Имя мне - павший (гет)

В немом строю погибших душ

Мы шли друг другу вслед,

И каждый словно позабыл

Свой грех и свой ответ.

Оскар Уайльд. Баллада Редингской тюрьмы

Орион этой ночью сиял особенно ярко — так ярко, что Дрого вскинул руку и поймал его огонек в ладонь. Спрятал в карман плаща — теперь до следующей ночи проходит с созвездием меж пальцами. А может, и вовсе не захочет возвращать назад — мир как-нибудь обойдется и без Ориона.

Он похлопал рукой по карману — Орион все никак не желал смирно лежать внутри, не ожидая, когда его решат вернуть обратно на небо, и поэтому норовил сам выскочить наружу.

Может, ну его, это строптивое созвездие? Ему все-таки не пять лет, чтобы ловить звезды и прятать их в банки.

Дрого вздохнул и убрал руку — Орион мгновенно вылетел из кармана и занял свое место на небесном своде. Даже сиять начал еще ярче.

В парке в такой поздний час никого не было — Дрого не таился, занимаясь ловлей звезд. Отпустив на волю Орион, он стал приглядываться к Андромеде — отчего-то это созвездие нравилось ему больше, чем остальные — и уже приготовился сцапать ее, как вдруг…

— Опять бездельничаешь?

Дрого обернулся: сзади к нему торопливо приближался мужчина в черном плаще и с черной же шляпой-федорой в руках. На вид ему было лет тридцать пять, он был высок, статен и выправкой походил на военного.

— Отдыхаю, — с кривой усмешкой поправил Дрого. Откуда ни возьмись в руках у него появилась похожая шляпа, только с более широкими полями, и он, прижав ее к груди, в приветствии склонил голову. — Сколько сегодня?

— Ты везунчик, Дрого, — мужчина запустил руку в карман пальто и вытащил лист кремовой бумаги. — Сегодня всего восемь, — и он тут же скривился: — а мне — двадцать три.

— Ну так, старшему по званию… — Дрого взял протянутый листок и, развернув, быстро пробежался глазами по строчкам.

Мелисса Морган 00:34

Карл Алье 02:59

Джонатан Хофф 04:01

Гермиона Грейнджер 08:25

Поль Рене 12:00

Эстер Мальвагос 16:43

Джулия Стоунер 22:03

Элен Стоунер 22:05

Бережно убрав листок, Дрого вытащил из кармана жилета часы на длинной бронзовой цепочке — бряцнула крышка с изображением летящей птицы — и посмотрел на циферблат.

— Значит, первая через двадцать минут? Вы сегодня поздно, Тюринн.

Мужчина передернул плечами:

— Ула из Ист-Энда никак не отпускала. Настоящая истеричка. Просит перевестись в твой район.

Теперь нервно дернулся Дрого.

— Променять Белгравию на Ист-Энд? Не смеши.

— Ей разве объяснишь, — Тюринн пригладил волосы. — Глупая девчонка.

— Ага, — и Дрого, прицелившись, как сачком накрыл Андромеду шляпой. Спокойная, покорная судьбе Андромеда улеглась внутри и даже не пыталась прыгнуть назад на небо.

Тюринн недовольно поджал губы.

— И когда ты уже оставишь звезды в покое? — он посмотрел на наручные часы в стиле сороковых годов. — У тебя, вообще-то, осталось шестнадцать с половиной минут.

— Успею, — беззаботно буркнул Дрого, а потом вдруг схватил созвездие и подбросил его вверх. На черном майском небе ярче прежнего засияла Андромеда.

Он заглянул в шляпу, будто думал, что там могло остаться что-то еще, и надел ее. Потом отряхнул рукава плаща, выпрямил спину.

— Кто там первый по списку? — с преувеличенным энтузиазмом воскликнул он. — А-а-а, Мелисса Морган! Вперед!

И исчез.

* * *

Мелисса Морган, вдова успешного промышленника Колина Моргана, сколотившего свое состояние в послевоенное время, встретила очередной день привычным сидением напротив старинных напольных часов с маятником из-за старческой бессонницы. Ей было восемьдесят два года, долгих и полных то подъемов, то падений. В сороковых ей не посчастливилось оказаться во Франции, где пришлось оставаться до конца оккупации, потом следовали смерть сына и дочери, затем — смерть мужа. Так к сорока пяти миссис Морган очутилась в особняке в Белгравии совершенно одна, без семьи, без друзей.

Для нее время не просто стояло — оно шло назад. К семидесяти трем ей стало казаться, будто она разменяла не восьмой, а только третий десяток. Старческий маразм оказался слишком близко, гораздо ближе, чем врачи могли подозревать: рассудок неторопливо покидал хозяйку одного из самых роскошных особняков Белгравии.

Вместе с тем подводило сердце: то заходилось так, будто она четыре мили без остановки пробежала, то, наоборот, сжималось лениво, как бы нехотя — того и гляди, совсем перестанет биться. И тут врачи качали головами и предрекали миссис Морган год, от силы два, но не больше. А миссис Морган со дня первого приступа уже девять раз прожила напророченный год.

Сиделка беспокойно спала в своей комнате, готовая сорваться с места в любой момент — доктор предупредил ее, что недавний приступ может повториться в ближайшие дни. Миссис Морган, лежа среди пуховых, в кружеве подушек и мягких одеял с вышитой буквой «М», прижимала руку к груди и вспоминала.

Вспоминала мужа, на первый взгляд неказистого, высокого, худощавого, но такого заботливого и трепетно-нежного. Вспоминала сына, которому было всего четыре месяца, когда он заснул в последний раз и больше не проснулся. Вспоминала золотистый пушок на голове дочери, тоже умершей в младенчестве. Мужа, сына, дочь. Мужа, сына, дочь. Мужа, сына, дочь…

Больше ей не о ком было плакать.

Тук! — миссис Морган решила, что опять пошаливают митральный клапан, проклятое сердце. Остановилось бы уже и не мучило. Но стук повторился.

Миссис Морган повернула голову и увидела, что по окну клювом долбит черный, сливающийся с темнотой ворон. Птица вдруг остановилась и — миссис Морган, наверное, показалось — зыркнула блестящим черным глазом. Раскрыла клюв и каркнула, но звук не пробился сквозь стекло.

Пш-ш-ш… — засвистело совсем рядом, скрипнул паркет. А ведь еще вчера ничего не скрипело! Миссис Морган, забыв о своей старческой немощности, подскочила на постели и, запутавшись в одеялах, вцепилась в столбик кровати, чтобы не упасть. Снова кольнуло сердце: из-за портьеры над дверью выглянула тень. Сделала один шаг, другой, а потом, как вода, перетекла в человека.

Перед миссис Морган стоял молодой человек с белоснежной шевелюрой под черной шляпой, какую носил ее Колин, закутанный в черный плащ родом из пятидесятых. При виде его миссис Морган вспомнила свой визит в музей мадам Тюссо. Даже восковые фигуры выглядели человечнее, чем этот мужчина.

Она была слаба рассудком, но не до такой степени, чтобы не понять, что происходит.

— Уходите. Уходите, или я позову Сюзанну, — прошептала она, и тут же исполнила свое обещание: — Сюзанна! Воры! Воры!

Окно распахнулось. Зашуршали портьеры, и ворон влетел в комнату. Он опустился на спинку кровати — у миссис Морган все похолодело внутри.

— Воры! Воры! — вскрикнула она и сползла вниз, схватившись за сердце, которое больше не билось.

Молодой человек, не отрывая взгляда от миссис Морган, запустил руку в карман плаща и выудил оттуда свернутый в трубку листок. Неторопливо развернул и, перед тем как прочесть, еще раз взглянул на миссис Морган.

— Мелисса Морган. Родилась четырнадцатого февраля 1922 года. Умерла шестнадцатого мая 2004 года в ноль-ноль часов тридцать четыре минуты. Причина смерти: сердечный приступ.

Карканье ворона поставило жирную точку.

— Шестнадцатое мая? — переспросила Мелисса, поднимаясь на кровати. — Сегодня шестнадцатое мая. Сегодня я…

— Сегодня вы умерли, — молодой человек свернул лист и убрал его в карман. — Вставайте, миссис. Пора.

Но она продолжала сидеть на кровати, дрожащими пальцами теребя кружевную оторочку пододеяльника и повторяя:

— Как умерла? Умерла?

Пусть она мечтала о смерти долгими зимними вечерами, когда врач, прописав капли, в очередной раз уходил из ее дома, шепча сиделке: «Долго не протянет». Пусть ей снились ее Колин, ее маленькие Питер и Клеменс, и она скучала по ним. Но сейчас, когда смерть буквально стояла перед ней и смотрела из лунной темноты, умирать перехотелось. Захотелось жить, безумно, по-звериному неистово захотелось жить.

— Миссис, нам пора, — молодой человек подошел к ней и потянул за руку вверх. Она закричала, пытаясь вырваться, и в какой-то момент бросила мимолетный взгляд на кровать. Сопротивление тут же прекратилось.

На кровати, вдавившись в подушки и вцепившись рукой в одеяло, лежала она сама.

— Это, это… — миссис Морган всхлипнула и зажала ладонью рот, вместо крика издавая сдавленный писк.

— Это вы, — бесцветным голосом сказал молодой человек. — Вернее, ваше тело. Вы умерли.

— Умерла… — как попугай, повторила миссис Морган и позволила взять себя под руку.

— Умерли. Нам пора.

И молодой человек, подведя миссис Морган к окну, потянул ее с собой сначала на подоконник, а потом — вниз с карниза.

Они летели вниз, как камни, и миссис Морган казалось, что вовсе она не умерла, а умрет только сейчас, но у самой земли молодой человек засучил ногами и они… побежали по воздуху.

— Миссис, помогите же мне! — прикрикнул он, потому что ветер шумел в ушах и заглушал все звуки. — Я же не могу просто тащить вас за собой!

Миссис Морган тут же стала перебирать ногами — и откуда только силы взялись?

Она не заметила, когда они успели пересечь черту города и оказаться у лесного озера.

— Где мы? — спросила она, когда молодой человек стал сбавлять скорость. Но он не отвечал, пока не коснулся ногами земли.

— Фух, — он снял шляпу и помахал ею у лица на манер веера. — Миссис, да в вас добрые семьдесят фунтов. Ах, да — мы в Уилтшире.

Он подвел ее, как овечку, к самому краю, где вода облизывала невысокий берег.

— Идите, миссис.

— Зачем? Куда? — миссис Морган часто заморгала.

— В воду. Вы же не хотите попасть в ад?

Она замотала головой.

— Тогда идите.

И он, отпустив руку миссис Морган, толкнул ее к краю.

Не оборачиваясь — какой смысл снова смотреть на этого безразличного молодого человека? — миссис Морган шагнула вперед. Холодная вода обожгла ступни — миссис Морган только тогда заметила, что босая. И она сделала еще один шаг, третий.

Вода подступала, обволакивала ее. Ночная рубашка поднялась и стала плавать на озерной глади, а миссис Морган все шла и шла, ожидая, когда ее окрикнут — остановись. Но никто не кричал, и она продолжала идти вперед, чувствуя, что вот она, смерть, не там, в спальне роскошного особняка в Белгравии, а здесь — в Уилтширском озере.

Воды сомкнулись над ее головой, и миссис Морган пропала в небытие.

* * *

Пока вода смыкалась над головой миссис Морган, Дрого стоял на берегу черной фигурой и глядел на озерную гладь. Там — новая жизнь, счастливая, долгожданная. Та, что служит избавлением. Та, о которой можно только мечтать.

Он снял шляпу — порой она жутко его раздражала, хотя, признаться, явно была к лицу.

К озеру подходили еще двое: женщина в черном плаще и шляпе и ребенок лет пяти в больничной пижаме. Женщина, поравнявшись с Дрого, кивнула ему и присела перед ребенком на корточки.

— Ты же будешь послушным мальчиком? — обратилась она к нему. — Вода такая теплая… Хочешь искупаться?

Всхлипнув, мальчик вдруг неожиданно кивнул.

— А мама?

— Мама скоро придет. Честное слово. А теперь иди, малыш.

Как и миссис Морган, через мгновение мальчика затянула черная вода, и теперь уже двое глядели на круги на озерной глади.

— Нехорошо врать детям, — Дрого покачал головой.

— Я не вру, — безразлично ответила женщина и пожала плечами. — Через какие-то двадцать-тридцать лет его мама умрет. Что значат двадцать лет для мертвого? Пшик.

— А своему ребенку ты бы сказала такое?

Женщина поджала губы.

— Откуда я знаю? У меня же нет детей.

— Точно.

Дрого поднял с земли камешек — овальной формы, гладкий настолько, что ни одной трещинки или шероховатости — и, размахнувшись, запустил в воду.

— Ты никак не повзрослеешь, — женщина покачала головой.

— Брось, Фхина, — он подняла еще один камень и снова кинул в озеро. — Если я повзрослею, кому ты будешь читать нотации?

— Я…

— Да-да, мы знаем, — не дал ей и слова вставить Дрого, — ты забирала на тот свет саму королеву Викторию, а я просто мальчишка, которому следует держать язык за зубами.

Фхина фыркнула и демонстративно посмотрела на изящные дамские часы на своей руке. Она, в отличие от остальных жниц, демонстративно одевалась по моде девятнадцатого века и не признавала женские брюки, только для часов делая исключение — по необходимости. Рядом с ней Дрого, нарядом сошедший бы за современника Великого Гэтсби, казался до неприличия модерновым.

— Мне пора, — сказала она, поправляя старомодную шляпку, украшенную букетиком засушенных цветов. — Увидимся позже, Дрого.

И она исчезла.

Дрого постоял с минуту, глядя в пустоту, где только что была Фхина, а потом тоже вытащил часы и взглянул на циферблат. Ему тоже следовало идти.

Напоследок он взглянул на озеро и вдруг подумал, а откуда они знают, что и им нельзя уйти через эту воду? Кто-то пытался? Или Он вкладывает им это знание в головы, прежде чем забрать оттуда все остальное? Странный вопрос, на который не найти ответа.

Он запахнулся в плащ и, еще разок, для верности взглянув на часы, исчез.

* * *

Доктор Алье отер рукавом вспотевший лоб, достал из кармана сигарету и закурил. Плевать, что на улице еще холодно, а он выскочил из госпиталя в одном халате. Плевать.

С наслаждением вдохнув табачный дым, он, кажется, немного пришел в себя. Третья операция за ночь — чтобы он еще хоть раз поменялся сменами! Но тут выбора не было: либо он работает сегодня, либо во вторник не попадает к дочери на концерт. Лора расстроиться, если его не будет в зрительном зале.

От недосыпа глаза слипались, и только кофе да сигареты позволяли оставаться в сознании. Доктор Алье докурил, бросил на землю окурок и раздавил его носком ботинка. До конца смены оставалось еще четыре часа.

— Доктор! — из здания, запыхавшись, вылетела медсестра. — Привезли!

Доктор Алье, не разбираясь, побежал вверх по лестнице в сторону операционных. Будешь тут разбираться, когда в их госпиталь привозят только особых пациентов, людей с тугими кошельками и страстью к подпискам о неразглашении. Медсестра семенила рядом, рассказывая подробности будущей операции: что разорвалось, что сломалось, сколько крови.

В такие минуты доктор Алье не чувствовал времени, хотя понимал — надо чувствовать. Если лишний раз замедлиться хотя бы на секунду или, наоборот, поспешить там, где это не нужно, человек лишится жизни. Человек лишится жизни, а он, доктор Алье, лишится лицензии и свободы.

Операция, кажется, продлилась час, не меньше. Пошатываясь и на ходу стягивая грязные перчатки и маску, доктор Алье привалился к стене у лестницы, нащупал в кармане еще одну сигарету. За смену выкуривает целую пачку. Да, вредно, но иначе не справляется, не выдерживает.

Спуститься сейчас вниз, опять выйти на улицу. Глаза слипались, и доктор Алье, держась рукой за перила, стал спускаться.

Всего-то один лестничный пролет, но ноги вдруг подогнулись, и доктор Алье, напрасно пытавшийся ухватиться за перила, полетел вниз по ступеням.

Лежа на холодном сером кафеле, он видел, как над ним склонился мужчина в черном.

— Карл Алье, родился шестого августа 1962 года, — спокойно, как диктор, объявляющий по радио погоду, заговорил он. — Умер шестнадцатого мая 2004 года в два часа пятьдесят одну минуту по местному времени. Причина смерти: несчастный случай. Вставайте, доктор Алье.

Почувствовав в уставшем теле остатки сил, доктор Алье подчинился, тем более что мужчина подал ему руку и помог встать. На кафеле осталось лежать его безжизненное тело — доктор Алье только взглянул на него и, как истинный профессионал, сразу выдал:

— Мгновенная смерть. Удар о левый висок.

— Браво, доктор, — сдержанно похвалил мужчина. — А теперь идемте. Пора.

* * *

В этот раз Дрого встретился с Улой — она привела к озеру бродягу, скончавшегося — подумать только, ведь двадцать первый век на дворе! — от аппендицита. На мгновение воды озера помутнели от той грязи, что принес с собой новый мертвец, но вскоре снова стали бездонно-прозрачными. Там все одинаково чисты.

— Так что, не хочешь поменяться? — визгливо спросила Ула, явно доведенная до ручки неприглядными смертями.

Как новичку, ей достался Ист-Энд, район, где лондонцы говорили на кокни — не сразу поймешь, что это жаргон, а не другое наречье. Докеры, их жены, их дети — по словам Фхины, когда-то работающей с Ист-Эндом, хуже места во всем Лондоне не было. С годами, конечно, ситуация улучшилась, но не так, чтобы об Ист-Энде перестали отзываться как о злачном месте.

Непонятно за что, но Дрого, еще недавно бывшему таким же новичком, досталась Белгравия, где пятьдесят фунтов — все равно что фантик от конфеты. Уж этих никогда не ожидает смерть от аппендицита или обморожения — такие госпитали, как тот, в котором работал доктор Алье, на страже здоровья белгравских толстосумов.

