она покачала головой, и оба рассмеялись.

Выполнить обещание он не успел.

Они уже сняли в общежитии комнату, и Саша отсыпался на парах, подрабатывая по вечерам дворником с двумя-тремя такими же студентами. Михаил, как человек, поглощённый наукой, отнёсся ко всему этому с пониманием, если не сказать "индифферентно", Яшка же, наоборот, не одобрял столь раннее "охомутание" и по-детски возмущался "предательством" друга. Стоял июнь, и солнце уже с утра лениво обживало свои владения. Небо пахло летом, и жизнь представлялась расстилающимся вдаль до горизонта бескрайним полем.

Всё разлетелось в одночасье.

Отправившись в другой город навестить родителей, она не вернулась обратно. Водитель грузовой машины, ехавшей навстречу, заснул за рулём. Из четырёх человек в легковушке, где была его девушка, не выжил никто.

Память и сознание отказывались принимать это всерьёз, и Саша помнил дальнейшее вспышками, изматывающими донельзя кадрами, будто в перемотке киноленты пьяным монтажником. После регистрации смерти и похорон он ночевал у соседей по общежитию, приятелей, что-то пил и где-то ел, возможно даже что-то кому-то обещал и занимал денег, звонил родителям домой, но не помнил зачем. Очнувшись на чьей-то кровати у очередного приятеля, обнаружил, что уже начало августа. Яшка кричал и требовал от него "подумать о себе", но ему было наплевать. Оказалось, она была уже не одна, и нерождённый ребёнок погиб вместе с ней. Друзья всерьёз опасались за его рассудок, Михаил, снимая и нервно протирая очки, заявлял, что он катится по наклонной и "есть люди, которым много хуже, чем ему". Саша воззрился на него с удивлением.

Простая мысль поселилась в сознании, и, может быть, именно она помогла взять самого себя за шкирку и доплестись до конца последнего курса, благо оставалось уже немного. Институт он закончил и готов был ехать по распределению хоть в тьмутаракань. Судьба распорядилась иначе.

Попав на очередное собрание энтузиастов, которых в то время было великое множество, и наслушавшись воодушевлённых речей о помощи комсомола бедным сиротам и детям-инвалидам, Саша отказался ехать в заштатный городок в пользу какого-то детдома за городом. Обращаться с пацанами и ребятнёй он умел, в школе они его слушали, а тут дети-инвалиды...

Ничего особенно сложного, как ему казалось.

Ему пошли навстречу.

По правде сказать, в глубине души ещё царили равнодушие и боль, но первое скоро будет разбито вдребезги, а второе он научился хорошо скрывать.

Через несколько лет он уедет из страны, а Михаил — из города, и пути их разойдутся навсегда.

* * *

Ральф без устали колотит в обитую железом дверь, кричит и бьёт ногами и кулаками, пока не разбивает костяшки пальцев правой руки в кровь. Ответом ему несутся беспорядочные вопли и шум драки сверху, как будто там ворочается многоголовый и многорукий дракон. В отчаянии Ральф хватает сломанный стул и швыряет его в дверь, но малыш заходится криком, и воспитатель приходит в себя.

Ночь всё не кончается, тянется невыносимо долго. Толстый уже не плачет, а тихо поскуливает, сидя на полу, и сам Ральф едва не плачет от ярости.

Выпускает его бледный мрачный Шериф, рядом с ним — трясущаяся, заплаканная молодая воспитательница Аня. "Алекса... Ив...ч, — она странно глотает звуки. — Там они... Там все... никто... ужас". Лицо девушки медленно сереет, они подхватывают её, глотающую воздух, усаживают на пол. Подбегают ещё люди, перепуганные женщины из столовой, Ральф кричит им: "Заберите отсюда малыша!" Под ноги бросается лестница, они бегом поднимаются по лестнице, минуя второй этаж, сразу на третий. Вдвоём со здоровяком Шерифом ломают прочную дверь его кабинета и вызывают милицию и скорую. Попутно выясняется (Шериф орёт ему прямо в ухо последние новости), что милицию никто не вызывал, потому что ключи от кабинетов на третьем исчезли, но кто-то всё же нажал сигнализацию, и вероятно, сейчас сюда сбегутся все.

Шериф немного ошибается насчёт "всех".

Очень скоро на втором этаже было действительно не протолкнуться — от милиции, врачей скорой помощи и судмедэкспертов, нескольких учителей и оставшихся старших детей. Тех, кто смог уцелеть.

Некоторые из учителей и воспитателей, как потом узнаёт Ральф, не только женщины, но и мужчины, не рискнут спуститься вниз и так и просидят больше суток на своём этаже, пока не будут убраны следы побоища.

* * *

Через месяц молодой воспитатель понял, что представлял себе детишек-инвалидов несколько иначе. Разнимая восьмую по счету драку и отбирая бритву у одного из старших, он думает над заявлением об уходе.

Дети настороженно относятся к мрачноватому сероглазому воспитателю, вечно в черной рубашке. Он резковат и нечасто улыбается, полная противоположность другому человеку... Уважают ли? Ральф пока не понимает.

Пожалуй, стоит подождать до конца года. Да и Лосю обещал, неудобно. Ральф некстати вспоминает его слова о том, что у Ральфа неплохо получается. Стоит только немного поработать над собой... и привыкнуть к прозвищу, которым его наградили.

Дети, конечно, тут особые. Ральф присматривается и различает уже многих. Он наблюдателен.

