А волны бушуют (гет)

Я вошла, скорее, почти забежала в кафе в надежде застать тебя по-прежнему одного все за тем же столиком, в по-прежнему относительно спокойном расположении духа и в относительно спокойном расположении ко мне.

Только стоило увидеть, что ты действительно непоколебимо восседаешь в гордом — именно гордом — одиночестве — я растерялась и на секунду (честно, Драко, всего лишь не секунду, не думай, что ты производишь настолько неизгладимое впечатление на женщин) замерла. Ты сидел, преувеличенно ровно расправив плечи и расставив локти точно на такое расстояние, как учили во всех этих замудренных книжках по этикету. Все выглядело на первый взгляд так, будто бы не другие волшебники тебя отталкивали, отвергали и не хотели замечать, а ты пренебрегал, если не брезговал их обществом. Я никогда не переставала молча восхищаться, как ты умел выглядеть невозмутимо хотя бы внешне, хотя бы со стороны. Мне же часто не доставало именно выдержки, сдержанности и умения сказать себе во время:

— Стоп, Гермиона Грейнджер, ты точно проиграешь в этом споре, если ещё хоть одним словом, жестов, вздохом выдашь себя!

Вот и сейчас меня подводили расшалившиеся сомнения и ноги, которые упорно не собирались идти к самодостаточному и независимому тебе.

Но в этот раз я все же смогла, сумела заставить ноги слушаться, а мышцы лица выражать именно то, что нужно именно мне конкретно в эту самую секунду, чтобы выглядеть максимально гордо, по-гриффиндорски и даже более безразлично ко всей окружающей суматохе в кафе, чем ты. А в голове лихорадочно подбирались слова, предложения и фразы, которые могли бы выглядеть достойно и не слишком навязчиво.

Я хотела сказать тебе:

— Малфой, ты тут выронил конверт недавно.

Или.

— Малфой, твоё письмо...

Нет, про письмо нельзя было говорить совершенно точно: ты бы разозлился, вскочил и сказал что-нибудь гадкое и скользкое. Нечто в твоём обычном школьном репертуаре.

— Что-то не так, мисс Грейнджер?

Ты так холодно посмотрел и спросил, что сначала я слегка растерялась и продолжила глупо стоять в дверях, мусоля пальцами конверт.

— Кхм.

Невероятно изобретательно, а главное, как к месту!

— Мисс, Грейнджер, я обедаю, и мне бы хотелось...

Отчего, собственно, мне должно было быть стыдно перед тобой? Ты нахально разбрасывался по коридорам и кофейням своими конвертами, которые, судя по твоей физиономии, должны были быть на вес золота, а я, оказывавшая тебе невероятную услугу, должна была мяться и жаться?! Ну уж нет!

Не успел ты закончить своего высокомерного предложения, как я молча подошла, несколько грубее положенного оставила конверт на столе и прошла дальше, едва успев перед этим ответить:

— В следующий раз, мистер Малфой, будьте аккуратнее со своими ценными бумагами.

Даже когда я отошла уже довольно далеко, к противоположному углу кофейни, села за стол и почти допила свой кофе, твоё недовольное и уставшее лицо все ещё продолжало маячить перед глазами.

«Чертов придурок».

«Возомнивший о себе невесть что чертов самодовольный, невыносимый засранец».

Ты, не сказав ни единого грубого слова, прокричал тогда глазами — твоя компания мне отвратительна, уходи.

Я прекрасно понимала, что ты никогда меня не звал и ничего не обещал, совершенно ничего. Более того, я осознавала — не думай, будто бы я какая-то наивная идиотка — что, возможно, со стороны все так и выглядело: я, от тоски и одиночества, или ещё неизвестно по каким малопонятным причинам раз за разом навязываю тебе, несчастному мученику, слишком хорошо воспитанному, чтобы сразу отказать, своё унылое и безынтересное общество.