— Не горю желанием, — спокойно, в противовес запальчивой Уле, ответил Дрого. Его вообще мало что волновало, и даже на смерть, новичкам встававшую костью поперек горла, которую еще и проглотить надо, он смотрел с безразличием. Если он сам умер, почему другие не могут? И дело тут не в справедливости. Таково течение времени, закон жизни.

— Козел, — коротко обронила Ула, передергивая плечами.

Дрого посмотрел на нее в упор:

— Мы и так великие грешники, — и, уже отвернувшись, закончил: — так что не добавляй сюда еще и зависть.

И снова исчез.

* * *

Джонатан Хофф только что вернулся из клуба. Отец убежден, или, по-крайней мере, делает вид, что убежден, будто это элитный бильярдный, а не ночной клуб, где раздобыть косяк — проще простого, а проституция вполне легальна.

Такси свернуло к нужной улице, и Джонатан, счастливо пьяный, решил пройтись пешком.

— Эй! — он подался вперед и грубо тряхнул водителя-араба за плечо. — Тормози!

Водитель сжал челюсти, чтобы ничего не сказать клиенту, сунувшему ему в руку купюру в сто фунтов и по-барски бросившему: «Сдачи не надо», и высадил его перед пешеходным переходом.

Пошатываясь, Джонатан выбрался из машины и замер, стоя на краю тротуара. Достал из кармана чудесным образом уцелевшую сигарету. Затянулся и с блаженной улыбкой выдохнул дым. Перенес вес с одной ноги на другую, собираясь уже перейти дорогу и пойти домой. Но не успел.

По трассе неслась машина: такую могли позволить себе только белгравские толстосумы, а так беспечно с ней обращаться — только их золотушные дети. Из люка в крыше авто высунулась сначала рука, сжимающая бутылку шампанского, потом голова, пьющая прямо из горла другой бутылки, а потом и туловище. Кто-то попытался втянуть тело обратно в машину, но оно размахнулось и швырнуло одну из бутылок Джонатану прямо под ноги. Джонатан оступился и шагнул на проезжую часть…

Машина пролетела насквозь: Джонатан видел, как она проехала еще несколько метров и остановилась. Странно, он даже не почувствовал потоков воздуха, а ведь авто развило бешеную скорость и прошло совсем близко.

На всякий случай он осмотрел себя на наличие ран. Прекрасно, все в порядке! Поднял голову и прямо перед собой увидел парня в старомодной черном плаще и шляпе в стиле тех, что носил дедушка Хофф. Парень глядел на Джонатана в упор, как стрелки глядят на мишень перед тем как выстрелить. На его плече сидел черный ворон. Джонатану стало дурно, и он даже подумал, что его сейчас стошнит, но ничего.

— Джонатан Хофф, — не спросил, а уверенно назвал его парень, — родился двадцать четвертого декабря 1985 года. Умер шестнадцатого мая 2004 года в четыре часа одну минуту. Причина смерти: автомобильная авария.

Сначала ему показалось, что этот странный парень шутит. Да, у него просто нет чувства юмора, и он вот так неудачно решил над ним подшутить.

— Эй ты! — Джонатан замахнулся. — Думай, что говоришь! — и выплюнул: — Придурок!

Его руку, не успевшую нанести удар, перехватили. Странный парень покачал головой.

— Вот это ты зря. Не поймешь, что умер, останешься тут на долгие-долгие годы, — он оглянулся: — Этому перекрестку явно не хватает призрака.

И отпустил руку Джонатана.

Джонатан обиженно потер место, где странный парень сжимал руку особенно сильно, и думал, как бы ему все-таки нанести удар. Показалось, что голова раскалывается от похмелья, но Джонатан вдруг понял, что совершенно трезв.

— Смотри, — странный парень указал куда-то в сторону, и Джонатан проследил за его взглядом. Понял, все понял.

На тротуаре лежало искалеченное тело, а под ним растекалась кровь, пахнущая железом. Джонатан знал, что это он сам.

Визгнули колеса: пьяная компания скрылась за поворотом.

Джонатан рванулся вперед, зная, что не догонит, но все же пытаясь.

— Стой, — веско, будто камень упал, сказал парень.

Тут Джонатан вспылил.

— Придурок! — взвизгнул он, махая руками, но остановился. — Они же уедут.

— Пусть едут.

— Что?!

Матадор и то видит быка не таким разъяренным, каким сейчас был Джонатан. От злости он мог только беззвучно раскрывать рот, не в силах подобрать слова, и махал руками.

— Да ты…! Ты!

Парень скривился.

— У них своя дата, у тебя своя. И твоя — сегодня, прямо сейчас. Пора.

Взяв Джонатана за рукав, парень потянул его в сторону. Оба исчезли.

* * *

В этот раз он встретился с Артмаэлем, темноволосым мальчишкой лет пятнадцати с ирландским акцентом. Он, в отличие от Улы, в жнецы попал целых десять лет назад, и уже перешел из разряда новичков к старожилам.

Если остальные жрецы не задерживались у «того света», стараясь свободное от работы время тратить на прогулки по городам или на то, что заблагорассудится, то Артмаэль любил сидеть на берегу озера и бросать в него камни или плести венки из цветов, а потом опускать в воду. Вот уж кому забвение позволило наслаждаться новой недожизнью.

Обыкновенно он был молчалив, и Дрого даже иногда забывал, как звучит его голос, но иногда его прорывало, как сейчас.

— Как девчонка, черт возьми, — сказал Артмаэль, потирая ушибленное плечо.

Дрого коснулся левой щеки — свежие царапины мгновенно затянулись — и поморщился. Сволочь, до крови расцарапал.

— Бешеные белгравцы, — пробурчал он, всматриваясь в озерную гладь. С такого как Хофф станется и со дна подняться. Ну что за люди! Даже умереть нормально не может: царапается, кусается, плачет. Пришлось с Артмаэлем «притопить» строптивого мертвеца.

— Слышал, Ула предлагает тебе поменяться, — как бы про между прочим поинтересовался Артмаэль. — Что скажешь?

— Никакого желания, — Дрого снял шляпу и стал методично стряхивать с нее листья, веточки, грязь — весь сор, который налип во время возни с Джонатаном Хоффом.

— Даже после такого?

— В моем районе это, — он кивнул на озеро, в пучинах которого таился иной мир, — всего лишь недоразумение. А в районе Улы — правда жизни.

— Странно, — продолжил свою мысль Артмаэль, — обычно это отбросы цепляются за жизнь, а этот…

С благородным презрением в голосе Дрого сказал:

— А этот и был отбросом. Без совести и сострадания. Подонок.

Они молчали, пока часы мерно отсчитывали секунды.

Артмаэль, похоже, напряженно думал, пока не выпалил:

— Он не достоин этого, — и указал на озеро. — Он должен либо шататься по улицам призраком, либо быть с нами. Где… где справедливость?

Горько улыбнувшись, Дрого вздохнул и медленно, как ребенку, объяснил:

— Он не запятнал себя кровью.

— Но ты же сказал…

Но Дрого не дал ему договорить: ненавидел, когда его перебивают.

— Он гулял, пил, доводил мать и отца до нервного срыва, измывался над слабыми, ставил себя выше закона и морали. Даже Он для него не авторитет. Но никто не умер.

Артмаэль скорчился, как персиковая косточка.

— То есть технически он чист?

— Увы.

— Все равно не пойму: чем мы хуже него?

Вздохнув, Дрого водрузил на голову шляпу и собрался уходить.

— Запомни, Артмаэль: мы — великие грешники, и не нам решать, кто хуже нас, а кто лучше. Все равно выбирает Он, — сказал Дрого и исчез.

* * *

Проснувшись в семь утра, Гермиона Грейнджер еще полчаса повалялась в постели, прижимаясь щекой к подушке в хлопковой наволочке. Потом все-таки собралась с духом и пошла в душ — в девять у нее встреча с мистером Макензи, на которую нельзя опаздывать.

Позавтракав, она вдруг вспомнила, что не достала из шкафа те синие туфли, в которых собиралась пойти на встречу. С одной стороны, можно было приманить туфли заклинанием, но с другой — хотелось сделать это просто, собственными руками.

Проходя через гостиную в спальню, Гермиона взглядом наткнулась на календарь и блаженно вздохнула: до возвращения Рона осталась одна неделя. Конечно, и миссис Уизли, и мистер Уизли с нетерпением ждали возвращения своего сына, вдруг вышедшего из тени своих братьев. Никто и не мог подумать, что Рон найдет себя не в Отделе магического правопорядка, как Гарри, не в спорте или, на крайний случай, ведении бизнеса, а в дипломатии.

Выдержки ему по-прежнему не хватало, что правда, то правда. Но зато Рон умел легко найти общий язык с человеком, вовремя пошутить, когда обстановка накалялась, обладал нужной долей упрямства для защиты интересов Британии, любил красиво одеваться и быть на виду. Для всех настоящим шоком стал его уход из мракоборческого центра, куда он с таким трудом попал, и поступление на службу в должности помощника заместителя начальника Отдела международного магического сотрудничества. Никто не верил, что Рон надолго задержится там, но он понемногу продвигался по карьерной лестнице и за три года дослужился до замначальника отдела.

Командировки стали привычным делом, и это единственное, что огорчало Гермиону. Иногда ей казалось, что, не уйди Рон из мракоборцев, они поженились бы куда быстрее, а так, погрузившийся в работу, он то ли не успевал, то ли забывал сделать ей предложение.

Туфли легко отыскались в шкафу, где царил абсолютный порядок. Гермиона, переодевшись в элегантный костюм, накинула легкую мантию, которую маглы могли принять за обыкновенный плащ, и трансгрессировала.

Место, в котором она оказалось, было задним двором французского ресторана в Белгравии, в получасе ходьбы от дома мистера Макензи. Она специально заранее подыскала безлюдное местечко поблизости (коих в Белгравии было не так уж и много), ведь трансгрессировать прямо в дом простого знакомого, даже по приглашению, у волшебников считалось дурным тоном.

Гермиона взглянула на наручные часы: восемь часов семнадцать минут.

Самый короткий путь до особняка мистера Макензи лежал через узкие улочки, неизвестно как появившиеся в величественной Белгравии. Двое человек не могли разойтись здесь, не задев друг друга рукавами. Но Гермиона выбрала именно этот путь.

Дома, стоящие близко друг к другу, отбрасывали тень, так что улочка оказалась в полутьме. Будь она в другом районе, где-нибудь в Ист-Энде, Гермиона бы непременно насторожилась, но в Белгравии на сотню жителей приходится ноль целых двадцать пять сотых преступника, и опасаться было нечего.

Но тут Гермиона почувствовала, что за ней кто-то следит. Она обернулась: с водостока на нее глазами-бусинами глядел черный ворон.

Гермиона тихонько хихикнула. Трусиха! Испугалась какой-то птицы. Она снова почувствовала на себе взгляд, но в этот раз не обратила внимания.

В бок уперлось что-то твердое: Гермиона даже не успела среагировать. Она настолько потеряла бдительность, что оставила палочку в сумке, куда теперь не дотянуться — нападавший скрутил ей руку быстрее, чем она успела бы сказать «снитч».

Гермиона попыталась лягнуть его в колено — не получилось. Увы, чем рядовые волшебники редко могут похвастаться, так это хорошей физической формой. Квиддичем обычно занимались либо ученики Хогвартса, да и то не все, либо профессиональные игроки, от мракоборцев требовалась минимальная подготовка на случай, если сломается палочка или придется преследовать преступника бегом. Но Гермиона ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим не относилась, и для нее волшебная палочка была всем и даже большим, чем просто «все».

— Доставай деньги, — что-то твердое, похоже, нож, ткнулось в бок: послышался треск разрезаемой им ткани.

Гермиона решила, что это ее шанс: сделать вид, что ищет кошелек, а самой вытащить палочку. Она уже было потянулась к сумке, но…

Нападавший закричал и резко дернулся. Нож полетел на землю, руки, удерживающие Гермиону, разжались, и она обернулась.

Бой с тенью — по-другому это не назовешь. Грабителю вывернуло руку, как это показывают в фильмах про Скотланд-Ярд, но позади него ничего не было. Н-и-ч-е-г-о. Не могла же пустота драться?

* * *

В этот раз Дрого едва не опоздал. Явись он тремя минутами позже, и все Его замыслы были бы нарушены.

Гермиона Грейнджер, родилась девятнадцатого сентября 1979 года. Умерла шестнадцатого мая 2004 года. Причина смерти: ножевое ранение.

Он привычным движением поправил шляпу и стал ждать, когда горе-воришка всадит Гермионе Грейнджер нож в печень. Смерть наступит в течение двух минут — интересно, кто учил уличного грабителя так мастерски орудовать ножом?

Дрого знал о нем многое. Уильям Брук, докер, человек не из трусливых. Десять с половиной минут назад он, разъяренный, как лев, вылетел из особняка мистера Гаррисона, заказчика, для которого он неделю назад разгружал шхуну и от которого уже неделю требовал причитающуюся оплату. Его мать пьянствовала, дома пилила жена, качая в коляске шестимесячного сына, старшая дочь в возрасте четырнадцати лет норовила ночью уйти из дома на какую-нибудь вечеринку, а денег не было. Уильям Брук был не просто в бешенстве — он был в отчаянии.

Просто Дрого случайно коснулся его, когда Брук прошествовал мимо него к своей жертве.

Гермиона Грейнджер попыталась пнуть Брука в колено, но он только переставил правую ногу и повернулся к Дрого боком. Теперь были видны не только спины, но и лица.

Дрого быстро пробежался взглядом по физиономии Уильяма Брука. Типичный докер из Ист-Энда: грубые черты лица, приплюснутый большой нос, кустистые брови. Ничего необычного. Теперь Дрого обратил внимание и на Гермиону Грейнджер.

Тоже ничего примечательного. Греческий нос, кудрявые темные волосы. Рот зажат мозолистой рукой Уильяма Брука.

Дрого вытащил из кармана часы: 8:24. Через минуту Уильям Брук, услышав вой полицейской сирены, растеряется и пырнет Гермиону Грейнджер ножом прямо в печень. Смерть наступит в течение десяти секунд.

Снова попытка вырваться. Уильям Брук вынуждено повернулся, и теперь Дрого смотрел Гермионе Грейнджер прямо в глаза. В карие перепуганные, полные безнадежности глаза. Такие знакомо незнакомые глаза.

Замерев, Дрого не мог отвернуться, но и не мог дальше смотреть, зная, что через пятьдесят пять секунд эти глаза закроются. Что-то в них было далекое, напоминавшее о… прошлом?

Тридцать девять секунд… Дрого решился.

* * *

Плача, она беззвучно шевелила губами, вспоминая «Отче наш». Как давно она не молилась! Может, и не вспомнила бы о том, что принадлежит англиканской церкви, не окажись сейчас в подворотне с ножом, приставленным к боку. С верой так всегда: гром не грянет, мужик не перекрестится.

Она заканчивала мысленно твердить последние слова молитвы, одновременно отыскивая в сумке палочку, как вдруг рука, зажимавшая ей рот, с силой впечаталась в челюсть и так же резко пропала. Гермиона поняла, что ничего больше ее не держит, и отскочила в сторону.

Всклокоченная, она с ужасом смотрела, как грабитель кричит, хватаясь за ушибленные места, и сгибается под невидимыми ударами. Бой с тенью?

Нож улетел куда-то в сторону, и вор все пытался его отыскать, но ему мешало нечто, бившее его без остановки. Собравшись с силами, грабитель наобум махнул кулаком, надеясь ранить нападавшего. На землю упала черная шляпа, а там, где до этого была пустота, теперь стоял запыхавшийся, раскрасневшийся человек в старомодном плаще. Запредельно близко загудела полицейская сирена.

Он ловко вывернул грабителю руку и с размаху пнул его под зад. Спотыкаясь, вор-неудачник выбежал из проулка, не понимая, что только что избежал тюрьмы и смертного греха.

В проулке остались только Гермиона и Дрого. Несколько секунд они глядели друг на друга, молчали и не двигались.

Потом Дрого, как кошка, увидевшая мышь, рванулся вперед и подобрал свою шляпу, но не надел ее. Итак влетит, что живой человек его видел, так нечего усугублять еще и исчезновением.

И он припустил изо всех сил, а исчез, только когда скрылся за поворотом.

* * *

То, что он совершил, было неописуемо. Никому за всю историю существования смерти еще не приходило в голову изменить Его замысел. Избить человека. По-крайней мере, если такое и было, то имена жнецов-отступников обращались в тлен, как будто и на свете их не существовало.

Сегодняшний список подошел к концу, и Дрого решил остаться у озера.

Кого напомнила ему Гермиона Грейнджер? В том, что она уже появлялась в его жизни, он был уверен. Но кем она была?

Сестрой? Подругой? Простой знакомой?

Кто бы он ни был, все это прошло, все это должно быть ненавистно ему, ведь оно превратило блаженное забвение в мучительное.

Чуть позже к озеру вернулся Артмаэль — ему в этот день досталось сильнее, и настроение у него было не самое лучезарное.

— Понять не могу, — ворчал он, плюхаясь в своем идеальном костюме прямо на траву, — где ж я так нагрешил, что вожусь с этими дохнущими от передоза хмырями! Тебе вот в основном старушки достаются.

— Может, — Дрого ухмыльнулся, — я убил какую-нибудь старушенцию, и это все — кара небесная?

— Неплохая кара, — пробурчал Артмаэль, но улыбнулся. — Я б от такой не отказался.

Озеро плескалось в свете заходящего солнца, как перекатывающаяся горсть бисера, но ни птицы, ни рыбы не показывались рядом с ним. Рядом с концом всего нет места живому.

— Артмаэль, — Дрого, закряхтев, поднялся на ноги: тело затекло. — Вот скажи, сколько мне примерно лет?

Тот прикрыл один глаз, потом другой, будто от этого действия все станет яснее ясного, и выдал:

— А шут его знает. На вид то ли семнадцать, то ли двадцать с хвостиком.

Дрого фыркнул.

— То ли подросток, то ли мужчина, — он покачал головой. — Сколько тебе-то хоть знаешь?

— Ула думает, что пятнадцать-шестнадцать, а я считаю себя глубоким стариком, — и он картинно сгорбился, состроив такую гримасу, что сомнений в его дряхлости не оставалось.

