Беседы в полумраке (джен)

«Сначала я почувствовал, как моё тело парит над землёй. Потом увидел длинный тоннель со светом в конце.

Я полетел по этому тоннелю и оказался в красивом месте. Меня окружили умершие родственники. Они сказали: "Твоё время ещё не настало". После этого я проснулся. С тех пор я не боюсь смерти».

(Среднее арифметическое из рассказов побывавших на том свете.)

— Все собрались?

— Почти. Вы не находите, что слишком темно?

— Надо зажечь свечу.

— Лучше церковную. Помните, что написано в книге «Письма живого умершего»?

(Раздаются сдержанные смешки.)

— Какой уютный полумрак! Не хватает только чаепития. — (Несколько голосов недовольно шикают). — Извините...

— Кто будет рассказывать первым?

— Пусть расскажет этот малыш. Он самый юный из нас. Мальчик, ты видел тоннель?

— Нет.

— А родственников?

— Тоже нет.

— А всеобъемлющее существо, излучающее любовь? Некоторые и про такое рассказывают.

— Никого я не видел. Наоборот, было ужасно одиноко.

— Да отцепитесь вы от ребёнка, потом расскажет. Пусть она рассказывает, ей побольше лет. Мадам, как это с вами произошло? Что вы чувствовали?

— Не хочется это ворошить, сами понимаете... Пережить такое ещё раз... Ну ладно, слушайте.

Рассказ 1

Я помню, как легла спать и сразу уснула. У меня выдался очень тяжёлый день, подскочило давление, и я приняла лекарство, после чего сразу легла в постель. Среди ночи проснулась — со мной такое часто бывает — и пару часов лежала без сна, передумав обо всём на свете. Мне катастрофически не хватало денег, и я искала способ заработать. Сын начал курить, бывший муж перестал платить за его обучение, и всё это разом навалилось на меня, загоняя в лабиринт, из которого нет выхода.

Я не знала который час, лежать было слишком тепло и уютно, чтобы включать свет, но по моим ощущениям было почти утро. Скоро зазвонит будильник, и снова придётся вылезать на холод и в спешке собираться на работу. От подобных мыслей настроение испортилось, и одновременно с этим я ощутила, что руки затекли от неудобной позы — я заснула, сцепив их на груди.

С трудом пошевелив пальцами, я выронила мобильный телефон — видимо, заводила вчера будильник, да так и провалилась в сон. Перевернулась на бок и стала его искать, так как не хотела, чтобы он грохнулся на пол — не хватало ещё остаться без телефона вдобавок к моим бедам. Водя рукой по простыне, никак не могла нащупать края кровати и всё время упиралась в стену. Под ногами мешали и кололись какие-то крошки и холодные палочки — должно быть, мой сын рассыпал свои восковые мелки.

Мысли о сыне были навязчивы: мне не нравилась его компания, с которой он пропадал допоздна. Каждый вечер я места себе не находила, а когда он возвращался за полночь, долго ругала его. Неужели так трудно подойти к автомату и позвонить матери?

Повернулась на другой бок, и меня настигло то редкое ощущение, которое иногда среди ночи выбивает нас из реальности, и мы не можем понять, где находимся. Это было сродни головокружению. В ушах шумело, наверно, опять поднялось давление. Наконец нащупала возле подушки проклятый телефон, и тут меня словно током ударило: какой мобильник?! Когда мой сын учился в школе и рисовал мелками, мобильников ещё не было! Это совершенно точно, ведь тогда я в любой момент могла бы позвонить ему и не изводить себя волнением.

Где-то на глубоком, неосознаваемом уровне ощутила тихую радость: как хорошо, что есть мобильник, значит, можно позвонить сыну прямо сейчас — и начала машинально искать номер. Телефон не реагировал на мои прикосновения, и я сделала вывод, что он выключен. Проснувшись окончательно, поняла, что звонить сыну сейчас, посреди ночи, было бы глупо и бестактно, ведь у него своя семья, но телефон стоило включить хотя бы для того, чтобы узнать, сколько времени.

Меня удивило не то, что он не включался, это можно было списать на севший аккумулятор — а то, что я не могла нащупать ни одной кнопки. В этот момент почувствовала в затылке нечто напоминающее «холодный жар», и моё сердце забилось глухо и часто. Это ещё не был испуг, и страшная догадка не оформилась в слова, но поток моих мыслей резко остановился, уступив место единственной цели: срочно включить свет, иначе меня настигнет паника.

Хотела спустить ноги с кровати, но опять упёрлась в стену. Боже, какая темь! И зачем я задёрнула шторы? Я не помнила, в какую сторону легла головой. Не выпуская телефона из руки, стала снова поворачиваться на другой бок, и снова холодные восковые мелки начали колоть мне ноги. Мелки? Неужели мой сын до сих пор рисует? Жар в затылке усилился, и на миг я замерла без движения, разом припомнив все фантастические романы, которые довелось прочесть в молодости, и меня захватило заманчивое предположение, от которого я почти успокоилась.

На полном серьёзе я поверила, что угодила в прошлое, когда моему ребёнку было десять лет. Сын маленький, я молодая и красивая, у меня есть муж, и всё ещё впереди... Не хотелось расставаться с этой сладкой иллюзией, но откуда тогда мобильник в моей руке? Что-то здесь не сходится. Решительно повернувшись в другую сторону, собралась встать с кровати, чтобы на ощупь найти выключатель, но мои колени снова упёрлись в мягкую стену. Тогда, уже в полнейшей панике, попыталась вскочить, но ударилась головой обо что-то твёрдое. «Где я? Кто-нибудь, отзовитесь!» — истошно закричала я, и голос мой прозвучал глухо, как в мешке.

Скрючившись полулёжа в мягкой, уютной, но такой узкой постели, я вслепую лихорадочно искала кнопки на телефоне, и вдруг страшная мысль, витавшая до сих пор в моем подсознании, обрела наконец ясную форму: да это же никакой не телефон, а маленькая деревянная икона, поэтому я и не нахожу кнопок. Их просто нет. На иконах кнопок не бывает. Мой старый телефон лежит дома на моём письменном столе, а сама я сейчас нахожусь...

Протянула руку вниз и сгребла в горсть несколько восковых мелков, тщательно ощупала один из них, потом другой, третий... В одном я не ошиблась — предметы действительно были восковые. А на торцах обнаружила то, что так боялась обнаружить: маленький обгоревший фитилёк.

— Ну, что же вы замолчали, мадам? А самое главное?

— Простите. Я продолжу чуть позже, не могу собраться с мыслями. А вы пока рассказывайте, рассказывайте, мне тоже интересно послушать.

— Пусть расскажет эта девушка. Вы тоже не видели туннеля?

— Нет. Я даже не поняла, что со мной произошло. Просто шла босиком по нашему двору, видела своих родных и боялась, что они будут надо мной смеяться — я не успела переодеться и причесаться. Приехали родственники по какому-то поводу, который для меня оставался тайной. Никакого семейного праздника в это время года не отмечалось. Был брат с семьёй, дядя, тётя и ещё одна семейная пара, старинные друзья мамы. Наверно, у нас какой-то новый праздник, и мне стало обидно, что меня не известили. Скорее всего, мама думает, что я до сих пор сплю в своей комнате, и не хочет меня будить.

У меня была тяжёлая болезнь, и, заботясь о моём здоровье, родители всегда ревностно охраняли мой утренний сон, благодаря чему я проспала и самые интересные моменты в жизни, и трагические события. Если кто-то умирал — меня не будили, берегли. Я просыпалась, завтракала, как ни в чём не бывало, шла гулять и узнавала обо всём от соседей.

— Ничего себе! А меня выдёргивали из постели с рассветом, даже когда я болела.

— Девочка, не перебивай её. Мы и тебе дадим слово. Продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, благодаря маминой заботе я выработала привычку спать до двенадцати и почти каждый день ходила с головной болью.

Но сейчас-то я не спала! Я ходила среди них, слышала, как они обсуждают цветы во дворе, просят у бабушки семена, и меня до глубины души поражало их безразличие к моей персоне. На меня вообще не смотрели! Меня полностью игнорировали, и это было обидно, ужасно обидно. Пару раз мне пришлось даже уворачиваться, чтобы меня не сшибли родственники, cнующие туда и сюда. Я изо всех сил пыталась встретиться глазами хоть с кем-нибудь, но мне будто объявили бойкот. Что я им сделала?

Это было тяжелейшее чувство — оторванность от семьи. У меня тоже есть своя гордость, и я приняла решение молчать и не требовать к себе внимания до тех пор, пока они сами не соизволят меня заметить. Никогда, подчеркиваю, никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой, ненужной и брошенной, и виной этому было поведение моих близких. Неужели так трудно заговорить со мной, дать хоть какое-нибудь поручение — пусть самое ничтожное! Или это очередное проявление заботы о моём здоровье? Но ведь мне от этого только хуже. Из-за болезни, а точнее, из-за заботы родных, мне всю жизнь казалось, что меня не считают за человека.

Прямо на меня быстро шёл дядя с двумя сумками в руках. Я замешкалась и не успела отскочить, и упала с криком, но он словно ничего не заметил и продолжал свой путь. Сидя на земле в полнейшем негодовании, я крутила головой по сторонам и случайно поймала взгляд своего трёхлетнего племянника. Мальчик смотрел на меня с ужасом. Я ничего не говорила, стараясь не терять его взгляда, и чем пристальнее я на него смотрела, тем сильнее был его испуг. Кончилось тем, что ребёнок расхныкался, убежал к своей матери и неразборчиво залопотал, коверкая слова. Я видела, как она отвесила ему шлепок и что-то сердито сказала.

Я по-прежнему была босиком — кстати, почему бы это? Трава и камешки кололи ноги. Я встала и оглядела себя — вид ужасный, я до сих пор ходила в пижаме. Поэтому, наверное, на меня все и обиделись. В нескольких метрах на дорожке стояли мои жёлтые туфли, которые я накануне вымыла и поставила сушить. Подошла, потрогала их ногой — высохли, и обулась, то есть, мне показалось, что обулась, а на самом деле мои ноги проходили сквозь язычки туфлей. Я никак не могла всунуть в них ноги, и мне стало не по себе. Борьба с туфлями напомнила мне ощущение, когда дядя чуть не сшиб меня, но словно прошёл сквозь.

Я оставила туфли в покое, босиком побежала к скоплению людей возле крыльца и, когда кто-то из них направился к дому, намеренно встала у него на пути. Это был брат. Мне стоило большого труда не свернуть и не отклониться, когда он приблизился вплотную, но я выдержала, и он прошёл через меня, ничего не заметив. Сам момент я не помню, было что-то вроде очень короткой вспышки сильного страха, примерно как в детстве, когда впервые делаешь кувырок на перекладине, и вот уже брат удаляется, а я смотрю ему в спину.

Ощущение было неприятным, и я не стала больше экспериментировать. Настроение вконец испортилось, навалилась тоска, и я потеряла ко всему интерес. В глубокой усталости я несколько минут просидела на земле, прислонившись к яблоне, потом сидеть стало тяжело, и я легла, закрыв глаза. Сквозь сон слышала голоса родственников — обсуждали меня, но я была равнодушна. Я начала стремительно забывать всё, моё сознание стало таять, и в полнейшем безразличии я встретила абсолютную темноту.

— А боль? У тебя был приступ сильной боли?

— Да, конечно. Но это уже в самом конце, когда я ничего не осознавала. Помню, что боль была, но само ощущение стёрлось из памяти. Между прочим, нехорошо старших называть на «ты».

— Извини...те. А я помню свою боль.

— Вот и расскажи всем. Ты самый маленький из нас — расскажи и беги гулять.

— Опять бегать и гулять, как тогда? Я убежал в тот вечер... Наши соседи сверху всегда громко ругались, и в тот день тоже кричали друг на друга. Наш дом большой, и квартиры тоже большие. И лестничные клетки большие. Вот мама и папа вышли на эту клетку, а было очень поздно, совсем темно, и я вышел. Не хотел спать, вот и пошёл за ними. Мы слышали крики соседки, и мама сказала: «Это что-то невообразимое, так никогда не было».

Папа хотел сходить к ним, но мама побоялась, и они стали тихо разговаривать. Тут с улицы вернулась другая соседка, поздоровалась с моими родителями и спросила, не звонили ли они в больницу. Хотела, наверно, вызвать врача соседке сверху, которая кричала. Пока дверь была открыта, я проскочил на улицу. Не знаю, что мама с папой ей ответили. Знаю, удирать без спроса нельзя, я плохо сделал, но очень уж хотелось побегать. Я вышел на улицу и стал бегать по двору. Мне не было холодно, ну нисколечко, и это было так здорово. Оказывается, можно гулять по ночам и не мёрзнуть.

