И цели в жизни мне дают кошмары (джен)

— Мама! Мамочка! — отчетливо слышится среди лязга металла детский голосок.

Эрик тянет к ней руки, пытается приблизиться, открыть разделившие их ворота. Он почти не чувствует грубых рук фашистов, только знает, что они мешают подбежать к матери.

— Мамочка! — он просыпается от собственного крика, садится и распахивает глаза.

Убедившись, что опасности нет, Эрик откидывается на подушки и прикрывает глаза. Разжать пальцы удается только спустя пару минут. Еще через четверть часа он кажется спокойным: размеренно дышит, плавно встает с кровати.

Эрик потягивается и приманивает к себе всю мелочь из чужих карманов. Его соседи уснули вчера настолько пьяными, что он может не бояться, что его поймают. Кровати искорежены больше обычного, но тут никто не обратит на это внимания. Убедившись, что ничего не забыл сделать, Эрик выбирается из ночлежки.

На ворованные деньги — и ему от самого себя противно — он покупает пирог и чашку кофе. Ему шестнадцать, он мог бы уже работать, а не воровать или, как совсем малые дети, побираться, но у него цель.

Город неуютный и израненный, еще не восстановившийся после войны. Эрик на ходу доедает пирог и, прихлебывая, пьет кофе. Шмидт за такое лишил бы еды на неделю, но Шмидта рядом нет. Допив, Эрик выбрасывает стаканчик и тянется. Ткань рубашки, натягиваясь, расползается, и он раздосадовано шипит.

Эрик подходит к нужному ему дому, когда время давно переваливает за полдень. Он бы с удовольствием купил еще еды, но в таких районах пироги с непонятным мясом не продают: здешние жители обедают в ресторанах.

Эрик вскрывает замок на черной лестнице и поднимается по ступеням. На него, приняв за слугу, кричит за нерасторопность какая-то старуха. Эрик злится, но старуха отпускает его, так ничего и не поручив. Он радуется своей удаче и спешит к спальне хозяина.

Фриц, пытающийся выдать себя за шведа, до самого последнего момента не понимает, что Эрик пришел его убить.

Эрик слишком хорошо помнит все эти «арийские» лица. Он помнит каждого, кого встречал, находясь рядом со Шмидтем. Каждого невинно убитого пленного, каждого отупевшего от приказов солдата, каждого самодовольного командира. Этот был командиром, поэтому и смог купить себе новую фамилию, свободу и новую жизнь.

Эрик забирает золото, выплавленное из зубов и обручальных колец его соплеменников, деньги и именной клинок, хранимый непонятно зачем. Он сбегает довольно быстро и больше никого не убивает: предварительно изучил район и убедился, что среди слуг фашистов нет.

Эрик уходит из города пешком и к утру набредает на какую-то деревню. Какой-то старик замечает его и приводит к себе домой, кормит завтраком и начинает расспрашивать, от кого Эрик бежит. Тот отвечает, что бежит за кем-то.

— Я за фрицами охочусь. В плену был, многих видел. Они ведь многие суда избежали, откупились или сбежали. Одного вот убил.

Старик качает головой и спрашивает, умеет ли Эрик стрелять. Получив отрицательный ответ, говорит вымыться, выспаться и обещает на следующий день научить. Эрик слушается, потому что устал бороться. Утром старик дает ему чистую целую рубашку. Эрик вопросительно приподнимает брови на такую щедрость.

— Это сына, — отмахивается старик. — В общем, можешь брать хоть все.

Эрик молча кивает: сказать на это нечего. Стрелять его учат на оленях. Старик оказывается местным охотником. Он рассказывает истории, которые Эрик почти не слушает, и сетует на то, что до войны дичи было куда больше.

Через неделю Эрик прощается, берет свои трофеи, совсем немного еды в дорогу и только две рубашки, оставив третью на память старику, дает ему пачку денег и уходит в никуда.

— Мама! Мамочка! — отчетливо слышится среди лязга металла детский голосок.

Эрик тянет к ней руки, пытается приблизиться, открыть разделившие их ворота. Он почти не чувствует грубых рук фашистов, только знает, что они мешают подбежать к матери.

— Мамочка! — он просыпается от собственного крика, садится и распахивает глаза.

Убедившись, что опасности нет, Эрик откидывается на подушки и прикрывает глаза. Разжать пальцы удается только спустя пару минут. Еще через четверть часа он кажется спокойным: размеренно дышит, плавно встает с кровати.

Комната — то ли свалка, то ли жертва урагана. Окно распахнуто, из старинных деревянных рам выломаны железные ручки и замки. Ветер занес пару мокрых от дождя, но еще зеленых листьев. Двери в ванную и коридор постигла та же участь. Телевизор новейшей модели что-то невразумительно шипит. Люстра с прекрасным стеклянным абажуром искорежена, будто ее жевали, а стекло разбросано по полу.

Эрик смотрит на свои ноги, удивляясь, как еще не порезался. И в этот момент до все еще заторможенного мозга доходит краткий, но острый импульс боли. Эрик чуть хмурится, посылает всю мелочь из кармана, чтобы притолкать к себе поближе тапочки, и, получив обувь, идет в ванную. Аптечка с перекисью и пластырем лежит на своем месте: видимо, до нее его силы не дотянулись.

Эрик принимает душ и по привычному алгоритму обрабатывает царапины. Он с неудовольствием обнаруживает ссадину на плече, а ведь даже не помнит, как ее получил. Оставлять необработанные раны, пусть и такие маленькие и незначительные — плохая идея. Заражение крови — бесполезная и глупая смерть.