— Мальчишка, — он расхохотался, слегка толкнув Артмаэля в плечо. — Какие новости бродят по свету?

— Говорят, что скоро в Лондоне будет эпидемия брюшного тифа.

— Уле прибавится работы, — безразлично заметил Дрого. Уж его тиф никак не коснется: в Белгравии воду из-под крана не пьют даже собаки, да и у людей с миллионами фунтов на счетах в швейцарских банках хватит денег на хорошего врача. А вот Ист-Энду придется туго.

— Помнишь Граннуса из Ливерпуля?

— Это который хромой?

Добродушный Артмаэль недовольно поджал губы:

— Он совсем немного прихрамывает.

— Ну так ближе к делу.

— В общем, он должен был забрать одну женщину, но каким-то образом узнал ее. Он вспомнил, что был женат на ней при жизни. Они вместе пытались сбежать.

И тут Дрого стало не до смеха. Что, если Гермиона Грейнджер… Что, если их связывала любовь?

— А как он… вспомнил?

— Не знаю. Мне Фхина сказала, а ей сказал кто-то еще.

— Ну ладно.

Солнце село, и Дрого снова принялся ловить звезды.

Предчувствие любви страшнее

Самой любви. Любовь — как бой,

Глаз на глаз ты сошелся с нею.

Ждать нечего, она с тобой. 

Константин Симонов

С новым списком Дрого ожидал кары, но Тюринн, вручая исписанный лист, не сказал ничего. Для Дрого это стало неожиданностью: он уже сегодня готовился принять наказание. Но спросить, с чего такое милосердие, не решился.

— Мне сказали, Граннус из Ливерпуля все вспомнил, — аккуратно сказал он.

— Слухи разносятся слишком быстро, — Тюринн недовольно одернул рукава пальто. — Но да, Граннус вспомнил, и лучше бы он этого не делал.

— Что с ним теперь будет?

Резко сжав кулак, Тюринн показал его Дрого и расслабил руку. Из ладони посыпался песок.

— Пыль. В этом мире ему делать больше нечего, а второго шанса он еще не заслужил.

Внутри у Дрого потяжелело. Так вот оно, наказание за неповиновение: пустота. Душа не родится заново, когда настанет ее час: она просто растворится, как капля соленой воды в огромном пресном озере.

— Сегодня тебе снова везет, — Тюринн протянул ему список. — Пять фамилий. И чем ты вообще занимаешься? У тебя же куча свободного времени!

— Парочка невинных хобби, — сдержанно ответил Дрого, думая, чем займется после того как зачеркнет в списке последнее имя.

* * *

В пятнадцать ноль-ноль, когда все утренние мертвецы уже отправились на тот свет, а до последнего часа вечерних еще оставалось время, Дрого подошел к уютному домику на окраине Лондона. Темно-бордовый кирпич, черная черепица, увитая плющом — дому явно не меньше десяти лет. Дрого прошел по выложенной плоскими камнями дорожке прямо к двери и потянулся к ручке. У него не было ключа, но разве он нужен смерти? Дрого спокойно прошел сквозь дверь.

Узкий коридорчик, на вешалке всего по паре: женская и мужская шляпа, женское и мужское пальто. Под вешалкой — женские и мужские туфли. Не иначе он попал в любовное гнездышко.

Не беспокоясь, что грязь с ботинок может оставить следы на ковре, Дрого прошел дальше по коридору и оказался в гостиной. Ничего интересного.

Дальше кухня, потом уборная, лестница на второй этаж. Первая же дверь — спальня. Широкая кровать, летящие шторы, молочного цвета пуф в паре с туалетным столиком, шкаф. Ничего интересного.

Следующая дверь заперта, Дрого просачился внутрь — пусто, даже обоев нет. Дальше — что-то среднее между библиотекой и кабинетом.

В этой комнате светло, хотя все стены, кроме той, где окно, заставлены высокими книжными стеллажами, как в публичной библиотеке. Окруженный ими, в центре — письменный стол и кресло.

Дрого осмотрел полки: кое-где, помимо книг, стояли разнообразные статуэтки и — даже подумать страшно — человеческая челюсть, на вид вполне настоящая. Правда, когда Дрого все же коснулся ее, стало понятно, что это не более чем умелый муляж, но неприятное впечатление, произведенное домом, все равно не сгладилось.

— Такое ощущение, что здесь лет сто уже никто не живет, — сказал Дрого, ни к кому не обращаясь. Привычка говорить с самим собой — давнишняя, и избавиться от нее ой как нелегко.

Среди книг выделялась одна, правда, чем — сказать было нельзя. Дрого ухватился за корешок и потянул на себя, приложив немало усилий: книги стояли так плотно, что нужную зажало со всех сторон.

Наконец книга оказалась у него в руках. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это вовсе не книга, а альбом с фотографиями. Странными фотографиями. Люди на них двигались.

На одной из самых первых фотографий он увидел Гермиону Грейнджер. Наверное, прошло много лет, но она несильно изменилась и осталась узнаваемой. Рядом с ней то и дело появлялись двое мальчишек: в очках и до безобразия рыжий. Отчего-то оба сразу пришлись Дрого не по душе.

По мере того как он перелистывал страницы, они взрослели, и в конце его ждал разворот, на котором куча подростков лет пятнадцати-шестнадцати стояла на фоне средневекового замка. Кто-то приветливо махал в камеру, кто-то сохранял спокойное выражение на лице. Все они были в странных черных халатах с цветным подкладом: красным, синим, желтым, зеленым. Внизу стояла подпись: «Хогвартс. 1996 год».

Дрого с безразличной жадностью вглядывался в лица, а потом вдруг, одним движением оторвав приклеенную к странице фотографию и едва ее не испортив, торопливо зашагал в коридор. Там было темно, но Дрого только смотрел на давно перегоревшую лампочку, и свет, полившийся от нее, постепенно нарастал.

Зеркало, как и все в этом доме, пришедшем в запустение, давно не видело людей, и сквозь слой пыли даже силуэт был не различим. Дрого провел краем плаща по стеклу — оно тут же отразило его встревоженное лицо. Поднял перед собой фотографию, чтобы можно было попеременно глядеть то на нее, то в зеркало.

Из правого угла фотографии на него недовольно зыркали его собственные глаза. Здесь ему не больше пятнадцати, и он тоже в черном балахоне с зеленым подкладом.

— Хогвартс, — как лихорадочный, произнес Дрого, надеясь и в то же время страшась, что в голове что-нибудь всплывет. Повторил: — Хогвартс.

Ничего. Просто набор звуков.

Дрого снова стал разглядывать лица, все сплошь незнакомые, кроме одного. С фотографии на него, хохоча, глядела Гермиона Грейнджер, махала ему рукой и вообще вела себя приветливей его собственного изображения.

Все это похоже на школу, но в какой школе надо учиться, чтобы так одеваться?

Одно было ясно: вот откуда он знает Гермиону Грейнджер. Вместе учились, значит.

Дрого все же не стал класть фотографию назад в альбом, а небрежно согнул пополам и убрал в карман плаща. У него еще есть время подумать.

* * *

Вечером пришло письмо от Рона, но Гермиона отложила его в сторону — не в том настроении, чтобы читать, как проходят переговоры с испанцами. Развалившись в кресле, она все глядела прямо перед собой, молчала, будто не было на свете слов, способных выразить все ее смятение, весь сумбур, рождавшийся в голове.

Начнем по пунктам.

Пункт Эй. Сорвалась встреча с мистером Макензи, так что денег фонду ждать не приходится.

Пункт Би. Ее едва не убили.

Пункт Си. Каким-то образом она выжила.

Пункт Ди. На самом деле, «каким-то образом» значит, что ее спас человек-невидимка.

Пункт И. Она знала этого человека-невидимку.

Пункт Эф. При этом она не могла вспомнить, кто он.

Она невзначай повернула голову, и разом замерла: у окна зависла черная птица. Она глядела на Гермиону агатовым глазом-бусиной совсем по-человечески, так, что даже не по себе стало.

Не отрывая от птицы взгляда, Гермиона поднялась и медленно подошла к окну. Птица тут же упорхнула, но внизу, под окнами, Гермиона заметила его. Его — того самого человека. Он, задрав голову, сосредоточился на доме, будто пытался разглядеть что-то в окнах. Или кого-то.

На секунду Гермионе показалось, что он поймал ее взгляд: лицо его ничего не выражало, но будто дрогнуло.

Человек тут же зашагал по направлению от дома. На голове у него была старомодная шляпа.

* * *

Список в этот день казался неоправданно длинным — взбрело же этой куче белгравцев умереть именно сегодня! — и Дрого с трудом дождался момента, когда можно было сесть на траву перед озером и просто подумать.

Пока он был один, в голову взбрело еще раз взглянуть на ту фотографию. Она изрядно помялась, и многих человечков это определенно возмутило: они размахивали руками, грозили кулаками и просто всяческими доступными им способами выражали свое недовольство. Его маленькая копия хмурилась и о чем-то переговаривалась со стоящим рядом подростком, явно никогда не знавшем недостатка в еде, а уж тем более не голодавшим — такой он был упитанный.

Дрого было плевать, что чувствуют эти люди на фото. Гораздо важнее было решить, что делать с этим фото дальше.

Когда звезды засияли, к озеру вернулся Артмаэль. Как обычно, он был молчалив и не спешил рассказывать, как прошел день.

Они сидели рядом, как делали это вчера, позавчера, позапозавчера, неделю, месяц, год назад. Если что-то в мире и меняется (а уж кому, как не им знать — все повторяется), то точно не эта ежедневная встреча. Говорили они редко, но у Дрого просто колоколом звенела голова, и он хотел хоть на мгновение это заглушить.

— Ты помнишь что-нибудь из той жизни?

Разглядывающий озерную гладь Артмаэль с недоумением взглянул на него и покачал головой. Похоже, его недельный лимит разговорчивости исчерпался за два предыдущих дня.

— Брось, что-то же ты должен помнить!

Снова нет.

С Артмаэлем так бывает — ощущение, что в прошлой жизни он был рыбой. Хоть бы слово сказал.

— А ты помнишь что-нибудь? — медленно, будто впервые поняв, что может ворочать языком и так выговаривать слова, произнес Артмаэль. Будто мысли прочитал.

Комната с каменными стенами и таким же полом. Через зарешеченное окно пробивается алый солнечный свет. В руках — кусок камня, острым концом которого он выцарапывает слова. «Волны бьются об острые камни».

У Дрого задрожали губы.

— Помню, — осторожно, будто надеясь, что воспоминания сейчас продолжаться, сказал он, — но смутно. Помню фразу. «Волны бьются об острые камни».

— Волны?

— Да.

— Причем тут волны?

— Не знаю.

И Дрого потянул руку к Андромеде — хватит ей прохлаждаться там, на небе. Время для привычных забав.

* * *

К счастью, мистер Макензи не стал раздувать из мухи слона, обижаясь на Гермиону за безответственность. Они связались и договорились о новой встрече — Гермиона снова отправилась в Белгравию.

В этот раз добралась она без каких-либо приключений: трансгресировала, спокойно прошла к дому, где ее уже ждали.

Мистер Макензи пригласил ее разместиться в его кабинете. Он в своем старомодном клетчатом костюме, с поседевшей бородой и кустистыми бровями напоминал ей главу горного клана.

Они устроились в уютных креслах, горничная — мистер Макензи придерживался старомодных взглядов, полученных в своем магловском детстве, и к эльфам-домовикам так и не привык, — принесла им чаю и бесшумно удалилась, как и подобает хорошей прислуге.

— Мисс Грейнджер, — мистер Макензи отпил из чашки и шумно выдохнул воздух, — я затрудняюсь сказать, почему, несмотря на предыдущую нашу встречу, которая не состоялась, пригласил вас снова. Возможно, мне, одинокому старику, скучно, а возможно, просто интересно, что вы хотите предложить. Так что я вас слушаю.

Впервые Гермиона осознала, насколько нервничает. Стоит допустить хоть одну оплошность, и все ее чаяния не оправдаются. Уж она знает, каковы эти пожилые джентльмены, как пренебрежительно они относятся к волшебницам вроде нее, энтузиасткам и активисткам.

— Мое предложение, — она пролистала захваченную с собой папку и передала несколько листков мистеру Макензи, — это внесение изменений в положение домовых эльфов. Конечно, об отмене их рабского положения говорить не приходится, но мы можем улучшить его. Мы предлагаем запретить телесные наказания для домовых эльфов.

Мистер Макензи сверкнул глазами, будто заинтересовавшись, и лукаво улыбнулся.

— Подробнее, будьте добры.

Развернув очередную папку, Гермиона продолжила:

— Такое варварство позорит магическое сообщество, поэтому мы собираемся запретить телесные наказания по отношению к эльфам на законодательном уровне. Приказы, отданные хозяевами, тоже попадут под статью.

— И какое наказание вы планируете ввести?

— Если повреждения несерьезные и это первое обращение, то хозяина ждет штраф. В следующий раз за нарушением последуют общественные работы и, в некоторых случаях, ограничение свободы.

Мистер Макензи хрипло рассмеялся, и Гермионе стало не по себе. Она проиграла.

— Вы действительно собираетесь это провернуть, мисс Грейнджер?

— Надеюсь, не без вашей поддержки.

— Штрафы, общественные работы — все это как-то мелко. Я ожидал от вас более кардинальных мер. Почему бы вам сразу не сажать в Азкабан?

— Сэр, в этом деле нельзя действовать слишком резко. Вы должны понимать это.

Мистер Макензи лениво махнул рукой, и Гермиона замолчала. Когда это она научилась прикусывать язык?

Мистер Макензи приложил руку к груди, вздохнул:

— Вы утомляете меня, мисс Грейнджер. Думаю, вам стоит…

Глаза у мистера Макензи вдруг выпучились, и он, не в силах произнести ни слова, пальцем указал Гермионе за спину. Она обернулась: в стекло бился черный ворон.

Словно ветер ворвался в комнату: заколыхались портьеры, Гермионе растрепало волосы. А мистер Макензи еще раз поднял руку и снова указал Гермионе за спину.

В горле потяжелело. Последнее, чего Гермионе хотелось, это обернуться, чтобы увидеть то, что так пугает мистера Макензи. Но она все же оглянулась.

Позади стоял тот человек, такой, каким она видела его позавчера: в черном плаще, в смешной шляпе. Он будто не замечал ее, в упор глядя на мистера Макензи.

— Дугал Фергюс Макензи. Родился двадцать второго июня 1939 года. Умер восемнадцатого мая 2004 года в одиннадцать пятнадцать. Причина смерти: сердечная недостаточность.

Мистер Макензи в последний раз указал на человека пальцем и закрыл глаза.

Все это время Гермиона сидела в оцепенении, чувствуя, что стала свидетелем чего-то, не предназначенного для ее глаз. Но когда человек двинулся к мистеру Макензи, она фурией бросилась ему наперерез.

— Ему нужен врач! — не зная еще, помогает или делает хуже, Гермиона загородила мистера Макензи. — Слышите?

Человек молчал: нахмурившись, он смотрел ей прямо в глаза, будто размышлял. Потом шагнул вперед, наступая — Гермиона невольно отошла назад, но позиций не сдала. То, что от этого человека исходит опасность, чувствовалось всем существом.

— Не трогайте его! Ему нужен врач! — и закричала так, чтобы услышала прислуга: — На помощь! Сюда, скорее!

— Он мертв.

Внутри у Гермионы все похолодело.

— Откуда вы знаете? — вскинулась она.

— Знать — моя работа.

И он шагнул вперед, но тут же остановился: она вцепилась в его руку и повисла, потянув вниз всем своим весом.

— Драко, прекрати! Ему нужна помощь.

Он заинтересованно взглянул на нее, а потом вдруг быстро коснулся ее лба пальцами.

От удивления она ахнула. Он легко сбросил ее руку и в несколько секунд преодолел разделявшее их с мистером Макензи расстояние. Через пару мгновений оглянулся на нее — и исчез.

* * *

В этот вечер Дрого не вернулся к озеру. Пусть Тюринн и будет знатно ругаться, когда не обнаружит его на привычном месте, чтобы вручить новый список — ему нет никакого дела до этого.

Ему редко хотелось возвращаться к озеру, — это все равно, что больному смотреть на лекарство, зная, что все равно его не получишь, — и иногда, когда совсем плохело или хотелось тишины, он приходил сюда.

Это кладбище забросили и хоронили тут редко — кажется, самая свежая могила принадлежала умершему шесть лет назад. Непонятно, почему именно здесь Дрого чувствовал себя покойно, без волнений.

Ему было плохо. До того плохо, что хотелось удариться головой о ближайшее надгробие и спокойно умереть. Но то, что мертво, умереть не может⁽¹⁾ — где он только это услышал?

Пристроившись под дубом аккурат возле той последней могилы и статуи плачущего ангела, на вид древней, как королева Елизавета II, Дрого закутался в плащ, а шляпу снял и положил подле себя.

Странная комната, стены будто из ткани. Женские руки, сжимающие карандаш и водящие им по бумаге. Слова, которые они выводят.

«Я не имею права видеться с тобой, и, если честно, сама пообещала себе никогда не искать этой встречи. Но нам нужно поговорить, может, в последний раз.

Встретимся там, где нашла последнее упокоение леди-привиденье. Буду ждать тебя завтра, послезавтра, послепослезавтра и всегда».

Как он позволил себе потерять бдительность и дал Гермионе Грейнджер коснуться себя? Один проступок за другим, один за другим. Благо, теперь она не вспомнит, что видела его в тот день.

Почему она видит его даже в шляпе? Он внимательно осмотрел головной убор — вдруг где-то дыра или что-то подобное? — но убедился, что все в порядке. Так почему тогда…

Шелестела листва, Дрого прислонился к статуе и устало прикрыл глаза. В такой поздний час туристы уже разошлись, и в полночной тишине вспомнилась какая-то история с вампиром — непонятно, какая и почему.

Что он видел? Кому адресовала то письмо Гермиона Грейнджер и почему из всех воспоминаний, какие она хранила в своей голове, ему досталось именно это?

Она назвала его Драко. Ужасно звучит. Но знакомо.

Нужно держаться от Гермионы Грейнджер подальше. Нет, как можно дальше.