Двор ночью был больше, чем днём, и ничуть не тёмным. Под фонарями свет был жёлтый, а где их не было — голубоватый, как будто не ночь, а вечер. Я первый раз был на улице ночью. Домой совсем не хотел — бегал и по нашему двору, и по соседнему, и не мог набегаться. Ни чуточки не уставал! Даже в боку не кололо. По двору ходили люди, но на меня не смотрели. Мне понравилось, как листья блестят под фонарями: будто светятся! Наверно, мама и папа волновались за меня, но бегать ночью было так здорово. Хулиганов я не боялся, и вообще никого не боялся, даже мамы. Я играл, что я жеребёнок и убегаю от тигра.

А потом выглянул из-за домов на дорогу. Она была очень широкая и пустая. Машин не было совсем. Я выбежал на середину, немножко постоял посередине, и вдруг мне стало страшно. Захотелось домой. Я набегался, гулять надоело. Тогда я побежал к дому, но споткнулся и упал. Встал, побежал и снова споткнулся. Вставать каждый раз было трудней и трудней. С дороги я кое-как ушёл. Я даже во двор зашёл, но медленно. Наш дом во внутреннем ряду, и я никак не мог до него дойти. Только что бегал, как жеребёнок, а теперь спотыкался и падал. Я стал очень медленно ходить.

Во дворе вдруг стало темно. Я был совсем рядом от дома. В нашем окне горел свет, и я позвал маму, но она не ответила. Я испугался, что никогда больше не увижу маму и папу, и понял, что нельзя было так много бегать — я истратил все свои силы. Ноги заплетались, я падал и во всё горло звал маму, но меня не слышали. Наверно, они обиделись, что я убежал без спроса. Всё-таки я дополз до подъезда. Помню, как лежу под нашими окнами и кричу: «Мама, мама! Я тут, забери меня!» — но она не захотела выйти. Потому что я плохо себя вёл.

Потом вдруг мне стало больно, но не надолго, а потом всё прошло. После этого я уснул. А когда проснулся, вас всех увидел.

Скажите, когда я увижу маму и папу?

— Скоро.

— Почему они меня не ищут?

— Им некогда.

— Я очень скучаю по ним.

— Потерпи.

— Но они заберут меня домой?

— Да.

— И я снова буду жить в своей комнате?

— Конечно. А пока беги, поиграй!

— До свиданья!

— Зря вы его обманываете. Всё равно он узнает правду.

— Но чем позже, тем лучше. Кстати, какова правда?

— На той самой трассе он попал под колёса и несколько дней пролежал в коме, но не помнит об этом. Родители приходили в больницу по нескольку раз в день, и в тот вечер тоже собирались к нему. Они ещё ничего не знали.

— У всех это бывает по-разному. Я, например, запомнила больше.

— Расскажите.

— Ну, если с самого начала... Я подошла к окну и посмотрела с высоты второго этажа на гуляющих во дворе. Стоял тихий летний вечер, и комната была удивительно чистой и уютной, мне даже не хотелось уезжать. «А зачем тебе сегодня ехать? — спросила тётя. — Оставайся, примешь душ, отдохнёшь и завтра вернёшься».

Перспектива наконец-то выспаться, а также настоящий шампунь вместо хозяйственного мыла — всё это выглядело так заманчиво, что я согласилась отложить возвращение домой. Чистые половики, мягкий свет торшера и сложенный диван у стены создавали неповторимый уют, а густая листва за окном, пронизанная жёлтыми лучами заходящего солнца, и болтовня играющих детей усиливали это впечатление, так что, сидя в кресле с журналом, я чувствовала себя почти счастливой.

Единственное, что мне не нравилось — я совсем не помнила, как оказалась у тёти. Я не была у неё лет пять, и такой визит должен был сопровождаться долгими сборами, предварительными звонками и обязательными подарками, но я ничегошеньки не привезла ей, просто заехала на часок и даже не собиралась оставаться на ночь. Это было странно. Полистала журнал, но не смогла сосредоточиться на тексте, фотографии тоже расплывались перед глазами, и я списала это на усталость. Тогда встала у открытого окна, чтобы подышать вечерним воздухом. Тётя хлопотала на кухне, но я не пошла туда, чтобы расспросить её о причинах моего приезда, так как чувствовала себя утомлённой, да и выглядело бы это глупо: «Тётя, зачем я к тебе приехала?» — и я просто смотрела вниз.

Усталость охватила не только тело, но и ум: я словно лишилась части воспоминаний и не могла вспомнить даже номер собственного телефона. Со мной так уже бывало раньше при сильном утомлении, и я боролась с желанием улечься прямо сейчас на диване, поскольку в этом случае я бы заснула мёртвым сном, а мне ещё предстояло идти в душ. При мысли о воде меня кольнула необъяснимая тревога. Раньше я никогда не боялась воды, и это мне ещё сильнее не понравилось, но анализировать ситуацию сил не было. Я стояла, вдыхала запах липовой листвы и смотрела на детскую площадку. Более умиротворённого вечера не помню в своей жизни, и тем нелепее было внезапно возникшее желание встать на подоконник и шагнуть в пустоту. Или просто наклониться и упасть вниз.

Я не соображала, что делаю. Мной овладело чувство парения, и я встала на подоконник. Дети играли достаточно далеко, внизу пробегала собачка, и всё. Я никого не убью весом своего тела. На минуту замерла на карнизе, держась за раму, а потом меня начало затягивать вперёд, как бывает в реке, когда заходишь глубоко. Захватило дух, но страха не было — ни когда я выпала из окна, ни когда ударилась об асфальт.

Страх пришёл секунду спустя, когда я не почувствовала боли. Мелькнула абсурдная мысль: второй этаж — это не так уж и высоко, я могла не пораниться, и страх усилился. Даже при падении со стула человек неминуемо ощущает силу удара, а я не только ничего не почувствовала, но ещё и плавно отскочила от асфальта, как воздушный шарик, медленно проплыла несколько метров вдоль дороги, снова чуть заметно стукнулась об асфальт и проплыла ещё немного, прежде чем упасть окончательно.

Лететь над землёй было здорово, но оценить всю прелесть полёта мешала нарастающая тревога: как же это, что со мной случилось, ведь я не сплю! Уж в этом-то я была уверена — несмотря на ущербность восприятия, я знала, что это не сон. Оттолкнувшись, опять приподнялась на полметра в воздух. И вдруг меня обожгла ужасная догадка: я ничего не чувствую, потому что я... умерла! Упала и разбилась насмерть! Сейчас тётя выглянет из окна и увидит моё окровавленное тело. Она вызовет милицию, скорую, потом позвонит маме. Каково будет моим родителям узнать такое?

Я наконец прекратила своё сюрреалистическое парение над землёй и с содроганием обернулась, ожидая увидеть жуткое зрелище, но тела своего не увидела. Что, что толкнуло меня на столь безрассудный шаг? Ведь всё было хорошо, я отдыхала в маленькой комнате, а завтра собиралась домой. Как можно так глупо перечеркнуть свою жизнь?

Мимо прошёл человек, и я его видела отчетливей некуда, а он меня не замечал. Посмотрела вверх, на то окно, из которого выбросилась, и с удивлением обнаружила, что оно закрыто, а на том самом месте, где минуту назад стояла я, находится цветок. И уж совсем ни в какие рамки не лезло то, что я увидела в следующий миг: по улице шла моя тётя. Я машинально бросилась к ней, но она не отреагировала, молча вошла в подъезд, и дверь с лязгом захлопнулась. Решительно никто не видел окровавленного тела, и я в том числе. Потому что его не было.

Между делом я отметила, что на тёте чёрная кружевная косынка, совершенно не подходящая к её цветастому платью. Я испытала резкое чувство обиды. Оно уже докучало мне сегодня, когда тётя ушла на кухню и оставила меня одну, но сейчас было острее. И одновременно с этим меня настигла новая волна страха: так где же на самом деле находится тётя? И почему меня никто не видит? Неужели я и вправду мертва?

Ситуация походила на сон, но, в отличие от сна, сейчас я не могла проснуться, чтобы вырваться из этого кошмара. Мир будто завис вокруг, и нечто держало меня как клещами, не давая уйти. Бросив прощальный взгляд на окна, которые когда-то были родными, я пересилила свою тоску и вышла за угол дома. Улица была как улица, шли люди, ехали машины, но мне уже не было места в этом мире.

Идти не могла, тяжело было даже стоять, и я повалилась на дорогу, мучительно пытаясь вспомнить, что же произошло такого, из-за чего я теперь лежу, наполовину погружённая в асфальт, а сквозь меня идут люди. Я всё ещё боялась назвать себя мёртвой — это порвало бы последнюю нить, связывающую меня с жизнью, хотя все сомнения уже отпали и я не строила иллюзий.

Нелепая мелочь открыла мне глаза. Дети, играя, брызгали друг друга водой из бутылки, и я, невзирая на слабость, с криком — никому не слышным криком! — шарахнулась прочь от водяных брызг и всё вспомнила. Это произошло не только что, а позавчера. Сегодня третий день, как я утонула. Вот и объяснение того, что я, не помня себя, оказалась здесь, а не дома или на кладбище.

Возможно, мой выбор связан с тем, что тётя взяла на память мою фотографию, и я каким-то образом проделала вместе с тётей обратный путь к её дому. Я поняла, что отныне всегда буду бояться воды — хотя какое теперь для меня может быть всегда? Сознание уже распадалось — отсюда слабость и провалы в памяти, и хорошим в этом процессе было только одно: вместе с другими чувствами уходил и страх, уступая место безразличию.

Безразличие — это последнее, что мы испытываем в жизни (и после неё). Обида на тётю пропала без следа, и когда тётя снова прошла мимо — уже без чёрного платка — и направилась в магазин, чтобы купить продукты, в которых у меня больше нет нужды, я просто отметила это как факт: вот моя тётя. Я вижу её в последний раз. Сочувствие к родным, злость на того парня, что столкнул меня в водоворот — всё растаяло, как дым. Эмоций не было, потому что мне нечем было их испытывать.

Потом я ослепла. Ещё через некоторое время ушла усталость. Мне казалось, что я стала маленькой-маленькой, меньше горошины, и единственной крупицей восприятия оставался слух, хотя различить какой-либо смысл в потоке звуков я уже не могла. Мне не было плохо, мне было «никак». «Меня больше нет» — вот последний всплеск сознания, последняя вспышка мысли в том, что от меня осталось. Потом исчез слух, и с ним исчезло всё.

— Что, боли не было?

— Была, разумеется, но раньше. В тот момент, когда я утонула. В мои лёгкие хлынула вода, и это было адски больно, и потом была ещё другая боль, разом во всём теле, после которой я потеряла сознание и снова начала воспринимать мир только на третий день, в тётиной квартире. Вообще я считаю, что смерть через утопление самая страшная, это чудовищное состояние, когда не можешь дышать, лучше быть застреленным.

— Ау! Есть среди нас застреленные? Отзовитесь!

— Молодой человек, вы, кажется, были на войне...

— Что, моя очередь рассказывать? Хорошо. Только без подробностей агонии, это никому не интересно. Одно скажу: не верьте, когда в кино показывают, как смертельно раненный герой торжественно говорит несколько прощальных фраз и через пять секунд спокойно умирает. Так бывает только в кино. В жизни, если тебя не убили наповал, а смертельно ранили, ты будешь умирать долго, иногда несколько часов, и далеко не спокойно. Я умирал сутки. Мне всегда больше нравились американские фильмы — там раненый боец честно просит: пристрелите меня.

Меня пристрелить было некому. Мои товарищи погибли. Я лежал на дне окопа среди мёртвых тел. Кто сам испытал агонию — тот знает, а кто не испытал — тому рассказывать бесполезно, всё равно не передашь правды. Поэтому сразу перейду к главному. Резко прекратилась боль — это первое, что я почувствовал. Почему-то у меня не было сомнений, что я умер. Не было ни огорчения оттого, что это случилось в восемнадцать лет, почти сразу после дня рождения, ни страха — только облегчение. Я отдыхал от боли. Смотреть на это, когда-то моё, скорчившееся тело было неприятно, и я вылез из окопа.

Никогда я не чувствовал себя так легко и свободно, и мелькнула кощунственная мысль: ради этого стоило умереть! Самым сильным впечатлением было это чувство свободы и силы, не знаю, как его описать. Словно во всём теле играет музыка, хочется прыгать, бежать куда-то сломя голову... Но оно было недолгим.

