Похождения приличного джентльмена (гет)

Позвольте представиться: меня зовут Чайльд Гарольд Людовик Третий. Чистокровен, прекрасен и аристократичен от кончика розового персидского носа до самой последней белоснежной шерстинки в хвосте.

Хозяйка... ах, эта ужасная вульгарная женщина! Как таким только доверяют заботиться о монарших особах?! По утрам она стаскивает меня с моей любимой бархатной подушки, выбивает из нее пыль и расчесывает мою шерсть, то и дело целуя меня в нос своим огромным зубастым ртом.

— А кто это у нас сахарочек?! — визжит она отвратительным голосом. — Кто это наш сладенький? Кто наш беленький?!

— Мау, — говорю я голосом, полным достоинства и тоски, и закатываю глаза. Но она не унимается. Вот же тупица! Она что, нормального кошачьего языка не понимает?! Переворачиваюсь на спину, вытягиваю лапы и пытаюсь на пальцах, по системе глухонемых, объяснить ей, чтобы она от меня отстала, но и язык жестов ей недоступен. Она визжит от восторга и умиления и начинает целовать мои сигнализирующие ей лапки и пердеть ртом в мой живот, после чего я оставляю попытки наладить с ней контакт. Так и остаюсь валяться кверху ногами, сраженный благородной тоской и глубочайшим отчаянием.

— У Людовика опять глазки болят, словно ему их расцарапали, — воркует эта деревенщина, капая мне в глаза какую-то едкую дрянь. — Боже, какой он нежный!.. Он так легко может заболеть. От любого ветерка, от несвежей еды... Пожалуй, добавлю ему витаминов в рацион.

Но пока отвратительно пахнущие витамины еще не куплены, моему вниманию представлен стандартный завтрак — гурме голд на белоснежной фарфоровой тарелочке, растолченный блестящей вилкой на маленькие кусочки.

— Мау, — решительно говорю я и отворачиваюсь к стене, прикрыв нос хвостом в знак величайшего отвращения.

— Заболел, — причитает хозяйка, всплескивая руками.

Так и проходит мой день — в ее бесконечных воплях.

И лишь когда на черное небо вползает луна, круглая и хитрая, как глаза карточного шулера, начинается настоящая жизнь!

Разумеется, все окна закрыты, но я хорошо изучил лазейки. Я точно знаю, что на чердаке форточка хлипкая. Если, неслышно ступая, пробраться в эту пыльную, захламленную комнату, по шторе забраться почти до самого верха и вцепиться лапами в щеколду, поворачивая ручку, форточка даже от слабого толчка просто вывалится из рамы.

Повисев для порядка на шторе, потянувшись и размяв заглаженные хозяйкой члены, я дрыгаю задними лапами изо всех сил, пока не попадаю в оконный проем. Здравствуй, свобода!

Ночной воздух свеж и располагает к легкой прогулке, свобода пьянит и настраивает на романтический лад, порхающие мохнатые ночные мотыльки приглашают поиграть с ними в догонялки. Я, перебравшись на растущее рядом дерево, спускаюсь по нему вниз, прыгаю на землю и по моей обычной тропе, протоптанной в траве, важно удаляюсь прочь от дома.

Куда пойти приличному джентльмену таким восхитительным теплым вечером? Я раздумываю недолго. Припомнив засосы, которыми хозяйка награждала целый день мой нос, чихнул от отвращения. Какая пошлость! Но, тем не менее, воспоминание это направило мои мысли в определенное русло, и я решил навестить мисс Кильку, известную всему району распутницу, жрицу любви.

Мисс Килька, тощая серая кошка, страшна как сон о бульдоге и ротвейлере взятых вместе. У Кильки течка круглый год, и она вечно хочет жрать. Свое изящное, попахивающее тухлятиной и чешуей имя она получила за неумную любовь к килькам в томатном соусе. Однажды она даже застряла в банке, вылизывая остатки консервов, но орать не стала. Когда же ее вытащили из банки, жестянка оказалась отполирована до зеркального блеска ее язычком, а сама Килька еще некоторое время ходила с вытаращенными глазами и ушами, прижатыми к голове.

Разумеется, о любви и высоких чувствах, присущих таким важным и хорошо воспитанным господам как я, драная Килька слыхом не слыхивала и просто так ни за что не подняла бы свой хвостик. Поэтому мне, как честному джентльмену, придется заплатить ей звонкой монетой, то есть раздобыть ей еды. Сама она слишком ленива, чтобы искать себе пропитание.