То, что они встретились дважды за неделю, похоже на руку Судьбы. Кому, как не ему, верить в Судьбу? Но может ли у него, жнеца, ангела смерти — называйте как угодно — быть судьба? Не завершилась ли она в тот же миг, когда прекратило биться его сердце? Дрого коснулся груди, хотя и так знал, что внутри пустота. Жнецу не нужно сердце, а если оно и есть, то каменное, такое, чтобы не затрепетало, стоит чему-нибудь напомнить о прежней жизни.

Дрого впервые задумался, а действительно ли нет у него сердца или есть, но тогда окаменело ли оно? Потому что вдруг потяжелело, закололо внутри.

— Волны бьются об острые камни…

Странная фраза, будто начало чего-то долгого.

Тюринн обязательно рассвирепеет, когда не найдет его у озера, подумал Дрого, прежде чем заснуть — впервые за шесть лет своей смерти.

* * *

Гермионе не спалось. Она не ворочалась, не ходила по комнате, но, лежа с закрытыми глазами, в тишине, все равно не могла уснуть.

Темная комната. Не видно ни зги, но рядом слышится напряженное дыхание.

— Что с тобой?

— Ничего, Грейнджер, ничего.

— Врешь.

— Просто не спрашивай.

Она протягивает вперед руки, дотрагивается до него, а потом медленно, боясь спугнуть, обнимает, прижимаясь подбородком к плечу.

— Значит, что-то плохое.

— С чего ты взяла?

— Ты молчишь.

— Весомый аргумент.

— Дурак.

— А ты дура. Ну вот и встретились.

Она тихонько смеется, как будто боится, что их услышат.

— Можно, я скажу это?

— Не надо, Грейнджер. Не сейчас.

— Тогда ты скажи. Пожалуйста.

Он напрягается под ее руками, а потом припадает к уху.

— Я люблю тебя.

«Спасибо,» — она произнесла это вслух, вдогонку из неоткуда вспомнившемуся разговору, и тут же открыла глаза.

Что это: сон, фантазия, галлюцинация? Или это было на самом деле? Если да, то кто признавался ей в любви? Не Рон: он никогда не звал ее Грейнджер, да и голос не похож.

Уткнувшись носом в подушку, Гермиона с головой накрылась одеялом. Все это странно.

Пункт Эй. Мистер Макензи сегодня умер.

Пункт Би. Умер он внезапно, посреди разговора.

Пункт Си. Его явно напугал тот человек.

Пункт Ди. Этот человек знал, что мистер Макензи умер, хотя даже не прикасался к нему.

Кто этот человек? На волшебника не похож, никогда не достает палочки. Где-то поблизости с ним всегда есть черный ворон, сам он одевается во все черное, сильный. И кого-то ей напоминает.

Гермиона вспомнила, что должна наконец прочитать письмо Рона, но почему-то от одной этой мысли стало гадко. Как будто она предавала кого-то.

Итак, мистер Макензи умер, и она видела там… а кого она, спрашивается, видела? Не помнит.

* * *

Море, холодное, ранняя весна или поздняя осень. Колышется пожухлая трава, цветом не зеленее песка. Ей так тоскливо, что хочется броситься в это море, утонуть.

Ей завидно смотреть, как Билл будто ненароком касается Флер, пока они суетятся на кухне. Завидно, что она прячет глаза, в которых — победное чувство, гордость. «Он мой,» — так и читается в этих глазах. А ей хочется плакать.

Он не ответил на то письмо. Может, за ним следят? Или письмо могут перехватить? А может, он просто не хочет отвечать?

Она бросает последний взгляд на штормовое море, серое, как ее собственный свитер, и идет по направлению к дому.

Гермиона проснулась со стойким чувством, что все это было: все эти эмоции, мысли, образы. Она узнала коттедж Билла и Флер, поняла, что все это 1998 год, когда они с Гарри и Роном сбежали туда из… а откуда они сбежали?

Странное дело с ее памятью. Там помнит, тут не помнит. Как будто ластиком подтерли, а следы остались.

* * *

Дрого в это утро мечтал проигнорировать список, но, увы, подчинился. Первым снова был старик, просто не проснувшийся к завтраку. По-другому в фешенебельных районах не умирают.

А вот следующий мертвец сразу привлек внимание Дрого, потому что умереть ему было суждено в метро.

* * *

Ульрику Скову сегодня страшно не везло. Села батарейка у фотоаппарата, а обнаружил он это, только выйдя из гостиницы. Когда спустился в метро, стала болеть голова, но возвращаться ему показалось излишней мнительностью. Так что Ульрик сел в вагон поезда в не самом хорошем расположении духа. Чтобы отвлечься от головной боли, через плечо заглянул в книгу, которую читал старичок, замотанный в шарф Манчестер Юнайтед. Он вообще неплохо понимал по-английски, но от кучи незнакомых слов боль только усилилась, и Ульрик отвернулся.

На задворках сознания мелькнула мысль, что надо по возвращении в гостиницу позвонить маме. Но Ульрика вдруг стало укачивать и он задремал.

* * *

Дрого не часто приходилось спускаться в метро: белгравцы не пользовались этим транспортом, а туристы умирали редко.

Его едва не сшибло турникетом, потому что он высматривал в толпе «текущего покойника», как он их называл. Потом Дрого в последний момент запрыгнул в нужный вагон, опять едва не потеряв текущего покойника, и, отыскав его глазами, встал рядом.

Вагон был полупустой, Дрого никто не пихал и не задевал локтями, так что он расслабился. Стал оглядывать остальных пассажиров, и вдруг его внимание привлек старик, сидящий рядом с текущим покойником. А вернее, книга в его руках.

«Предполагают, что дети подхватили фразу первого исчезнувшего ребенка, будто «леди-привидение» звала его погулять, и воспользовались ею в качестве примера».

Он уже слышал это! Слышал про «леди-привидение»!

Дрого вытянул шею, но не смог разглядеть обложку. Тогда он отпустил поручень, за который держался, и обошел старика, наклонился, вглядываясь в обложку. Брэм Стокер… Дра…

Поезд остановился, и Дрого, не удержав равновесия, полетел прямо на текущего покойника. Тот, до этого дремавший, сразу же проснулся и стал озираться по сторонам, ведь на него точно что-то упало, но где это что-то?

Дрого поднялся, с облегчением выдыхая. Слава Ему, шляпа не слетела, а то эта оплошность уж точно не сошла б ему с рук.

Текущий мертвец поднялся и вышел на этой станции, и Дрого не успел узнать название книги. Ничего, подумал он, зато теперь он знает автора и первые буквы — как-нибудь отыщет. Главное теперь не забыть. И он стал повторять снова и снова: Брэм Стокер, Брэм Стокер, Брэм Стокер.

* * *

Ульрик только вышел из поезда, как вдруг почувствовал, что ему стало только хуже. Теперь голова не просто болела — она кружилась, и идти прямо, не шатаясь, как пропойца, удавалось с большим трудом.

Наверное, все же стоит вернуться в гостиницу, Белгравия подождет.

Небольшими шагами Ульрик доковылял до соседнего перрона, где останавливался поезд, идущий назад, встал у самого края заградительной линии.

Внутри все гудело, как будто включили сразу два, а то и три радиоприемника, причем одно вещало из Англии, другое из Аргентины, а третье — из России. Языки сплетались в ужасную какофонию, и от этого плохело настолько, что Ульрик ни о чем не мог думать.

Звук усиливался, и его стало невозможно выносить. Ульрик схватился за голову, но от такого резкого движения покачнулся, оступился, сделал лишний шаг и…

Не вовремя подошедший поезд оставил от Ульрика Скова, туриста-датчанина, мокрое место.

Но Ульрик не понял этого. Все, что сейчас его занимало, так это как поезд смог пройти сквозь него и даже не задеть? Он смотрел, как суетятся люди, и не понимал, к чему вся суматоха.

Ему вдруг показалось, что кто-то внимательно за ним наблюдает. Ульрик обернулся и взглядом тут же наткнулся на парня в черном плаще и шляпе, как из фильмов про гангстеров, стоящего в нескольких шагах от него.

— Ульрик Стефан Сков. Родился третьего июня 1980 года. Умер девятнадцатого мая 2004 года в десять сорок один. Причина смерти: несчастный случай.

Ульрик огляделся: к перрону спешило двое полицейских, собралась толпа зевак, кто-то достал фотоаппараты.

— Я… меня переехал поезд?

— Именно, — парень кивнул. — А теперь нам пора. Идемте.

* * *

В который раз Дрого проклинал себя за излишнее любопытство. А все Гермиона Грейнджер! Нужно было просто позволить ей умереть — не пришлось бы так унижаться.

Перед ним за прилавком стояла улыбчивая женщина средних лет, с таким вниманием его разглядывающая, что становилось неловко. Так глядят на объект изучения, ну или на будущую невестку при первом знакомстве — дружелюбно, внимательно, но ожидая подвоха.

— Чем могу вам помочь? — голосом слаще, чем патока, спросила она.

Дрого растерялся. Обычно его общение с людьми ограничивалось озвучиванием имени и даты смерти, а тут…

— Мне нужна книга.

— Какая именно?

— Красная.

Женщина улыбнулась еще шире, но не засмеялась, хотя должна была — Дрого не сразу понял, какую глупость сморозил.

— На ней написано, — стараясь исправить положение, поспешил уточнить Дрого, — на ней написано «Брэм Стокер».

Просияв, женщина вышла из-за прилавка.

— Наверное, вам нужен «Дракула».

— Да!

Дрого был счастлив, что все это кончилось: он может спокойно забрать книгу и наконец узнать, что это за леди-привидение.

Женщина сняла книгу с полки — такую же красную, как у старика в метро — и протянула ему.

— Вот, «Дракула».

Он взял книгу в руки:

— Спасибо, мэм, — и направился к выходу.

— А деньги?!

— Ах, деньги…

Об этом маленьком, ну просто малюсеньком пункте Дрого напрочь забыл.

— Да, деньги… Сейчас.

И он, толкнув дверь магазина, выбежал на улицу.

— Стой! — неслось ему вслед, но Дрого забежал за угол и надел шляпу.

Женщина, похоже, махнула на него рукой и вернулась в магазин, потому что криков больше не было.

Итак, Дрого стоял с книгой в руках и с интересом глядел на обложку. Все это о чем-то напоминало…

— Что, правда интересно?

— Конечно.

— Ну, учти, если это что-то вроде сопливого романа, которые читает моя мама…

— Драко!

— Ладно, молчу.

— Так что, прочитаешь?

— Обязательно.

Дрого зажмурился. Впервые он увидел что-то подобное не во сне, и от этого стало жутко. Чувство тревоги понемногу разрасталось и, казалось, не собиралось стихать.

Его уже звали Драко. Она назвала его так в день, когда в списке появилось имя Дугала Макензи. Она — Гермиона Грейнджер.

1) Первая книга "Песни Льда и Пламени" Джорджа Мартина вышла в 1996 году и тут же стала популярной. Так что Дрого-Драко чисто гипотетически мог слышать эту фразу.

Вернуться к тексту

Я узнал, как ловить уходящие тени,

Уходящие тени потускневшего дня,

И все выше я шел, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

Константин Бальмонт

Хайгейтское кладбище сегодня было немноголюдно, чему Дрого был особенно рад. Уложив рядышком шляпу, он устроился на той же могиле, с ангелом, и принялся читать. Поначалу ему казалось, что все это зря и ничего полезного он из книги не вынесет: странные дневниковые записи рассказывали о Румынии, каком-то графе, решившем перебраться в Лондон. Совершенно бесполезная информация. Но Дрого продолжал читать.

Надеясь, что, может, книга вытащит на поверхность какое-нибудь воспоминание, Дрого в то же время страшился этого. Это походило на игру с бездной: понимаешь, что в любой момент можешь упасть, но, как мазохист, продолжаешь смотреть вниз.

Так прошел час, а может больше: Дрого лишь раз взглянул на часы, потому что спешить ему сегодня было некуда. В списке значилось лишь две фамилии, причем одна уже была вычеркнута.

В этот уголок кладбища редко кто заглядывал: ни могил знаменитостей, ни каких-то архитектурных изысков вроде египетской аллеи, — но сейчас Дрого вдруг услышал шаги и сразу же надел шляпу.

Она шла по дорожке, одетая в плащ цвета ночного неба и с красным зонтиком-тростью в руке — где-то Дрого слышал, что обещали дождь. В таком наряде, менее строгая, чем в их последние встречи, она даже показалась Дрого красивой.

Такое ощущение, что она просто гуляла, но перед плачущим ангелом, у которого Дрого любил сидеть, она остановилась и стала с интересом рассматривать статую, а потом вдруг ахнула:

— Опять вы?!

Дрого оглянулся: кроме него никого поблизости не было.

— Нет, вы что, меня преследуете? — не унималась Гермиона Грейнджер и даже выставила вперед зонтик, будто приготовившись отбиваться.

Дрого явно растерялся — на него прежде никогда не нападали с зонтиком.

— Я ни за кем не слежу! Это вы вечно оказываетесь там же, где я.

— Не вешайте мне лапшу на уши! Кто вы вообще такой?

Гермиона Грейнджер наступала, все так же держа перед собой зонтик, и Дрого невольно пятился. В любую секунду он мог исчезнуть, но это было бы трусостью, которую можно было себе позволить, если бы не задетое самолюбие. Он не доставит этой наглой девице удовольствия сознавать, что он сбежал с «поля боя», ни за что!

— Вы меня преследуете: тогда в переулке, еще у дома моего караулили. Вы маньяк? Или ненормальный?

— Маньяк? — только и успел переспросить Дрого, прежде чем увернуться от тычка зонтиком. — Ненормальный? Да это вам лечиться надо! Бросаетесь на меня со своим… зонтом!

Из головы как-то вылетело, что, будучи в шляпе, он невидим для смертных, и непонятно тогда, каким образом Гермиона Грейнджер его видит. Куда больше обескураживало, почему она вдруг остановилась и виновато потупила глаза.

— Извините, — Дрого не поверил своим ушам: буквально мгновение назад она готова была нанизать его на вертел, как кабанью тушу, а теперь просила прощения. — Я не должна была себя так вести.

— Извинения приняты, — Дрого смахнул грязь с рукавов, и тут же замер, услышав следующую фразу:

— Так вы все-таки маньяк?

— И зачем вы извинялись?

— Нет, правда, — она, казалось, была задета его замечанием. — Я вас уже видела: когда на меня напали в переулке, потом под окнами моего дома, теперь здесь. И еще где-то, но… не помню, где.

— Сначала вспомните, а потом обвиняйте. Я не маньяк и ни за кем не слежу.

Взгляд Гермионы Грейнджер блуждал по нему, внимательно запоминая каждую мелкую деталь, оценивая.

— А что вы читаете? — вдруг спросила она, наверное, заметив книгу.

Не ожидавший такого вопроса Дрого прочел с обложки:

— Брэм Стокер. Дракула.

Гермиона Грейнджер с улыбкой кивнула — видно, одобрила его выбор.

— А на каком моменте вы остановились?

Как легко она перескочила от обвинений в психическом нездоровье к обсуждению романа! Дрого знал, что, стерев ей часть памяти, навредил еще и сознанию, но не до такой же степени: бросается, извиняется, ведет светскую беседу и все это уместилось в пять минут.

— Ван Хельсинг рассказывает доктору Сьюарду о немертвых.

— Так вы еще в самом начале! Обязательно дочитайте, вам должно понравиться.

— Хорошо.

Они помолчали, видимо, обдумывая, что бы еще сказать.

— Кстати, а вы знаете, что Стокер вдохновлялся этим кладбищем, когда писал «Дракулу»?

— Нет.

— Он даже часть действия перенес на Хайгейт — здесь похоронили Люси.

— Понятно.

— Ну, я, пожалуй, пойду.

— До свидания.

— Уж лучше «прощайте». До свидания, — и Гермиона Грейнджер пошла дальше по тропинке, наверное, не зная, куда она бредет и зачем, как впрочем и все смертные.

* * *

Страницу за страницей Дрого поглощал «Дракулу», пока не прочел до конца. И оказалось, что все это время он был там, где и должен: леди-привидением оказалась Люси, которую Стокер «похоронил» на Хайгейтском кладбище.

Но кого он встречал на Хайгейте? Только Гермиону Грейнджер. Почему она вдруг решила сообщить именно этот любопытный факт? Дрого пришел к выводу: это ему адресовалось то письмо, что он «прочел» в воспоминании Гермионы Грейнджер, иначе как объяснить, что из миллиарда мгновений, которые хранятся в ее голове, он увидел именно это?

Снова Гермиона Грейнджер! Нет, это наверняка Судьба. Иначе как объяснить, что, противореча здравому смыслу, он изменил Его замысел, столько раз попался людям на глаза, позабыл весь смысл своего существования из-за простой смертной?

Их связывало нечто большее, нежели простое знакомство, это Дрого нутром чуял. Дружба? Ему почему-то казалось, что любовь.

Не в добрый час вспомнился Граннус, а точнее, песок, посыпавшийся из разжатого кулака. Дрого играет с Ним и неизвестно, на сколько хватит у Него терпения сносить такую дерзость.

Но удержаться Дрого не мог.

* * *

В полуночной тишине Дрого прокрался в дом. Легче легкого: смерть в лице ее жнеца не удержат ни стены, ни кованые двери, что уж говорить о примитивном замке дома Гермионы Грейнджер, в который и воры пробрались бы с первой попытки. Ему невдомек было, что любому, кто подходил к двери, сразу становилось неуютно и вспоминалось, что осталось какое-то важное дело, которое непременно нужно было сделать именно сейчас. Что дом Гермионы пока еще Грейнджер и Рона Уизли, которые в войну обзавелись привычкой видеть повсюду опасность, защищало с полсотни заклинаний, причем таких, что не каждый мракоборец прорвется. На Дрого ничто из этого не действовало.

Все шло прекрасно, пока из темноты не предстал не кот — царственный лев, только без гривы. Иначе это создание Дрого назвать не мог, хотя на вид оно было так же уродливо, как и высокомерно.