Сначала я поднялся на немыслимую прежде высоту — метров на двадцать, но видел на земле каждый камешек. Был закат солнца, и редкие облака окрасились в тёмно-розовый цвет. Сбылась детская мечта — взлететь в небеса. Мне хотелось полетать немного, но я откуда-то знал, что мой запас энергии ограничен, и нельзя тратить её безрассудно. Вспомнил о своих родных — когда-то ещё до них дойдёт печальная весть?

Стоило об этом подумать, как я сразу же оказался в доме родителей, и эйфорию сменила чёрная тоска. Всё было как обычно, мама с папой смотрели вечерние новости, сестра болтала с подружкой по телефону, и моего присутствия никто не замечал. Наверно, каждый умерший сталкивается с чувством отчуждения, когда оказывается дома, и это чувство едва ли не тяжелее осознания того, что тебя больше нет. Я бродил из комнаты в комнату, но самые близкие люди меня не видели.

Я видел свои вещи, но не мог ими пользоваться. Моя кружка стояла на столе, но я не мог её взять: пальцы проходили сквозь. Ощущение было такое, что это моя рука твёрдая, а кружка, наоборот, рыхлая и... прозрачная, что ли, не знаю, как выразиться. Меня ещё не настиг шок от произошедшего, пока я был всецело занят обидой на родных, игнорирующих меня. Никто в мире не способен объяснить умершему человеку, что родные не виноваты — он всё равно будет обижаться. Если бы они могли меня услышать, я бы гневно высказал им всё, что думаю.

Мне казалось, что я вернулся в детство, когда приносил из школы двойку и родители объявляли бойкот, намеренно не замечая меня по нескольку дней. То были жуткие дни! Вечером мама не зайдёт в твою комнату сказать «спокойной ночи», папа не ответит на вопрос, где находится Индия, сестра на все попытки заговорить с ней будет только показывать язык...

Всё в доме осталось так, как было три дня назад, когда меня забрали в армию. То есть, почти так — один предмет здесь был новый. В моей спальне, у стены, между письменным столом и койкой, до сих пор не застланной в суматохе, появилась маленькая детская кроватка, от которой исходил слабый зеленоватый свет. Я наклонился над ней, не веря своим глазам. В кроватке мирно спал, приоткрыв ротик, мой младший брат, десять лет назад умерший во младенчестве.

Я чувствовал, что время моё истекает. Пока были силы, я хотел посетить ещё одно место. Усилием воли, которое я только начал осваивать в своем новом состоянии и которое мне суждено было вскоре потерять, я оказался в квартире моей девушки. Здесь меня ждало новое потрясение: она весело проводила время в компании другого мужчины, значительно старше меня. Я был взбешён, я колотил руками по столу, по стенам, я пытался опрокидывать мебель и оглушительно, как мне казалось, кричал в адрес девушки ужасные слова.

Я хотел ударить незнакомца, но не мог сдвинуть даже пушинку. Мои крики были беззвучны. Я стоял между ними и видел, как мужчина достаёт из портмоне несколько крупных купюр и вальяжным жестом даёт их моей девушке, а она жадно и торопливо прячет их в сумочку. Меня покоробило. Эту сумочку мы покупали вместе, я хотел сделать ей подарок, но не знал, что выбрать, и повёл её в магазин.

Внезапно накатила тьма. Я ощутил невесомость, и все житейские тревоги померкли перед тем, что меня ожидало. Горечь от предательства девушки и тоска по родным растаяли в одно мгновение, уступив место страху. Отовсюду раздавался нарастающий гул, и меня понесло с бешеной скоростью в абсолютной темноте прямо вверх. Ветер бил в лицо. Страх мой достиг наивысшей точки, ненадолго я увидел звёзды — близкие и огромные, а внизу — крохотную Землю, и меня снова пронзила боль.

Я испытал чувство падения с огромной высоты и с ужасом ждал удара, забыв, что у меня больше нет тела. Падая, терял одно за другим свои чувства, мысли и всё то, что когда-то составляло мою личность. Ясно запомнилось абсурдное ощущение, что от меня ничего не осталось, и я перестал существовать.

— Юноша, ваш рассказ потряс меня до глубины души. Мне всегда казалось, что это жестоко — отправлять мальчиков на войну, едва им исполнится восемнадцать.

— Согласен, мадам, я тоже никогда не одобрял эту традицию. Его рассказ потряс и меня. Вы ещё не готовы продолжить свою захватывающую историю? Мы все хотим знать, что было дальше. Помнится, вы держали в руках то икону, то восковые... свечи, и ваши пальцы не проходили сквозь предметы, как у молодого человека.

— Простите, что вмешиваюсь, но у каждого начальные ощущения индивидуальны. Мне вот, например, казалось, что мои пальцы угодили во что-то вязкое, когда я попыталась потрогать своё последнее ложе. Это игры восприятия, или галлюцинации. Они быстро проходят.

— Согласна с девушкой. У меня пока нет желания продолжать свой рассказ. Юноша, меня поразила подлость вашей подруги! Лучше бы вы этого не видели.

— Не торопитесь обвинять его подругу, не факт, что она виновата.

— Ничего себе! Жениха только что в армию забрали, а она с другим! Да ещё за деньги! Это вы называете «не виновата»? Да она ему отравила последние минуты!

— Я хотела сказать, не факт, что она действительно с кем-то встречалась в тот вечер. Это могла быть галлюцинация.

— Но молодой человек не принимал наркотики.

— Смерть... Простите, это состояние само по себе способно вызвать сильнейшие видения. Видение давно умершего младенца в кроватке это доказывает. Девушка, утонувшая в водовороте, видела свою тётю дважды, и первое видение было галлюцинацией. До сих пор выступали только неверующие люди, но послушали бы вы человека религиозного! Будут сплошные ангелы.

— А у вас у самой были галлюцинации?

— Да, и очень сильные. Правда, мне кололи обезболивающее лошадиными дозами.

— Расскажите, мы с удовольствием послушаем.

— Началось с чего-то вроде сна... В общем, я видела этого человека только в раннем детстве и знала в основном по фотографиям в семейном альбоме. Сейчас он выглядел гораздо старше, но я узнала его, подошла и поздоровалась. Он вежливо заговорил со мной о погоде, но я не поддержала беседы, сказав, что у меня к нему поручение.

Он изобразил заинтересованность, и тогда я в лоб сказала: «Я — ваша родная племянница». Что-то переменилось в нём ко мне, но это было всё что угодно, кроме радости от встречи. Он стал внимательнее, но мне чудилась фальшь.

Он предложил мне посидеть в ресторане, я согласилась, и по дороге туда он в ходе беседы несколько раз пробормотал себе под нос, что с такой внешностью я не должна сидеть в дыре, как он называл мою малую родину. Меня никто никогда красивой не называл, слышать это было неприятно, и я пропустила сомнительные комплименты мимо ушей.

В ресторане он заказал незнакомые блюда, я не знала, как их есть, и запачкала лицо и одежду. Дядя словно не замечал моего конфуза, продолжая говорить о себе и изредка спрашивая о моей семье. В его речи был неуловимый кавказский акцент, что смущало меня. Никто в семье никогда не говорил, что дядя — не русский. Он был довольно смугл и имел правильные черты лица, что подтверждало его принадлежность к южному народу, но обильная седина не позволяла судить о цвете его волос, которые с возрастом ничуть не поредели.

Мне стало не то чтобы страшно, а как-то не по себе. Что за дядя, откуда он, почему о нём вспомнили только сейчас? Почему именно его попросили «хорошо устроить» меня? Улучив мгновение, когда не было музыки, я передала дяде на словах сообщение матери, но он не отреагировал никак. Моя задача была выполнена, и я просто допивала красное вино из маленькой, совсем не для вина, рюмки. Оно мне нравилось: не кислое и не сладкое, и почти не пьянит. И тут дядя сказал странную фразу: «А может, мне тебя забрать оттуда? Надо забрать».

Я сперва не поняла, о чём он. Думала, он хочет забрать меня из деревни в город, что было бы логично после просьбы матери, и продолжала рассеянно слушать и потягивать вино. И только после того как дядя второй раз заявил, уже твёрже: «Я заберу тебя оттуда к себе», мне стало неуютно. Восстали из памяти далёкие, почти забытые картины: старый человек лежит на постаменте, и в доме неумолкающий вой. Мне тогда было шесть лет от роду, родные говорили мне, что дядя просто уснул, и велели разбудить, но мне страшно было к нему прикасаться.

Если дяди давно нет, то как я оказалась рядом с ним в ресторане? Может быть, я во сне, и мне приснилось, что мёртвый родственник зовёт меня? Нехороший сон — но сон ли это вообще? Вкус вина так реален, и перед глазами ничего не расплывается.

У меня не было ощущения, что я во сне, но и на реальность это тоже не походило. А что, если со мной действительно что-то случилось, и сейчас решается вопрос, буду я жить или нет? Что в этом случае означают слова дяди: «Я заберу тебя оттуда»? У меня зашумело в голове, я выронила рюмку, и вдруг поднялся ветер, сметающий всё на своём пути. Он принёс темноту, тупую боль в теле и некое особое давление, я не могу описать его словами. Меня словно сдавливало со всех сторон.

Видение ресторана пропало, и из темноты проступило другое: с высоты двух-трёх метров я смотрела на неподвижное тело под капельницей. Была ли это я в палате реанимации? Очевидно, да. Медсестра воткнула в капельницу шприц с новым лекарством, и я подумала, что это обезболивающее. Лекарство ли так подействовало, или время моё пришло, но точка невозврата совпала с той секундой, когда содержимое шприца доползло до моей руки. Меня оглушил звон в ушах, стало жарко и холодно одновременно, и на короткий миг я взглянула на мир оттуда, с кровати.

Медсестра хлопотала у шкафчика, отвернувшись. Я отчетливо увидела сломанную ампулу, из которой она только что набрала моё лекарство, и прочитала первые буквы названия: «ПРЕ...» — ампула была так повернута, что дальше прочитать я не могла. Мне стало интересно, чем меня лечат, и я спросила об этом медсестру. Она не откликнулась, и я, рассердившись, села на кровати, чтобы рассмотреть ампулу внимательнее, но вот чудеса — не смогла прочесть этикетку.

Буквы расплывались! Тщетно я пыталась сложить их в целое слово, они расползались, как тараканы, менялись местами и меняли форму. Всего минуту назад я могла читать, но не могла двигаться. Теперь могу двигаться, но не могу читать. Тщетно я звала медсестру, она словно не слышала. Или и вправду не слышала? Я приподнялась над кроватью, и меня окутала бархатная тьма. В голове раздался металлический голос:

«Ты участвуешь в медицинском эксперименте по пересадке мозга из одного тела в другое. Эксперимент идёт хорошо. Тебе не о чем волноваться». Какой-то бред, подумала я. Теперь я прихожу к выводу, что это действительно был бред, но тогда я верила голосу галлюцинации. Я ещё не утомила вас долгим рассказом? Нет? Тогда слушайте дальше, какой изумительный эффект порой даёт обезболивающее, вколотое под конец жизни.

Когда я очнулась в следующий раз, капельницы уже не было. Я не помнила, как оказалась в этом доме, как меня туда принесли и что заставило меня потерять сознание. События минутной давности были начисто стёрты из моих тогдашних воспоминаний. Когда открыла глаза, увидела незнакомую комнату с высоким потолком. Чувствовала себя настолько ужасно, что даже не имела сил удивиться. Кружилась голова, перед глазами всё плыло, и я не могла определить размер комнаты.

В квартире хозяйничала молодая женщина по имени Кристина, она жила здесь с мужем и свекровью. По мере того, как сознание моё прояснялось, я начала разговаривать и расспросила Кристину о подробностях моего приключения. Самого главного — как и почему я здесь оказалась — Кристина не сказала, умело уведя тему в другое русло. Она сказала, что мне надо сначала восстановить ясность мышления и что это произойдёт очень быстро, за считанные минуты.

Чтобы отвлечь меня, она заговорила о своей жизни. Она актриса, снимается на телевидении, её муж — музыкант, он скоро вернётся домой, и она нас познакомит. Свекровь тяжело больна и лежит в соседней комнате, все указания даёт лёжа. Я верила. Кристина при её внешности вполне могла быть актрисой: она была высокая, полная с тонкой талией, черноволосая — её волосы кудрявились от природы. Слово «телевидение» меня встревожило — а не попаду ли я, сама того не зная, в какую-нибудь передачу? Но спросить об этом не решилась.

