Night of candles (джен)

Кто и как нашёл этот закон в архиве, навсегда осталось тайной. Письмо, в котором была лишь потемневшая от старости страница, варварски выдранная из какой-то книги, принесла в Визенгамот почтовая сова. На листе тёмно-сизым по жёлтому было выведено, что в ночь свечей⁽¹⁾ любой живой заключённый Азкабана «из свободного и благородного сословия» имеет право на визит супруга или любого другого человека противоположного пола по своему выбору. Может быть, в Визенгамоте и не дали бы ход этому письму, потеряв его среди вороха корреспонденции, как порой это случалось с неудобными посланиями, но когда на следующий день его копия появилась на первой странице «Пророка», стало ясно, что сделать это не получится.

Проведённое расследование подтвердило подлинность закона, принятого ещё в тысяча четыреста восемьдесят восьмом году. Заодно нашлось и объяснение — мол, слишком многие погибли или оказались в заточении «за последние тридцать лет», и поэтому, «во преумножение количества волшебников и для их примирения»⁽²⁾ каждому узнику недавно созданной тюрьмы полагалось послабление. Принятый закон, однако, использовался неактивно и недолго — видимо, сказалось влияние дементоров, чьё соседство вовсе не способствовало тому, ради чего он, собственно, был создан. И о нём забыли — а теперь, когда дементоров из Азкабана, наконец, убрали, кто-то о нём вспомнил.

Отменять закон Визенгамот по некоторому размышлению не стал: в конце концов, сейчас там отбывали пожизненное заключение представители семи семейств, входящих в Священные двадцать восемь, и аж у пяти фамилий они были последними в роду. И раз есть шанс изменить это законным образом — почему бы нет? Да и близкие всех остальных пускай получат каплю радости. Так что закон был введён в действие — и за несколько недель до Рождества заключённым было предложено выбрать себе гостя.

* * *

Это объявление — по сути, брачное — в «Пророке» должно было быть опубликовано на последней странице, но попало на вторую полосу. В скупых строках сообщалось, что мистер Родольфус Лестрейндж во исполнении своего долга перед родом надеется его продолжить и приглашает на свидание желающую стать его супругой.

Кандидаток оказалось много. И поскольку переписка с заключёнными не дозволялась, сообщали они о своём желании в том же «Пророке», воскресный выпуск которого заключённым приносили раз в неделю. Так что теперь вся Британия следила за появляющимися там объявлениями с колдографиями и порой весьма неожиданными описаниями интересов претенденток, неизменно начинавшихся с «любви к детям». Зато завершались они все по-разному — и ближе к Рождеству в Лютном стали делать ставки, пытаясь вычислить победительницу, чьё имя, как все были уверены, будет опубликовано в последнее воскресенье перед Рождеством объявлением от самого Лестрейнджа.

И просчитались. Тот номер «Воскресного Пророка» был раскуплен за минуты и изучен, кажется, под лупой — однако ожидаемого сообщения там не нашлось.

И к коменданту Азкабана полетели совы.

* * *

Рождество комендант единственной магической тюрьмы в Британии любил. Во-первых, потому что в этот день навряд ли можно было ожидать гостей из аврората или министерства. Во-вторых, потому что его служба давала ему великолепный повод избежать занудного семейного застолья. И в-третьих, потому что со времени принятия скандального закона более интересной ночи, нежели в Сочельник, комендант не знал.

Визитёры, которым пришлось выделить отдельную и самую большую комнату, прибывали накануне, ближе к вечеру. И хотя свидания предоставлялись безвозмездно, почти все чем-нибудь да угощали коменданта и охрану — часто для того, чтобы задобрить и либо уговорить их после поделиться с заключённым, либо пронести чего-нибудь с собой. Последнее было строго-настрого запрещено, и подобные предметы конфисковывались сразу же, на месте, и потом уже распределялись между комендантом и охраной.

Впрочем, вопреки ходившим слухам, не подарки и не конфискат были основной причиной любви коменданта к визитёрам. Куда больше он ценил совсем другое.

…Комендант медленно шёл по коридору, останавливаясь возле каждой двери и знакомым до автоматизма жестом делая её прозрачной. Многим он мгновенно возвращал их прежний вид, но у некоторых останавливался и, опустив на пол левитируемый табурет, усаживался понаблюдать за происходящим. Нет, его не увлекали сцены радостного супружеского — или не совсем — соединения: что он там не видел? Ну их к пикси — нет, его интересовало совсем, совсем другое...