Но для чего было так на меня смотреть? Будто бы вся я, все мое внутреннее и внешнее, настолько не имеет значения, что тебе тошно находиться даже в метре — поэтому же ты специально, как можно громче скрипел ножом по тарелке и мучительно долго пережевывал каждый кусок?

Тогда я ещё старалась рассуждать правильно, так, как было положено думать о тебе всегда: надменный, жестокий, хитрый...

Но уже в тот день сквозь посторонний шум разговоров и смеха отчетливо пробирался внутренний голос, что с тобой все не так уж просто, и ты не просто так сидишь совершенно одиноко, угрюмо разглядываешь столешницу и даже поворотом головы не реагируешь на посторонние звуки.

— Гермиона Грейнджер!

Я резко подняла голову от полной тарелки и пристально посмотрела на запыхавшуюся коллегу по отделу Бриджит Крейг. Она была слишком сильно взволнована, от этого ее полная грудь вздымалась, а круглые щёки раскраснелись. Бриджит нервным жестом провела по коротко стриженными светлым волосам и радостно улыбнулась.

— Мой проект одобрили. Теперь, наверное, все-таки вложат деньги в дошкольное магическое образование.

— Мерлин, это же просто великолепно! Не зря ты целые ночи высиживала на работе и штурмовала начальство. И это действительно стояще!

Я относилась к ней по-приятельски, возможно, даже по-дружески. Бриджит всегда здоровалась, когда проходила по коридору, и, если выбегала в перерывах за кофе, приносила его и мне. Я же помогала ей с заковыристыми случаями в практике. Ее новая работа «О внедрении маггловских шаблонов образования в волшебный мир» — целиком и полностью идея одной Бриджит, к слову, как и исполнение. В тот момент я действительно радовалась ее удаче, потому я подскочила со своего стула и поскорее крепко ее обняла.

* * *

Кофе горячей волной жёг горло, зубы нетерпеливо размалывали клюквенное печенье, а пальцы раздраженно теребили салфетку.

Я убеждала себя, что мне совершенно не интересно, ни капли не любопытно, где ты, что ты делаешь в эту минуту, и почему ты не пришёл на этот невкусный обед, до конца которого оставалось двадцать минут.

Взгляд нетерпеливо снова пробежался по наручным часам — пятнадцать минут.

Да какого, собственно, черта?

Я кляла тебя всеми существующими и несуществующими словами. За то, что твоё эго не знает границ, за то, как нахально обошёлся со мной в последний раз, за то, что не пришёл.

Но больше всего себя, что почему-то сижу до сих пор тут, растягивая почти закончившийся кофе, и жду тебя.

Нет, я совсем тебя не ждала, Драко. Забудь, я просто, просто...

Было любопытно, что же такого секретного и тайного могли тебе прислать. Да. Именно так.

Я помню, как сделала последний гордый глоток, расправила юбку и невозмутимо встала со стула, а потом почти пулей вылетела из этого невыносимого места. И я бы действительно вылетела, если бы не:

— Отец Малфоя сдох в тюрьме, вы слышали? — чей-то довольный голос из длинной очереди к кассе сообщил роковую «чудесную» новость.

* * *

Ты сидел на полу своего убогого серого кабинета, вытянув длинные ноги и держа наполовину пустой стакан в подрагивающей руке. Волны огневиски бесшумно разбивались о прозрачные хрустальные стенки.

Я бы непременно услышала их шум, будь это настоящее море и настоящие волны.

Я так часто после войны слышала море, Драко.

И ты его слышал, знаю, слышал, хоть и пытался как можно плотнее прикрыть уши ладонями.

Ты рассказывал, Драко, что купил самый дешевый огневиски из всех возможных и пил его, морщась, давясь и отплёвываясь: ведь золотые мальчики обычно до такого не опускаются. Но ты больше не был им, каким угодно, только не золотым, не блестящим и идеально красивым — вся краска давно облупилась, слезла, и стал проглядывать настоящий, искренний и изнывающий ты, измученный, искореженный.