Комната Кристины была очень тесная, узкая и длинная. Слева от моей кровати располагался стол, сплошь заставленный коробочками и пузырьками, так что невозможно было подойти к окну, а справа — старинный комод и кресло, в котором сидела сама Кристина.

Вообще ненужных вещей в этом доме было невероятно много, буквально некуда ступить: везде коробочки, вазочки, ковры, стопки одежды. Моя постель была огромна и занимала большую часть комнаты. Перина, подушки, покрывало — всё сияло белизной. Перед кроватью уместился маленький туалетный столик с трюмо.

Кристина не всё время сидела в кресле — она несколько раз вставала и выходила, выслушивала указания от свекрови, потом возвращалась и занималась разборкой вещей в комоде, попутно разговаривая со мной. По всему выходило, что я здесь на законных основаниях, никому не причиняю неудобств и гнать меня отсюда никто не собирается. Я приподнялась на локте, но снова легла — тело меня плохо слушалось. Впрочем, через некоторое время я уже могла сидеть и даже держать кружку с чаем, которую принесла Кристина.

Мы болтали обо всём подряд, Кристина делилась домашними новостями и один раз невзначай спросила, не кажется ли мне эта комната знакомой. Я сказала, что кажется, чтобы сделать ей приятное. Я вообще старалась изо всех сил поддерживать беседу — мне нужно было восстанавливать речь.

Вернулся муж Кристины — симпатичный молодой парень. Когда он входил, я выглянула в открытую дверь и увидела широкий светлый коридор, как в казённом доме. Квартира была очень большая. Как звали хозяина, я не запомнила. Помню, что он тоже хорошо ко мне отнёсся, спросил о чём-то незначительном, но разговора я не помню.

Он вышел на минуту: «Спрошу, что мама велит делать», — и из открытой двери я услышала голос Кристининой свекрови, дающей указания сыну. Он скоро вернулся, сел в кресло, Кристина устроилась на комоде, и они включили телевизор, приглушив звук. Наша беседа была лёгкой и непринуждённой, я чувствовала себя вполне хорошо, и по всем признакам мне вот-вот должна была открыться важная тайна — что со мной, собственно, произошло, но всё испортила одна мелочь — зеркало.

По телевизору передавали гитарную музыку. Кристина сказала, что её муж играет лучше, и настояла, чтобы он взял гитару. Звук отключили совсем, Кристинин муж снял с антресоли жёлтую гитару и заиграл, быстро перебирая пальцами. Он действительно был профессионал, мне очень понравилась его музыка. Я вспомнила, что тоже играю, и попросила гитару. Лучше бы не делала этого!

Стоило взяться за гриф, как меня пронзил приступ паники. Пальцы были словно ватные, я не могла взять ни одного аккорда, а главное — у меня не было мозолей! Эти руки никогда не держали гитару.

«Это не моё тело!» — закричала я. Кристина молча взяла у меня гитару. Я села на кровати (играть пыталась лёжа) и оказалась напротив трюмо. В зеркале отражалась молодая девушка, чем-то похожая на меня, но не я.

«Это не я! Что со мной сделали? Унесите зеркало!»

Муж Кристины быстро вынес трюмо, Кристина бросилась выносить другие мелкие зеркала, и больше эти люди не сказали мне ни слова. Когда вынесли последнее зеркало, вся сцена с комнатой и семейной парой растаяла как дым. Меня унесло в другую реальность, словно на зеркалах и держалась непрочная связь.

Я снова смотрела сверху на тело в палате реанимации. Капельницу убрали. Я обрадовалась — раз капельница не нужна, значит, я выздоравливаю. Ну, а потом... Потом не было ничего такого, чем мне хотелось бы поделиться. Позвольте на этом закончить свой рассказ.

Вы знаете какое-нибудь лекарство, название которого начинается с букв «пре...»?

— Увы, не знаем. Вы правда выздоровели?

— Я здесь.

— А вы уверены, что оба видения — галлюцинации? Вы ни на минуту не допускаете мысли, что действительно принимали участие в эксперименте по пересадке мозга?

— Здравый смысл говорит мне, что такие эксперименты невозможны. Но какая-то часть меня верит, что эти милые люди существуют на самом деле, и жаль, если я их подвела. Во всяком случае, я бы не удивилась, если бы до меня дошли слухи о телепередаче со мной в главной роли и с Кристиной в роли ведущей.

— Её снимали скрытой камерой… (раздаются смешки)

— А насчёт зеркал она права. С ними всегда связано много проблем. Жизнь прожила — так и не поняла, для чего их закрывают.

— Я разное слышал. Якобы нас не хотят травмировать: станем перед зеркалом, а там — фига.

— Но это же неправда, мы отражаемся.

— Разумеется, отражаемся, леди. Не о нас заботятся, а о себе. Я, сам того не желая, доставил своим родным массу неприятных минут, а виновато во всём зеркало.

— Ну так позабавьте нас.

— Извольте, позабавлю, но не раньше, чем дама с восковыми мелками доскажет свою историю. Мне не терпится узнать, чем дело кончилось.

— У всех здесь присутствующих дело кончилось одинаково, и ваш цинизм неуместен. Я не хочу рассказывать свою историю. Вы хоть понимаете, что это такое: проснуться и обнаружить себя в могиле в гробу? К тому же здесь есть ещё одна женщина, которая не рассказала о себе. Пусть она говорит.

— Я не женщина, мне всего двенадцать лет.

— И никогда уже ею не станешь! (Смех)

— Перестаньте высмеивать ребёнка. Ей, между прочим, почти тринадцать, и она всё понимает. Девочка, что с тобой произошло? Расскажи нам. Ведь ты просила слова.

— Просила, но мне расхотелось рассказывать. Чтобы картина была ясна, придётся говорить о жизни, о последних днях, а об этом не принято вспоминать. Все рассказывали начиная с момента перехода.

— Мы сделаем для тебя скидку. Расскажи обо всём, включая последние дни.

— Хорошо. Но прошу всех: не придирайтесь, пожалуйста, к моей манере речи. Говорю, как умею. Хорошо? Я из многодетной деревенской семьи. Все знали от врачей, что я скоро умру, но родители и бабушка настолько уставали от дома и огорода, что у них не было времени предаваться отчаянию. Братья и сёстры вели себя спокойно, как будто ничего не происходит, поэтому ни сочувствия, ни жалости я на себе не ощущала. Со мной об этом вообще не говорили — наоборот, каждый день долбили о выздоровлении. «Пей таблеточку, а то не поправишься!» Они считали, что я тупая. Меня это жутко бесило, но я молчала.

Мою болезнь обнаружили случайно на школьном медосмотре. Чувствовала я себя прекрасно, и признаки недомогания начались только после первой госпитализации: я тяжело переносила лечение. После второго курса терапии моё состояние резко ухудшилось, я перестала бегать с другими детьми и всё больше времени проводила за учебниками.

Врач при мне объявил маме, что я не проживу и двух месяцев, но от меня по-прежнему требовали, чтобы я учила уроки и сдавала контрольные. Я прилежно училась, но с тоской глядела на полки с художественной литературой — ведь я уже никогда не узнаю, что в этих книгах. Особенно переживала из-за фантастики. Я открыла её для себя недавно, и это был новый, чудесный мир, который из-за алгебры и биологии остался для меня недоступным. Попросить маму избавить меня от уроков я не могла: это означало бы признать проблему, а в доме по негласной договорённости игнорировали мой скорый уход.

Врачи примерно обозначили дату моего ухода из жизни, и мама начала готовиться к поминкам. Но мне по-прежнему всей семьёй долбали мозги, что я буду здорова! В кладовке появились ящики с продуктами и напитками, платяной шкаф был забит разноцветными полотенцами и носовыми платками. Ни я, ни другие дети не ощущали приближения чего-то трагического — наоборот, деловитая суета напоминала нам подготовку к празднику. Сёстры о чём-то догадывались — они косо поглядывали на меня и не принимали в игры, а младшая так вообще боялась спать рядом с моей комнатой. Я при жизни стала пугалом.

О главном со мной никто ни разу не заговорил, и я оставалась наедине со своей бедой. Думаете, мне не было страшно? Ещё как было. Но в семье считалось, что беды нет, что всё в порядке, и я тоже делала вид, что ничего не происходит.

Однажды младшая сестрёнка, не утерпев, вытащила из шкафа в маминой комнате стопку полотенец и начала их перебирать. Я сидела рядом и смотрела, мне тоже нравились новые полотенца, пахнущие лавандой. Нас застукала мама и шёпотом отругала. «Можно я розовенькое себе возьму?» — ныла сестрёнка. Мне больше нравилось зелёное, но я не осмелилась его попросить: понимала, что эти подарки не для меня. Нас выгнали из маминой комнаты. Почему называю комнату маминой? После рождения младшего наши родители решили жить в разных комнатах, и папа перебрался в свой кабинет.

Я принимала таблетки, и моё здоровье таяло с каждым днём. Из-за побочных эффектов лечения я была вынуждена соблюдать строгую диету. Слово «сладкое» пришлось забыть. Когда однажды воскресным утром в дом втащили целых два картонных ящика с пряниками, у всех детей потекли слюнки. «Пока нельзя, — строго сказал отец. — Это для другого».

«Для чего для другого?» — наивно спросил шестилетний брат, и на него все зашикали. После обеда, когда бабушка села вязать, а папа лёг отдыхать в кабинете, мама тайком от них вскрыла упаковку и дала всем детям по одному прянику.

«А мне?» — «Тебе нельзя».

Да, врачи не разрешали мне сладкого. Мне оставалось жить считанные дни, но для меня существовало «нельзя». Моё здоровье берегли. Я разревелась тогда от обиды. Мне ужасно хотелось пряник, читать и зелёное полотенце.

Я успела сдать все контрольные перед последней госпитализацией, после которой уже не вставала. Когда стало совсем плохо, меня отправили домой, поэтому обошлось без вскрытия. Переход случился дома, ночью, когда все спали. О боли в момент перехода рассказывать не хочу. Моё восприятие ни на грош не изменилось, просто меня перестали замечать.

И я по инерции продолжала готовить школьные уроки, представляете? Репетировала устные ответы, потому что ни писать, ни читать не могла. Хотела выслужиться перед мамой, поэтому твердила наизусть стихи и теоремы, которые помнила. Я думала, что если буду хорошей ученицей, мама снова со мной заговорит.

Мое зелёное полотенце досталось какой-то чужой тётке… Они ели, ели, ели так, что за ушами трещало, требовали добавки, чавкали, опрокидывали рюмки, не чокаясь, а я сидела на приготовленном для меня пустом месте перед стаканом водки с куском чёрного хлеба и не могла проглотить ни кусочка. Меня не видели. Я никому была не нужна. Всех интересовала только жратва. Шестилетний брат забился в тёмный угол кладовки и не выходил с тех пор, как его насильно заставили поцеловать в лоб моё мёртвое тело. Остальные дети навалились на сладости, и пряники исчезли в считанные минуты. А мне по-прежнему было нельзя, но теперь слово «нельзя» приобрело другой смысл: невозможно.

Одиночество, в котором я оказалась, не передать словами. Думаете, я хоть что-нибудь поняла? Фигушки! Вечером я вызвалась помочь маме перемыть посуду, но она даже не отреагировала на мои слова. Я обиделась и пошла в спальню к сёстрам. Обе девочки сидели рядом на кровати, одетые в чёрное, и говорили обо мне. «Она не любила читать», — сказала старшая, и я возмущённо воскликнула: «Ещё как любила! Но мне не разрешали!»

Девочки продолжали болтать как ни в чём не бывало, и я почувствовала себя лишней. От обиды хотелось плакать. Ну почему они меня не замечают? Почему на меня все смотрят как на пустое место? Я присела рядом с папой на диван и заглянула в его раскрытую газету. Буквы расплывались. Телевизор не включали по случаю траура, а жаль, я бы сейчас с удовольствием что-нибудь посмотрела. Ради кого устроен траур, я как-то не задумывалась. Часы показывали шесть.

«Пап, включи телик», — попросила я, но папа не слышал. Я кричала, хлопала его по коленке, пыталась вырвать газету, но всё напрасно — папа меня не замечал. «Сейчас как раз пятая серия!» — выкрикнула я и схватила пульт, но чёрный кусок пластика всё время выскользал из рук, и тогда я бросилась к телевизору. Изо всех сил нажимала на клавишу включения, но телевизор тоже не замечал меня. Я поняла, что не узнаю, чем кончился фильм, и в жуткой обиде на всех вышла во двор. Мне не понадобилось для этого открывать дверь.