Старший воспитатель, синеглазый, немолодой, с уже седеющей шевелюрой — любимец детей. Ральф прищуривается, пытаясь в уме перечислить, что Лось разрешает воспитанникам.

Им можно гулять и ходить где вздумается. Рисовать и писать на стенах коридоров и комнат — чем угодно. Играть в свои странные игры и сбиваться в стаи, выбирать вожаков. Обращаться к Лосю на "ты". Мелкому коляснику Вонючке разрешается натаскивать в комнату хлам и разнообразные предметы. Слепому — спать у двери воспитателя, шляться где угодно, не стричься, редко мыться и...

Ральф вздыхает и мысленно машет рукой: всего не перечислишь. Он останавливается возле стены, рассматривая рисунки: бегущие антилопы, бык, рыбы с перьями-кистями, глаза с яркими зрачками. У быка длинные, утончающиеся книзу ноги, как будто нити утреннего сна, который тянется за тобой, из него нельзя вынырнуть до конца.. Лось рисунки восхищают. Ральфу кажется, что тонконогие быки и разноцветные антилопы очень напоминают творения одного художника, Дали, кажется испанского, о нём ещё рассказывала... не думать об этом, нет.

Ральф остаётся ещё на год.

* * *

...Они дрались отчаянно и зло, как иногда могут драться подростки. Не стремясь выжить — стремясь победить и остаться тут любой ценой, живым или мёртвым.

Как будто, кроме Дома, им больше нечего было терять.

Её нигде не находят — девушку, бывшую предметом раздора двух стай и одним из поводов противостояния — не главным, но всё же... Необычной, нездешней внешности, с раскосыми угольно-чёрными глазами, всегда искрящимися и живыми, грустными и потухшими в последние дни. "Такие долго не живут", — однажды глупо брякнул худощавый очкарик Щепка, глядя, как она говорит, держа на отлёте в руке сигарету, и грустно улыбается. Ральф тогда посмотрел на него неодобрительно. Ничего: ни тела, ни одежды, ни тёмного волоса, ни шляпы или амулета в виде рыбки. Ни следа, ни тени... Вместе с ней исчезло ещё девять человек.

Все это время Ральф не может отделаться от нереальности происходящего — от собственного мучительного раздвоения.

Он существует словно в двух ипостасях. Первый Ральф бегает по этажам, распоряжается и кричит, загоняя младших в комнаты и перекрывая коридоры, убеждая милицию не мешать родителям забирать детей — тех, что остались в живых. Бледный Щепка отпаивает родителей валерьянкой, а потом, нервно усмехаясь и кривя губы, рассказывает, что помощь требуется далеко не всем:родственники порой лишь изображают скорбь при известии о смерти ребенка, которого они сдали в интернат.

Первый Ральф днём разрывается на части, даже ругается в столовой, заставляя готовить хоть какую-то еду. Сам он вспоминает о ней только вечером, утром успевая выпить чашку остывшего кофе. Этот Ральф участвует в допросе Мавра, которому накануне исполнилось восемнадцать и из стаи которого погибли почти все, защищая вожака. Ральф понимает — нелогично и не очень справедливо, но при взгляде на расплывшееся одутловатое существо с дрожащими губами и уже не высокомерным, а жалким взглядом, в груди Ральфа зреет холодный комок ярости, желание ударить, избить... "Это потому, что ты его и раньше терпеть не мог", — убеждает себя Ральф и сдерживается. Но следователь всё-таки что-то такое замечает и просит воспитателя уйти.

Второго вожака допросить уже никак невозможно: Череп умер в Могильнике, куда его, с разбитой головой и развороченного грудью — били кухонным ножом — принесли накануне. Он дышал ещё несколько минут.

Второй же Ральф... Другого Ральфа видят не все, и младший воспитатель этому рад. Другой невидящим взглядом смотрит на заляпанный кровью, затоптанный десятками ног пол, на брызги на стенах, разрубленную пополам руку одного из воспитанников с торчащими сухожилиями, на трупы вчера ещё живых детей... И всё это освещает безжалостно-яркое, жгучее летнее солнце. Ральфу холодно в Могильнике, превратившемся в эти дни в морг. Этот, другой Ральф с трудом раскуривает сигарету (руки дрожат, получается не с первой попытки), наливается портвейном вечером, в одиночку или с двумя другими товарищами по несчастью. Получается неважно: спирт почти не берет, а забыть впечатления ещё одного жуткого дня не удается.

— Хреново, совсем, — бормочет Шериф, плеская мутную жидкость в стакан. — двадцать восемь человек, двенадцать раненых...

— Две стаи, два вожака дерутся за власть, — мрачно произносит Ральф. — Почему один из вожаков остаётся жив, а другой — нет?

— От стаи Мавра почти ничего не осталось... — Шериф запинается.

— Это их выбор?

— Это закон, — голос Ральфа звучит хрипло. В комнатушке накурено и душно, открытая форточка не помогает. — Это их чёртов закон, если я что-то успел понять за это время. Они дрались за вожака.

— Они всё продумали, понимаешь, всё! — Щепка яростно хмурится, говоря сорванным шепотом, и, морщась от отвращения, опрокидывает в себя стакан с мутным пойлом. Редкие волосы блестят от пота, очки валяются рядом.— Кто из нас мог ввязаться в бойню? Только Лось или ты.

— Спасибо за доверие, — мрачно парирует Ральф.

— Он — по доброте душевной, ты...