Ты неожиданно резко перевёл взгляд с желтоватой жидкости на меня и внимательно, слишком пристально и пронизывающе осмотрел от кудрявой макушки до белых кроссовок своими замутнёнными покрасневшими глазами. Возможно, ты уловил на моем лице осуждение и лёгкую неприязнь — не к тебе, конечно же нет — к полупустой бутылке и тому, что это дешевое пойло с тобой сотворило. Ведь не мог ты беспричинно, просто так сморщить брезгливо свой нос, разочарованно закатить глаза и спросить чересчур неприятным тоном:

— А ты не пьёшь, Грейнджер?

— Нет, — я отчего-то ощутила вину перед тобой.

— И даже зельями успокаивающими не балуешься? Грейнджер, не надо так морщить нос!

Я отрицательно покачала головой и скорее отвернулась, только бы снова не видеть твоих насмешливых глаз. Но почему ты так действовал на меня, Драко? Всегда действовал, действуешь и будешь действовать. Но я не поддамся, нет, даже не думай, что я так просто сдамся тебе, Малфой. Быстро перевела взгляд со скучной серой стены и вновь пристально и даже с некоторым вызовом посмотрела в твое чуть порозовевшее от выпитого лицо.

— Ну, конечно! Ты же у нас трудоголик, — почему ты опять усмехнулся? Ох, как тогда это вывело меня из себя! От досады я чуть не хлопнула ладонью по стене, только бы сделать тебя серьёзным, сосредоточенным, выбить тебя из колеи так же, как ты каждый раз выбивал меня.

— Я просто научилась в себе это подавлять. Благодаря...

«Войне...»

Не было нужды уточнять, не было абсолютно никакой необходимости в каких-либо дальнейших намеках или же словах.

Зачем я тогда зашла? В тот момент я ещё даже толком не притерпелась к тебе, едва привыкла к тому, что ты так же как и все ходил по улицам, пил кофе, сидел со мной в одном помещении. А то, что я садилась обедать с тобой иногда... Ну, наверное, хотела переступить через себя, вот и придумала новое испытание. Именно испытание, очередную проверку на силу воли.

— О, бедная-пребедная Грейнджер. Затосковала по мне и преследуешь? Но я же чётко намекнул, — на этом слове ты хитренько улыбнулся, — что твоя компания мне, уж прости, мерзковата.

Как-то угловато дёрнувшись, я прислонилась к дверному косяку и намеренно спокойно, напоказ расправила плечи и приподняла подбородок. Я не собиралась сбегать после этих слов, больше вообще не намеревалась уходить до конца нашего разговора, хотя бы до неминуемой кульминации. Щеки розовели от раздражения и ненависти к Пожирателям, подлым убийцам, чей образ воплотился на это время в тебе.

— Малфой, ты слишком много на себя берёшь. Я пришла по поручению Кингсли. Он спрашивал, где ты пропадаешь и почему не работаешь?

Я врала, да, но нельзя было признаваться, что я зашла проведать тебя, проверить, как ты справляешься, чтобы... Чтобы просто убедиться, что с тобой все относительно хорошо, насколько вообще в такой ситуации уместно это «хорошо».

Тогда я ещё долго отговорила себя, убеждала, что ты не заслуживаешь моего внимания, заботы или просто даже взгляда, и проклинала себя каждый раз, когда глаза вновь обращались к твоему высокому лбу, прямому носу, светлым волосам.

Но в тот день в твоём кабинете, после сказанных слов, поверь, Драко, все зачатки доброты и ласки действительно смыло ненавистью и обидой.

— Как же я вас ненавижу. Всех до единого ненавижу. Ваша жалость, брезгливость, самоуверенность. Вы все, все грёбаные победители, считаете, что с нами так и надо, вы должны нас топтать, прятать в психушки, тюрьмы, просто плевать, когда мы проходим мимо... Но самое мерзкое и несправедливое это то, что вы, вы издевающиеся, считаете, что нам должно быть стыдно. Нам и стыдно. Мне не стыдно. Слышишь, поганая Грейнджер? Не стыдно, — ты шарахнул стаканом по деревянному полу, и оставшийся виски разлетелся брызгами. — А ты, о, ты самая отвратительная: считаешь, что нас нужно жалеть.