Всем известно, что в ночь дегустации на помойке у ресторана за углом можно найти практически все, что душе угодно, а сегодня именно такая ночь. Ветер приносит с собой острый запах рыбьих потрохов, и я спешу, чтобы успеть полизать головы карасей и плавательные пузыри в числе первых.

На дегустации уже собралась самая приличнейшая публика; сэр Кусок, одноглазый полосатый котище с порванными в боях ушами торопливо пожирает уже порядком подсохшую икру. С ним лучше не связываться — он чересчур нервный; говорят, его бубенцы больше не звенят. Подлый обманщик, притворившийся добрым волшебником, исполняющим все желания, улучил момент и сунул сэра Куска головой в валенок. С тех пор сэр Кусок ходит оплакивать свои утраченные тестикулы к месту их погребения — в сад под сливу. Славившийся ранее неукротимым нравом, ныне он потерял бойцовскую форму, стал жирным и сентиментальным. Он все еще пытается придать себе прежний пиратский вид, но волочащееся по земле пузо этому очень мешает.

Сэр Кусок вечно хочет жрать и ворчит, когда я приближаюсь. Растопырив лапы, урча и периодически воя, он дает понять всем, что сегодня голову карася первым лижет именно он, но мне не нужна тухлая рыбья голова. Всем известно, что самые вкусные объедки можно найти только в сердце помойки, и я, оскальзываясь на чешуе и рыбьих кишках, отважно лезу в самую гущу отбросов.

Старательно роюсь в мусоре, разгребаю лапами промасленные газеты и пахнущие сосисками длинные розовые целлофановые ленты.

И мое упорство скоро вознаграждается по заслугам. Под мусором, чудесная и только лишь ополовиненная, обнаруживается Та Самая Банка, воняющая прокисшим томатом и чуть протухшей рыбой. Урча от вожделения, я толкаю ее языком прочь от общего пиршества, прикидывая так и этак, где же может быть восхитительная мисс Килька в этот час.

— А не соблаговолите ли вы, милостивый государь, отдать мне эту банку? Или, три тысячи чертей, я сделаю так, что вы никогда не полижете своих яиц!

Сэр Кусок преграждает мне путь. Он поленился сам рыть объедки ради любви; дожевывая рыбьи внутренности, он враждебно смотрит на меня. Разумеется, есть он уже не хотел и банкой интересовался исключительно из самых гнусных, похотливых побуждений. Хоть бубенцы его больше не звенели, но стручок нет-нет, да выстреливал. Однако в мои планы не входило устройство свидания для сэра Куска.

— А не пойти ли вам к чертовой матери, уважаемый сэр, — проговорил я грозно и величаво, как и полагается говорить монаршей особе, не выпуская банку из зубов и выразительно глядя на Куска исподлобья — так, чтобы он наверняка понял, что сегодняшняя ночь с пленительной куртизанкой будет оплачена именно мной и для меня. — Не то я соблаговолю вот этой самой лапой разодрать вашу наглую рожу от уха до уха!

Сэр Кусок не внял гласу разума и, надсадно взвыв, напал на меня, подскакивая как мяч и выгибая спину. По-прежнему не выпуская банки, я выполнил свою угрозу, стараясь орать как можно громче. Любимая, я иду к тебе! Эта победа во имя твое!

Мой расчет оказывается верным. Сэр Кусок, заработав по шее, мгновенно ретируется, а шум драки привлекает всеобщее внимание, в том числе и ее — внимание моей несравненной Кильки!

Она появляется из темноты, восхитительно соблазнительная, грязная и вонючая, еще более тощая и облезлая, чем раньше. Ее вытаращенные глаза глядят с неподдельным любопытством и косят больше обычного.

— Мурррр, — говорю я, галантно придвигая даме плату за любовь.

— Мау, — грубо отвечает Килька, тотчас опуская свою грязную усатую рожу в банку. Она явно не против.

В мгновение ока я оказываюсь на ее спине. Чавкая и сопя, Килька лениво переступает задними лапами, словно толстая прыщавая девчонка, заскучавшая на сельской дискотеке. Ее тощий хвост, изогнутый как дверная ручка, немедленно, но безразлично задирается вверх, и я, нажав на эту импровизированную ручку, открываю дверь в сад наслаждений.

Килька настолько увлечена едой, что ее даже не нужно удерживать за шиворот.

— О, Килька! — вою я, вцепляясь в ее тощий загривок в порыве страсти. — О, великолепная Килька! О, Килька, Килька, Килька.