— По глупости, — перебивает тот, морщась. — Хотя все верно. Шериф не ночует здесь, но тоже мог бы — и поэтому они на всякий случай запирают этаж.

— А ключи?

Ральф презрительно фыркает:

— Дубликаты у них есть давно. Лось ведь... — он осекается и молчит, но все понимают без слов: старший воспитатель позволял воспитанникам ходить и гулять где вздумается. Он доверял им. Он...

— Но почему же он смог выйти?

Мысль о том, что они про него в отчаянии своём забыли — чудовищную мысль — хочется сразу отбросить. Может, думали, он не будет вмешиваться в драку?

— Они боялись, просто боялись, — бормочет Щепка, глядя в стол. — Это отчаяние, это можно понять...

Никто из них не спрашивает, чего именно боялись. Выпуска, конечно. Ухода из Дома, думает Ральф.

Он вспоминает, как увидел в Могильнике истёкшего кровью Лося, его измученное удивлённое лицо — старшего воспитателя ещё можно было спасти, но помощь пришла слишком поздно. Не было слёз, только горло стискивало до боли и сердце било набатом в груди, а голову словно сжимало железным обручем...

Не дожидаясь, пока разговоры перейдут в нечленораздельное бормотание, Ральф уходит.

Наутро всё начинается снова: бесконечные допросы, опознание трупов, разговоры с врачами в Могильнике, мелькание бледных, измученных бессонницей лиц...

Разгребать ситуацию с законом приходится директору, который делает это с откровенным неудовольствием. Щепка в этом не разбирается, Ральф давно сам по себе, Шериф занят уборкой и приведением помещения в порядок, остальные разбегаются, не дожидаясь окончания следствия. Пожилой учитель химии лежит в больнице с сердечным приступом.

В самый первый день Ральф замечает бледно-зелёного молодого милиционера и даже сочувствует ему. Однажды его тоже чуть не вывернуло наизнанку, почему-то не от вида трупов, а от того, что в лужу натёкшей крови попал или был кем-то брошен бумажный кораблик... Вечером того же дня Ральф случайно видит слепого мальчишку в углу Перекрёстка, между диваном и стеной. Почти сливаясь с тенью, незаметный невнимательному глазу, Слепой сидит на грязном полу, медленно раскачиваясь, словно в трансе. Ральф хочет рявкнуть: "Марш в комнату!", но вдруг замечает — щёки слепца блестят от мокрых дорожек, которые не скрывают длинные немытые пряди волос. Мальчик тоненько подвывает, словно щенок с подбитой лапой, и Ральф столбенеет: он видит плачущего Слепого впервые в жизни. Окликает его по имени — и всё меняется в тот же момент: Слепой вскакивает, сверкнув пустыми глазами, и уносится, как ветер, в темноту коридора, мимо Ральфа, пряча в руках что-то опасно сверкнувшее. Напрасно Ральф кричит ему вслед: "Стой сейчас же! Куда?!" Беглеца уже не видать.

На месте побоища находят разные вещи, не только много ножей, даже консервных, стёкла и заточку, но и совершенно нелепые бумажные колпаки, звёзды, ленточки. На третий день измученный Ральф устало присаживается на продавленный диван на том же Перекрёстке, вертит в руках ещё одну недавно найденную вещь. Обычная самодельная корона, довольно большая, с основой из жести и острыми зубьями из папье-маше, заклеенная блестящей оранжево-золотистой бумагой "под металл". "Медь" или "золото" имели в виду — не разобрать. Только очень наивный человек мог бы счесть это опасным оружием...

— Это ваша корона? — хриплый, доносящийся снизу голос выдергивает его из задумчивости. Опять этот вездесущий вихрастый колясник Вонючка в пёстрой жилетке. В круглых обезьяньих глазах — полубезумное выражение, они подозрительно блестят.

— Ваша? — не унимается он, вскрикивая. — Наденьте её, она вам идёт! Что вы стоите?!

В голосе — истеричные нотки, Ральф мягко, но строго говорит:

— Езжай к себе.

И поднимается, чтобы помочь, но колясник не позволяет и, разражаясь душераздирающим смехом, похожим на рыдания, рывками дёргает несчастный Мустанг и уезжает прочь.

Ральф, глядя ему вслед, вспоминает, что состайник колясника Кузнечик — в Могильнике, впал в кому и до сих пор не пришёл в сознание. Непонятная, неизвестная болезнь.

Воспитатель вздыхает. "Скоро все здесь сойдут с ума".

Неувязок, нестыковок и разорванных логических связей, тайн и загадок накопилось слишком много. И главное из них — исчезновение девяти человек из группы старших...

Ночью Ральфу снится железная корона, которая сжимает и давит виски, он просыпается с головной болью и с ощущением скорого финала истории.

Он ошибается.

* * *

Пока разгребали последствия побоища, пока оттирали полы и отмывали стены, для чего была вызвана целая армия уборщиков, пока в доме толпились следователи и даже создавалась комиссия, а начальник отдела образования кричал, брызгая слюной — все понимали, что конец интерната неминуем. Когда следы страшной ночи были уничтожены, убраны трупы и отмыты полы, когда один за одним уволились в панике воспитатели, а милиция ушла, посчитав своё дело выполненным, внезапно наступила... тишина.

Дом замер.

Мёртво-сонное безмолвие, нарушаемое только дальним жужжанием цикад днём и мушек возле ночных ламп. Старших почти не осталось (двое-трое не в счёт), младшие не высовывались из комнат, лишь изредка, как сомнамбулы, бродили по коридорам, а колясники путешествовали только в столовую.