Самой обидной в этих словах была их справедливость. Как бы «новые» люди ни пытались, как бы ни старались смотреть на бывших пожирателей смерти по-новому, с чистого листа без предубеждений и предрассудков у них это не получалось. Точнее, не у каждого. Некоторые до сих пор видели мужчин и женщин в чёрных плащах, когда проходили мимо семьи Паркинсонов или Ноттов, и что уж было говорить о Малфоях, чей облик почти кричал о прошлых истязаниях и жестокостях. Даже я все ещё только старалась смотреть сквозь незамутненное стекло, стирая все никак не убывающие отпечатки старых пальцев.

— Мы пытаемся, ясно? Тебе было бы приятно смотреть в глаза человеку, который убил не одного, а сотни людей? Ты бы пожал ему руку на нашем месте? Что-то я в этом сомневаюсь. Ваш «сверхволшебник» приказал долго жить, вот вы все и прибежали обратно, раскаявшиеся. Ты обвиняешь нас в жалости или же в брезгливости к вам, а как можно считать за людей фанатиков и убийц? Доверять магам, которым слово «честь» незнакомо, которые считали это условностью, договоренностью которую надо соблюдать, чтобы жить в мире с людьми на голову ниже и хуже вас. Вы хотели решить свои проблемы, как звери, а совсем не как элитарные волшебники. Пренебрегли незыблемым, основным, пытаясь выстроить что-то отвратительное и жестокое. Но и смелости придерживаться своих убеждений до конца никому из вас не хватило, все «раскаялись».

Ты встал с пола за секунду, может, даже быстрее. Помню только, что вот ты, уже стоял напротив и яростно, с ненавистью и бессилием смотрел на меня.

— Знаешь, иногда я жалею, что не сдал Поттера в поместье, когда его к нам притащили. Мы были бы правы, а вы были бы жестокими убийцами и насильниками. Зависит от стороны и от подачи, — ты внезапно улыбнулся, Драко, так показушно доброжелательно и снисходительно, что я вся тут же напряглась, собирая мысли и мышцы в кучу.

— Потому что даже тут ты струсил.

Ты со всей силы ударил ладонью по стене всего лишь в нескольких дюймах от моей головы, так близко, что я почувствовала вибрацию сопротивляющейся стены.

Ты просто смотрел, дышал тяжело, глубоко дышал и смотрел, кажется, не моргая, не отвлекаясь ни на секунду.

Ты снова хотел ударить, только в этот раз уже намеренно не промахиваясь? Хотел заставить меня почувствовать страх? Доказать что-то? Но только ты сделал странную, непонятную и до сих пор вполне не объяснимую вещь — поцеловал.

Я потом пыталась узнать не один раз, почему именно это, а не пощёчина, к примеру, не желчные грубости, а именно горький поцелуй. Такое неожиданное и напористое касание твоих тёплых губ.

Драко, я верю твоему ответу, но до сих пор не могу принять эту ненависть и презрение, с которыми ты к себе относился.

Ты хотел унизить меня. Унизить поцелуем так, чтобы я тебя захотела, того самого Пожирателя, противного Малфоя. После раскаивалась, рвала на себе волосы и ненавидела себя.

Но ты ошибся, ты проиграл — я ответила. Мной руководили упрямство и, возможно, все то же любопытство.

Мы снова почти воевали, Драко, только немного иначе, изощренней.

Поцелуй был влажным и соленым от твоих слез, этих непослушных капель, смачивавших теперь ещё и мои чуть подрагивающие губы. Я уверена ты не хотел, совсем-совсем не желал, чтобы они редкими каплями скатывались по твоим впалым щекам, узкому подбородку, оседали на языке солоноватой влагой.

Я знаю это, Драко.

Знаю, ты отчаянно и злобно старался их сдержать, но у тебя не вышло...