Кот пытливыми глазами изучил незваного гостя, вдруг ни с того ни с сего чихнул и вальяжно удалился, видимо, решив, что уж с кем спорить не стоит, так это со смертью.

По привычке нервным движением поправив на голове шляпу, Дрого медленно передвигался по дому. Кухню он миновал сразу, не заострил внимание на ванной и гостиной — все эти комнаты показались ему безынтересными, хотя что именно ищет, он не знал.

Одна из комнат заставила его остановиться: что-то среднее между кабинетом и кладовой. У окна стоял письменный стол, рядом с ним — книжный шкаф, забитый папками и тетрадями, потертыми книгами, а вот у стен один к другому пристроились два сундука.

Повинуясь чутью, которым награждались все жнецы, Дрого раскрыл ближайший к нему сундук: книги (такое ощущение, что у Гермионы Грейнджер всюду книги), одежда, всякая мелочь вроде украшений. Он перебирал стопку одежды — вся сплошь как плащи, но странного кроя. На одном из плащей он заметил красную нашивку со львом и понял, что это школьная форма, такая же, как на фотографии.

Но стоило ему поднять последнюю мантию, и стопка книг, стоящих вертикально, обрушилась. В глубине дома вякнул кот, через пару мгновений послышались шаги.

Дрого схватил первую попавшуюся книгу и исчез прежде, чем заспанная Гермиона Грейнджер обнаружила распахнутый сундук и разбросанные вещи.

* * *

04.17.1998

Я прождала его почти три часа и никак не могу поверить, что он не пришел ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Завтра не пойду — все равно опять не придет.

Никак не пойму, почему так упрямо жду его появления, хотя и ежу ясно — больше между нами ничего быть не может.

Как это он не придет на встречу со мной? После всего, что было сказано и сделано? Похоже, я еще более тщеславна, чем можно было подумать, раз никак не пойму, что больше не нужна.

В голову приходят самые разные мысли — атмосфера располагает — например, что его могут насильно удерживать в доме. Или он запуган, может, его шантажируют. За ним скорее всего следят, наверняка перехватывают письма. Но слабо верится, что на простую пешку обращено столько внимания — он просто не хочет прийти.

Вчера на пляже ко мне подошла Полумна и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Они все спрашивают, как я себя чувствую после того, что случилось у Малфоев в поместье. Ответила, что замечательно, но Полумна не отвязалась, а стала убеждать, что у меня «душа посерела». Полный бред. Спросила, с чего она так решила, получила ответ: «Просто вижу. Так бывает, когда предают».

Дальше я с ней разговаривать не стала. Полумна в кои-то веки попала в самую точку — не с тем, что у меня душа серая, а с предательством. Никак не поверю, что он это сделал. Аж тошно на душе.

Поэтому завтра точно не пойду его ждать. Не пойду.

* * *

Констанс Гор полжизни отдала городскому архиву — более двадцати лет. Она помнила пожары, наводнения и прочие бедствия, с которыми приходилось бороться, чтобы сберечь записи. Ради чего она старалась? Ради сотен тысяч людей, память о чьих рождениях, браках и смертях она берегла как зеницу ока, которые и не знают о ней и уж точно не помогут.

Констанс Гор, сорокатрехлетняя мать-одиночка умирала в отделении онкологии в одной из лучших лондонских больниц. Ее дочь, Летиция, все еще не теряла надежды, влезла в долги, чтобы лучшие врачи следили за состоянием Констанс. А что в итоге? Она умрет, а Летиция полжизни будет отрабатывать не только займ, но и набежавшие проценты.

Констанс закрыла глаза, перевернулась на бок и тихонько заплакала — на большее не оставалось сил. С каждым днем ей становилось лишь хуже, а ее Летиция… Она ведь в кабалу продалась! Ей только восемнадцать, а она уже должна заоблачную сумму. Тут Констанс взвыла, по-звериному взвыла, будто лапа угодила в капкан и отгрызть ее никак не получается — то ли больно, то ли жалко.

Она плакала так бессчетное количество времени. Поначалу медсестры тревожились, спрашивали, чем могут ей помочь, но после того как Констанс, доведенная до ручки, выкрикнула: «Отдайте за мою дочь все долги!» — и вцепилась медсестре в халат, стали подходить все реже и реже, а сейчас и вовсе прекратили.

Замкнувшись в себе, она не замечала, что творится вокруг. Не заметила и молодого человека, севшего на край ее кровати, пока он не заговорил.

— Хватит плакать, мисс Гор.

Она подняла на него покрасневшие глаза: беловолосый, будто пергидролем высветленный, в старомодной шляпе, хотя в помещении головные уборы снимают, с приятными чертами лица. Красивый. В том, что раньше никогда не видела его, Констанс была уверена.

— Вы кто? — спросила она, подтягивая к себе одеяло, будто оно могло защитить.

— Я? Я смерть.

Констанс хихикнула, как девчонка. Все это показалось ей хорошей шуткой. Или галлюцинацией — врачи говорили, что на такой стадии может быть помутнение рассудка.

— Очень уж симпатичная смерть.

Молодой человек мягко улыбнулся.

— Ну и чего вы тогда плачете, если у вас самая симпатичная смерть во всей Британии?

— Моя дочь… Вы ее, наверное, знаете.

— К счастью, — молодой человек покачал головой, — в моем списке других мисс Гор нет.

— Слава Богу! — в сердцах воскликнула она, не заметив, как молодой человек дернулся, скорчив рот. — А как часто вы обновляете свои списки?

— Ежедневно, мэм.

Констанс помрачнела.

— Значит, завтра или послезавтра мою дочь могут внести в этот список?

— На все Его воля.

— Кого — «Его»?

Молодой человек вздохнул, будто приготовился объяснять нечто до смешного простое.

— Вы только что его славили.

На мгновение Констанс задумалась, перебирая в памяти весь разговор.

— А, вы о Боге!

— Тише! — молодой человек отмахнулся от нее. — Только люди могли придумать такое глупое слово для Него. Ненавижу это ваше, — он скорчился, как лимон проглотил, — «Бог».

Какое-то время они молчали, пока Констанс обдумывала сказанное им.

— Получается, — медленно начала она, — что моя дочь может умереть в любой момент?

Молодой человек кивнул.

— Сколько вашей дочери лет?

— Восемнадцать.

— Ну и чего вы тогда боитесь? Люди редко умирают в столь юном возрасте.

— Летиция… Она взяла деньги у одних людей.

— Отдаст, максимум, лишится всего имущества. Мы с вами в двадцать первом веке живем, — на этом слове он будто споткнулся, — банки должников не убивают.

Но Констанс это не утешило. Она снова всхлипнула и утерла рукавом глаза.

— Такие люди убивают. У нас же из имущества старенький форд и маленькая квартирка, а Летиция несовершеннолетняя, в банке ей даже под залог кредит не дали. А эти люди! Они хоть последнему голодранцу в долг дадут, а потом… не отдашь — на органы. На органы, мою Летицию! Или на панель — уж лучше б на панель! Хоть живая останется!

И она, зарыдав, прижалась к молодому человеку. Он задержал руки в воздухе, а потом неловко погладил ее по колючим волосам, прикрыв глаза.

Милая девушка, темноволосая, с большими глазами, но слишком тонкими губами, чтобы называться красоткой, сидит за кухонным столом и, болтая ногами, чистит картошку.

— Мам, ну не волнуйся, — ее взгляд тускнеет, но голос так же весел, — я же все отдам. Рози уже нашла мне работу — официанты немного зарабатывают, но я буду экономной и смогу откладывать. Зато ты будешь лечиться, здорово ведь?

— Какой банк..?

— Ой, мама, ты же знаешь, банки мне от ворот поворот дали! Это мистер Спенджвик, порядочный человек. Процент чуть выше, но зато у нас теперь есть деньги.

И Летиция, отмахнувшись от своей матери, продолжает чистить картошку.

Дрого с силой зажмурился и отпустил Констанс. Пора.

- Констанс Филиппа Гор, родилась четвертого октября 1961 года, умерла двадцать первого мая 2004 года, в 9:31. Причина смерти: рак поджелудочной железы.

Констанс, так и не открывшая заплаканные глаза, упала на подушки и больше не дышала. Через мгновение ее дух отделился от плоти, она взглянула на свое мертвое тело.

— Боже, как же я подурнела, — и протянула Дрого руку.

* * *

С час Дрого бродил вокруг старого портового склада, где размещалась «Спенджвик и сыновья». Да, порядочные банкиры такое здание не снимут. Может, страхи Констанс Гор и были преувеличены, но не беспочвенны.

— Дура, — пробурчал Дрого, вспомнив беспечное выражение лица Летиции Гор. Додумалась же пойти за деньгами в такое место! И ведь и матери не помогла, и себе навредила.

Дрого сразу же, как только Констанс Гор переступила черту, отделявшую жизнь от смерти, отыскал ее квартиру — жилье, предоставленное муниципалитетом, в большом панельном доме. Две комнаты, ванная, кухня: для двоих вполне достаточно, но по лондонским меркам — ничтожно мало. Летиции Гор не было дома, но и без нее обстановка многое рассказала о жизни матери и дочери. Небогато: мебель самая простая, диван старый и продавленный, на окнах самодельные шторы. И как эта легкомысленная девчонка планирует раздавать долги?

Как Дрого и думал, склад мало чем отличался от других таких же и внутри: ящики, ящики, ящики. На свободном пятачке, дальше всего от входа, стояло два письменным стола, за одним из которых сидел тощий мужчина в деловом костюме. Больше никого не было.

Дрого подошел ближе, не боясь, что его заметят — шляпа давала осечку только с Гермионой Грейнджер. Мужчина склонился над бухгалтерскими книгами и, прикусывая кончик карандаша, старательно складывал, делил, умножал, подводил итог. Каждую полученную сумму он проговаривал вслух: «Эван Паркер, три тысячи… Луиза Мортон, десять тысяч пятьдесят восемь фунтов… Дин Розингс, семь тысяч триста сорок два…»

Мужчина вдруг вздрогнул и поднял глаза от бухгалтерских книг: прямо перед ним стоял парень в черном плаще.

— Вы кто такой? — спросил мужчина.

Парень оставил его вопрос без ответа:

— Мистер Спенджвик?

— Да, но по какому вопросу…

Дрого шагнул вперед и руками оперся о столешницу, нависнув над ростовщиком.

- Мисс Летиция Гор, — медленно, выделяя каждое слово, сказал он. — Сколько вам задолжала мисс Летиция Гор?

Мистер Спенджвик фыркнул:

— А, так вы родственник! Зачем так пугать? — он пролистал одну из книг, закусив губу, быстро посчитал в уме. — Итак, сорок восемь тысяч четыреста двадцать фунтов плюс проценты… Долг Летти Гор — сорок восемь тысяч пятьсот двадцать пять фунтов стерлингов, и ни шиллингом меньше.

Отряхнув шляпу, Дрого как бы про между прочим спросил:

- И не стыдно вам людей грабить?

Хлоп! — это мистер Спенджвик закрыл бухгалтерскую книгу.

— Говорите, что хотите, но у меня все по закону, не подкопаешься. Так что если получили то, что хотели, проваливайте и поживее!

Сердце в груди вдруг замедлилось, толкнулось еще раз и… замерло. Мистер Спенджвик потерял дар речи от охватившего его ужаса; он со страхом глядел на Дрого, выпучив глаза, и все щупал, прикладывал руку к груди. Прошла минута, другая, третья — он все еще жил, хотя сердце его остановилось.

— Я и не так могу, — наконец насладившись представлением, произнес Дрого. Мистер Спенджвик вновь почувствовал размеренные удары в груди. — Давайте будем повежливее, и, я уверен, расстанемся хорошими друзьями. Что ж, так сколько там задолжала мисс Летиция Гор?

— Сорок восемь тысяч пятьсот двадцать фунтов, — с трудом проговорив каждое слово, ответил мистер Спенджвик.

— Берите ручку. Нет, я сказал, ручку, — прикрикнул Дрого, когда ростовщик схватился за карандаш, — нельзя, чтобы кто-нибудь потом стер написанное. Как вы обычно помечаете выплаченные ссуды?

— «Оплачено в полном размере».

— Так пишите. Летиция Гор, сорок восемь тысяч и так далее, оплачено в полном размере.

Дрожащей рукой, то и дело поднимая глаза на Дрого, мистер Спенджвик вывел: «Оплачено».

— Все? — с надеждой спросил он. Поскорей бы этот придурок ушел, а тогда уж он снова впишет Летти Гор в книгу и даже накинет пару процентов — в качестве компенсации морального ущерба.

— Нет, еще не все. Дайте-ка мне руку. Ну, не бойтесь, не кусаюсь, хотя иногда очень хочется.

Дрого коснулся влажной холодной ладони.

— Ты снова за старое?

— Ох, Роуз, помолчи! Я устал.

— Устал! Да, устал — устал кувыркаться с моими одноклассницами! Пап, Джули же моя подруга, она тебе в дочери годится!

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться. Я твой отец и…

— И ты изменяешь маме с малолетками! У тебя совесть есть?!

— У хорошего бизнесмена…

-…нет совести, я в курсе. Ты знаешь, что обо мне говорят? Что я дочь жулика и скупердяя, который еще и похотливый, как кролик!

— Замолчи!

— Извинитесь перед дочерью, Спенджвик, — ростовщик попытался вырвать руку, но Дрого только крепче ее сжал. — Она во многом права, особенно насчет ваших грабительских процентов.

Испуг постепенно исчез с лица мистера Спенджвика: через минуту он уже смотрел на Дрого, словно видел его в первый раз. Потом перевел недоуменный взгляд на свою руку, все еще удерживаемую Дрого.

— Извините, а вы кто?

— Я? — Дрого дружелюбно улыбнулся. — Я зашел спросить, как пройти к метро? Здесь так легко заблудиться!

Мистер Спенджвик отдернул руку и, усевшись за стол, исподлобья посмотрел на Дрого.

— Идите рядом с Темзой, вверх по течению.

— Благодарю. До свидания, сэр. Хорошего вам дня.

Как только за Дрого закрылась дверь склада, он прекратил улыбаться и снова надвинул на лоб шляпу. Потом спустился к реке и ополоснул руки, чтобы хоть немного смыть то ощущение грязи, оставленное рукопожатием ростовщика.

— Дрянь, а не человек, — Дрого сплюнул на землю и исчез.

* * *

Сегодня Летиция вернулась домой поздно: задержалась на работе, а потом позвонили из больницы… Она снова вытерла заплаканные глаза рукавом, посмотрелась в зеркало, висящее в прихожей, и вдруг заметила клочок бумаги, прикрепленный к раме.

Откуда он? Мама берегла это зеркало — бабушкино наследство — и никогда ничего к нему не приклеивала, да и Летиция тоже. Она буквально вырвала клочок, заложенный за раму, и нетерпеливо развернула.

«Будь осмотрительней, когда дело касается денег. В этот раз я уплатил твой долг, но вряд ли кто-то уплатит следующий.

P.S. В память о твоей маме».

* * *

— Ты понимаешь, что сделал?

Ночь стояла безлунная, но Дрого прекрасно видел искаженное яростью лицо Тюринна.

— Да.

— Нет, ты не понимаешь. Ты не просто вмешался в жизни двух людей, стер память, ты еще и изменил будущее.

— Просто уберег девчонку от борделя. Что такого?

Тут его резко рванули за плащ. Тюринн смотрел прямо ему в глаза.

— Ты хоть понимаешь, что нарушил Его замысел? — прошипел жнец. — Летиция Гор должна была сброситься с моста через два месяца. А теперь она этого не сделает. И благодаря кому? Ну, скажи!

Дрого сглотнул.

— Благодаря мне.

Еще несколько секунд Тюринн удерживал его, а после со всей силы отпихнул в сторону.

— Зачем ты сделал это? Объясни, зачем, и в этот раз я прощу тебя.

— В память о ее матери. Констанс Гор… она напомнила мне кого-то.

— Кого?

— Не помню. Она так убивалась из-за своей дочери, хотя сама умирала…

— Идиот. Помни о Граннусе. Помни, что нас ждет, если перестанем подчиняться.

И Тюринн зашагал прочь.

* * *

05.17.1998

Последнюю запись я сделала ровно месяц назад. За это время произошло слишком много: окончена война, погибли Фред, Ремус и Тонкс, Колин. Умер он.

Сегодня была в Азкабане. Тюремщики говорят, что он перерезал вены острым куском камня, который отколол от стены. Пол потемнел от крови, хотя здесь уже убирали.

Спросила, где его похоронят. Всех умерших в Азкабане, если за телом не приходят родственники или не поступает особого распоряжения, обычно закапывают на ближайшем острове. Пришлось связаться с Кингсли — он временно исполняет обязанности министра — и попросить об одолжении. Д. М. похоронят на Хайгейте, там, где мы должны были встретиться в апреле.

Покойся с миром. И прости.

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать: живи надежде?

Скажу ль тому, что было: будь?

Василий Жуковский. Песня

Дрого забыл о списке. Совершенно забыл. Благодаря возбуждению, охватившему его после второй записи в дневнике Гермионы Грейнджер, мистер Рэтт Фар отправился на тот свет на час позже.

Уже выходя из больницы, где внезапно скончался пациент, хорошо перенесший операцию, Дрого вспомнил предупреждение Тюринна. Еще один промах, и ему несдобровать. И это он еще не знает о Гермионе Грейнджер! Что было бы, если б узнал? Дрого похолодел: ответ очевиден. Его сразу же превратили бы в пыль. Но долго думать о неотвратимой каре он не мог.

Хайгейт, Хайгейт, Хайгейт. Сколько раз он проводил там ночи, любуясь звездами, и дни, вслушиваясь в трепетание листьев, и ни о чем не догадывался! И сидел у того самого плачущего ангела над самой свежей могилой! Дрого попытался припомнить, сколько ей лет. Вроде бы шесть. А запись в дневнике Гермионы Грейнджер была сделана в 1998, ровно шесть лет назад.

Оттого, что ему удалось, что он догадался, хотелось подпрыгнуть высоко-высоко, коснуться облаков, солнца, неба. Дрого был счастлив.