На улице было темновато для этого времени, и листва казалась выцветшей. Коричневых и красных оттенков я вообще не различала, для меня они превратились в бледно-зелёные. Дома это было почти незаметно, а на улице сразу бросилось в глаза. Непривычно было видеть наш посёлок с зелёными крышами — я-то знала, что они все красные. Весь мир покрывала серая дымка. Поскольку родные от меня отвернулись, я решила зайти к соседской девочке, с которой мы когда-то дружили. Я позвонила в дверь, и мне открыла мама девочки, М.А.

На полу в коридоре сидела кошка. Я вошла, и кошка зашипела, замяукала и попятилась с диким испугом. «Муська, Муська», — позвала я. Муська хорошо знала меня и даже прыгала на колени помурлыкать, когда я гостила здесь у подруги. Что же с ней произошло? Очень неприятное чувство, когда животные тебя боятся — начинаешь чувствовать себя «плохой девочкой». Может, Муська больна?

Реакция подругиной мамы показала, что дело не в кошке, а во мне. М.А. вытаращилась на меня с ужасом и тоже попятилась, а потом завизжала не своим голосом, и смотрела при этом не в глаза мне, а словно за спину. За одну секунду я перепугалась больше, чем за всю жизнь. Я резко оглянулась, ожидая увидеть сзади чудовище, но увидела только закрытую дверь.

Чудовищем была я.

— А что увидели женщина и кошка? Неужели полупрозрачное белое пятно?

— Не знаю. Что-то точно увидели. Мне так плохо после этого стало, я вернулась домой, легла на свою кровать и больше не вставала. А потом перестала чувствовать.

— Да, нас иногда могут увидеть. Но это редко, очень редко. А контакт практически невозможен. Ни мы с ними, ни они с нами.

— Совершенно верно, девушка! Согласна на все сто. Говорят, что тут встречаешься со своими родными, кто тебе был дорог и всё такое прочее — да ВРАНЬЁ это! Ни с кем тут не встречаешься! Не верьте этому вранью! Тут сплошное одиночество, сумерки постоянные даже днём, туман и наверняка холод. Только уже не чувствуешь.

— О, дама с восковыми мелками разговорилась? У нас появился шанс услышать, как вы провели первое время после перехода?

— Мужчина, отстаньте от меня. Я поняла, что похоронена, звала на помощь, потом осознала, что уже мертва. Вспомнила, что меня действительно уложили в гроб живой. Вспомнила, что очнулась, когда забивали гвозди. Я была в полусонном оцепенении и не могла подать голос, но прекрасно слышала, как первые комья земли ударяются о крышку. В какой-то миг мне удалось издать стон, но он прозвучал очень глухо, и никто его не услышал. А потом я начала задыхаться. Через три дня пошло разложение, черви, жуки, и я это всё видела. Если бы хоть один живой знал… если бы живые знали, что чувствуют погребённые в земле, месяцами наблюдая, как гниёт их тело, то везде узаконили бы кремацию как единственный способ захоронения. Из присутствующих восьми человек кремировали только четверых, остальные тоже могут рассказать много интересного. Расспросите их.

— Она права. Что вы к ней прицепились? Лучше о себе расскажите, а то из вас энергия так и прёт. Помнится, ваш рассказ связан с зеркалами? Вот и расскажите.

— Но сначала пусть он извинится перед женщиной.

— Да, конечно. Прошу прощения. Собственно, я всего лишь хотел поднять тему кремации.

— А что толку поднимать тему? Нами распоряжаются живые. Они как закапывали нас, так и будут закапывать. Предадут земле и умиляются, как, дескать, душа покойника радуется, что всё по канону. А душа сидит над гробом и смотрит на червяков.

— Мужчина, меня устроили ваши извинения. Я не в обиде. С удовольствием послушаю вашу историю.

— Хорошо. Слушайте. Самые несчастные существа — те, которые умерли во сне или под наркотиками. Один плюс — боли не чувствуешь. Я… со мной это случилось во сне. И будь я проклят, если понял. У меня просто был удивительно яркий, необычный сон, и я зацепился за новые ощущения: гулял по квартире в предутренних сумерках, тыкал пальцем вещи и восторгался лёгкостью своего, извиняюсь за матерное слово, «астрального» тела. Несчастный глупец. Болван. Я глазел на то, что осталось от меня в остывающей постели, и дивился, почему это я никак не могу туда вернуться.

Я читал дурацкие книги великих гуру и теперь пялился вокруг себя в поисках серебряной нити. Большая плюха тому, кто первый придумал этот миф. Впрочем, существуй чёртова нить в реальности, теперь она всё равно исчезла бы — согласно тому же мифу. И вот, вместо того чтобы разбить свою астральную башку с горя о стену, я шатался по дому и всему умилялся. Постепенно светало. Я чувствовал себя замечательно. (Ещё бы!) Я прогулялся сквозь двери к родным — посмотрел, как в нашей бывшей спальне храпит жена и как в тёмной комнате лежит колодой тёща.

Я мог видеть в темноте. Всё пространство было пронизано волшебным светом. Выглянуть в окно и пройтись по улице мне не пришло в голову, а это было бы в моём положении на порядок продуктивнее, чем-то, что я сделал. Я наткнулся на зеркало. Мне показалось, что выгляжу я как-то уж слишком болезненно. (Ещё бы!) Более того, я почувствовал неслабый удар страха при взгляде на свою физиономию — мало того, что она была бледна, как мел, так ещё и не успевала в зеркале за моими движениями и вертелась с небольшой задержкой.

Я перестал таращиться на страшного себя и перевёл глаза на фон, то есть, на отражение комнаты. И тут мне стало ещё веселее. Зазеркалье притягивало. Оно интриговало и вызывало лёгкое головокружение. Я пооглядывался туда-сюда, чтобы сравнить реальность и её отражение, и отражение мне понравилось больше. Теперь отгадайте с одного раза, что было дальше. Сквозь стены я уже сегодня проходил, это трудно, но можно, так почему бы не пройти сквозь зеркало, пока этот замечательный сон не кончился? Я правда боялся проснуться раньше времени, таких ясных сновидений в моей жизни было раз и обчёлся. Короче, гомерический хохот за кадром. Главный герой делает шаг вперёд и…

Так мне и надо, я вам скажу. Я жил, как дурак, и как дурак умер, и получил за это по заслугам. Благодаря великим книгам дурацких гуру и десятилетиям упражнений мой запас энергии не иссяк за пару часов или дней, как это бывает у людей нормальных, а растянулся на целое не могу. Забегая вперёд, скажу, что проклинал и книги, и упражнения, которые не дали мне по-человечески умереть, и умолял Высшие Силы прекратить моё существование. Если бы я мог советовать, то посоветовал бы всем людям: будьте глупыми! Не ищите знаний! Бойтесь всего, что выходит за рамки физиологии!

А пуще всего бойтесь книг. Человек должен жить для того, чтобы жрать и размножаться, а не для того, чтобы читать книги или, не дай бог, писать их самому. Если бы не тот старый индийский хрен, я бы спокойно угас там за зеркалом, и всем было бы хорошо. Пейте вино, смотрите сериалы, слушайте попсу — делайте всё что угодно, только НЕ ДУМАЙТЕ!!! Ибо тот, кто думает, выдумывает порох.

Вы не представляете, на что способен дурак, если он упорен. Благодаря упражнениям моё нынешнее тело оказалось твёрдым, как скала. Прежде чем шагнуть в зеркало, я толкнул ногой цветок, и он рухнул! Горшок развалился на две половинки, и из него высыпалась она… Я бы посмотрел на неё с содроганием, если бы у меня была хоть капля ума, но я был уверен, что смотрю интересный сон, поэтому просто окинул равнодушным взглядом чёрные комья, гордо тряхнул головой и сделал свой самый ошибочный шаг. Впрочем, шагом это назвать трудно. Я медленно влетел туда, словно через кисель. Говорю честно, это сопровождалось страхом — неконтролируемой вспышкой, как тут некоторые выражались, словно я делал что-то, противное человеческой природе.

В детстве я боялся прыгать через коня, вот и теперь страх был такой же. Но в детстве я, будь я неладен, пересилил свой страх, начал тренироваться во дворе, прыгая через кучу деревяшек и увеличивая её на полполена в день, и стал лучшим прыгуном в классе, и приучил себя такие страхи пересиливать. Пересилил и сейчас — рефлекторно. Как ни вопила во мне интуиция, я её победил. Я вообще по жизни победитель.

Хотел для начала осмотреть зеркальную копию нашей прихожей, а потом пройти дальше и посмотреть, что лежит на моей кровати — интересно же, а ещё у меня были другие масштабные планы, но я ничего не успел. Только я вывалился из зеркала в полутёмную, подёрнутую мрачной дымкой квартиру, очень похожую на нашу, но такую чужую и пугающую, что мне сразу же захотелось назад — как за моей спиной с лязгом захлопнулись створки трюмо, и на мир упала темнота.

Что я почувствовал — додумайте сами. Отдаю это на волю вашей фантазии. В кромешной темноте я услышал из-за зеркала жуткий, нечеловеческий вой дуэтом, и, сползая по стеклу вниз, узнал голоса тёщи и жены. Не думайте, что я и на этот раз ни о чём не догадался — может, я и дурак, но не настолько. Всё я понял, ребята, абсолютно всё. Не вчера на свет родился, знаю, для чего воют и когда закрывают зеркала. Одним словом, сядьте у камина поудобней и попытайтесь представить мои чувства.

Ни лучика света не проникало снаружи — должно быть, трюмо вдобавок накрыли чёрной тканью. Готов спорить на щелбан, что это придумала тёща. Я не видел ничего вообще. Я держался за холодное, страшное зеркало как за единственный знакомый предмет, чтобы не потеряться в… и кто бы мог подумать, что все эти три счастливых дня я проведу здесь, скорчившись у подножия трюмо и бессильно молотя руками по стеклу.

Звал ли я их? Да, поначалу — но меня никто не слышал снаружи, а меня самого мой голос пугал едва ли не больше, чем та ситуация, в которой я оказался. У меня не было ног, которые могли затечь, и я почти не шевелился. Я больше не умел спать, поэтому слышал все разговоры в прихожей. Начали собираться родственники. Приехали мои взрослые дети. Пришли друзья. И никто из них не знал, что я здесь, рядом и испытываю такое, чего не пожелаешь и врагу, и что достаточно на секунду приоткрыть зеркало, чтобы дать мне покой. Как я желал этого! Но никто, естественно, не приоткрыл.

Там, снаружи, шло время, гремели шаги и хлопала дверь. Вероятно, в зале лежало моё тело, а через несколько метров от трупа, на кухне, женщины с остервенением готовили жратву. Мне даже показалось, что сюда донёсся запах мяса. Он привёл меня в ужас — я был вегетарианцем. Благодаря тому, что жена устроила пресс-конференцию с соседками в прихожей, я узнал, что умер от сердечного приступа. Мог бы удивляться — удивился бы, я же был здоровый как кабан… Но ледяной страх не давал пошевелиться другим чувствам.

Когда наступила ночь — я судил о времени по разговорам — зазеркалье преподнесло мне новый сюрприз. Мне показалось, что тут кто-то есть. Если рассуждать о зазеркалье как таковом, было бы логично предположить, что там живут наши отражения, которые делают то же, что и мы по эту сторону, только путают право и лево, как ученицы автошколы. Здесь же не было никого. И вообще, слово зазеркалье слишком весёлое и сказочное, тут больше подошел бы термин «зеркальная ловушка». За те несколько секунд, которые мне довелось в ней провести при свете, я успел заметить, что квартира не является точной копией оригинала.

Это было обособленное место, нежилое и зловещее. Ни одного звука не доносилось днём из самой зеркальной ловушки, всё, что я слышал, принадлежало миру людей. И вот с наступлением вечера, когда голоса моих близких — таких, увы, далеких! — умолкли, я услышал нечто другое. И вновь предоставляю вам самим догадаться, каково мне было, и без того раздавленному страхом, в кромешной темноте услышать где-то в глубине отражённой квартиры некий скребущий звук.