Мавра забрали одним из последних, в другой интернат, и Ральф при этом не присутствовал.

Обещанное расформирование детдома затягивалось.

Оказалось, ничего ещё не закончилось.

Никто не хотел принимать оставшихся детей. Отказ следовал один за другим, а время было уже не то, чтобы слепо выполнять указания чиновников. А забирать детей торопились единицы.

Многим из воспитанников уходить было просто не к кому.

Прошёл месяц, назначенный для решения вопроса. Два. Три.

Оставшихся детей (их было не так уж мало) никто не спешил забирать, их и работников нужно было кормить. Из бывших воспитателей осталось трое — Ральф, Шериф и Щепка.

И Лось — навсегда.

Тогда-то "Дом с привидениями" и взяли на поруки, как метко выразился остроумный лохматоголовый колясник, бывший Вонючка,а теперь — Шакал Табаки.

Компромиссное решение гласило, что новых детей интернат принимать не будет, но остальные пробудут в нём до последнего выпуска.

В сентябре к оставшимся детям пришли новые учителя и другой директор, почти сразу получивший кличку Акула. Щепка ушёл из Дома.

На общем собрании Ральф держался невозмутимо. При распределении свежесозданных групп он выбрал себе третью, потом ещё одну — четвёртую. Никто не возражал. Акула хотел узнать почему, но наткнулся на мрачный взгляд бывшего младшего воспитателя и передумал спрашивать. Шериф фыркнул, глядя на них. Ему-то было всё равно, он забрал бы любую оставшуюся (ею оказалась вторая). Остальные группы разобрали между собой новые воспитатели. Новоиспечённый директор, сторонник жёсткой руки и твёрдого руководства, облегчённо вздохнул и хлопнул ладонью по столу.

Он пока ещё верил в свои силы.

* * *

— Основные функции не нарушены, но всё остальное по-прежнему. Приходит в себя периодически, встаёт, двигается, но окружающих людей не узнаёт. Провалы в памяти, очевидно. А так всё в норме, если не считать отсутствия волос...

— Уже больше пяти месяцев он тут, — хмуро говорит Ральф.

Врач вздыхает, не отвечая и придерживая дверь кабинета. В белых коридорах Могильника уже горит свет, помогая разгонять ранние сумерки за окнами.

— Можете посетить, но просил бы недолго. Настроение у него... угнетённое.

Ральф обещает только передать термос с компотом и яблоки и отправляется в палату.

Свет он не включает. Лишь ночная лампа освещает бледного подростка в больничной пижаме, укрытого одеялом. Спящий, без своих золотистых в рыжину волос, Кузнечик почти не узнаваем. Почти... Да и он ли это?

Кажется, здесь его воспитанника уже прозвали по-другому.

— Днём часто спит, — внезапный голос за плечом заставляет Ральфа вздрогнуть. Он оборачивается.

Немолодая нянечка-дежурная выглядит усталой и расстроенной.

— И всегда он... так?

— Когда как. Вот сегодня утром узнавал меня, а к вечеру уже опять нет. Тутмосик, говорю, это я, тётя Валя, а он так смотрит, и вижу, что уже не помнит. И волосиков почти нет, а ведь какие были... — она горестно вздыхает и, быстро отвернувшись, выходит, оставив Ральфа в палате.

Задумавшись, Ральф глядит на бледное безбровое лицо спящего с плотно сжатыми губами и едва заметной морщинкой на нахмуренном лбу. Мальчишка словно заворожён сном, напряжённо следит за чем-то... Что он там видит? Неужели снова переживает тот кошмар, бывший наяву? Ральфа пробирает дрожь в этой тёплой комнате. Неестественно, непонятно...

Хмурясь, воспитатель на всякий случай трогает рукой лоб парня, так глубоко ушедшего в забытьё, что почти клонит в сон и самого Ральфа. Только и осталось от прежнего Кузнечика, думает он, что эти зелёные глаза, сейчас усталые и какие-то измученные. От разбитой загородной дороги поднимается пыль, оседая на придорожную траву, жаркий и сухой август весь пропитан ею, с поля доносится стрекот цикад. Ральф видит стоящие поодаль фургоны и двух собак, собирается спросить, чьи они и что за люди возле них, но...

— Воды.. у тебя есть? Попить, пожалуйста... — хрипловато просит парень, похожий на Кузнечика, и Ральф спохватывается. Конечно же, он совсем забыл про термос с компотом! Отвинчивает крышку термоса, лезет в пакет за печеньем и яблоком. Безволосый подросток жадно пьёт, проливая вишнёвые капли на запылённую рубашку, благодарно улыбается. Этот новый, почти незнакомый Ральфу "Кузнечик", со взрослым выражением в глазах, пропахший потом и пылью, невесёлый и усталый, на мгновение превращается в прежнего вихрастого мальчика... но что-то неправильное воспитатель чувствует всё-таки. Ральф не может понять что, да и некогда: их уже заметили.

Громадный чёрно-рыжий пёс срывается с места и, сопровождаемый криками и свистом, с лаем несётся к ним. Поздно бежать, они не успеют. Ральф резко дёргает Кузнечика за руку, заводя за спину, и кричит: "Беги!". Ищет камень, но чутьём понимает, что это только разозлит здоровенного пса, хватает какую-то палку... "Науськивать на человека?! Да что они там охраняют в этих фургонах?" — мелькает в голове нелепая мысль.