Лил дождь, да такой, что улицы превратились в филиалы Темзы, и Хайгейтское кладбище казалось не просто мрачным, а удручающим. Дрого, не вымокший только благодаря своей не совсем человеческой натуре, едва ли не бегом несся по размытым дорожкам. Среди деревьев наконец показался тот самый плачущий ангел, еще более печальный и, казалось, по-настоящему проливающий слезы из-за стекающих по камню капель дождя.

Дрого склонился над надгробием, перепачканным землей, провел по нему рукой. На суровом сером камне чьи-то руки выбили.

Драко Арманд Малфой

5.06.1980 — 16.05.1998

Над Ним в молитве капеллан

Колен не преклонил;

Не стоит мессы и креста

Покой таких могил,

Хоть ради грешников Христос

На землю приходил.

Дойдя до эпитафии, Дрого фыркнул. Нашли, что написать! Он видел много таких четверостиший на самых разных кладбищах, но не встречал подобного памятника. Отдает цинизмом, не свойственным родственникам и близким усопшего.

Он пригляделся к дате: действительно, шесть лет.

Присел и разом, будто ныряя в ледяную воду, загреб рукой могильной земли.

Огромный зал с высокими, как небо, потолками, с которых на танцующие пары сыпется сладкий сахарный снег. Он отряхивает с плеч не тающие снежинки, оборачивается к своей спутнице, невысокой девочке-подростку с короткими черными волосами и приплюснутым носом. Она отпивает из бокала, указывает куда-то в танцующую толпу.

— Не могу поверить, что Виктор Крам пришел на бал с заучкой Грейнджер, — фыркает она и снова делает глоток. — Когда она рот раскрывает, мухи со скуки дохнут.

— Завидовать грешно, — легко бросает он и тоже высматривает в толпе волшебницу в розовом платье — мама зовет этот цвет «великолепное утро».

Его настойчиво дергают за рукав.

— Разве ты со мной не согласен?

— Отчасти, — на глаза ему попадается Гермиона Грейнджер, счастливая, как невеста на собственной свадьбе. — Сегодня она очень даже ничего.

Спутница взвизгивает:

— Драко!

— Пэнси, не начинай, — он отпивает из бокала, провожает взглядом розовое платье, скрывшееся в толпе. — Крам, похоже, не такой уж дурак.

* * *

Бесконечные коридоры. Он идет на тихий звук, похожий на всхлипы, поворачивает и натыкается на нее, в том же розовом платье, но растрепанную, заплаканную. Она, как вспугнутая птичка, поднимает на него глаза и срывается с места.

— А ты сегодня очень даже ничего, Грейнджер.

Она замирает, как будто ей в спину кинули камень.

— Спасибо, — неуверенно произносит она.

Не будь он опьянен всеобщим весельем, пуншем, рождественским настроением, ни за что бы не сказал ей такого.

Он подходит ближе, и когда между ними остается расстояние в вытянутую руку, с потолка вдруг сыпется серебристый снег, не та кой, как в Большом Зале. Они одновременно поднимают головы — над ними зависла омела.

— Черт, — тихо бросает она, глядя на злополучную ветку.

— И где это тебя научили ругаться, а, Грейнджер?

— С вами и не такому научишься, — она шмыгает носом, опускает глаза.

— Ладно, Грейнджер, иди сюда, — он сам делает шаг вперед, наклоняется. Она зажмуривается, словно ее собираются бить, а не целовать. Он касается губами ее щеки, прямо в уголок рта, но снег продолжает идти — омеле этого недостаточно.

Никогда он не думал, что станет целовать Гермиону Грейнджер. Но, похоже, сбитень, который принесли с собой студенты Дурмстранга, не так прост, как кажется — ему плевать на все.

Он еще раз наклоняется к ней и приникает к губам: быстро, но пылко, так умело, как только может.

Она срывается с места и взбегает вверх по лестнице. Не оглядываясь. А снег больше не идет.

* * *

Он ждет, когда Гермиона Грейнджер, как обычно, пойдет к хижине Хагрида через внутренний дворик у восточного крыла. Вот она вышагивает по заснеженной дорожке: спина прямая, подбородок поднят.

Когда Гермиона Грейнджер проходит мимо, он бросает ей под ноги свернутый в несколько раз лист пергамента. Она оборачивается, замечает его, спрятавшегося за колонной, и, не отрывая взгляда, присаживается, чтобы поднять листок. Но не разворачивает сразу, а кладет в карман. Он и этим доволен.

* * *

Она ловит его перед занятием по Прорицанию, так что торопиться некуда, можно и опоздать.

— Малфой, когда ты перестанешь изводить меня своими записками?

Он, поняв, в чем дело, усмехается и смотрит на нее в упор, не давая ответа.

— Я что, с пнем разговариваю? — вспыхивает она и дергает его за рукав. — Так ты прекратишь или.?

— Прекращу, — он делает паузу, давая ей мгновение почувствовать облегчение, и тут же добавляет: — Когда ты напишешь мне ответ.

Гермиона Грейнджер, возмущенно ахнув, смотрит на него несколько секунд, а потом вдруг принимается шарить в своей школьной сумке. Вынимает оттуда лист пергамента и карандаш, что-то торопливо пишет и, сложив пополам, впихивает ему в руки.

— Все, я тебе ответила! А теперь прекрати меня донимать!

И она быстрым шагом удаляется.

Он тут же разворачивает листок.

«Пошел к черту! Г.Г.»

Улыбаясь, он кладет записку в карман и бежит на Прорицания.

* * *

— Почему ты никак не оставишь меня в покое? — с раздражением спрашивает Гермиона Грейнджер.

— Догадайся, Грейнджер, — он подбрасывает в руке снитч. Гермиона Грейнджер поймала его сразу после тренировки и затащила в пустой коридор. — Потому что сам я не до конца понимаю, что делаю.

— Хорошо, давай распишем по пунктам, — она загибает пальцы. — Ты перестал обзывать меня — раз. Ты следишь за мной, как орнитолог за птицами — два. Ты писал мне записки вроде: «Снежное утро отлично подходит для прогулки, но не с тобой,» — три. Ты присылаешь мне то новое перо, то чернила, то еще какую-нибудь мелочь, хотя мы не друзья — четыре. Какой вывод напрашивается?

— Я пытаюсь стать добрее? — пафосно предполагает он, и Гермиона Грейнджер фыркает.

— Ты в меня втюрился! А я в тебя нет, так что прекращай этот цирк-шапито. Немедленно.

И она, как обычно, уходит первой.

— Втюрился! Скажет тоже! — бурчит он себе под нос. — А еще умная!

* * *

Она изменилась за лето, но не до неузнаваемости: стала выше, четче обозначилась фигура, и, кажется, она немного укоротила волосы. Он разглядывает ее, стоящую на перроне, пока Пэнси не тянет его к карете.

Он гаркает:

— Подожди! — и вытаскивает из кармана случайно забытую там коробку из-под шоколадной лягушки. Смотрит на вкладыш — Селестина Уорлок. Усмехается — подходит.

Они с Пэнси специально проходят мимо Грейнджер. Пока Пэнси корчит гримасы, он ловко кладет вкладыш Грейнджер на чемодан так, что никто этого не замечает.

* * *

— Что это было?

Она снова ловит его по дороге на Прорицания, но в этот раз он торопится: Трелони должна дать практическую, которая будет репетицией СОВ.

— Что «это»?

Гермиона Грейнджер преграждает ему путь.

— Ты знаешь. Карточка от шоколадной лягушки.

— Грейнджер, я тороплюсь, — он отодвигает ее в сторону, но она хватается за его рукав.

— Прекрати мне досаждать! — едва не плачет она.

— Кто из нас еще кому досаждает, — он пытается уйти, но она снова дергает его за руку. — Грейнджер, я опаздываю.

Не рассчитав, он прикладывает слишком много усилий, чтобы высвободить руку — Гермиона Грейнджер удерживается на ногах, но роняет школьную сумку. Содержимое вываливается на пол, и еиу на глаза попадается знакомый лист пергамента.

Быстрее, чем Грейнджер успевает среагировать, он наклоняется и поднимает свою собственную записку.

«Ты очень даже ничего — когда молчишь».

Этой записке почти полгода.

— Ты их хранишь? — в замешательстве спрашивает он, а Гермиона Грейнджер опускает глаза.

— Не твое дело! — она пытается вырвать у него из рук записку, но безуспешно.

— Мое! Это же я ее писал! А вот зачем ты ее хранишь? Втюрилась, да?

— Сам ты…втюрился! — Гермиона Грейнджер бросает попытки забрать записку назад. Она опускается на колени, собирает вещи назад в сумку и резко поднимается. Кудряшки, собранные в хвост, подскакивают и бьются о плечи. — Можешь оставить себе. Я все равно собиралась выкинуть, — гордо вскидывает голову. — Просто прекрати все это.

Он кричит ей вслед, словно хочет досадить:

— Не прекращу, слышишь?! Не прекращу! — и уже совсем тихо бурчит себе под нос: — Я так просто не сдамся.

* * *

Он лежит без сна на кровати под изумрудным пологом и тут же подскакивает, как только сова начинает стучать клювом в стекло.

Птица недовольно пищит, требуя лакомство, и Блейз мычит во сне, выражая свое неодобрение столь поздней почте. Но ему плевать — он отвязывает от лапки кусочек пергамента и разворачивает его.

«Может, и втюрилась. Не твое дело. Г.Г.»

Он улыбается, как дурачок, и нежно гладит пергамент большим пальцем. Сова снова пищит и пытается цапнуть его за руку, но он отмахивается от нее. Если не улетает, значит, ждет ответ.

Он быстро переворачивает листок, бросается к столу, хватает карандаш. Быстро выводит: «Скажи мне это лично. Вечером, в семь во дворике у восточного крыла».

Сова улетает, а он ложится спать с блаженной улыбкой на лице.

* * *

Он ждет ее не меньше получаса и уже подумывает уйти, как вдруг видит каштановую макушку, показавшуюся из-за колонны.

— Добрый вечер, Малфой, — с каменным выражением лица произносит Гермиона Грейнджер.

— Здравствуй, Грейнджер. Ну так что, втюрилась или нет?

— Кто бы говорил. Сам-то.!

— Что сам? — он не замечает, как делает шаг навстречу, сокращая расстояние.

— Сам-то втюрился или нет?

— А не твое дело!

— И зачем тогда ты меня сюда позвал? — Гермиона Грейнджер тоже шагает к нему. Между ними расстояние не больше, чем в локоть.

— Дура, — не выдерживает он.

— Сам дурак, — успевает выпалить Гермиона Грейнджер, прежде чем он наклоняется и целует ее в уголок губ. Она дергает головой, меняя положение, и неожиданно для него начинает отвечать.

Прерывают поцелуй. Не сразу отстраняются друг от друга, продолжая поглаживать волосы, руки, плечи.

— Дура, — выдыхает он, — все-таки втюрилась.

— Сам дурак, — отвечает она. — И это ты первый втюрился.

— Нет, ты.

— Нет, ты.

Время останавливается.

* * *

Темная комната. Не видно ни зги, но рядом слышится напряженное дыхание.

— Что с тобой?

— Ничего, Грейнджер, ничего.

Она легко раскусывает его.

— Врешь.

— Просто не спрашивай, — отмахивается он. Ему и подумать страшно, что тогда с ними будет.

Она протягивает вперед руки, дотрагивается до него, а потом медленно, боясь спугнуть, обнимает, прижимаясь подбородком к плечу.

— Значит, что-то плохое.

— С чего ты взяла?

— Ты молчишь.

— Весомый аргумент.

— Дурак.

— А ты дура. Ну вот и встретились.

Она тихонько смеется, как будто боится, что их услышат.

— Можно, я скажу это?

— Не надо, Грейнджер. Не сейчас, — «Иначе я еще больше буду виноват,» — хочет добавить он, но молчит.

— Тогда ты скажи. Пожалуйста.

Он напрягается под ее руками — ему нелегко даются эти слова — а потом припадает к уху.

— Я люблю тебя.

* * *

— Я больше не приду.

Все та же темная комната, но теперь они стоят порознь: не видя друг друга, не касаясь друг друга, не чувствуя друг друга.

Он тяжело сглатывает и, хотя и ожидал такой исход, все равно спрашивает:

— Почему?

— Я не могу так больше. Не могу прятаться, не могу…предавать.

— Кого?

— Друзей. Гарри думает, что ты пожиратель смерти.

— Ерунда, — как можно спокойнее возражает он, хотя внутри его бьет колотун.

— Я ему не верю. Но все эти нападения… Ты знаешь, кто их устраивает?

Он медлит, а после честно признается:

— Знаю.

— Так скажи! Могут же пострадать люди!

— Я не хочу предавать.

Они молчат, и комната кажется слиянием воздуха и мрака, которое вдыхаешь и не замечаешь, как оно оседает в легких.

— Драко, иди сюда.

Он с нетерпением бросается к ней, ориентируясь только на голос, и она тут же начинает покрывать его лицо поцелуями. Увлекшись, он не замечает, как она расстегивает пуговичку на манжете и задирает рукав.

— Люмос Максима!

Они стоят в облаке света и, как зачарованные, глядят друг на друга. Зверь, загнанный в угол. Охотник, настигший зверя, которого хотел оставить в живых.

Она протягивает руку, хватает его за запястье — выше разливаются чернила Темной метки. Он не смеет вырваться.

— Лгун, — тихо произносит она. Еще минута и заплачет.

— Прости.

— «Не хочу предавать»? — выкрикивает она. — Кого ты не хочешь предавать?

— Тебя.

— Меня? — она все-таки плачет.

— Тебя, все, что между нами есть, — сглатывает, словно висельник перед помостом. — Я люблю тебя.

— Любишь… — снова всхлип. — Мы не можем так больше, Драко. Скоро начнется война, и если победит Он, то никаких «мы» не будет.

— Если победит Орден Феникса, «нам» тоже не будет места.

— Из-за тебя! Из-за того, что ты трус!

— Дура.

— Сам дурак! Ты не понимаешь? Все, конец. Мы… у нас было время, а теперь его больше нет. Я больше не приду. А ты не зови.

— Грейнджер…

— Ты даже по имени меня никогда не называл!

— Гермиона.

— Поздно. Я так не могу. Прости.

Время снова бежит вперед.

* * *

У него ком к горлу подступает, когда тетушка Беллатриса опрокидывает ее на пол и нависает с кинжалом в руке.

Он не слышит ни слова: только крики, только всхлипы, только слезы.

Отворачивается, каждый раз, когда крики усиливаются, сильнее зажмуривается. И полушепотом молит, чтобы это кончилось.

* * *

Снова посреди ночи в окно стучится сова. Он, неделю или больше страдающий от бессонницы, забирает письмо, а птица тут же улетает. Ответ не нужен.

Взгляд бежит по строчкам, выведенным знакомой рукой. Сердце замирает. Она хочет встретиться. На Хайгейте, завтра, послезавтра, послепослезавтра. Всегда.

Письмо приводит его в такое возбуждение, что он не в силах уснуть. Но утром приходит тетка — сегодня у них рейд в Суррей.

На следующий день — в Корнуол. Одна надежда остается на завтра, и, к удаче, за ним в тот день не следят.

Он перемещается в Дырявый Котел, потом оттуда уже трансгрессирует на Хайгейт — чтобы запутать следы. Жутко нервничает, потому что видел нужное место лишь на картинке в книге. Перемещается удачно, цел и невредим. Ждет. Начинается дождь.

Она так и не пришла, хотя он прождал ее не час и даже не два. Уже к вечеру он возвращается домой, не поужинав, бредет в свою комнату, точно побитая собака. Дождь не прекращается.

* * *

Он снова не спит, но в этот раз от холода, от шума волн штормового моря, бьющихся о скалы, от тоски и страха, который за много веков впитал в себя каждый кирпичик Азкабана. Сидит, привалившись к стене, и слушает, о чем переговариваются тюремщики.

Дементоров вроде и убрали, а все равно внутри склизко и щекотно одновременно.

— Назначен срок выборов Министра Магии, — один из тюремщиков читает остальным «Ежедневный Пророк». — Че скажете, мужики? Изберут Бруствера?

— Как пить дать, — хмыкает кто-то, а остальные поддакивают. — Кто, если не он?

Все опять соглашаются, мол, верно, верно.

— «Закончен судебный процесс над Рудольфусом Лестрейнджем. Пожиратель Смерти был приговорен к высшей мере наказания — смертной казни». Ха, интересно, как Визенгамот это провернет? От дементоров же отказались.

— Да ты читай дальше.

— А-а-а, вот: «Приговор будет приведен в исполнение восемнадцатого мая. Родольфуса Лестрейнджа доставят в Азкабан, где его повесят, несмотря на высокое происхождение».

— Ему и этого мало, — фыркает кто-то, но голос продолжает зачитывать новости.

Он почти не прислушивается, но тут звучит знакомое имя.

— Репортаж от Риты Скиттер: «Золотая пара золотого трио. Проверенный источник сообщает, что не только Гарри Поттер, Мальчик, который не просто выжил, но еще и дважды победил Того-Кого-Нельзя-Называть, нашел свое личное счастье. Его лучшие друзья, Рональд Уизли и Гермиона Грейнджер, с недавних пор состоят в отношениях. Мисс Грейнджер, известная как девушка, в свое время покорившая сердце не только Избранного, но и Виктора Крама, звезды мирового масштаба, похоже, перестала гоняться за знаменитостями…»

Но он уже не слушал. Состоят в отношениях! Вот почему она не ответила на то единственное письмо, которое ему разрешалось отправить.

Он вскакивает, бросается к прутьям.

— Эй! — тюремщики оборачиваются, смотрят на него. — То… то, что написано про Грейнджер и Уизли — это правда?

Они недоуменно переглядываются, а потом один отвечает:

— Ага. Тут и колдография есть, — и поднимает газету повыше. На желтой странице Рональд Уизли — а редакция не поскупилась на цветную фотографию, эти волосы узнаешь везде — обнимает Гермиону, ту Гермиону, которой он говорил: «Я люблю тебя».

Он бросается прочь, в другой угол камеры, лупит по стене кулаками — расшибает в кровь. Ему плевать, что, может, вся охрана Азкабана сейчас уставилась на него, как на циркового зверька.