Низкий и медленный, будто кто-то очень большими когтями царапает по деревяшке. Одним словом, в ту ночь я сделал вывод, что это мрачное место не совсем нежилое. Есть такая картина — «Всюду жизнь» называется. Моим первым побуждением было поднять шум, замолотить по зеркалу изнутри — авось расколется, но благодаря десятилетиям тренировок я сохранил способность мыслить даже сейчас. Несомненно, скребущий звук реален — я тогда ещё не был знаком с эрудированной леди и не знал, что в подобном состоянии человека может подстерегать галлюцинация, — а ежели так, то глупее всего было бы привлекать внимание. На этой радостной ноте я вцепился в края зеркала и стал ждать утра.

Повторяю, у меня не было возможности ни заснуть, ни сойти с ума, ни потерять сознание, поэтому я в ясном уме и трезвой памяти сидел там в темноте час за часом и боялся пошевелиться, а оно тихонько скреблось… Изредка. Спросите: где логика? Если человек уже умер, то какого чёрта ему ещё бояться? А вот оказывается, есть чего. И страхи там ощущаются куда острее, чем при жизни. Если бы мы могли рассказать живым, мы бы многое рассказали. А то все ждут неизвестно чего и дерутся из-за места на кладбище.

Вам не надоело? Продолжаю.

О том, что началось утро, я судил по звукам. Едва снаружи затопотали, внутри резко прекратили скрести. Словно оно испугалось — или затаилось до следующей ночи. Снаружи шаркали тапками, гремели чайником, несколько раз спустили воду, а я сидел за зеркалом, и впервые за сутки мне стало чуточку спокойней. Ну сдох, ну бывает, что тут поделаешь. Главное, что оно затихло и не скребётся. У моих родных вон день начинается, жизнь кипит ключом.

— Мам, тебе кофе или чай?

Даже уютно как-то от всей этой суеты, если можно так сказать в моём положении. Я передвинулся и сел по-другому. Жена с тёщей напились чаю, повыли ещё немножко и опять занялись приготовлением жратвы. Я ощутил сильный голод. Повторяю, чувства здесь вдвое острее, и телесные ощущения никуда не деваются. Человек превращается в одну сплошную фантомную боль, только лекарства от неё уже нет.

Топота стало подозрительно много, и когда раздался благочестивый голос тёщи: «Проходите, батюшка», стало ясно, что меня собираются зарыть не на третий день, а сегодня. Мода такая пошла, зарывать покойников на второй день, а если повезёт, то и на первый. (А ещё лучше — заранее! Шучу.) Попа пригласили, стервы, при том что я в бога ни разу не верил. Ладно, пусть отпевает, теперь один хрен.

Запахло церковными благовониями. Я машинально сделал благочестивую рожу, хотя был невидимым. Отпевание сопровождалось вытьём женщин и, честно говоря, показалось мне слишком долгим. Но вот оно закончилось, и в доме пошла движуха. Зашуршали венки — еловые хомуты с ленточками: дорогому… как меня там. Подняли и потащили гроб. Да, теперь и у меня есть гроб. Наконец-то есть чем гордиться. Бадам!!! Лупанули о косяк. Ну, тут нечему удивляться, коридор узкий и кривой, как и всё в этом доме. Туда-то боком протащили, а оттуда он застрял. Я.

— Снимите двери с петель, — велел чей-то раздосадованный голос. Незнакомый мужик, которого я не приглашал.

Скрип, кряхтенье, стук — уронили что-то. Не то дверь, не то гроб. Мне-то что, мне теперь всё по… Скорей бы они все выкатились, чтобы мне открыли зеркало. По традиции, часть народа всегда остается дома, чтобы расставить тарелки. Сейчас тот стол, где труп лежал, тряпочкой протрут и тарелками уставят. Ну же! Зеркало открывайте, сволочи!

— Тише, сейчас вынесем, и можно будет открыть.

— А кто это сказал? Я тоже слышала.

Я закрыл рот ладонями. Этого мне недоставало. Сутки назад я о-очень хотел, чтобы меня услышали, но все были глухи. Это что же за потусторонний канал открылся в последнюю минуту? Отпевание сработало? Или мой друг из зазеркалья проскрёб дыру? Мой крик услышали все, но как-то не придали ему значения. У них были заботы более насущные: погрузить венки в машину, влезть самим, не забыть лопату и гроб. Не дай бог, они ещё вляпаются в ДТП по дороге к кладбищу. Впрочем, меня это не касается, я, судя по всему, остаюсь здесь, потому что занавеску с зеркала снять забыли. Как же — тарелки, тарелки, тарелки… Некогда, блин.

В этот миг мне захотелось перебить все в мире тарелки на мелкие куски. Кто первый придумал, что, закопавши родственника, надо жрать? Почему именно жрать? Почему не песнопения хором петь, например? Ходили бы кругами вокруг какого-нибудь ритуального столба или ритуальную стену лепили из кирпича все вместе. Нет, надо жрать. Мне кусок в горло не лез, когда я потерял свою первую жену. Мне хотелось надавать по этим лоснящимся чавкающим мордам: как они могут есть и пить, когда произошла такая трагедия?

Я много читал лишнего, поэтому знаю, кто это придумал — древние дикари, от которых мы, по легенде, ведём свой род. Лично я в эту легенду не верю и считаю дикарский обычай навязанным. Дикари скакали вокруг костра и ритуально пожирали труп своего почившего соплеменника. Мы зажигаем свечки и пожираем трупы животных. Вот и вся разница.

Рассуждая таким образом, я напрочь забыл, где сижу и кого только что поволокли на погост. Из праведного гнева меня выдернуло внезапно возникшее ощущение резиновой ленты, приклеенной к моей спине. Что-то настойчиво тянуло меня назад. Я встал и шагнул в темноту, чтобы освободиться от неприятного явления, но несуществующая пружинистая лента натянулась с недюжинной силой. Мгновение — и я резко притянулся, как магнитом, спиной к зеркалу. Я висел на нём, как жук на бумаге, и не доставал ногами до пола.

«Резиновая лента» натягивалась всё сильнее, вдавливая меня лопатками в стекло, и казалось, что сейчас меня раздавит. В ушах звенело. Я не мог издать ни звука. Напряжение стало невыносимым. Внезапно раздался оглушительный хлопок, и всё кончилось. «Резиновая лента» лопнула, и я сполз по стеклу вниз. А потом снаружи приблизились знакомые шаркающие шаги моей тёщи, и в зазеркалье хлынул свет. Спасение опоздало всего на секунду.

Сумрачное подобие моей квартиры было заполнено туманной субстанцией голубовато-серого цвета. Она слоилась и медленно колыхалась. Я был до того измотан поединком с «резиновой лентой», что даже не обернулся посмотреть на тёщу. Желания выходить из зеркала не было. Да и что мне там делать? Конечно, я голоден, но кормить меня там никто не будет, я со вчерашнего дня в этом доме нон-грата. На четвереньках добрался до отражения дивана и улёгся на него. Когда через час в двери ввалилась траурная гоп-компания, у тёщи с помощницей всё было готово для поминальной трапезы. Зазвенели вилки.

Я с надеждой подумал, что сейчас угасну, но силы начали возвращаться. Я отдохнул. Первая волна народу схлынула, и пришла вторая. Женщины только успевали менять тарелки. Сквозь туман я видел с дивана, как мимо зеркала прошла моя дочь. К вечеру, когда стемнело и тарелки были перемыты, в доме остались только жена — пардон, вдова, тёща, наши знакомые из соседнего города — семейная пара, и какой-то хмырь. Последние трое остались ночевать.

Тёща зажгла лампаду в углу перед зеркалом. Они с женой уже успели приладить туда две иконы. О, да, в зазеркалье тоже появилась лампада, только горела она как-то не так. На диванчике под лампадой сидели тёща, жена и знакомая.

— Я ему сорокоуст заказала, — мечтательно проговорила тёща. — Он мне во сне явился и сказал: «Спасибо, мама». При жизни он меня мамой не называл. Боже, как ему там хорошо! — и она закатила глаза.

Я чуть из зеркала не вылетел. Ага, хорошо. Вас бы сюда.

— Когда они во сне хорошо являются, значит, душа успокоилась, — вторила ей знакомая.

Ещё как успокоилась. Ровно до того момента, как оно начнёт скрестись.

— Всё-таки не зря молитвы даны, — это уже жена.

Ты мне лучше скажи, что это за хмырь в моей спальне?

Они немного пообсуждали меня, причём каждая фраза начиналась словами: «Конечно, я понимаю, что о мёртвых плохо не говорят, но…», потом начали зевать так, что даже у меня свело скулы, и разошлись по комнатам. Жена удалилась к хмырю.

Я остался наедине с лампадой. Мягкий оранжевый свет заливал прихожую. У меня был диван, шкаф и тумбочка. Я встал и походил кругами по комнатушке, потом оглянулся в темень коридора и собрался выйти к своим. Как бы не так! Треснулся лбом о стекло и отскочил, словно мяч. Побившись о зеркало минут пять, я оставил эту затею.

Мне вдруг стало неимоверно скучно. Хотелось отправиться на прогулку по дому с изнаночной стороны зеркала, но только не ночью. Не спрашивайте, почему. Здешняя лампада горела по-другому, чем та, снаружи. И цвет пламени одинаковый, и запах масла, но чем-то они отличались. Моя была мрачнее. Этакое мертвенное сияние исходило от неё. Я открыл тумбочку и покопался в барахле. Неинтересно. Взял из шкафа книгу, попытался читать — дохлый номер. Если вы в теме, то поняли, о чём я.

Чтобы справиться со скукой, я стал летать. Притянулся медленно к потолку и оставил на пыльной лампочке отпечатки своих пальцев, как, бывало, делал в детстве (и за что получал по шее от родителей). Заглянул на антресоль — паутина. Фотоаппарат мой старый лежит в кофре, коробки какие-то. Везде хлам. Я снова улёгся на диван и попытался заснуть.

Стылый полумрак и сизая дымка — вот что окружало меня, когда рассвело. А ещё ватная тишина. Огонёк лампады в туманном ореоле был похож на глаз. По моим расчётам было начало пятого. Кто там говорил, что за гранью нет времени? Ужасно хотелось есть. Я посмотрел сквозь стекло на свою квартиру, где лежали штабеля еды, побился немножко о зеркало и отправился исследовать местность. Было достаточно светло, хотя цвета казались поблёкшими и везде стелился не то дым, не то туман.

Прямо скажем, здесь было неуютно, и я знал, что ночевать вернусь к подножию зеркала. Моя зеркальная ловушка по планировке и мебели совпадала с квартирой, и даже барахло в шкафах соответствовало оригиналу, но всё барахло мира перестало меня интересовать. Меня швыряло из одного эмоционального состояния в другое, я то чувствовал свои руки и ноги, то не чувствовал, но хуже всего были моменты, когда я вновь осознавал, что со мной произошло.

Да, я периодически забывался, гуляя по комнате во всех направлениях, и мысли о хмыре в спальне перебивали все прочие, но раз или два в сутки накатывала такая тоска вперемешку с ужасом, что мне хотелось зажмуриться и вопить, отбиваясь кулаками от бесповоротного Свершения. Нет!!! Этого не могло случиться со мной! Это сон, это выдумка, это галлюцинация! Это не я. Я не мог умереть, дайте мне убежать от этого состояния, разбудите меня! И в полнейшей панике я начинал молотить по лицу самого себя, что было в моём положении пустым занятием — вблизи головы руки начинали отталкиваться, словно противоположный полюс магнита.

Я попытался взять себя за запястье, но ладонь пронзил слабый удар электрического тока. К себе нельзя было прикоснуться. Теоретически, коль скоро я дух, то мои руки должны легко проходить одна сквозь другую — но не тут-то было. Прочитанные мною книжные теории оказались неверны. Здесь действовали иные и очень жесткие законы физики, которые не изучаются в школах.

Сказать, что мне было одиноко — ничего не сказать. Мне хотелось выть. Я был бы рад любому человеческому общению, наверно, сейчас я даже хмырю пожал бы руку. Но я был обречён на вечное одиночество в зеркальной тюрьме.

— Тюрьма, — произнёс я.

Туманные пласты чуть заметно вздрогнули, и меня окатило волной страха. Я решил больше не разговаривать. Перебирая ногами, я поплыл над полом, желая попасть в кухню. В отражение кухни. Меня гнал голод, не отпускающий ни ночью, ни днём. Голод и жажда стали моими основными врагами, хуже них были только припадки ужаса. Я знал, что мой запас энергии не безграничен, но понятия не имел, как его возобновить. Угасать мне уже не хотелось, но смогу ли я принимать пищу, даже если найду её? Бывает ли для таких, как я, пища?