Поздно.

Всё происходит в считаные мгновения.

Огромная лохматая собака вдруг перестаёт рычать и оскаленной пастью впивается в левую руку Ральфа, смыкая зубы. Он слышит противный, скрежещущий треск и со всей силы замахивается правой рукой с палкой, бьёт по крупу. Завизжав, пёс отскакивает прочь, а вдали слышатся грозные окрики и ругань. К ним приближается тёмно-рыжее пятно — второй пёс явно не торопится, то ли от жары, то ли устрашённый палкой в руке Ральфа.

Но этого Ральф уже не слышит и почти не видит.

Рваный, безобразный вопль закладывает ему уши.

Неужели это...я? Я кричу... моя кровь... да... Ральф попытается поднять руку, полыхающую пламенем боли, но не видит ничего: глаза заволокло мутным. Мир покачнулся вокруг, весь сузился до размеров раны, которая горит так, словно он сошёл с ума и сунул кисть в разгорающийся костёр. Через минуту Ральф видит себя подымающимся с земли с палкой в правой руке, и это заставляет псов отскочить прочь.

Безбровый мальчишка, которого все знали под именем Кузнечик, вцепляется в его рубашку мёртвой хваткой и кричит, показывая на два бесполезных обрубка, валявшихся на земле. Наверное, кричит сам Ральф, что-то вроде "держись за меня". Псы вдруг останавливаются, как будто ткнулись носами в стекло, и оно отражает злобно-удивлённую морду одного из них. Ещё не пожухлая зелёная трава, фургоны, собаки и грозный оклик издалека, бледно-синее, выцветшее от жары небо — всё это вдруг сворачивается и сдёргивается, как покрывало срывают с готовой картины, чтобы показать посетителю. Оглушённый болью и окровавленный, Ральф только сейчас понимает, что удивило в новом, необычном Кузнечике.

Здесь у него есть руки.

* * *

...Ральф обнаруживает себя в отдалённой каморке при кухне. Рядом валяется мышеловка, проржавевшая и сомкнутая. Жгучая боль гонит его прочь, он спешит, благо дверь открыта. Воспитатель несётся в Могильник, кое-как замотав руку в рубашку, но кровь всё равно просачивается, и краем сознания он понимает, что представляет собой зрелище не для слабонервных — бледный, с испариной на лбу и рукой, замотанной кое-как в пропитавшуюся кровью тряпку. Дежурная медсестра бледнеет, вообразив, что жуткая ночь возвращается, но Ральф успевает сказать что-то о мышеловке. Под причитания нянечки ("ну выпил человек, с кем не бывает") и непроходящее головокружение Ральфа срочно госпитализируют.

Его посещает взволнованный Шериф и интересуется, за каким чёртом тому понадобилось лезть в каморку и хватать мышеловку. "Хотел найти потерянный нож, искал его везде", — отговаривается Ральф, ему стыдно, что это не совсем правда: он и думать забыл про Слепого и недостающее холодное оружие, а ведь кода-то хотел поступать на юридический...

Спустя четыре дня Ральф неминуемо возвращается в строй: нужно выбирать себе группу, и новоиспечённое начальство без него как без рук. Что же касается забинтованной руки и навечно поселившейся на ней перчатки — Табаки сочиняет об этом одну историю страшнее другой, даже намекает на участие воспитателя в поножовщине Самой Длинной Ночи. Впоследствии удивляются этому единицы: в глазах воспитанников, и старших, и младших, Ральф постепенно становится местной легендой, поэтому некоторые нестыковки во времени никого не волнуют.

...Через несколько дней происходит другое событие: из Могильника выписывается воспитанник по кличке Кузнечик и немедленно получает новое прозвище Сфинкс. Крестник Табаки, сам новоназванный, объявляет "для всех слабослышащих", что так будет "отныне и навеки". Действительно, имя очень подходит серьёзному, неулыбчивому парню, так мало похожему на прежнего Кузнечика — может, только зеленью глаз. Ральфу Шакал повторяет дважды, как самому непонятливому, видимо, и намеревается повторить в третий, но воспитатель молча и уже с угрозой смотрит на бывшего Вонючку. Довольный колясник резво разворачивается и улепётывает на своём Мустанге, звеня цепочками и браслетами на руках и спеша сообщить всем, что молчание Чёрного Ральфа значит согласие.

Воспитатель с внезапной остротой понимает, что время детских кличек и имён — прошло навсегда.

* * *

Ральф исподволь наблюдает. За переменами у воспитанников, за сменой воспитателей и учителей. Текучка кадров могла бы поразить воображение кого угодно и где угодно, но только не здешних обитателей. Не Ральфа. Молодые, образованные и привлекательные девушки и полные радужных надежд юноши через два-три месяца — максимум полгода — скукоживаются и увядают, как некстати вылезшие цветы на кактусе в комнате у Стервятника... Они уходят под разными предлогами — продолжить образование, на новую работу, и Ральф видит, как при встрече с ним некоторые отводят глаза.

Не уходят самые стойкие. И те, кому некуда больше идти.

Оставшись один в кабинете, старший воспитатель, рассеянно взглянув в зеркало, приглаживает чёрную пока ещё шевелюру и мимоходом думает, что его-то случай будет потяжелее. Но размышлять на эту тему ему неохота.

