Моё сердце сожрет тебя заживо (гет)

Разрывающий красный, номер DB0000

Когда Меттатон читает вслух записку маленькой человеческой девочки, он ощущает себя облитым грязью.

«Я люблю тебя!» — гласит короткая заметка, спешно накарябанная детской рукой.

Человеческое дитя улыбается, незамутненное и счастливое. Больше всего на свете Меттатон хочет стереть эту улыбку, но вместо этого он смеется, подмигивает и говорит:

— Какое трогательное признание! Я добавлю его к остальным!

О, у него тысячи этих записок. Чертовых писем, проклятых признаний, написанных на многочисленных бумажках, которые он без капли жалости бросает в печь на заднем дворе МТТ-отеля.

Меттатон смеется, требует девчонку позировать, танцевать и говорить, говорить, говорить. Он хочет разбить эту улыбку, робкую надежду в глазах, и потому совершает один жестокий поступок за другим.

Человеческий ребенок не умеет говорить. Меттатону об этом известно, но его жгучая страсть не позволяет ему дать им обоим передышку. Он не щадит себя, а значит, не пощадит и человека.

Всё это — часть большого представления. Смерть девчонки — необходимая жертва, вклад в будущее всего мира. Лиловый огонь пожирает его механизмы изнутри — и Меттатон горит в свете софитов, ослепительный и великолепный. Он превращает танцпол в огненную геенну, посылая воздушные поцелуи ликующей, захлебывающейся обожанием толпе.

Маленькая девочка пылала, совсем как те ненавистные письма. Но слова любви горели в огне печей безмолвно и тихо.

А девочка кричала.

Нежно-фиолетовый, номер C284FF

«Ты в порядке?»

Меттатон смотрит на записку так долго, что Фриск, разумеется, получает ответ еще до того, как он откроет рот. На самом деле Меттатону не нужно открывать рот или двигать языком, чтобы произносить слова, но так комфортнее всем окружающим, а ему совсем не сложно притворяться...

— Ох, дорогая, как мило с твоей стороны! — он не дает Фриск времени написать что-нибудь еще, ловит её за талию и утягивает к себе на колени. — Ты понимаешь меня лучше, чем кто-либо другой, моя хорошая!

Глаза Фриск удивленно распахиваются, ей явно есть, что сказать, но он вжимается лицом в её шею и шумно вдыхает, прогоняя воздух по циркуляционным системам вентиляции. Её особый, живой запах определялся Меттатоном как аромат раскаленного солнцем песка в далекой пустыне.

— А на вкус как лазурь, — шепчет Меттатон, прикусывая её нижнюю губу, и Фриск издает тоненький писк, потому что это абсолютно не то, чего она от него ожидала. — Ты на вкус как лазурь, дорогая!..

Он отбирает у неё блокнот и ручку, не желая способствовать очередному робкому приступу мутизма, и кусает хрупкое девичье плечо, тут же получая ласковый шлепок по спине. Меттатону ужасно хочется почувствовать синий, лазурный вкус на языке, и он урчит от удовольствия, когда Фриск всё же говорит ему:

— Т-ты с-сегодня действительно с-стран-странный.

Звуки её голоса на вкус фиолетовые, как шелковые лепестки дикого ириса, а заикающиеся слоги горчат на кончике языка соком васильков.

— Это середина марта, дорогая, — он признается по секрету и кусает еще раз, слизывая с её плеча незримые знойные песчинки. — Сегодня я люблю тебя особенно сильно!

Он никогда не расскажет Фриск о том, что помнит каждую из её смертей даже спустя десять лет. Кто бы знал, что машины способны сохранять свидетельства о скачках во времени?

Кто бы знал.

Абсолютно черный, номер 000000

Ведро грязи обливает Меттатона второй раз за время их знакомства, когда Фриск признается ему в любви снова, уже будучи взрослой девушкой.