Сползает по стене, вдруг почувствовав, что внезапный прилив энергии закончен и сил ни на что уже не осталось.

Он сидит так не час, и не два. Над морем горит закат, и камера вся в красном свете. Наконец он стряхивает с себя оцепенение. В голову ему сами собой приходят строчки.

Отковыривает от обваливающейся кладки кусок камня, острый, как нож. Ложится на живот и начинает выцарапывать на почерневшем от времени полу:

«Волны бьются об острые камни,

Будто плачут от горьких обид.

Ты меня вспоминать перестанешь,

Скоро буду тобою забыт».

Отползает чуть назад, освобождая место. А ведь она уже его забыла. Уже перестала вспоминать. Голова кружится, как в тот раз, когда тетя Беллатриса после одной из вылазок поставила перед впечатлительным племянником графин огневиски и сказала пить.

«Я в дыму, я в бреду, полупьяный,

Эти строки — лишь мел на стене.

Выйду прочь из воспоминаний

В твоей маленькой голове».

А голова у нее и вправду маленькая, как у куклы. Но какие мозги внутри!

Он никогда не верил в Судьбу, но сейчас… казалось, что это наказание за все совершенное, за все нанесенные обиды. Он ее предал, предал любовь, а теперь лишился ее, как в карты проиграл — бестолково и задаром.

«Пусть забудешь меня — так и надо,

Ни к чему по мне слезы лить.

Средь пожарищ, сердечного ада

Не сгореть суждено мне — изгнить.

Отпусти все обиды мне, сладость

Наших прошлых свиданий сотри,

Коль случайно во сне повстречаюсь,

В тот же миг глаза разомкни».

Пропащий, пропащий человек. Стены давят, потолок давит, камень огнем жжет, а закатное солнце глаза выедает. Такое он чувствовал лишь однажды, много лет назад, когда по Хогвартс-экспрессу брел дементор.

А она ведь любила его! Любила! Л-ю-б-и-л-а! Хоть и не сказала этого ни разу, он был уверен. Так же уверен, как и в том, что никому он на свете больше не нужен. Отец в камере на другом этаже. Мать в госпитале — Поттер приходил и выражал соболезнования, говорил, мол, целители дают не больше двух-трех недель. И она… больше о нем не думает.

Он вспоминает каждую ее улыбку, нежный поцелуй, касанье рук, теплое слово. Если в жизни черные полосы чередуются с белыми, то те минуты были ослепительно белыми. За такой куш приходится платить.

«Я в дыму, проклинать все ж не смею

Свой удел — я счастливее всех.

Потому что любил меня — верю —

Лучший в мире любил человек».

— Лучший в мире любил человек, — как эхо, повторяет он. Смотрит на камень в своей руке. Трогает острый край пальцем. Кожа у него всегда была тонкой, и вены видно хорошо.

Услышь он эту новость в другое время, в другом месте, никогда бы не помыслил о таком. Но все сложилось воедино: Драко Арманд Малфой. Родился пятого июня 1980 года. Умер шестнадцатого мая 1998 года в 18:01. Причина смерти: самоубийство.

Дрого как молнией ударило. Он не заметил, как прислонился к плачущему ангелу, как заплакал сам. Увиденное настолько потрясло его, что дыхание сбилось. Он и вправду великий грешник. Наложить на себя руки… Это насколько же он любил эту Гермиону Грейнджер, что обрек свою душу на страдания?

Любил? Дрого задумался. А не любит ли он ее сейчас? Попытался представить ее лицо — вышло точно и четко, словно он сотню раз его видел.

— Гермиона, — вслух проговорил он. Ничего особенного, только… только внутри все потеплело. Это — любовь?

Дрого поднялся, отряхнулся от земли и исчез.

* * *

Он топтался под окнами Гермионы Грейнджер с час, а то и больше. Список все еще держал в кармане, хотя и не знал, пойдет ли за следующим или нет.

Не выдержал: поднял с мостовой камешек и, прицелившись, бросил в окно первого этажа. Потом еще один. На третьем камне отдернулись шторы, и Гермиона Грейнджер выглянула наружу.

Дрого замер. Это — любовь? То, что дышать не можешь, что имя ее повторяешь шепотом, чтобы никто не услышал, не сорвал с языка эти святые звуки. Гермиона.

Она его не заметила и снова задернула шторы. Но и этого оказалось достаточно.

— Я — Драко Арманд Малфой. И я люблю Гермиону Грейнджер.

Не отрекаются любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

а ты придешь совсем внезапно.

Вероника Тушнова

Пришлось довести список до конца, иначе Тюринн его по стенке размажет. Последний мертвец умер на закате, и теперь Драко, свободный до 00:00 по местному времени, смотрел на солнце, опускавшееся в озеро.

Как он мог так спокойно все это воспринимать? Всех этих людей, ежедневно отправляющихся за черту: молодых и старых, достойных и нет.

Он понял, почему помог Констанс Гор — она напомнила ему маму. Его маму, которую родной сын заботил больше, чем что-либо иное, даже собственная жизнь.

Вот почему жнецы перерождаются без памяти. Слишком велико сострадание к подобным, чтобы спокойно выполнять такую работу.

И как бы в качестве компенсации им дана способность стирать память — чтобы люди, случайно коснувшиеся иного мира, не сходили с ума. Чтобы лишать того, чего лишен сам. Такая справедливость.

Драко задумался: что с его мамой и папой? Прошло шесть лет. Надо будет спросить у Гермионы.

Его как током прошибло. Ничего он у Гермионы не спросит: она его не помнит. Назвала однажды «Драко» — в запале, сама не заметила, случайно. Но говорила с ним, как с чужим человеком — значит, не помнит.

Драко перебирал варианты: почему Гермиона Грейнджер его забыла — но единственное, что в голову приходило — Обливиэйт.

Он бы так и сидел у берега в одиночестве, если бы вдруг не появилась Фхина с пожилым мужчиной в деловом костюме. Спокойно приняв свою участь, старик погрузился в озеро.

Фхина тут же обернулась к Драко.

— Прохлаждаешься?

— Отдыхаю, — просто ответил он. В голове щелкнуло — Фхина забирала еще королеву Викторию. Если кто и знает, то только она. — Ты сейчас занята?

— Нет, это последний на сегодня.

Драко похлопал рукой по траве рядом с собой.

— Может, посидишь со мной?

Приподняв длинные юбки, Фхина опустилась рядом с ним и усмехнулась:

— Что, Дрого, скучно?

— Еще как.

Замолчали.

— Фхина, ты когда-нибудь стирала память?

— Сотни раз, — отмахнулась она. — Однажды даже премьер-министру. Да, еще до Первой Мировой это было.

Драко задумался.

— А не приходилось ли тебе… восстанавливать то, что стерла?

Закатив глаза, Фхина неодобрительно цокнула языком:

— Ох уж эти мальчишки! Совсем зеленые, а туда же — память стирать! — она посмотрела на него своими внимательными глазами. — Ну, и зачем тебе возвращать чьи-то воспоминания? Лишнее стер? Так это не страшно. Люди это называют амнезией и спокойно с этим живут.

— Фхина, ответь, пожалуйста, на вопрос, — нахмурился Драко. — И не нужно лишних рассуждений.

— Хм, какой нетерпеливый, — она покачала головой. — Помню, как-то пришлось возвращать память Черчиллю — этот умник ударился головой и забыл, что объявил Холодную войну.

— То есть не ты стерла его воспоминания? — удивился Драко.

— Нет, конечно. Жнец — это не просто «пришел, увидел, забрал на тот свет». Многие из нас по Его указу вмешиваются в историю и судьбы людей. У нас до сих пор байки травят про недотепу, который перепутал время и не пришел за душой вовремя. В итоге мальчик не утонул, а через сорок пять лет из-за него началась Вторая Мировая.⁽¹⁾

— Так что там про Черчилля?

Фхина разгладила на коленях черную юбку.

— О, этот мужчина совершенно не умел целоваться!

Драко не удержался и издал короткий смешок.

— Целоваться? Фхина, ну ты скажешь!

Но она выглядела абсолютно серьезной.

— Зря смеешься. Это самый простой способ вернуть память, хоть и не самый приятный. Никогда не забуду, как этот псевдоджентельмен лапал меня своими потными ручищами… бр-р-р. Ну, вопрос исчерпан?

— Вполне, — и Драко, вскочив на ноги, шутливо поклонился и исчез.

* * *

Благоухание цветущих рододендронов заставило Гермиону довольно зажмуриться. Как хорошо! Все в розовых-фиолетовых цветах, зелени, поют птицы.

Она вдохнула полной грудью, взглянула на наручные часы. Завтра, ровно через пятнадцать часов возвращается Рон. От этой мысли потеплело на душе.

Она поудобней перехватила сумку — ту, что пришла на замену бисерной — и зашагала по дорожке под цветущими рододендронами.

Что Гермионе определенно нравилось в ее доме, так это расположение. В магловском квартале, но недалеко от Министерства, рядом — сад. Иногда она любила пройтись, вместо того, чтобы сразу трансгрессировать в нужное место — сегодня был как раз такой день. Светило солнце, на небе — ни облачка!

Она особо не обращала внимания на идущих ей навстречу людей — как никак утро, многие спешат на работу. Но вдруг заметила мужчину в черном плаще и со старомодной шляпой в руке.

Он так смотрел на нее… Гермиона поежилась и прибавила шаг, чтобы поскорее миновать странного прохожего. Ей вдруг показалось, что она уже где-то его видела. Но когда они оказались напротив друг друга, Гермиону вскрикнула: ее схватили за руку.

Она обернулась. Человек в черном цепко держал ее за запястье.

— Отпустите меня, — возмутилась Гермиона. Но человек не ответил и не ослабил хватку. Вместо этого он рванул ее на себя и, обхватив второй рукой за талию, прижался губами к ее губам.

Она вырывалась — честно. Несколько секунд она пыталась отдавить ему ногу или ударить в пах, или дотянуться до палочки в сумке. А потом…

Она смотрит на пол с потемневшими красными пятнами.

— Как это было? — не оглядываясь, спрашивает у стоящего за ее спиной тюремщика. Сглатывает.

— Сами не поняли. Он кричал сначала, стучал по решетке. Ну, мы пригрозили, что если будет буянить, то… Ну, вы поняли, мисс. Потом Роб пошел проверять заключенных, через полчаса где-то. А он лежит и не откликается. Зашли, и тут вот… Ну, вы поняли.

— Да, — она вдруг замечает белые следы рядом с кровавыми пятнами. Присаживается, стараясь разобрать слова, выцарапанные на камне. Видно только несколько строчек, и то приходится догадываться, где какая буква:

«Любил меня — верю — лучший в мире любил человек».

Она резко поднимается, говорит тюремщику:

— Идемте, сэр. Все.

* * *

— Где хоронят узников Азкабана, Кингсли?

Временно исполняющий обязанности Министра Кингсли Бруствер отрывается от бумаг, с недоумением смотрит на нее.

— На острове Носс. А что такое?

— Можно ли… можно ли, чтобы одного узника похоронили в другом месте?

— Конечно. Обычно тела выдаются близким покойного, и они сами решают, где будет могила.

— У него нет близких.

— Ты о ком?

Она молчит, долго собираясь с духом. Так горько шутит Судьба: он так боялся смерти, а в итоге сам ее пожелал.

— О Драко Малфое. Он умер в Азкабане.

Кингсли продолжает деловито перебирать бумаги и как бы про между прочим произносит:

— Соболезную. Так каковы будут пожелания насчет похорон?

Ей становится не по себе от простоты вопроса. Хочется кричать, рыдать, задыхаться от отчаяния, а ее спрашивают о похоронах. Хотя, она же сама завела эту тему.

— Кингсли, может ли Министерство взять на себя ответственность и упокоить Драко Малфоя не на острове, а в Лондоне, на Хайгейте?

— Конечно, мы выдадим тебе тело и…

— Ты не понял, Кингсли, — не дает ему договорить она. — Ни его родители, ни мои друзья не поймут, если похоронами стану заниматься я. Можно ли, чтобы это сделало Министерство?

Кажется, молчание настолько густое, что знаменитый британский гороховый суп и в подметки не годится.

Наконец, Кингсли говорит:

— Да. Да, Министерство все уладит.

— Спасибо, большое спасибо.

И она уходит из кабинета Временно исполняющего обязанности Министра Кингсли Бруствера.

* * *

В саду Норы она наконец может вдохнуть полной грудью. Сейчас, когда горе вошло в дом Уизли, его обитатели ищут любой повод для радости — отношения Рона с Гермионой для них так же желаемы и долгожданны, как рождественские подарки.

Никогда она не думала, что ей так тяжко будет в Норе, среди друзей. Но сейчас ее буквально толкали в объятья к Рону, он, кажется, даже в нее влюблен. А ей и стыдно, и тошно.

Прошел всего месяц, ровно месяц, а тоска никак не проходит.

Она садится под яблоню, гладит траву руками. Из кустов выглядывает садовый гном и с хихиканьем прячется опять.

Шестнадцатое июня. Сегодня шестнадцатое июня. Она поднимается, идет к задней калитке, ведущей на вересковые холмы. Та заперта простеньким заклинанием, но разве это препятствие для лучшей волшебницы своего поколения?

Она бежит на вершину холма, туда, где заканчивается антитрансгрессионный купол, не заботясь, что ее скоро хватятся. Спотыкается, пытается восстановить дыхание. Ну вот, она на месте. Хлоп!

Через мгновение она уже стоит посреди старинного кладбища. Бежит по дорожке, словно может опаздать. Она была здесь всего однажды, но дорогу запомнила на всю жизнь. Вот уже вдали показался плачущий ангел.

То самое надгробие.

Драко Арманд Малфой

05.06.1980 — 16.05.1998

Над Ним в молитве капеллан

Колен не преклонил;

Не стоит мессы и креста

Покой таких могил,

Хоть ради грешников Христос

На землю приходил.

Самая глупая эпитафия, которую только могли подобрать министерские чиновники. Как укор, как вечное напоминание мертвецу. И ведь заморочились, нашли, что лучше подходит к случаю!

Она берет в руку горсть земли, размазывает по буквам. Теперь только имя и даты.

Тишь такая, что и плакать неудобно — нарушать покой мертвецов.

— Я и не думала, что твое второе имя Арманд, — зачем-то произносит она. — Мне нравится.

Никак не пойму, зачем ты… зачем ты все это сделал. Почему не дал нам шанса помириться?

Он был прав. Не в том, что перерезал вены, а в том, что не оставил им шанса. Так и должно быть.

Все, что было, бурьяном поросло. Только чувства остались.

Она не плачет, потому что уже не может. За месяц все глаза выплакала. Только наконец говорит то, что так и не решилась сказать в те счастливые дни:

— Драко, я… я тебя люблю.

И ложится на могильный камень, как прежде ложилась ему на грудь.

* * *

В тот вечер она пьет: много и без остановки. Так что дверь пришедшему по первому зову Гарри открывает долго и неуверенно.

— Ты пришел! — она тут же на нем повисает и не отпускает до тех пор, пока он не усаживает ее в кресло в гостиной. Она снова тянется к стакану, но Гарри отодвигает его подальше и незаметно прячет полупустую бутылку.

— Гермиона, столько лет знакомы, а я впервые вижу тебя такой пьяной, — смеется Гарри, когда она, наклонившись поправить носок на ноге, бьется головой о журнальный столик.

Она внимательно на него смотрит, пытаясь собрать мысли воедино, а потом медленно, запинаясь, говорит:

— Рон признался мне в любви, — и все-таки дотягивается до стакана.

— Поздравляю.

— С чем? — она пытается сделать глоток и вдруг обнаруживает, что стакан пуст. — Я ведь не могу его любить.

— Гермиона, Рон хороший парень, и…

— И я люблю другого, — она стукает стаканом о столик и утыкается лицом в ладони.

Гарри молчит.

— Понимаешь, я думала, это пройдет, думала, что раз он отрекся от нас, то могу без угрызений совести обращать внимание на других. А он меня любил! Любил до самого конца! Гарри!

Он садится на подлокотник кресла, обнимает ее за плечи.

— Что с ним случилось, Гермиона?

Она поднимает на него свои покрасневшие глаза.

— Он умер, Гарри. Он покончил с собой, представляешь? — она вдруг издает сдавленный смешок. — Драко так любил жить… И вдруг…

Замечает удивленный взгляд Гарри.

— Да, Гарри. Я люблю Драко Малфоя. Не смотри на меня так, я сама не поняла, как все закрутилось. Он присылал мне глупые записки, потом подарки на праздники. Я просила его прекратить, и… не знаю, Гарри.

Мы часто ругались: я называла его дураком, а он меня дурой, а потом добавлял, мол, свела судьба. Он был неидеальный, но я его люблю.

Она утыкается носом Гарри в плечо и теперь уже плачет.

— Знаешь, что я видела в его камере? Он и раньше писал мне коротенькие стихи — ему нравилось красиво ухаживать — но это…

Будто на мгновенье протрезвев, она серьезно и совсем другим голосом говорит:

— "Я в дыму, проклинать все ж не смею

Свой удел — я счастливее всех.

Потому что любил меня — верю —

Лучший в мире любил человек", — и снова всхлипывает.

Гарри наконец стряхивает оцепенение и ласково произносит:

— Я рад, что у тебя была такая любовь. Но это не причина хоронить себя заживо.

— Я хочу быть счастливой, Гарри. Но это меня не отпускает.

Ее взгляд вдруг проясняется и она с жаром начинает трясти Гарри за руку.

— Гарри, я, я все придумала! Сотри мне память, Гарри! Сотри все про него! И я смогу полюбить Рона, я уверена, и буду счастливой. Гарри, ты же мой друг!

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Я никогда не применял его.

— У тебя получится.

— Ты пьяна, а потом пожалеешь.

— Гарри! Ты же мой друг!

— Ладно.

— Только, Гарри, никогда о нем не говори. Не напоминай.

— Конечно.

С этого момента жизнь потекла по-новому.

Гермиона открыла глаза, посмотрела в лицо человеку, только что ее целовавшему. Почему-то все вокруг расплывалось, но когда зрение восстановилось…

— Драко! — она бросилась ему на шею. Все это сон, длинный сон. Но какой сладкий!