Он ладит с коллегами, но иногда ловит на себе их взгляды: сочувствующие, заинтересованные или даже завистливые. Но ни упрёки директора, что его группы "на особом положении" даже при медосмотре, ни периодические вскрики Акулы о том, что он "переходит всякие границы", не задевают Ральфа. Лишь однажды он, слыша ироническое замечание Гомера, мол, не жмёт ли ему корона, вместо того чтобы съязвить в ответ, почему-то хмуро молчит, чем даёт повод воспитателю фазанов наивно думать, что в местном Дарте Вейдере наконец-то просыпается совесть.

...Когда однажды Акула уговаривает его остаться подежурить в Новый год, потому что "всё равно ведь ты тут постоянно", Ральф соглашается. И запирается на ключ, надеясь просмотреть кое-какие бумаги и отчёты хотя бы до полуночи. Не реагирует ни на какие дёрганья многострадальной ручки и стук в двери (надо быть наивным, чтобы думать, будто всё останется неизвестным). Не выходит на дикие крики "С новым годом!" и "Чёрный Ральф, выходи!" Это, конечно, осмелевшие младшие — те, кто постарше, таких ребячеств себе не позволяют. Ральф ухмыляется. Никто не ломится с криками "помогите", и это уже хорошо, можно слегка расслабиться... В конце концов почти опорожнённая бутылка портвейна и многодневная усталость делают своё дело: он засыпает на диване, невзирая на взрывы хлопушек и громкого веселья, доносящегося из комнат воспитанников. А поздним утром, открывая дверь в полной тиши и обозревая конфетти и другой мусор на полу, он не сразу замечает и отдёргивает руку, уколовшись: в дверную ручку продета игольчатая зелёная ветка с примотанной ёлочной игрушкой — жёлто-золотистым шариком. На нём красным фломастером намалёван весёлый зайчик, а на полу валяется упавшая новогодняя открытка с почти такими же сверкающими шарами на такой же ветке. Ральф аккуратно заносит всё это в кабинет, кладёт ветку на стол, долго и вдумчиво рассматривает открытку и, наконец вспомнив, что хотел закурить, берёт зажигалку.

За окном мягко падает снег.

На обратной стороне открытки — надпись: "Свобода в тебе самом".

* * *

...Дом никого не держал силой: хочешь — уйди. Но Ральф чувствовал, что это лишь видимость. Дом оплетал тысячью невидимых нитей, ловил и бросал в длинные и гулкие коридоры с разрисованными стенами, затягивал кривляющимся и хохочущим временем, дерзкими голосами воспитанников, холодными зимними вечерами с узорами на стёклах и длинными ленивыми летними ночами, заброшенными верандами и неизменными ласточками под крышей весной. Его опутывали, как муху, угодившую в паутину — даже своей манящей загадкой, ответ на которую он вот-вот должен был найти, но всё никак не получалось. Так путник не может увидеть линию горизонта, которая всё отдаляется от него.

Ральф понимал это... и однажды рванулся прочь, стремясь разорвать невесомые нити.

Странно, но эти полгода никак не запечатлелись в его памяти: какая-то съёмная квартира, какая-то случайно встреченная "знакомая" женщина, даже какая-то работа... Всё выветрилось, как будто сама Наружность сливалась со своим сереньким небом. Была весна или лето, Ральф не запомнил тоже, и это всё, думал он позже, было не просто так. Кругом кипела или вяло тащилась чья-то жизнь, и Ральфу начинало казаться, что и он преуспевает в её имитации. Почти привык... Почти... Только что-то всё время сосало под ложечкой, тревожило.

Проснувшись однажды с дикой мыслью, что до выпуска чуть меньше года, он долго лежал, уставившись в темноту. Боясь окончательно сойти с ума.

Пришлось вернуться. Буднично, без фанфар. Акула не скрывал радости, Гомер удивился, Шериф похлопал по плечу. Остальные коллеги, привыкшие к тому, что всё основное в своей жизни решает сам, глядели сочувственно или понимающе. Если кто и крутил пальцем у виска, то это, несомненно, были новенькие, которым быстро всё разъяснили.

В Доме ждали новые события и новые загадки. Ральфа потрясло количество букв его имени на стенах, но он пережил это удивление молча, не задавая лишних вопросов. Тем более что предстояло много дел, и его действительно ждали.

* * *

...Зам главврача больницы, женщина с безукоризненной причёской и строгим выражением глаз, отчаянно бросила ему вслед, что он "не имеет права" и должен дождаться главврача, который "отсутствует по важным делам в министерстве", а "лечащий врач скоро будет". Она кричала вслед что-то ещё, но он не вникал. Шагая по коридорам с грязно-белыми стенами и тщательно вымытыми полами, заглядывал в палаты, в которых на кроватях лежали и бессмысленно таращились дети разного возраста.

Нянечки приняли его за проверяющего (собственно, так он себя и вёл) и суетливо забегали, торопясь менять испачканные простыни на белоснежные, выгнав из какой-то палаты в коридор двух малолетних пациентов с ласковыми улыбками идиотов.

В четвёртой палате он увидел завернувщийся в одеяло комок на кровати у окна и прищурился.

Кто-то схватил его за рукав, когда Ральф произнёс имя Лорда.

На постели приподнялся бледный, осунувшийся парень с больными синими глазами. Остриженный совершенно невообразимо, кусками и клоками, будто парикмахер был пьян.

Значит, вырывался, не хотел, но они всё же...

Виски Ральфа стиснула боль, как тогда, во сне, словно незримая мерзкая корона снова сдавила голову.

Он попросил выйти тех, кто зашёл с ним, и они вышли, почему-то сразу.