Дверь в ванную была приоткрыта, и я заглянул туда. Проклятый кафельный пол. Каждый, кто практиковал то же, что и я, не раз видел закрытое помещение с кафельным полом, откуда невозможно выбраться. Я шарахнулся прочь из ванной.

На кухне было пусто и безжизненно. Здесь царила чистота, но мне казалось, что я попал в глубокое прошлое, покрытое вековой пылью. Эта стеклянная голубая вазочка разбилась, когда мне было двадцать лет. Вот портрет моей первой жены в рамке, на стене фотография родителей. Вот кассетный магнитофон и мои любимые кассеты. Я сумел взять одну в руки, но поставить не рискнул — не сейчас.

Сейчас я ищу съестное. Холодильник — старенький «Полюс», отправленный на помойку в прошлом столетии, — я открыть не смог. Остатки еды, лежавшие на столе, давно засохли и покрылись плесенью. Тишь и запустение царили там… Роясь в буфете, я обнаружил початую бутылку сухого красного. Не задумываясь, могут ли мёртвые пить, я опустошил её из горла. Меня обожгло изнутри, и голод притупился.

В этот момент меня с такой силой потянуло обратно к зеркалу, что я бросил свои исследования и вернулся обратно. Это было не физическое притяжение, а настойчивое желание вернуться в безопасную прихожую, словно в глубине квартиры меня подстерегало что-то плохое.

Я встал перед зеркалом… и столкнулся лицом к лицу с женой. Она причёсывалась. С добрым утром, любимая.

Моё отражение наложилось на её. Я надеялся, что ей как минимум что-нибудь померещится и эта безбожница осенит себя крестным знамением, но супруга была надёжно защищена от потустороннего влияния своим непробиваемым материализмом. Она строила причёску, держа в зубах шпильки, и мычала мотивчик своей (и моей) молодости. Я со всей дури дал кулаком по зеркалу и вернулся на отражение дивана.

Мне хорошо была видна вся утренняя суета. Две хозяйки и три гостя вели себя так, словно удачно отпраздновали Новый год или новоселье. На завтрак жрали то, что осталось от моих поминок. Мне тоже хотелось присоединиться, но сегодня муки голода были слабее. Не знаю, что я выпил вчера на кухне двадцатилетней давности, вино или его отражение, но оно реально помогло.

Гости уехали — все трое, включая хмыря. На «три дня» собирали ещё одну жрачку, но народу было меньше. Все заглядывали в зеркало, поправляя кто очки, кто причёску, и я ловил их мимолётные взгляды. Ещё по разу повторили, как мне там хорошо в загробном мире благодаря их молитвам и что я стопудово встретился с другими покойниками. Тёща вздохнула и выразила сожаление, что не знала заранее о моей смерти, а то передала бы со мной привет мужу.

Эти «приветы» — разговор особый. В детстве они меня особенно убивали: когда умер сосед, моя бабуля наклонилась над гробом и прокричала мертвецу в самое ухо, чтобы он не забыл передать привет дедуле. Я был сопливым сопляком и принял всё за чистую монету, так что когда через неделю меня по случаю каникул снарядили в гости к тётушке и велели передать ей привет, то я решил, что настал мой последний день, и устроил жуткую истерику. Ну да ладно, дело прошлое.

Потекли дни.

Жена взяла моду торчать дважды в день под иконами и бубнить по молитвослову. Это у неё называлось «читать» и было продиктовано заботой о моей душе — во многих людях вера в бога просыпается только после появления в доме трупака. Поскольку меня от её «чтения» тошнило (я не шучу), я стал уходить на это время в тёмную глубь отражённой квартиры, и до сих пор не могу с уверенностью сказать, явились ли мои рекогносцировки причиной дальнейших событий.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — монотонно гудела моя вдовушка таким голосом, что мне захотелось умереть второй раз, лишь бы этого не слышать.

Читай она на санскрите, думаю, реакция была бы той же: мне уже всё опротивело. Я взял в руку опустошённую бутылку, ставшую моим талисманом, и снялся с насиженного места. Ходить толком я так и не выучился, просто плыл и сучил ногами. После второго или третьего похода я ощутил потребность в каком-никаком оружии, и бутылка придавала мне уверенности. Эх, мне бы сюда мой верный десантный нож! Теперь я знаю, почему древних закапывали с оружием.

Мне понадобилась примерно минута, чтобы преодолеть коридор. В ванную с чёртовым кафелем я больше не заглядывал, зато мелочи типа трещин на стене привлекали меня с невероятной силой. Пришла мысль: как обидно, что я не могу этого записать и передать живым свой опыт! По иронии судьбы я всю жизнь изучал эзотерику, но все восточные практики как небо от земли отличались от того, что теперь испытывал я.

Про состояние бардо писали все кому не лень, но почему они ни слова не сказали об адской боли, которую испытывают большинство умерших в первые секунды? Мне повезло, повторяюсь — я проспал боль, но таких везунчиков единицы.

Почему они не пишут в своих книжках о чувстве оторванности, которое преследует всех после смерти? Эти мудрецы не понимают, каково сидеть в кругу родных, которые тебя не видят и не слышат! Ты рядом, для тебя всё по-прежнему, но они тебя игнорируют. Это хуже бойкота. Это, пожалуй, хуже всего. Я-то, ладно, старый хрыч, но что испытывают те, кто умер в молодости? Для них безразличие родных превращается в пытку. Дети считают, что мама их разлюбила, раз не хочет разговаривать. А мама их тупо не видит.

И о страхе в момент осознания тоже нигде ни слова. И о невозможности привыкнуть к новому состоянию, потому что за привыкание ответственно тело. И о необходимости терпеть поминки — покойникам и так хреново, а близкие ещё добавляют своим чавканьем. Тьфу, короче.

Так вот, я медленно шёл-плыл-двигался в сторону кухни, радуясь, что «чтение» становится тише, и в конце коридора меня ждал сюрприз. Справа была открытая дверь на кухню, слева — дверь в зал, который у нас является проходной комнатой, смежной с двумя спальнями, а впереди вместо привычного тупика с книжным шкафом я обнаружил ещё одну дверь.

Меня кольнул страх. Как вы думаете, что я сделал? Правильно, повернул обратно. Эта новая дверь в сочетании со скребущими звуками мне очень не нравилась, и я не спешил её открывать. У меня и без того хватало поля для исследований: зал, наша с женой спальня и тёмная комната. Что, если в ней и тут тёща?

Я толкнул дверь в зал. Она не подавалась, и я прошёл сквозь неё. Наконец-то знакомая обстановка! Всё, как я оставил при жизни плюс туман. Ни тёщи, ни жены, естественно, не было, но это и к лучшему. Повстречай я здесь их двойников — и мне пришёл бы окончательный каюк. Удивительно, как я вообще умудрился продержаться так долго! Судя по разговорам снаружи, родные уже покупают хавчик на девять дней, а я все ещё хожу, размышляю и… чуть не сказал «живу».

Здесь меня охватила чёрная меланхолия. При виде своих вещей, которыми уже никогда не смогу воспользоваться, я испытал тоску, сравнимую с шоком. Восприятие при этом было ясное, как никогда — ни одна мысль не отвлекала меня от происходящего. Пыльный телевизор на стене, отвалившийся кусок обоев, софа, стол… Я провёл ладонью по холодной столешнице. «Зачем мне вещь, которая меня переживёт?» — говорил один из моих друзей на рыбалке, швыряя в костёр дорогой фотоаппарат с импортным объективом. Вот и пережили меня мои вещички.

Заглянул в обе спальни, получив новую порцию тоски, и зачем-то подошёл к окну. Не знаю, что ожидал там увидеть — наверное, нашу улицу, но увидел совсем другое. От окна шарахнулся так, что вылетел из зала через стену. Там было… я не в силах этого описать. Я словно столкнулся с Реальностью с глазу на глаз. Это было не зрительное ощущение, меня шарахнуло на более глубоком уровне. То есть, видеть-то я тоже видел, но что именно, не могу передать словами. Да, оно внешне выглядело как улица, но улицей не являлось. Там было нечто бесконечно чужое. Просто поверьте.

Могу предположить, что во мне проснулись новые чувства вдобавок к пяти известным, и одно из них предназначалось для восприятия того, что было за окном. А поскольку подобного опыта ещё не имелось, я получил краш-тест. Вернувшись в коридор, я успокоился. С упоением рассматривая на белой стене своё любимое пятно, я слушал замогильный бубнёж супруги. Как нужно ненавидеть бога, чтобы обращаться к нему таким голосом!

Я взглянул на свои пустые ладони. Бутылку обронил по пути — чёрт, как будто потерял друга. Разлучённый с людьми, я начал привязываться к вещам: то серое пятнышко облупившейся побелки я мог разглядывать часами, а бутылки мне не хватало ещё и по практическим причинам. Мне нужна была какая-нибудь дрянь в руках, чтобы чувствовать себя сильным.

Я вернулся в прихожую и взял из тумбочки ручку, потом продолжил свои путешествия. Некстати вспомнил о сказочных колдунах, которые везде ходят с волшебной палочкой. Раньше смеялся: фи, палочка, разве это оружие? А теперь понял на горьком опыте, что это символ уверенности. Вооружившись, задумал прогуляться в пространство за новой дверью в конце коридора. Я унёс с собой в могилу своё любопытство, и оно не давало мне здесь покоя.

Может, я и остался бы в прихожей, но жена вошла в раж и молилась уже по второй книге. Слышать это было свыше человеческих сил, да и время удобное — не ждать же ночи, чтобы тащиться туда в темноте, и я с шариковой ручкой наперевес приблизился к новой двери.

Я уже упоминал, что меня периодически накрывало. При жизни я не страдал от перепадов настроения, но теперь стал игрушкой собственных эмоций. (При жизни! Выражение-то какое! Ведь я не о ком-нибудь, а о себе говорю). Обычно эти эмоции были отрицательными, но в тот момент, стоя перед новой дверью, я испытал редкостное умиротворение, словно весь мир был у моих ног.

Нормальный мертвец испугался бы и не стал совать нос неизвестно куда, но не я. Я притянулся к двери и толкнул её. Кажется, даже сделал какое-то ритуальное движение шариковой ручкой, которая стала моим новым талисманом взамен потерянной бутылки. Дверь легко, невесомо подалась, издав колоритный скрип. Впереди зияла чёрная пустота, способная внушить ужас любому, живому или мёртвому, но внезапная эйфория сделала меня непробиваемым, и я шагнул вперёд. Шагнул — значит поскрёб ногой об пол.

С небольшим усилием я продвинулся на несколько метров в этот густой мрак и перестал видеть свои руки и ноги. Темнота душила меня. Ощущение было смутно знакомым по моему визионерскому опыту на поздних стадиях медитации, но тогда добавлялся ещё оглушительный звон в ушах. Сейчас же тишина приравнивалась к темноте: она стояла тут повсюду, вязкая и враждебная. Мне стало не по себе.

Я посмотрел по сторонам и ощутил беспредельность, окружавшую меня. Эта местность не была комнатой, примыкающей к нашей квартире на седьмом этаже — это было бесконечное однородное пространство, заполненное мраком. Я мог двигаться в любом направлении час, день, год, но ничего бы не нашёл, кроме бархатной тьмы. Оглянувшись, я испытал шок, ибо дверной проём остался неимоверно далеко позади, как будто я шёл не три секунды, а полчаса. До него был как минимум километр, и виделся он как маленький светящийся прямоугольник. Да, теперь мои глаза могли различить форму предмета даже на таком большом расстоянии, но мне было не до открытий.

Эйфория резко отступила — увы, все чувства менялись мгновенно, ведь механизм торможения присущ только телу, — и я представил, что будет, если дверь закроют, и я никогда не найду дорогу в свою уютную зеркальную ловушку, никогда не увижу диван и лампаду, а буду обречён вечно бродить по этой черноте. Чувствуя, как меня поглощает паника, я всеми доступными мне способами устремился к открытой двери, вцепившись в неё взглядом. Знаю, красиво выразился, но другими словами невозможно описать посмертный способ передвижения.

Дверь притягивала меня. Чем ближе я к ней был, тем быстрее летел, мне в лицо бил встречный ветер, но всё равно скорость казалась слишком маленькой. Возникло неясное ощущение опасности: сзади что-то настигало меня, и почти настигло, но я пулей влетел в коридор и дёрнул на себя ручку злополучной двери, со стуком её захлопнув. Молитвенное бормотание жены тут же оборвалось. Я рухнул на пол. Что-что, а падать я умею, даже люблю этим заниматься, ведь синяки мне больше не грозят. Иногда, правда, слегка проваливаюсь в пол, но это издержки.