Больше всего он любил нижний этаж, обитатели которого не имели шансов снова выйти на свободу. Их было немного — только те, кого когда-то называли Пожирателями Смерти, пара сбрендивших убийц да карга, которую лет двадцать пять назад поймали прямо за поеданием младенца. Было ещё два вампира, но их, прячущихся под одеялами даже от самого тусклого дневного света, один из предшественников нынешнего коменданта пожалел и переселил в подвал. Но закон их не касался: они не были живыми.

…Первой, сразу же у лестницы, была камера Эйвери. Комендант устроился напротив, потёр руки, довольно хмыкнул — и сделал дверь прозрачной.

В камере под потолком горела толстая свеча, ярко освещая маленькое помещение (обычно заключённым свет не полагался, но недаром эта ночь так называлась — и потом, какие свидания впотьмах?), где сидели двое: собственно сам Эйвери и молодая, лет двадцати пяти, женщина.

— …Homo liber de nulla re minus quam de morte et ejus sapientia non mortis, sed vitae meditatio est,⁽³⁾ — прочитал он — и, отчеркнув ногтем что-то в книге, спросил: — Как вы думаете, какое слово здесь является ключевым?

— Vitae,⁽⁴⁾ — улыбнулась женщина.

Комендант покачал головой. Зря эта девица надеется и так красноречиво глядит на Эйвери! Книга явно интересовала его куда больше собеседницы.

— Вовсе нет! — ответил Эйвери. — Вы напрасно придаёте такое большое значение существительным — это весьма распространённая ошибка переводчиков и толкователей. Конечно, в данном случае ключевым будет определение «liber»⁽⁵⁾ И для понимания дальнейшего текста это принципиально важно! Вот смотрите…

Некоторое время комендант слушал Эйвери, посмеиваясь над довольно неуклюжими попытками барышни обратить на себя его внимание, а затем вернул двери прежний облик и двинулся дальше.

В следующую камеру, что занимала Алекто Кэрроу, он заглянул буквально на минуту: в конце концов, видеть, как некое весьма известное лицо из министерства позволяет сотворять с собой такое, представлялось ему удовольствием весьма сомнительным. А вот её братец заставил коменданта посмеяться: да, чуть позже тот, конечно же, займётся со своей посетительницей известно чем, но пока что — видимо, вместо прелюдии — он весьма эмоционально жаловался ей на свою ужасную судьбу и, в особенности, на сестру, которая всю жизнь его изводила и даже теперь, из соседней камеры, умудряется продолжать. И ведь никуда ему не скрыться: сколько бы он, Амикус, не писал прошений о смене камеры, они все остались без ответа. Сердца у них нет, у бюрократов!

Это место в ежегодно повторяющихся жалобах Кэрроу коменданту нравилось особо. О да, у него, определённо, нету сердца — и пока он занимает своё место, эти двое всегда будут рядом. Самое забавное, что в аврорате коменданта упрекали, наоборот, в мягкосердечии: мол, сажать родственников рядом, давая им, тем самым, возможность хоть и затруднённого, но всё-таки общения, слишком уж гуманно, эти сволочи подобного не заслужили. Знали бы они…

В следующую камеру комендант заглянул лишь мельком. Сколько лет уже закон работал — столько лет под Рождество к Крэббу приходила дочка, на глазах у коменданта постепенно превращаясь из грубовато сложенной высокой девушки в медленно полнеющую женщину. Она уже и родить за это время успела: пару лет назад она явилась на свидание с приличным животом. Как её супруг-то отпустил, несколько часов лететь над морем? Если он, конечно, был, супруг. И сейчас отец и дочь сидели рядом на кровати и о чём-то говорили — похоже, о ребёнке. Скучно…

Следующей была камера Долохова, у которой комендант не задержался: то, что там внутри творилось, заинтересовало разве бы юнца — в целях самообразования или же в отсутствии партнёрши. Развлекался Долохов, как говорится, во всю мощь и силу, которой у него хватало на троих. Откуда только баб-то брал — не давал же объявления! Да ещё таких — комендант диву давался, видя его посетительниц. И ведь с виду все приличные женщины…

Дальше тоже было скучно: Гойла ежегодно посещала лишь супруга, яркая дородная блондинка, с удивительным упорством пытавшаяся каждый раз пронести с собой то жареного поросёнка, то окорок, то что-нибудь ещё, что, в итоге, составляло часть рождественского ужина коменданта и дежурящей охраны. Так что миссис Гойл тут привечали, но смотреть на их с супругом свидание было совсем неинтересно.