...как и не вышло держаться от меня подальше. Как и не вышло убедить, наконец уверить себя, что тебе плевать на сгнившего в Азкабане отца, смириться и хоть немного привыкнуть к болезни матери, к всеобщей неприязни. Уже не ненависти — нет — лишь брезгливым безразличием всего волшебного сообщества, к их дружно сморщенным носам.

Ты пытался, Драко, каждый день устало цеплялся за вымученные спокойствие и терпение, за былое хладнокровие. Но пальцы вечно соскальзывали, все время оказывались недостаточно сильными, отчего тебя подхватывало волнами безысходности и кидало из стороны в сторону, швыряло и швыряло. Мотало по взбудораженному дну, точно маленькую, никому не нужную песчинку.

Мы песчинки, Драко, ты и я.

Две одинокие потерянные песчинки.

Наверное, именно поэтому твои руки с каждой секундой все сильнее притягивали меня ближе. Так близко, что я бы уже непременно рухнула на тебя, не успей вовремя спохватиться и сжать твёрдое тёплое плечо неожиданно уверенной рукой.

Ты целовал торопливо и жадно, точно намеревался доказать и убедить хотя бы заранее побеждённую меня, что способен, все ещё крепок и уверен, до сих пор никому не подчиняешься. И не намерен подчиняться.

Даже когда из-под прикрытых век скатывались слезы, а пальцы безысходно, изо всех оставшихся сил стискивали мои руки. Словно ты боялся, что тебя вновь унесёт далеко-далеко в открытое море и ты потеряешься среди волн, останешься совсем один и захлебнешься.

Ты стискивал мои руки так, словно я была твоим новым берегом, Драко.

* * *

Я вышла из лифта отчего-то уже слегка неуверенной, а по спине вдруг пробежал мерзкий, сбивающий с толку холодок. Наверное, именно ощущение всколыхнувшихся волосков на загривке магглы и называют плохим предчувствием. Но я отгоняла от себя дурные, неправильные, совершенно неуместные мысли. Я была практически стопроцентно уверена в положительном ответе, а отчего бы ему таковым и не быть? Идея, отличная, правильная, как раз в духе наклёвывающейся тенденции — лучший послевоенный мир. Рука потянулась к палочке в кармане мантии, ласково погладила тёплое древко и плавно опустилась. Я успокаивала себя, что все отлично, замечательно, просто превосходно, и совершенно не из-за чего волноваться и переживать, только вот вид двери Министра заставил напряжённо сглотнуть и робко постучаться.

— Входите, — приглушённый, добродушный голос раздался из-за стены.

Перед тем, как войти, я тщательно расправила мантию и, чуть выше необходимого приподняв подбородок, вошла в светлый и просторный кабинет.

— Добрый день, мистер Кингсли, — улыбка получилась искренней, а глаза действительно восторженно оглядели явно оживший после предшественника Кингсли кабинет. — Знаете, вазы в углах довольно удачное решение.

Министр удивленно приподнял брови, но ничего не ответил. Тогда я не меньше удивилась неуместности своих слов. Нечто неопределённое внутри подсказывало, что это сомнительная попытка отложить нервирующий разговор.

— Я позвал вас, чтобы объяснить причину отказа, — без обиняков начал Кингсли. — Сядьте. Поувереннее, мисс, сюда. Замечательно. Ваш проект хорош, продуман, возможно, даже и полезен, только не в это время.

— Но, Министр, как раз в это время и правильнее было бы... — пальцы сжались на мягком подлокотнике. — ...правильнее было бы продолжить то, что только-только успело начаться.

— Гермиона, дорогая, подумайте, к чему ведут эти ваши реформы? — со вздохом выдавил Кингсли.

— К лучшей жизни, конечно. Я хочу пока люди ещё хоть немного сохранили в себе запал после войны, продолжать работать с ними. Так сказать, куй железо, пока горячо.

Я действительно старалась говорить убежденно, держать спину прямо (как мама когда-то учила), смотреть прямо в чёрные безразличные глаза.

