Трина (джен)

Больше всего в мире Трина любила детали и утверждать, что у неё нет друзей.

И первое и второе при желании можно связать с главным ее увлечением — бумагомарательством. Причем бумагомарательством не как у популярных «клиповых» авторов — лишь бы выплеснуть эмоции, — а грубее, жестче — лишь бы выплеснуть эмоции на пике, когда ничто прочее не помогает. Словом, срываться на других Трина не планировала, а потому регулярно занималась самоедством.

Писать следовало о том, что понимаешь или проживаешь, считала она даже в те моменты, когда в комнату входила соседка и говорила «можно твой блокнотик и твою ручку?» и тыкала на стол, указывая. Трина говорила: «Мой блокнотик? Зачем?» (это был ее дневник). «Сфоткать» — «А,ну, бери». Соседка фоткала. Трина писала. Было непривычно, но забавно.

Трина не писала уже давно, поэтому даже этап грусти по тому, что она не писала уже давно, был пройден. Зато самосознание вышло за это время на новый уровень. Писать не потому что читают, а потому что пишу и не могу иначе. Агитировать окружающих на совместное погрязание в этом хобби получалось изредка и без старания (потому как старания прикладывать приходилось исключительно в случаях, когда человек явно к сему хобби не расположен и безнадежен априори). Соседка приходила и изредка фотографировала саму Трину, которая, вообще-то, фотографироваться жутко не любила и таким образом выражала свое хорошее отношение к соседке, надеясь на понимание.

Выражать что-то специфически и огорчаться, когда не понимают, — второе хобби Трины.

Быть непонятой ей довелось еще и по вине двустороннего отита. В те дивные дни Трина говорила тихо и слышала себя как говорящую нормально, а окружающие говорили нормально и Трина едва ли слышала их тихо. Звуки были как из-под воды, а сама Трина очень боялась, что так останется навсегда. Молчать хотелось больше обычного, так как ответные реплики приходилось переспрашивать.

А еще хотелось писать и чувствовать себя одинокой.

И первому и второму мешали соседки, зовущие на чай так, будто им не плевать. Сознание одинокого человека странная штука: когда считаешь, что всем всегда все безразлично, малейшее проявление внимания принимается за привязанность. А потом соседка уезжает восвояси и говорит «Не скучай» и ты сразу думаешь, что если ты скучаешь и пишешь об этом в соцсети, то значит тебе нечем заняться, помимо общения с человеком, которому помимо общения с тобой есть чем заняться. И вот примерно так приходишь к мысли что никому не нужен.

Трина писала и не любила сбиваться на второе лицо — считала слишком откровенным. Но в конце концов писать, ссылаясь на чувства персонажей, ей стало неудобно. Приходилось искать героя под мысль, а не наоборот и это ощущалось картонным и продажным творчеством. Оставалось писать монологи якобы в стол и выкладывать сразу же после написания, чтобы распугать читателей и пообещать себе продолжить быть творческим и гибким человеком, перестать притворяться.

Отит Трины гарантировал вневременный прибой в голове. Поэтому когда соседка, которую Трина очень любила, наклонялась над столом, что откусить от фалафеля, она напоминала героиню порно-фильма от первого лица. Да ещё и море на фоне.

Разговоры по душам в общественном месте слабее тех, что происходят в общей жилой комнате, потому что слова повисают в воздухе и в первом случае вы рано или поздно уходите, а во втором засыпаете и дышите во сне этими словами. Это весомее, честнее. Сложнее скрыться и откреститься. Поэтому даже если вы идете с кем-то на спектакль, после которого не хочется пользоваться общественным транспортом (он слишком шумен и преходящ, думается), обязательно обсудите спектакль дома, советует Трина.

Трина определяла красоту человека временем, проведенным рядом. Да, существовали люди, которых она сразу относила к категории «красивые» в голове — за форму носа или общие черты лица, — но они никогда не могли быть красивее тех, кого Трина знала. Потому что чем лучше она понимала мысли и логику человека, чем больше времени наблюдала, тем больше деталей видела. А Трина любила детали и утверждать, что у нее нет друзей, больше всего на свете.

Я люблю вещи, о необходимости сохранности которых не надо заботится.

Всем известно, что единственные узы, которые невозможно разорвать при жизни — родственные. То есть, как бы ты ни был зол на консервативных родителей, как бы ты ни отрекался от гея-сына, в документах будет указано, что вы родственники. И если один из вас внезапно сдохнет, выяснять, как сильно вы ненавидите другого, никто не будет. Позвонят вам сразу же. Потому что вам нужно же знать.

Но если допустить, что иной вид человеческих отношений тоже будет «нерасторгаем». Дружба. Дружба это же весело, не так ли? Вот. Пусть дружба тоже регистрируется, но не как брак, а на более высоком уровне. И чтоб на всю жизнь. И чтоб во всех справках надо было писать о составе дружбы. И чтоб бывших друзей опасались ставить к одному станку, и чтоб эта «бывшесть» сопровождала до гроба. Насколько бы тогда разборчивыми были бы люди при клеймении окружающих громкими словами?

— Я социально-неадаптированный.

— У тебя просто слишком высокий уровень притязаний к окружающим.