А вот постояльца следующей камеры комендант любил едва ли не сильнее всех других — причём, отнюдь не только в эту ночь, а в целом. Фенрир Грейбек был одним из самых активных заключённых, использовавших право отправлять корреспонденцию с восхищавшим коменданта рвением. Получать ответы заключённым запрещалось — мало ли, что им пришлют, сколько ни проверяй, всё равно пропустишь что-нибудь — а вот писать им самим было можно. И Грейбек писал — и порою очень дельные работы, хлёстко высмеивающие нынешнее министерство в целом и министра в частности. Часть из них под псевдонимом охотно публиковал «Пророк», и сам комендант читал их с удовольствием. На свидание же к Грейбеку приходили оборотни — разные, бывали и мужчины, и женщины, и они до самого рассвета беседовали о политике, международной обстановке и о жизни в целом. Эти разговоры комендант любил — и теперь надолго задержался, удобно устроившись на своём табурете. На сей раз посетительницей была хрупкая брюнетка, но комендант мог бы поклясться, что никакого непотребства в этой камере не будет. И поймал себя на мысли, что вот сам бы он на месте заключённого… уж очень хороша была гостья.

Дальше, впрочем, было не менее интересно. Младший Лестрейндж, правда, просто весело проводил время с девицей, которая, кстати, приходила уже в третий раз — а вот старший собеседовал очередную претендентку на собственную руку и на имя Лестрейнджей. Дама нервничала — и комендант ей от души сочувствовал. Его самого так даже на ТРИТОНах не допрашивали — да что там, даже его собственная тёща была менее придирчива! Ладно бы Лестрейнджа интересовала просто биография — так ведь нет же, нет! С биографии всё только начиналось — а затем следовали вдумчивые и подробные вопросы о детстве соискательницы, о её школьных годах, о подругах, о родителях, братьях-сёстрах, двоюродных кузенах, домашних любимцах и наиболее запомнившихся книгах. После шли вопросы о ведении домашнего хозяйства, отношении к животным, детям, путешествиям, деньгам, магглам, министерству, гоблинам, русалкам, чистокровным и магглорождённым волшебникам, иностранцам, мусульманам, африканцам и так далее, и далее, и далее. Наблюдать за дамой было крайне увлекательно, и комендант минут двадцать разглядывал симпатичную русоволосую девицу, старательно рассказывавшую сейчас о своих соседках по школьной спальне. Знала бы ты, милая, что это лишь начало…

У МакНейра тоже было весело — и комендант хотел бы знать, кто же это присылает тому таких девиц, чья ночь работы, судя по всему, стоила не меньше его месячного жалованья. Или у него есть сейф, и он успел оставить соответствующие распоряжения? Так или иначе, гостьи этой камеры вызывали лишь завистливые вздохи всей охраны. Комендант к нему заглядывать не стал — за следующей дверью его ждало особенное развлечение.

Картина, что ему открылась там, была уже привычной: табурет, игравший роль стола, был придвинут к койке, где сидели на вполне пристойном расстоянии друг от друга Август Руквуд и молоденькая девушка в мантии невыразимцев. Она рассказывала ему что-то абсолютно коменданту непонятное и время от времени задирала один из рукавов, показывая написанные на коже строчки. Руквуд слушал, задавал вопросы — а потом и комментировал, а девушка сосредоточенно кивала и порою даже что-нибудь подчёркивала явно специально для этой цели выращенным и остро заточенным ногтем прямо на руке. И хотя комендант не понимал почти ни слова, зрелище казалось ему завораживающим. В прошлый раз была другая девушка, в позапрошлый — юноша, перед ним — опять девица, а вот самым первым на свидание пришёл едва ли не сам глава невыразимцев (очень уж сурово и одновременно представительно выглядел тот гость).

Посидев немного и послушав непонятное, комендант поднялся и, пройдя камеру Роули, к которому опять пришла жена, остановился у соседней.