— Мисс, эти люди устали, эти люди хотят быть с семьями, проводить время с друзьями. Вы совершенно не понимаете психологию. Ну вот кто после войны не хочет покоя? Кто хочет снова каких-то перемен, когда все только устаканилось? Вы хотите изменений. Но для чего, Мэрлина ради, вам все эти постоянные треволнения? Не лучше ли так, как оно есть?

— Так ничего же ещё пока толком нет, все же ещё формируется, разве нет? Война же кончилась совсем недавно, не прошло ещё даже десятка лет.

Драко, я правда пыталась не горячиться и не рубить с плеча, но ты сам прекрасно знаешь, как это трудно, когда ты зависишь от того, кто раньше был тебе ровней. Ровней на войне.

— Если бы все только формировалось, то мы бы сейчас с вами здесь не сидели, и вы бы не спрашивали у меня одобрения.

Его лицо сделалось строгим, взгляд по-военному твёрдым и непреклонным. Помнится, в тот момент я старательно подыскивала правильные слова, решающие аргументы. Но ни одна удачная идея как назло не промелькнула даже близко. Лишь неуместные гнев и раздражение подталкивали вскочить, смахнуть бумаги со стола и выбежать, что есть силы хлопнув на прощание дверью. Так сильно хлопнуть, чтобы эта чертова новая люстра разбилась об пол.

Драко, ты даже поверить не можешь, насколько такое чувство было мне чуждо и гадко.

Вся эта ситуация была отвратительной: отказ, предательский гнев, уверенно восседающий в своём дорогущем кресле Кингсли.

Но я смогла успокоиться и взять себя в руки, смогла дружелюбно улыбнуться и плавно подняться с мягкого кресла, смогла молча и ни разу больше не обернувшись уйти. Но говорить с ним я больше не могла и не хотела — на душе осталось что-то тянущее и гадкое.

* * *

Я пролежала в своей кровати, наверное, день, может, два. Максимум — три.

Поверь, Драко, никогда, даже в наичернейшей печали я бы не позволила себе валяться без дела так долго, так бесполезно и бездеятельно. Гермиона Грейнджер всегда творила, всегда создавала и преобразовывала. Ведь чуть раньше «она» была самым модным брендом борьбы за справедливость и изменений к лучшему.

— Поразительно! Самая умная и талантливая волшебница поколения маглорожденная, вы могли бы поверить?

— Вот уж воистину чудеса из чудес...

— Она такая целеустремленная и инициативная. Символ перемен. Примечательно, что после ужасной войны им стала именно маглорожденная.

— Народ её полюбит. К тому же, как бы это выразиться, мисс Грейнджер облагораживает своим присутствием все окружающее.

— Мисс Грейнджер, вы не хотели бы работать на нас?.. Ой, простите, конечно же, с нами!

Раньше все было иначе, совсем по-другому. Ещё всего лишь год или полтора назад я, Гарри и Рон сидели в палатке, временами терзаемой ветром, пили самый дешёвый чай, желая лишь только согреться. Но даже тогда, в те опасные и жуткие минуты я не чувствовала такую пустоту и такое разочарование. Всегда было кому помочь, было кого защитить и поддержать, выслушать. Что же пошло не так?

Окончательно проснувшись, я сделала себе чай и села за стол. Звук чайной ложечки, тщательно размешивающей сахар, заполнял собой, казалось, всю непривычно пустую и неожиданно большую кухню.

От Рона не осталось ничего, он забрал даже свою нелепую зелёную кружку. Сахар растаял, ложечка теперь тихо покоилась на блюдечке. Почти спокойно, только угнетает безмолвие, странное и надоедливое затишье.

За эти три дня я успела, Драко, ты не поверишь, выкинуть все свои бумаги по эльфам, почти сразу, чтобы не думать и не сожалеть. Стоило только переступить порог после достопамятного визита к Кингсли. Ни одного доклада, ни одной бессмысленной закорючки на листе пергамента. Ничего.