Этот Лорд вёл себя по-другому, это был почти уже не Лорд — ничего не осталось от капризного, гордого мальчишки. Тонкие, вздрагивающие руки, исхудавшее тело, с жалкими гримасами и шёпотом. Он о чём-то просил, воспитатель успокаивал и обещал, голову всё сильнее стискивало обручем, и внутри разворачивалась пружина гнева.

Дальше всё было просто: Ральф умел убеждать. Не помогли ни заявления строгого главврача о том, "мальчик очень агрессивен, асоциален и ещё не прошёл курс лечения, а это просто депрессия", ни угрозы и обещания "позвонить куда следует".

Тем же вечером Лорд вернулся туда, откуда прибыл — в Дом.

* * *

За три года до выпуска случается трагедия с Максом, и Ральф — один из немногих, кто решает не отдавать его брата на принудительное лечение.

Как всегда, его слово имеет решающий вес. Акула злится — знает, ценой какой страшной ночи старший воспитатель удержал воспитанника от самоубийства. Но придраться ему уже не к чему, а сор из избы выносить неохота.

...В какой-то момент Ральф начинает понимать, что уже давно защищает этих детей не от их выдуманного мира, не от чар Дома или таинственной "Изнанки". Он защищает их от Наружности. А это значит, его время там истекло навсегда.

Сделать окончательный выбор помогает Слепой в Последнюю Ночь Сказок. А может быть, сам Дом.

Главное решение в жизни даётся воспитателю легко.

* * *

В окне огромного Дома, вздыхающего всеми своими ставнями весной, засыпающего зимой и прокалённого солнцем летом, Ральф неожиданно видит у ворот странную пару: молодая светловолосая женщина и похожий на неё мальчик со странно болтающимися рукавами кофты (приглядевшись, Сторож понимает, что у мальчишки нет рук). Он видит эту пару не первый раз: как будто боятся войти и о чём-то спросить.

Ральф пожимает плечами: пусть всё идёт своим чередом. Когда-нибудь зайдут в дом.

Он усмехается, замечая, что невольно перенимает у Слепого это его непротивление судьбе, совсем не свойственное Ральфу.

Хотя... в чём нельзя было упрекнуть его судьбу, так это в отсутствии логики.

Туда, куда он так ломился и стучал, теперь его пригласили.

Ральф-сторож не мечтает о встрече с бывшими воспитанниками: ему вполне хватает пока бывшей Крёстной, кусачим и капризным ребёнком, который вроде бы начинает к нему привыкать.

Время тут странное, и Ральф не знает, остановилось оно или идёт как прежде, и сколько его прошло — год, месяц или неделя. В город он выходит редко, хотя и там уже есть знакомые. Снаружи, вне Дома, назревают какие-то события, то ли грянула где-то революция, то ли война, то ли ещё что-нибудь. Ральф не вникает особо, но видит: бездомных детей стало больше.

В городе он иной раз может встретить бывших воспитанников: черноволосый парень с грустными глазами в мохнатых ресницах вежливо приподнимает шляпу при встрече — для шофёра он, пожалуй, слишком учтив. Иногда его сопровождает независимого вида девица с высокомерным взглядом, о которой Ральф знает, что на левом предплечье у неё скалится чернохвостая крыса. Она-то уж вежливостью не отличается, и он даже помнил почему... но как-то запамятовал.

Вообще в городе встречается немало странных людей: однажды с ним в машину Горбача подсел попутчик, фамильярно хлопнувший того по плечу и назвав его дорогушей, начал вспоминать "былые веселые годы". Ральф недоумевал, какие могут быть общие годы у Горбача с этим круглоглазым болтливым пассажиром немногим моложе самого Ральфа. Через час голова Сторожа распухла от слов, которые сыпались из Табаки (так он представился), как из бездонного мешка. Горбач только ухмылялся, не забывая о дороге. В следующие полчаса они прослушали краткую историю города и небольшую лекцию о том, как всё меняется и имена уже не соответствуют истине. При этом странный попутчик выразительно посмотрел на Горбача и прищурился, глядя на Ральфа и его трёхпалую руку в перчатке. Тот смешался.

— Я знал, я всегда знал, что это ты! Геракл, нет, скорее Тесей, слепо идущий за нитью Ариадны, — прочувствованно произнёс Табаки, взмахнув тонкими пальцами, сверкнув узорчатым браслетом на запястье. — Это ведь ты спас его тогда во сне! Поэтому всё и осталось как было: Изнанка не врачует свои раны.

Ральф не знал, смеяться ему или сердиться — он не готов был слушать всякий бред о себе, к тому же решительно не помнил этого обитателя Дома. Но тут Горбач выразил сомнение в знании Табаки, они заспорили, не дав Сторожу вмешаться... А вскоре показался и дом разговорчивого пассажира, он с воодушевлением пожал им руки, пообещав не пропадать надолго и непременно навестить. Обоих. Ральфа разобрал нервный смех, но Горбач, махнув рукой с зажжённой сигаретой, успокоил, сказав, что тот не скоро выполнит обещание. "Может, в другой жизни", — усмехнувшись, добавил шофёр.