Закончив с этим, Эрик надевает чуть испачканные кровью тапочки и возвращается в спальню. Он задумчиво осматривает замок на двери в коридор, убеждается, что тот пострадал не сильно, и чинит его. В двери ванной отсутствует целый кусок дерева, поэтому отремонтировать ее Эрик даже не пытается.

Люстру Эрик решает оставить напоследок. Он с некоторым трудом разбирается с перепутанными контактами внутри телевизора, но вскоре наблюдает на экране какое-то кино. Смотреть желания нет, поэтому он выключает телевизор одним движением пальца, уже подходя к окну. Ручки и замки в нем Эрик меняет очень сильно: новая форма позволяет скрыть трещины и удержать дерево от дальнейшего разрушения. Он задается вопросом, заметит ли кто-то изменения в интерьере, и приходит к выводу, что не в ближайшие месяцы, но все-таки заметит. Наверняка найдется любитель старины или постоянный гость.

Скорее всего, наблюдай кто-то посторонний за его действиями, он решил бы, что Эрик любит красивые старинные вещи. На самом деле, Эрик настолько привык к порядку (приучил себя, что порядок не синоним Шмидта), что не выносит вещей сломанных. Возможно, он не выносит самого себя.

Эрик чинит люстру с особым усердием. Каждый лепесток каждого из девяти цветов, каждый листик и каждый изгиб. Он даже заново скручивает вольфрамовые спирали в разбитых лампочках накаливания. Эрик поднимает к потолку темный каркас, совсем не такой прекрасный без стеклянных деталей, и отпускает, ни мало не жалея: как-то же надо объяснить этим людям разбитое стекло.

Он собирается. Выбрасывает очередную испачканную кровью рубашку, надевает кожаные мокасины и отправляет тапочки вслед за рубашкой. Уборщица все равно увидит, но он не может отказать себе в этом педантизме.

Деньги, одежда, трофейное оружие. Не так много всего, на самом деле. Вся его жизнь в двух небольших чемоданах. Эрик выписывается из номера, платит за разбитую люстру и сломанную дверь и уходит в никуда.

— Мама! Мамочка! — отчетливо слышится среди лязга металла детский голосок.

Эрик тянет к ней руки, пытается приблизиться, открыть разделившие их ворота. Он почти не чувствует грубых рук фашистов, только знает, что они мешают подбежать к матери.

— Мамочка! — он просыпается от собственного крика, садится и распахивает глаза.

Убедившись, что опасности нет, Эрик откидывается на подушки и прикрывает глаза. Разжать пальцы удается только спустя пару минут. Еще через четверть часа он кажется спокойным: размеренно дышит, плавно встает с кровати.

Чинить что-то в этой комнате у Эрика нет времени. Да и к тому же, нет смысла. Чарльз наверняка все простит ему, потому что все поломки произошли случайно. Или потому что Эрику снился кошмар, и, по мнению Чарльза, он нуждается в сочувствии, а не порицании. Или просто потому что Чарльз не любит этот дом.

Эрик собирается, пожалуй, даже быстрее, чем обычно. Сейчас ему не надо ни денег, ни одежды. Он оставляет все здесь, хотя уверен, что больше сюда не вернется. Чарльз стал его первым другом, Чарльз многому его научил, но пора перестать отрицать очевидное друг перед другом: Чарльз не вернет его с войны.

Они следят за сборами детей. Эрик ощущает что-то странное, глядя на них, что-то, обитающее в той части души, которая ему самому казалась умершей. Интересно, старик, научивший его стрелять, так же смотрел на него, когда он уходил? Эрик про себя усмехается этой мысли. Нет, он на того старика совсем не похож. Тот был добрым.

Эрик чувствует в себе до странности много силы. Эти дети рядом с ним, Шоу внизу в подлодке. Точка между гневом и умиротворением, да, Чарльз? Что ж, он нашел умиротворение не только в прошлом.

Эрик охотился за Шмидтом-Шоу половину своей жизни, а ненавидел его и того дольше. Что ж, сегодня месть свершится, сегодня никто не погибнет от пули или за забором и Эрик постарается, чтобы никто не погиб никогда. Каждый мутант, каждый представитель его народа сегодня окажется под угрозой, потому что правительства узнают об их реальных возможностях. И Эрик сделает все, что в его силах, чтобы помешать этой угрозе стать реальностью.

Убивать Шоу хорошо. Эрик всегда чувствовал что-то типа очищения, когда убивал очередного фашиста, но теперь он чувствует себя почти свободным. Почти, потому что где-то поблизости от боли кричит Чарльз.

Пуля в поясницу Чарльза входит так же легко, как монетка в череп и мозг Шоу. Может, даже легче. Эрик привык, что плохие вещи в его жизни случаются куда легче, чем хорошие. И он вновь уходит в никуда.

— Чарльз! Чарльз! — глухой измученный шепот мужчины, не привыкшего проявлять слабость.

Эрик приподнимает легкое тело в своих объятиях, но помочь ничем не может. Он воин, убийца, но не целитель. Беспомощность сковывает и выворачивает душу. Знакомое чувство, преследующее его всю жизнь.

— Чарльз! — он просыпается от собственного крика, садится и распахивает глаза.

Убедившись, что никого рядом нет, Эрик откидывается на подушки и прикрывает глаза. Разжать пальцы удается только спустя пару минут. Еще через четверть часа он кажется спокойным: размеренно дышит, плавно встает с кровати.

Эрик думает, что только что обеспечил себя кошмаром на всю оставшуюся жизнь. И в этот раз винить некого. Совсем-совсем некого. Кроме себя. Вот только себе войну не объявишь. Что ж. Он и других врагов себе найдет.