Он тоже обнял ее, но бережно, как фарфоровую куклу.

Среди цветущих рододендронов они наконец нашли друг друга.

* * *

Гермионе ужасно не хотелось возвращаться домой, поэтому они с Драко устроились на одной из скамеек на цветущей аллее.

Одно лишь тревожило ее: странное воспоминание, вернувшееся вместе с остальными.

Позади стоял тот человек, такой, каким она видела его позавчера: в черном плаще, в смешной шляпе. Он будто не замечал ее, в упор глядя на мистера Макензи.

— Дугал Макензи. Родился двадцать второго июня 1939 года. Умер двадцатого апреля 2004 года в одиннадцать пятнадцать. Причина смерти: сердечная недостаточность.

Мистер Макензи в последний раз указал на человека пальцем и закрыл глаза.

Теперь она знала, кто был тем человеком. Но не могла понять, что это воспоминание значит.

Пока Драко исступленно целовал ее пальцы, она глядела на него и подмечала каждую мелочь. Он никогда не любил черный, но, как и прежде, носил только его. О таких вещах как тренч и федора он наверняка и слыхом не слыхивал. Бледность кожи никуда не делась, волосы оставались такими же белесыми, но что действительно взволновало Гермиону — за шесть лет он ни капли не изменился. Что ни говори, а разница между человеком в семнадцать и в двадцать три разительна. Драко же остался точно таким, каким Гермиона видела его мертвое тело.

Он наконец заметил ее тревожный взгляд, отпустил ее руку.

— Что такое?

Не зная, как правильно объяснить, Гермиона перебрала в голове с десяток формулировок — все мимо. Наконец, она задала самый простой вопрос, какой только можно:

— Что с тобой, Драко?

Будто невзначай погладив шляпу, лежащую у него на коленях, он опустил глаза.

— Драко, — тихим, встревоженным голосом продолжала Гермиона, — я видела тебя мертвым, приходила на твою могилу. Но сейчас ты сидишь передо мной живее всех живых и… Не понимаю, как это возможно.

Он вдруг поднял глаза, дерзко зыркнул на Гермиону, будто бросил вызов.

— Ты всегда была умной. Догадайся. Вспомни все, что знаешь.

— Когда на меня напали, ты был невидим, пока с тебя не сбили шляпу. То есть невидим ты именно из-за шляпы.

— Это раз, — Драко стал загибать пальцы на руке. Не то чтобы ему очень нравилась такая игра, но сказать прямо у него язык не поворачивался.

— Хотя, — засомневалась Гермиона, — я видела тебя и в шляпе.

— Сбой, — коротко пояснил он. — Давай дальше.

Бросив на него мимолетный взгляд, Гермиона вдруг хихикнула.

— Не могу. У тебя такой забавный вид: такой сосредоточенный.

— Грейнджер, возьми себя в руки. Дальше.

— Так, во-вторых, мистер Макензи умер сразу, как только увидел тебя. И ты назвал его имя, дату рождения и смерти. Хотя откуда бы тебе все это знать?

— Хорошо. Это два, — загнул еще один палец.

— Я видела тебя на кладбище. Ты, кстати, был тогда таким смешным, когда отбивался от меня. Люди обычно не сидят на могилах, причем на… — Гермиона вдруг поняла то, что так до этого не приходило ей в голову: — на собственных могилах.

— Это три.

Вскочив, она принялась ходить из стороны в сторону.

— Все равно не понимаю. Ты вечно там, где кто-то умер или умирает. Весь в черном, как Снейп, упокой Господь его душу, иногда с вороной, знаешь имена и даты, хотя людей видишь впервые. И… как ты посмел стереть мне память?!

— Так же, как ты ее стерла.

— Допустим. Я все равно не пойму, что с тобой случилось. Скажи, и дело с концом.

Она снова присела на скамейку, словно решила, что ждать сидя менее утомительно.

— Ну, скажи уже.

Драко сглотнул. «Я ангел смерти,» — прозвучит наподобие: «Я Санта-Клаус». Зайти издалека?

— Я…

И тут он заметил движение где-то сбоку. Обернулся: под цветущим рододендроном стояла Фхина. Она поманила его пальцем.

Драко глазам своим поверить не мог. Его раскрыли.

— Мне нужно идти, — бросил он Гермионе и поднялся со скамейки. — Прощай.

— До свидания, — с нажимом сказала она.

Не оборачиваясь, Драко преодолел расстояние до Фхины.

— Рада тебя видеть, Дрого, — улыбнулась она, а потом кивнула в сторону Гермионы: — Вижу, она тебя вспомнила. Поздравляю.

— Что со мной будет? — спросил он.

— Поживем — увидим.

И Фхина, схватив его за руку, исчезла вместе с ним.

* * *

Они оказались у озера. Фхина тут же отпустила его руку, поправила складки на платье.

— Ну что ж, милый, идем?

— Куда? — Драко с трудом выдавил из себя даже такое короткое слово.

Помни о Граннусе. Помни, что нас ждет, если перестанем подчиняться.

— Вперед, — и Фхина указала на озеро.

— Но мы ведь…

— Так нужно, — резко перебила она. — Иди.

Раньше Драко думал, что у него нет сердца, потом — что оно окаменело. Сейчас ему казалось, что оно в несколько минут решило сделать все удары за те шесть лет, что провело без дела.

У самой кромки воды он едва не споткнулся.

Однажды он видел мертвеца, которого не приняли. Его оболочка сгорела в несколько мгновений, но дух, теперь не имевший даже постоянного облика, кричал и метался. Так появляются призраки.

Неужели он заслужил? Он лишь вспомнил, просто вспомнил.

Драко зажмурился и шагнул вперед. Ноги тут же стали мокрыми, но ни жжения, ни тем более адской боли Драко не ощутил. Тогда он стал шагать дальше, на глубине пришлось плыть. В один момент он почувствовал, что его тянет на дно.

Переставшего сопротивляться Драко поглотила вода.

* * *

Он очутился в маленькой комнатке, посередине которой стоял стол, два стула напротив друг друга. На одном из стульев сидела девушка в белом платье, темноволосая, с красивым профилем.

Драко неуверенно сделал шаг вперед — тут же звякнул колокольчик, и девушка повернулась к нему.

Он посмотрел на потолок, усеянный разномастными колокольчиками: стеклянными, медными, бронзовыми, фарфоровыми, глиняными.

— Серебряный, — объявила девушка. — Значит, грех искуплен.

— Что?

— Садитесь, — она указала на свободный стул. Драко оказался за столом прямо напротив нее. — Мое имя Луфа, что означает…

— Любовь.

Девушка улыбнулась:

— Верно. Кому как не любви решать, что с вами делать дальше.

— Дальше? — удивился Драко. Он уже приготовился к забытью.

— Да, дальше. Не думали же вы, что жнецам достаточно окунуть покойника в озеро, и его душа сама отправится в мир иной? О нас всегда все забывают.

— Кто вы?

— Мы что-то вроде жнецов. Но вы искупаете свои грехи, а мы все — невинные жертвы. Поэтому нам, чистым душам, разрешается принимать решение, чего достоин человек: перерождения, забвения или мучений. Но давайте поговорим о вас. Так вас отправили к нам из-за воспоминаний? Вы все вспомнили?

Драко нашел в себе силы только на кивок.

— Волшебно.

Луфа встала со стула — Драко только сейчас заметил, что за ее спиной громоздятся бесконечные полки, уставленные папками с бумагами — и принялась что-то искать. На стол плюхнулась одна из папок, но письмена, которыми она была подписана, Драко прочесть не сумел.

— Итак, давайте посмотрим. Грех — самоубийство. Искуплен. А вот что делать с воспоминаниями? Думаю, их можно оставить, а вас — на перерождение.

— Что?

— Ну что вы как болванчик! Грех искуплен, вас — на перерождение.

— Я не понимаю. Я ведь… я ведь все вспомнил, разве за это… не в пыль?

Луфа расхохоталась.

— Вы, жнецы, все такие смешные. Что вы вспомнили?

— Прошлое.

— Конкретнее.

— Девушку, которую люблю.

— Вы что-нибудь слышали о Ромео и Джульетте? — непонимание. — Тристане и Изольде? Ну, может, о Парисе и Елене? Да, придется объяснять.

Любовь не дается просто так. Ее нужно заслужить, пусть страданиями и жертвами, но заслужить. Но со смертью она никуда не исчезает. Если в первой жизни любовь приводит к гибели, то в следующей — воскрешает, понимаете?

— Если честно, — признался Драко, — пока не до конца. Любовь вечна, это я понял.

— Будучи живым, вы именно пытались любовь заслужить. Там, — Луфа подняла глаза вверх, — решили, что вы это смогли. Поэтому вам дается второй шанс. В следующей жизни вы встретите ту же девушку и, скорее всего, будете с ней счастливы.

— Скорее всего?

— Никто не говорил, что вы сами не можете все испортить. Но высшие силы вмешиваться не станут, так что ни пожаров, ни наводнений, ни войн — ничего, что может помешать. Поняли?

— Кажется, да.

— А теперь идите, — Луфа указала ему за спину, и Драко вдруг заметил, что все это время там была дверь.

— А как же все мои проступки? То, что я показывался ей на глаза, вернул ей память? Изменил воспоминания того ростовщика, в конце концов?

Прикрыв рот ладонью, Луфа зевнула и тут же отмахнулась от него другой рукой:

— Вы же не думаете, что делали что-то без Его ведома и не с Его согласия? Не льстите себе.

— Скажите, а я могу… увидеться с ней в последний раз?

— Можете.

— Спасибо.

Уже взявшись за ручку, Драко обернулся и снова повторил:

— Спасибо. Спасибо вам за все.

* * *

Гермиона стояла под цветущим рододендроном, вдыхала терпкий аромат. Ее вдруг обняли сзади, но она не удивилась, будто почувствовала, что он вернулся.

— Я так скучала. Ты так и не сказал, что с тобой произошло.

Он коснулся ее уха губами, выдохнул.

— Я искупал свой грех, понимаешь? Я забирал души, которым пора было на тот свет, был помощником смерти. А теперь меня простили.

— Понимаю, — она довольно прикрыла глаза, наслаждаясь его близостью. — Значит, ты больше не придешь? — вдруг поняла Гермиона. — Я тогда… я тогда тоже пойду за тобой.

— Не говори глупостей. Если наложишь на себя руки, тоже станешь жнецом. И тогда неизвестно, как скоро мы встретимся и встретимся ли вообще.

— Так мы встретимся или нет? — нахмурилась она.

— Встретимся, — он поцеловал ее в шею, в щеку, снова в ухо. — В следующей жизни мы обязательно встретимся. И будем любить друг друга долго-долго.

— До конца жизни?

— Дольше. Ведь любовь вечна. Только сейчас ты меня не вспомнишь — так надо. А теперь просыпайся, и живи дальше. Мы еще встретимся.

— Мы еще встретимся.

И Гермиона открыла глаза.

1) Газета the Daily Mail опубликовала архивные записи, согласно которым Адольф Гитлер едва не утонул в реке Инн в 1894 году, но его спасли. Точностью информация не отличается, как и многие эпизоды из жизни фюрера.

Вернуться к тексту

в мире все повторяется — люди, сражения, встречи,

только небо спокойное высится без конца.

Война и Мир. Олли Вингет

Хотя над Лондоном сгустились тучи, прогноз обещал, что дождя не будет как минимум до шести — Гелла надеялась успеть запланированное и со спокойной душой вернуться под кров тети Шерри.

Дождя не было ни во время экскурсии по Тауэру, ни когда Гелла, не удержавшись, заскочила на книжный базар. Но как только туристическая группа наконец прошла через главные ворота и направилась в глубину Хайгейтского кладбища, начало накрапывать, а потом и вовсе ливануло, как из ведра.

Безвыходное положение, иначе и не скажешь: до ближайшего здания — сторожки, где сидит охрана, — топать и топать, ливень не собирался прекращаться, а зонты с собой почти никто не взял. Все-таки на экскурсии ходят в основном туристы, не знакомые с непредсказуемой лондонской погодой и больше доверяющие прогнозу, чем облакам.

Прикрыв голову сумкой, Гелла бросилась наутек, особо не приглядываясь, куда именно ее несут ноги.

Так прошло не больше минуты. Она наконец-то почувствовала, что сверху не капает, и, остановившись, огляделась.

Оказалось, что она всбежала на порог каменного склепа — именно в таком могли бы проститься с жизнью шекспировские влюбленные — и укрылась от дождя под выступом крыши.

Пятачок, который ни один лунный заяц не сумел бы залить водой со своей тучи, почти полностью заняла Гелла.

Так она простояла семь минут — спасибо за точность наручным часам, на которые она то и дело поглядывала, разочарованно прикусывая губу. Если так дальше пойдет, она не успеет в Британский музей!

Но тут — хлюп-хлюп-хлюп! — кто-то пробежал по размокшей дорожке, шлепая башмаками по лужам, и с разбегу вскочил на ступеньки, даже не предполагая, что место может быть занято.

Они переглянулись, оглядели друг друга, и парень, недолго думая, встал рядом с Геллой, касаясь ее мокрым плечом. Грязь с его ботинок растеклась небольшой лужицей, но она заметила это, только когда переступила с ноги на ногу и услышала короткое — плюх-плюх!

Он поглядел себе под ноги и пробурчал:

— Извини.

— Ничего.

Конечно, никакого разговора не склеилось, но Геллу вдруг заинтересовал ее "товарищ по несчастью". Она покосилась на него: высокий, худощавый и белобрысый, как будто осветленный, в кожаной куртке и вишневого цвета футболке с какой-то надписью, не разглядеть.

И тут — Боже мой! — он повернул голову и посмотрел прямо на нее. А Гелла отвернулась, краснея от смущения. Нельзя, ну нельзя пялится на людей.

— Раз уж мы с тобой тут надолго, — растягивая гласные, вдруг сказал он, — предлагаю познакомиться. Я Мор, Дерек Мор.

— Гелла Гриффин, — растерявшись, ответила Гелла и протянула ему руку. Он, усмехнувшись, ее пожал.

— Какими судьбами на Хайгейте?

— На экскурсии.

Казалось, ответ его разочаровал.

— Значит, не местная. В школе каникулы?

Гелла фыркнула: он принял ее за школьницу! По сути, она только этим летом сдала выпускные экзамены, так что еще недавно была школьницей, но как же его пренебрежение раздражало.

— Между прочим, я студентка Королевского колледжа, — заявила она, предвкушая, как вытянется от изумления его лицо. Еще бы, Королевский колледж самый престижный университет в Лондоне!

Но он только улыбнулся.

— Удивила. Я вот тоже студент Королевского. Какой факультет?

— Фундаментальная медицина.

— Архитектура. Ты сама откуда?

— Из Суонси.

— А-а-а, Уэльс.

И они замолчали, не зная, о чем говорить дальше. Дождь не желал прекращаться. Мор, — а Гелла отчего-то решила, что даже в мыслях будет звать его не иначе, как по фамилии — повернулся к ней боком, и она смогла разглядеть надпись на его футболке — "Королевский колледж. Лондон". А еще она заметила у него в руке блокнот наподобие тех, в которых рисуют художники.

— Как тебе учиться в колледже? — спросила Гелла, не зная, чем еще себя занять.

— Без понятия, — он пожал плечами. — Я только поступил.

Он внимательно вгляделся в ее лицо и, усмехнувшись, выдал:

— Ты тоже?

Гелла просто кивнула.

— Мило.

Взгляд Геллы снова наткнулся на блокнот в его руке.

— А ты что здесь делаешь?

Конечно, вопрос получился не самы точным и понятным, но он все верно понял.

— Гуляю. Рисую. Здесь атмосферно.

— Согласна, — задумчиво протянула Гелла, и вдруг ее осенило, чем себя занять. — А можешь показать какой-нибудь рисунок?

Он, казалось, засомневался, посмотрел на блокнот и, вздохнув, протянул его Гелле.

С первой же страницы на нее взглянула Елизавета I — карандашный набросок, разбавленный оранжевой пастелью на волосах. Дальше шли Биг Бен, Тауэр, — именно таким Гелла видела его сегодняшним утром — Вестминстерское Аббатство, какой-то готический собор.

На следующем рисунке у Геллы захватило дыхание. Два плачущих ангела — каждая складка на одежде, каждое перышко на крыльях вычерчена темным графитом — склонились над могильными камнями, обвитыми дикими розами. На надгробиях даже можно было различить несколько букв: М... а... л... ф... о... й... Г... р... е... й... н... д... ж... е... р.

— Нравится? — с торжествующей ухмылкой спросил Мор.

— Еще бы! Этот — самый лучший. Ты сам придумал?

— Это здешние могилы, последние. Больше здесь не хоронят. Вот эта, — он ткнул в рисунок, — появилась еще в прошлом веке, в девяносто седьмом, а другая девятнадцать лет назад.

— Красивые статуи. А они далеко?

— На другом конце кладбища, — ответил он, а потом, задумчиво на нее поглядев, добавил: — Могу как-нибудь показать.

— Это было бы замечательно, — искренне обрадовалась Гелла и, еще разок взглянув на рисунок, вернула ему блокнот.

И тут дождь закончился: оказалось, они даже не заметили, как он постепенно затухал.

— Ну, я пойду, — Мор неловко переминался с ноги на ногу. — Увидимся.

Он спустился вниз по лестнице, но вдруг замер на последней ступеньке.

— Знаешь, у меня такое чувство, что я знаю тебя уже давно.

— До встречи, — запоздав, сказала Гелла, но он уже шагал по расплывшейся дорожке, шлепая ботинками по лужам, и не слышал ее голоса.

А в голову Гелле приходили странные, но, казалось, самые подходящие слова.

Гелла смотрела ему вслед, и почему-то на ум приходили странные слова.

В следующей жизни мы обязательно встретимся. И будем любить друг друга долго-долго.

Мы уже встретились.

Дорогой читатель, спасибо, что дошел до самого конца. Спасибо, что разглядел всю суть сквозь черные буквы на экране, за то, что был вместе со мной.

Спасибо организаторам феста «Бинго!» за то, что благодаря им я, перед тем как закрыть вордовский файл, с легким сердцем печатаю слово…