— Ох, дорогуша, — только и отвечает он, а в сенсоры ударяет аромат горелой плоти, ослепляет красным звуком агонии.

Для него Фриск всё еще маленькая девочка, отважно противостоящая роботу-убийце, полная решимости спасти не только себя, но и Меттатона — от него самого.

— Фриски, прелесть, — он улыбается после недолгой паузы и кладет ладонь на теплую макушку. — Я уверен, что ты сможешь найти себе кого-то еще! Не столь же совершенного и потрясающего, как я, но всё же…

— Нет, — в этот раз Фриск каким-то неведомым ему образом преодолевает и заикание, и страх перед речью. — Я выбрала, — она улыбается так ярко, что смогла бы затмить собой свет любого прожектора. — И я полна решимости завоевать тебя! И никто, кроме тебя, мне рядом не нужен!

Меттатон чувствует, что его душа дает трещину, а на языке колосится отчетливый запах паленого мяса.

— Ох, дорогуша, — повторяет он, теряя способность мыслить и испытывать хоть что-то, кроме чёрного леденящего ужаса.

Если бы только мог он переубедить её, доказать, объяснить её ошибку, он бы сделал это в ту же секунду. Сердце Меттатона выковано из металла и магии, оно не способно кровоточить, но почему-то он чувствует себя так, будто разбит и уничтожен одним-единственным взглядом влюбленной, абсолютно невинной человеческой девочки.

Он падает на колени и обнимает, прижимает её к себе так крепко, что Фриск едва ли не задыхается в стальных объятиях. Меттатон знает, что должен отказать, но вместо этого он тянется к свету и упивается им так сильно, что, несомненно, причиняет ей боль.

Если бы Фриск захотела надеть на него ошейник, он не подумал бы ей возразить.

Серый шифер, номер 707891

— Мягче, милая, — Меттатон не приказывает, он только направляет. — Как дыхание, как мазок кисти по холсту.

Фриск упрямо поджимает губы, что кажется Меттатону умилительным, и, следуя движению его рук, шагает безукоризненно точно в такт музыке. Меттатон ведет её, подсказывая и помогая, и он действительно горд ею, потому что Фриск учится для человека поразительно быстро.

— Я не по… по… понимаю, — звучит она драматически обреченно, почти повисая на его плече. Репетиции танцев Фриск не терпела, даже если Меттатон сам взялся учить её. — Я-я имею в виду, что не-не вижу в этом ничего особого! Эт-это просто движения под глупую музыку, я…

— Ты разбиваешь мне сердце! — восклицает он, едва сдерживая смех. Заикающееся бормотание Фриск — небесно-голубое, и на целую минуту Меттатон ощущает себя счастливым. — Тебе же всегда нравились мои выступления!

Фриск краснеет, пытается объясниться, но в этом нет нужды. Меттатон знает, что Фриск неведома та сжигающая страсть, которая была кровью и топливом самой его сути. Фриск не знает, каково это — раствориться в одной-единственной примитивной эмоции, в гневе или же в незамутненном страхе. Фриск — сложная, мягкая и вдумчивая. Она всегда размышляет, прежде чем начать действовать. Она доказывает свои убеждения — тихо, но с непоколебимой уверенностью.

Меттатон слышит запах горелого человеческого мяса, и больше всего на свете ему хочется спросить Фриск: «Разве ты недостаточно страдала?»

Потому что он не может контролировать силу того бушующего пламени, которое и делает его Меттатоном. То, что Фриск считает очаровательным безумием, сам Меттатон осознает как хаотичную, не поддающуюся описанию бурю, в которой нет места ни самоанализу, ни попыткам увидеть, что его действия могут причинить кому-либо боль.

Меттатон не уверен, что любит Фриск. Он уже ни в чем не уверен. Мысль о том, что он причинит ей вред, заставляет механизмы и тяжи напряженно скрипеть, и такие мгновения Фриск всегда замечает, будто какой-нибудь мифический телепат. В такие мгновения Фриск забывает о человеческой речи и тихонько протягивает ему листки бумаги: «Ты в порядке?».