* * *

...Вожак Дома (и "чёртов благодетель", как про себя называет его Ральф) наведывается не часто. Он приветствует сторожа коротким кивком — волосы до плеч, черты лица стали чуть строже и взрослее, в своих потёртых джинсах и свободных футболках он по-прежнему напоминает исхудавшего хиппи. Иногда они обмениваются короткими фразами, и Ральф предлагает чай, изредка — сигарету. Слепой кивает, берёт чашку и уходит в какую-нибудь комнату или совсем уходит — Ральф не знает куда. Утром он находит остывший напиток почти не тронутым на тумбочке. Сторож вздыхает и идёт искать Крёстную. Знает, что найдёт её где-нибудь, вжавшуюся между стенкой и шкафом, обморочно бледную и напуганную. Отходит она быстро, но каждый раз Ральфа настигает удивление. "Он ничего тебе не сделает, успокойся", — Сторож старается говорить мягче, Крёстная кривится, но не плачет — не умеет. Ещё пару дней после прихода Слепого она будет непривычно тихой.

— Некоторые из них снова становятся неразумными, — однажды мрачно говорит Слепой. Хозяин Дома редко объясняет свои слова — считает, что Сторож должен понимать с полуслова. Ральф и старается... хоть получается не всегда.

— Ты о тех младенцах, которых развозят Горбач и Крыса? — уточняет Ральф. — Разве это так?

— Я не врач, — Слепой пожимает плечами. — И я не всесилен. Могу лишь перевести их сюда, а дальше везёт не всем.

— Но все же здесь у них есть шанс, — возражает Ральф. "А значит, твоя миссия никогда не закончится", мысленно продолжает он. Но минута откровения подошла к концу: Слепой снова принимает свой обычный отрешённый вид, как будто ничто и никто от него тут не зависит. Обманчивый вид, как всегда, Ральф это знает...

Но что-то ощутимо начинает меняться.

Изредка беспокоят странные звонки от тех, кто уж никак не может знать этого номера: отец безногого мальчика с просьбой пристроить инвалида, истеричная, плачущая мамаша, которой он опрометчиво пообещал "подумать" насчёт её "невыносимой дочки", а иногда просто молчат и дышат в трубку. Ральф тоже молчит и ждёт, потом осторожно кладёт трубку.

Таинственный Тарантул исправно платит, и документы у Сторожа в порядке, но однажды Ральф просыпается в беспокойстве, с мыслью о том, хватит ли мест в комнатах, и ещё нужно прибрать в столовой, нанять людей и...

Ральф одёргивает себя. Что за мысли, откуда?

Вечером заявляется Слепой и, как кот, вернувшийся домой, шныряет по Дому, слушает скрип ставен и трогает стены, ветром взлетает на верхний этаж, оттуда на чердак — и вот он снова внизу, в маленькой кухне. Судя по спокойствию в светлых до прозрачности глазах и лёгкой полуулыбке, "осмотр" прошёл удачно. Ральф не выдерживает и спрашивает в лоб:

— Когда ждать?

Бывший вожак многозначительно молчит, глядя Ральфу прямо в зрачки, — дурацкая манера, тем более что Ральф так и не привык пока к нему зрячему.

— Скоро.

— Ты говорил мне, что я буду знать всё, — раздражённо бросает Ральф.

— Ты узнаешь всё, но немного позже, — успокоительно отвечает Слепой и отворачивается, грея руку над включённой горелкой — а может, просто держит её из любопытства, наблюдая за поднимающейся волной горячего воздуха. Нынешняя осень не радует солнцем, и на кухне ощутимо прохладно.

— Недавно я видел женщину с ребёнком, он без рук. Они приходили сюда и смотрели на дом, но не решались зайти. И часто звонят люди, которые...

Его слова прерываются яростным шипением: Слепой трясёт обожжённой рукой и тихо ругается.

— Значит, они уже здесь, — в голосе бывшего вожака странные интонации. Рад? Удивлён?

— Они — кто?

— Маленький Сфинкс, бывший Кузнечик, со своей матерью.

Ральф смотрит непонимающе.

— Ты не помнишь его, потому что он ушёл из Дома. Как и всех остальных, кто выбрал Наружность, — говорит Слепой.

— Но почему...

— Я вытащил его с другого круга, — перебивает Слепой. В его голосе звучит почти детское самодовольство. — Старик был против, не слишком-то он любит такие вещи, но я его уговорил.

Ральф недовольно вздыхает. Сегодня посетитель удивительно разговорчив. О кругах Ральф уже наслышан, как и о Ходоках, но тут каждое слово в отдельности ему понятно, а всё вместе складывается в головоломку: какой-то Кузнечик, какой-то старик... Спрашивать Ральф не хочет, а объяснений — он знает — не будет.

Ну, пусть. Всему своё время. Он увидит и узнает всех заново.

Ральф вспоминает удивлённое лицо мальчишки, так похожего на светловолосую женщину рядом, и улыбается. Под крышей щебечут откуда-то вдруг появившиеся ласточки. Неужели уже весна?

Нет, он не скучает и не страдает без воспитанников (этого ещё не хватало — страдать), и мог бы всё бросить и предоставить их самим себе, как когда-то в последний выпуск. Но... эта невидимая, но тяжёлая корона, подобие которой валяется где-то в пыльном чулане, — она, эта чёртова железяка, по-прежнему на месте и никуда не делась. Она впивается Ральфу в виски и напоминает, что он кому-то нужен. Можно уйти или спрятаться, но он не станет этого делать, потому что будь даже безнадёжно стар или снова, как в сказке, молод — по неизгладимым отметинам от неё они узнают его всегда.

1) Цитата из "Стихотворений о Доме" автора .мастер

Вернуться к тексту

2) цитата из стихотворения Е. Евтушенко

Вернуться к тексту