Селвин — и та перепуганная девица, похожая одновременно и на него, и на вымокшую мышку, что приходила каждый год. Родственница — кажется, троюродная кузина. Ей он каждую неделю писал длиннющие послания в духе: «…а ещё два галеона и четыре сикля вы должны отдать за позапрошлый месяц кровельщику. Сдайте в чистку парадные гобелены. Проследите, чтобы чистку выполнял волшебник, а не эльф!» Сейчас девушка отчитывалась — казалось, отчёт она вызубрила, потратив на это не один день — и вид у неё был такой несчастный, что комендант в очередной раз от души пожелал Селвину скорее уже сдохнуть — только завещание оставить подходящее. Мог бы — вынудил бы лично! Бедная малышка… совсем, видимо, дела у неё плохи, раз она всё это терпит. Бледная, худющая… как говорила приятельница его собственной супруги, «кормить и плакать». Но отчитывается бойко…

Повздыхав о незавидной судьбе бедняжки, комендант двинулся дальше, заранее предвкушая то, что сейчас увидит в камере у Трэверса. О да… Трэверс. Говорили, что в Британии не так давно вошло в моду целое движение под названием «треверизм», последователи которого изучали «сопредельные миры» — и дороги в них. Некоторые из которых, по их словам, открывались с помощью правильных грибов и трав — но тут было важно научиться различать обычные галлюцинации от подлинного путешествия, которое, на самом деле, приводило каждого к «внутрь самого себя». Комендант отлично помнил, как всё это начиналось: Трэверс, едва получив возможность отправлять корреспонденцию, начал писать всем подряд, кажется, едва не наобум (комендант решил так, когда часть сов вернулась, не отдав посланий) в духе: «Дорогая мадам Браун, мы никогда не встречались с вами, но я пишу именно вам, потому что мне кажется важным рассказать вам о возможности найти свой путь в этом скучном мире, открыв своей душе возможность путешествовать…» Каждое послание заканчивалось обещанием удачи в финансовых (любовных и ещё каких-нибудь) делах в случае, если адресат перепишет это письмо и разошлёт трём своим знакомым.

Самым диким было то, что эти обещания сбывались. Как и почему это работало, комендант не представлял: письма проверялись тщательно, и наверняка никакой магии не содержали, да и палочек у заключённых не было — однако факт был налицо. Он и сам, когда до него дошли об этом слухи, как-то раз не удержался и переписал дурацкий текст — а через два месяца вдруг получил наследство. Не особенно большое — зато втайне от жены.

На свидания к Трэверсу ходили дамы — и тот пользовался этим на все сто, успевая ублажить и дух, и тело, и, наверное, ещё что-нибудь — комендант не удивился бы такому. Сейчас он как раз был занят телом — и комендант, решив вернуться позже, прошёл к последней камере.

Яксли.

Вот тут комендант не знал, смеяться или плакать — потому что Корбин Яксли представлял для всех Проблему. Ибо Яксли жаловался. Всем и обо всём — и поскольку до ареста он работал в министерстве, жалобы он умудрялся составлять так, что игнорировать их не выходило. Ему даже отвечали — так что из всех узников он был единственным, кто получал корреспонденцию. И жаловался снова. Поначалу коменданта это злило, но со временем он оценил мастерство своего подопечного, а потом и научился извлекать из его талантов пользу, добившись вместе с Яксли некоторого увеличения довольствия, а главное — разрешения разбить свой огород, который теперь разросся и существенно разнообразил рацион не только заключённых, но и их охраны. В благодарность он порою позволял Яксли маленькие послабления, к примеру, выдавая чистое бельё чуть чаще принятого или добавляя в чашку с чаем сахар.

На свиданья к Яксли приходила родственница — удивительно красивая блондинка средних лет, с которой они до утра обсуждали тонкости общения с гоблинами и ещё что-то столь же романтичное. Зато полезное — и комендант сам немало нужного извлекал из их бесед.

…Так он и ходил всю ночь — от одной камеры к другой. И думал, что, возможно, к старости, когда он выйдет в отставку, а все эти заключённые умрут, он напишет книгу — и, чем драккл не шутит, может быть, прославится.

Комендант даже название придумал.

«Night of candles».

1) Так в Великобритании называют ночь накануне Рождества.

Вернуться к тексту

2) В 1455-85 годах в Англии случилась серия вооружённых династических конфликтов между сторонниками двух ветвей династии Плантагенетов-Ланкастеров и Йорков, известная как Война Роз.

Вернуться к тексту

3) Свободный человек ни о чём так мало не думает, как о смерти, и мудрость его состоит в размышлении о жизни, а не о смерти.

Вернуться к тексту

4) Жизнь

Вернуться к тексту

5) Здесь «свободный».

Вернуться к тексту