«Я люблю тебя», — видит Меттатон перед глазами ту роковую, самую первую записку, и все его страхи вновь напитываются сполна тревогой и холодом.

Фриск никогда не будет танцевать так, как Меттатон, Фриск никогда не сможет очаровывать людей так, как он это делает. Но Меттатон никогда не сможет стать такой же доброй, отзывчивой душой, как Фриск.

И, будь он проклят, Меттатон ненавидит себя за это.

Изумительно-синий, номер 007FFF

— Если ты считаешь себя бессмысленным, то что мешает мне придумать для тебя смысл?

Фриск улыбается ему, целует в висок, и Меттатону становится чуточку легче. Он закрывает глаза, льнет к её теплой ладони изуродованной стороной лица, скрытой под прилизанной челкой, и не может сдержать тихий рокот механизмов внутри себя. Доброта Фриск и её милосердие всё еще ранят его, но с каждым днем — всё меньше.

— Такой мусор, — он искренне верит в эти слова сейчас. — Я такой мусор. Я срываюсь на тебе, когда зол, и игнорирую, когда ты страдаешь. Ты маленький хрупкий человек, это я должен заботиться о тебе.

Меттатон на самом деле живет лишь одной чистой эмоцией. Он простой, он примитивный. Сегодня он полыхает от ярости и восторга, желания сжечь танцпол и себя вместе с ним, отдаться каждому зрителю, принести каждому счастье, получить хотя бы еще немного внимания. Завтра же он погружен в депрессию, разбитый и потерянный, забывший о том, кто он есть на самом деле.

Мусор, созданный на потеху толпе? Призрак, пожелавший завоевать сердца миллионов, упиться чужим восхищением?..

Машина, лишенная сердца? Или чудовище, которое это самое сердце так напрасно истратило, не замечая тревоги и волнения тех, кому и в самом деле он был небезразличен?..

— Меттатон, — пальцы Фриск тонкие и теплые, солнечно-сладкие. — Если ты станешь самым знаменитым монстром на планете, самым желанным кумиром, я буду с тобой. Если же ты не сможешь, если твои мечты не осуществятся… я всё равно буду с тобой.

Меттатон не знает, что он должен ответить. Он не считает себя великим, он не считает себя достойным восхищения. То, что он делает — это то, чего он желает, чем он живет. Там, в Подземелье, он занял свободную нишу, и он до сих пор не понимает, что же такое особенное нашли в нем и монстры, и люди.

— Потому что я люблю тебя.

Фриск любит его не за статус, не за заботу и не за идеальные ноги. Любовь Фриск — что-то, чего Меттатон не может понять, да и, пожалуй, ему это не так уж и нужно. Сердце Фриск большое и доброе, и Меттатону действительно стыдно, что порой ему хочется узнать, каково же оно на вкус.

Меттатон нуждается в ней, потому что никто, кроме неё, не способен сдержать тот чудовищный, жестокий вулкан страсти, который он таит под полированными железными пластинами. Он не может не срываться и на ней, но он никогда не переступит не произнесенного предела, потому что есть ограничения сложнее и серьезнее каких-то там Законов Робототехники. Меттатон знает, что, в худшем случае, Фриск всегда сможет вразумить его, не позволит завоевать мир и подчинить себе человечество гораздо более простым способом, чем долгая, упорная работа над своей популярностью и беспощадным характером.

Ошейник шелковой лентой сжимает серебристое горло. Дыхание Фриск согревает его губы, и Меттатон улыбается, когда чувствует вкус лазури на языке.

Может быть, потом его снова поглотит раскаяние за прошлые, давно зарытые в землю грехи, но сейчас он собирается выступить на особой, очень значимой сцене, ради одного-единственного, главного гостя на этом представлении.

Меттатон принимает все цвета этой ночи как часть единого целого.

Их жизнь продолжается.