— Мама, что это?

— За зеркалом что-то стукнуло.

— Господи, спаси и сохрани. Я на девятины мясо купила.

Вот так, возвращаемся к пенатам, стало быть. Уютный тёплый дом и никакой чёрной бесконечности. Только сейчас я начал ценить зеркальную ловушку. Насколько этот ад лучше предыдущего! Я лежал у порога и приходил в себя, сжимая в кулаке ручку. Сейчас напишу что-нибудь… Чёрт бы вас побрал с вашим мясом.

И в этот момент оно заскреблось прямо за моей спиной. Всё во мне оборвалось. Звук был таким громким и близким, что я вскочил, уставившись на дверь. Будто подтверждая свой статус — да, вам не показалось, вот оно я! — оно заскреблось ещё раз, и теперь не оставалось сомнений, что царапают по двери с той стороны. Оттуда, где я только что гулял и чуть не остался.

Несколько дней назад оно уже было здесь и ушло, но я вновь привёл его сюда, и теперь оно так просто не свалит — как мне кажется. Впрочем, я могу ошибаться.

Я не ошибся.

Не прошло и часа, как оно снова дало о себе знать настырным царапаньем. Чем запереть дверь? Скотчем примотать или зафиксировать шваброй? Куда она вообще открывается: туда или сюда? Я не помнил. Я жутко устал, и меня начала подводить память. Скоро стемнеет, и я останусь один на один с тем, что за этой новой дверью. Об этом не хотелось думать, и я ещё раз попытался выбраться наружу, колотясь о стекло, но безуспешно. Я вернулся на диван.

Оглушительный звонок заставил меня вскочить. Звонили ТАМ, но было такое чувство, что звук продублировался и в моём отражённом мирке. Мы с женой вместе покупали этот звонок, и я ещё тогда с ней спорил — но разве ей слово поперёк скажешь? А, дело прошлое.

Шум каблуков, радостные возгласы, треск пакетов — пришли родственники с ребёнком, и тут для меня прозвенел первый звоночек: я уже не помнил, кем мне приходится эта маленькая девочка, которую я видел всего раз в жизни. Внучатой племянницей? Или не внучатой?

Ей было шесть или семь лет, и она хныкала на лестничной клетке, не желая заходить в квартиру. На неё шипели вчетвером: родители, жена и тёща. Хмырь участия не принимал. Ребёнка вволокли в дом, освободили от куртки и обуви и за руку потащили в зал, не обращая внимания на крики: «Там мёртвый дядя лежит! Я не буду его целовать!» Вот, стало быть, в чём проблема. Придурки.

Впрочем, крики мгновенно прекратились, как только девочка поняла, что мертвеца в доме нет.

«Дядя»? Ну да. А её родители — мой двоюродный брат с женой. Вспомнил.

Поговорили они там, повздыхали, а потом потянуло сигаретным дымом и горелым маслом: мужики закурили, а женщины принялись готовить — завтра ж по мне девять дней. Однако долго я тут продержался! В четвёртом часу вечера было светло, но уже начались тоскливые сумерки, и я не знал, куда деваться. Меня нахлобучило всё сразу: и страх перед скребущейся чертовщиной, и острейшее желание поговорить с родными — ведь я так давно с ними не виделся, — и голод, и злость на судьбу. Нельзя было так рано подыхать, нельзя! Я же столько дел хотел переделать!

Ладно, теперь уже чёрт со мной, ничего не исправишь. Я по-прежнему сжимал в кулаке ручку. Я уверен, что магические предметы — а бутылка и ручка стали для меня магическими предметами — нужны не живым, а мёртвым. (Да, мёртвым. Мне до сих пор страшно произносить это слово). Эти предметы — наше оружие. Когда живые начинают играть в магию и делать себе волшебные палочки из лучины, это в них говорит та составляющая, что останется неизменной после смерти. Ей иногда становится страшно, и она хочет защититься хоть чем.

Носом к стене я пролежал до позднего вечера. Мои близкие дёрнули церковного вина, съели часть завтрашнего поминального обеда и начали распределять спальные места. Квартира тесная, и я пожалел, что не могу предоставить им пустующий зал в зазеркалье: столько места зря пропадает.

Ребёнка единодушно решили положить напротив зеркала.

— У нас всегда детей перед зеркалом клали! — авторитетно заявила тёща.

Я не понял, где это «у нас», но почувствовал, что становится жарко. Девочка решительно отказывалась спать в прихожей и просилась ко взрослым, но где там! Вас бы послушали, если бы вам было шесть лет? Наорали, уложили, выключили свет и успокоились. Осталось только слабое свечение лампады. Через несколько минут полной тишины я не выдержал и обернулся.

Девочка сидела в постели и неподвижным взглядом смотрела в зеркало.

Признаться, от этого застывшего взгляда меня пробрал озноб. Нет, она меня не видела, она смотрела сквозь меня, изредка моргая. Сколько минут это продолжалось, не могу сказать. Девочка (я навсегда забыл, как её зовут) была напряжена и испугана, её ручонки сжимали складки одеяла, а глаза казались огромными.

Стараясь двигаться медленно, я слез с дивана и сунулся было в коридор, чтобы не видеть её, но тут же шарахнулся обратно. Дверь была распахнута настежь, и из чёрного провала веяло могильным холодом. Я вжался в стену рядом с зеркалом и зажмурил глаза, но, увы, всё видел сквозь веки. До меня донеслось знакомое царапанье, а потом раздались мелкие шажки: ближе, ближе…

А потом девочка завизжала. От её оглушительного визга меня шатнуло к противоположной стене, и, пролетая мимо коридора, я успел заметить возле двери бледно-сиреневую вспышку. Мне самому захотелось заорать, но я знал, что будет только хуже. Затопали и недовольно загомонили родственники, выбираясь из постелей, девчонка кричала что-то бессвязное и пальцем показывала в зазеркалье, я елозил по стеклу изнутри.

Прежде чем включили свет, я снова глянул в коридор и увидел в его глубине пульсирующее бесформенное пятно размером с большую собаку — оно вспыхивало и гасло, становясь почти невидимым. Оно приближалось, и до меня вновь донёсся скребущий звук. Я смотрел на него всего пару секунд, но его вид намертво врезался в мою память. Я твёрдо знал, что это пятно меня сожрёт, и, ошалев, заколотил руками по стеклу.

Тут вспыхнул свет. Мимо меня забегали родственники, а девочка не переставая плакала:

— Зеркало, зеркало!

На неё наорали все по очереди, но она не унималась. Возникла борьба интересов: взрослые хотели, чтоб девочка закрыла глазки и спокойно спала перед зеркалом, а девочка этого совершенно не хотела. Обе стороны упёрлись рогом. Примерно через полтора часа криков и всеобщей истерики я услышал разумное предложение, исходящее от хмыря:

— Да в чём проблема, давайте зеркало к НАМ в спальню перенесём, и она успокоится. У меня мама тоже зеркал боялась.

Все женщины высказались против, громко объясняя, почему детей полезно класть спать именно перед зеркалами, но мой брат махнул рукой и скомандовал:

— Берись с той стороны!

Грешным делом я подумал, что он обращается ко мне, и аж встрепенулся, но на меня им всем было ещё больше наплевать, чем на ребёнка.

— А то никогда не ляжем, — проворчал одобрительно хмырь и ухватился за тумбу трюмо. — Раз-два, взяли!

Плач девочки утих так резко, словно выключили радио. Я увидел, как она вытирает нос пододеяльником — в этот момент мамаша шипела ей над ухом: «Что, добилась своего, свинья?» — а потом створки прикрыли, чтобы они не мешались, и мой мир пошатнулся. Отражение лампочки было фикцией и не давало собственного света, прихожая погрузилась в дрожащий полумрак: створки хлобыстали и бились о моё зеркало, и в них даже что-то отражалось.

Оно было необыкновенно притягательным, мне захотелось туда с неистовой силой, но эти два болвана оторвали трюмо от пола и поволокли в бывшую мою спальню. Я свалился на пол, потом взлетел, с ужасом наблюдая, как рушится мебель. На меня посыпались коробки с антресоли, не причиняя мне, впрочем, никакого вреда. Стены крошились с тихим треском, а потолок исказился и пошёл волнами. Створки громко стукались, и вся моя ловушка резонировала.

Из глубины коридора вновь заскреблись: оно почуяло движуху и активизировалось. «Скорей бы кончился этот кошмар», — подумал я, барахтаясь в воздухе, и вдруг оба мужика во всю глотку заматерились, женщины властно закричали наперебой, всё перевернулось, и трюмо с силой ударилось о притолоку. Мгновение тишины — и стекло обрушилось градом осколков. То ли кто-то из них поскользнулся, то ли квёлая фанера спинки трюмо не выдержала и лопнула — это уже неважно и никому не интересно.

Я не сразу понял, что произошло: мне показалось, что я проснулся после дурного сна, и теперь снова всё как раньше. Никакой шариковой ручки в моём кулаке не было. Так бывает: приснится какой-нибудь цветок или книга, и ты вцепляешься в них намертво, чтобы унести с собой в реальный мир, но просыпаешься с пустыми руками. Бог с ней, с ручкой, мне теперь не нужны магические талисманы. Я жив, ура, вот я стою посреди своей квартиры в обществе родных, у нас много гостей, вот только зеркало разбили — ну да ладно, это ерунда. Главное, что вся эта ужасная чушь оказалась сном!

— Надо убрать осколки, сейчас принесу веник и совок, — сказал я и собрался идти на кухню, но жена меня опередила.

Они переругивались, собирали стекло, орали на ребёнка: «Всё из-за тебя!» — а я стоял у стены, вдыхал воздух родного дома и не мог нарадоваться, что собственная смерть мне только приснилась. Минуточку, а что за тип крутится возле моей жены? Первой мыслью было подойти и разобраться, но я не спешил. Теперь я обо многих вещах должен думать иначе, я пересмотрю своё отношение к… Тёща со шваброй прошла сквозь меня и пробубнила:

— Не иначе, как его душа являлась. Говорят же, что они на девятый день являются.

Я оторопел… Нет, не то слово, меня будто окатили ледяной водой… опять не то — ну, ладно. Я начал размахивать руками, потом попробовал идти и поплыл вперёд. Да, я вырвался, зеркальной ловушки больше нет, и я снова с моими родными, но уже никогда не смогу с ними общаться, и выяснить отношения с женой и её хахалем тоже не смогу. Меня накрыл припадок. Как страшно осознавать, что я по-прежнему мёртв!

Но было обстоятельство пострашнее. Когда все угомонились и улеглись спать, я заметил у входа в зал, неподалёку от дивана, на котором спала девочка, пульсирующее бледно-сиреневое пятно.

Вы ещё слушаете? Недолго осталось. Не знаю уже, о чём рассказывать, я сбежал из этого ада. Да, подло бросил своих родных наедине с тем, что сам же выволок из зазеркалья — не из зазеркалья даже, а из ещё более далёкого места. Знаю, это было малодушно, но скажите, чем бы я им помог? Как я мог совладать с этой нежитью, у которой нет ни формы, ни названия? Она была стократ сильнее меня. От неё исходила такая лютая злоба, что я чувствовал это на расстоянии, а несчастный ребёнок уловил даже сквозь стекло. Меня бросает в дрожь, когда я вспоминаю, как беспечно разгуливал в чёрном бесконечном пространстве, которое её породило.

Не хочу думать о том, что сталось с девочкой и другими родственниками. Может быть, у них завёлся полтергейст, а может, эта штука действовала иначе: навлекала на людей бедствия и болезни, кто знает? Во всяком случае, ничего хорошего от неё ждать не приходилось.

Я сдался. Я вылетел сквозь дверь и скатился по лестнице сразу же, как оно чиркнуло невидимыми когтями и начало движение в мою сторону. Насколько могу судить, я его не интересовал, ему было чем поживиться, но все годы последующих одиноких скитаний меня не покидала смутная тревога: я боялся, что оно взяло мой след. Вы будете смеяться, но я намеренно запрещал себе даже думать о нём, чтобы не привлечь ненароком — что, если оно чувствует мысли? Я встречал разных людей в полумраке, заводил дружбу, но никому не рассказывал о своих приключениях в зеркальной ловушке. Не буди лихо, пока оно тихо.

Признаться, мне стало легче на душе оттого, что я поделился хоть с кем-то, и я благодарен вам, что выслушали мою долгую историю. Она вам понравилась?

Почему вы не отвечаете? Где вы все, и почему так темно?

И что это там скребётся?!

О нет.