— Ма-а-ау, — грубым хриплым голосом подвывает мне Килька, не отрываясь от своего занятия и не особо тщательно имитируя экстаз. Не вынимая усатой рожи из вожделенной банки, она падает на бок, и это жалкое подобие посткоитального валяния означает конец свидания.

Определенно, вечер удался.

Смотреть на ленивые валяния сытой Кильки мне неохота. Теперь не помешало бы подкрепиться самому, но помойка не место для такого благородного господина, как я. Нужно поискать место поприличнее, и скоро я нахожу его по чудесному запаху парной телятины, замоченной в сливках.

Соседка моей хозяйки мариновала мясо к завтрашнему торжеству, совершенно неосторожно выставив его на холодок в крытой веранде.

Несколько желающих наведаться в этот элитный ресторан уже светят голодными глазами под окнами веранды, но есть два препятствия.

Во-первых, путь на веранду лежит только через шторы, сушащиеся здесь же на веревках, и они — эти шторы — тоньше призрака моей покойной бабушки. Во-вторых, что, конечно, куда весомее невесомых штор, там собака — колченогая тощая дрожащая тварь, пучеглазая и истеричная как старуха со вставными зубами. Она вечно скалилась и тряслась от злобы. Когда-то давно она мечтала стать грозным полицейским псом, за что получила прозвище Робокопыня в наших кругах, но дальше мечты дело не пошло. Робокопыня была злобным, но трусливым существом. Если крикнуть погромче, она обделывалась сразу из всех отверстий.

Вероятно, она и сама не прочь отведать телятины, но хозяйка сделала ей строгое внушение тапком. Это мелкое противное существо теперь спит под столом, на котором стоит неописуемо прекрасная кастрюля с мясом, и трясется, словно у него открылась пляска святого Витта.

В любую другую ночь я ни за что бы не полез бы на эту веранду, но сегодня, после любви, вскружившей мне голову, я, не раздумывая прыгаю на шторы и вцепляюсь в них когтями.

В мгновение ока торжественно колышущиеся полотнища раскромсаны на мелкие трепещущие ленточки, я лезу наверх словно отважный первооткрыватель, и чешуя устилает мой путь сверкающими звездами.

Перебравшись через подоконник, я вспрыгиваю на стол, на котором стоит — да нет, покоится — божественная кастрюля. Сопя от возбуждения, я сталкиваю тарелку, заботливо прикрывающую мясо от ночного ветра, пыли и мух, и чертова собака начинает лаять, подскочив как истеричка.

Она совершенно не умеет общаться; что она говорит разобрать невозможно, из ее крохотной злой пасти лезут куски слов, будто покромсанные ее вставными зубками, и, разрази меня гром на этом самом месте, если она не материт меня последними словами.

— Ахматьперемать, ипатькопать, ититьколотить! — верещит она мне в недрогнувшее лицо. Я мог бы показать этой простолюдинке, как нужно вести себя достойно, но времени преподать урок у меня нет. Она перебудила весь дом, и скоро хозяева кастрюли появятся здесь, а значит, мне нужно поскорее убираться. Наставив звездно-чешуйчатых следов на скатерти, я обнимаю кастрюлю как родную и запускаю в сливки лапу.

Увидев это, собака заходится в истерике настолько, что мне кажется, будто ее вот-вот хватит удар. Подцепив кусок, я вытаскиваю его на скатерть, капая восхитительными сливками, перемешанными со специями и кровью. Господь всемогущий, какой аромат! Какой вкус!

На прощание я не могу отказать себе в удовольствии оставить автограф на кастрюле. В конце концов, эти плебеи должны знать, что этой ночью их посетил сам Людовик! Задрав хвост, двумя четкими залпами я оставляю золотистый росчерк на эмалированном боку, а третьим — уверенную точку в сегодняшних приключениях!

Зажав добычу в зубах, я волоком тащу ее по направлению к окну, оставляя на скатерти широкий след прекрасного, утонченного розоватого оттенка.

Внизу, восхищенные моей отвагой и отчаянностью, на разные голоса меня славят друзья и соратники и пир обещает растянуться до самого утра!

* * *

— ...и все, все изорвали, испачкали, мясо стащили! — жаловалась поутру соседка хозяйке Людовика Третьего. — Вот поймать бы этого пакостника! Я б ему задала!

Сам кот беззаботно спал, начисто вылизав свою белоснежную шерстку и в очередной раз отказавшись от надоевшего ему паштета гурме голд.