Как будто и не было этого проекта, этого благородного дела, будто бы вообще никогда и ничего не было, даже намёка на проблему.

Ты бы сказал, что эльфы — глупость, собственно, ты так и говорил, да. Может, это и правда глупость — попытка — как это грамотно называется? — сублимации?

Драко, жаловаться тебе даже мысленно — верх эгоизма и дурости, я понимаю. Твой отец, он... Если бы только знал, как потом я корила себя, что не пожалела тебя вовремя, не сказала хотя бы пары ободряющих слов. Это же так просто:

Драко, жаль, что все так вышло.

Или.

Драко, жаль, что твоей отец умер.

Или.

Драко, мне жаль, что тебе пришлось это пережить.

Да, так было бы вернее. Люциуса мне не было жаль и не будет, он заслужил это, всем своим зверским, жестоким военным прошлым и своим лицемерным поствоенным. Я боялась признаться в этом себе и уж тем более не собиралась делать этого перед тобой: когда я узнала о смерти Люциуса, то испытала облегчение, почти радость и умиротворение — этому ублюдку воздалось, хоть и с опозданием, но все же.

Они ещё способны карать, прикрываясь миром и стабильностью. Ради благополучия применять навыки военного прошлого.

Я никогда не могла подумать, что Кингсли окажется столь... столь трусливым и консервативным. Ты как-то сказал, что все понятно, естественно и закономерно, что все испокон века используют традиции как способ усидеть в желанном кресле, и нет смысла пытаться пробиться к действующей власти с декретами, петициями и так далее...

Любое активное противодействие — кровь, смерти, холодные трупы. Мы достаточно на это насмотрелись ещё в те времена, ещё воюя. Мы же не звери, не тупоголовые убийцы и насильники, мы можем решить иначе, мирно и достойно. Век кулачного права прошёл уже давно, век кулачного права закончился год назад.

* * *

— Что ты здесь делаешь?

Драко, я бы сказала тебе, что вид у тебя был презабавный, если бы сама не выглядела точно так же. Твои глаза были прищурены, губы плотно сжаты, но растрепанные светлые волосы выдавали твоё волнение и, возможно, даже некоторое смущение.

Хотя ты столько раз уверял меня, что ни-ког-да — для пущей важности повторю ещё раз — ни-ког-да не испытывал этого чувства.

— Возвращаю услугу, — как будто бы каждый звук раздирал тебе горло.

— Мне не нужны твои...

— Подачки? Возможно. Только вот мне надо избавиться от осадочка твоей вездесущей помощи.

Ты озлобленно начал шарить по карманам, ей Богу, даже недовольно засопел. Достав помятый плотный конверт, ты едва ли не швырнул им в меня.

Можно подумать, ты так сильно пострадал, когда я отнесла тебе тот несчастный в прямом и переносном смысле конверт.

Драко, ты так и не научился принимать услуги, все ещё отвечая болезненной, почти враждебной ответной помощью. Возникает чувство, что ты боишься быть ещё больше должен. Только кому?

Ты столько же страдал, столько же сражался, столько же натерпелся, если даже не больше.

Тот рассказ про пытки преподавательницы в твоём поместье... Как ты смотрел на ее истерзанное окровавленное тело, слушал ее истошные надрывные крики, почти оглушающие визги. Ты словно вскользь упомянул о том, что не успел отвернуться, когда огромная змея вцепилась в неё своими острыми ядовитыми клыками. А потом от ужаса ты уже не мог отвести глаз.

— Ты никому ничего не должен.

Как никто другой ты всегда умел почти без труда настроить даже самого расположенного к тебе человека против себя.

Было невозможно противно смотреть, как ты показушно даже не взглянул, а начал буквально рассматривать свои часы, следом ты утомленно закатил глаза, будто бы я о чем-то умоляла, а ты из великой жалости и благородства помог мне, почти снизошёл.

Так что же ты тогда так долго не уходил, Драко? А все смотрел на наверняка бесценную семейную реликвию и нервно постукивал ногой по плитке.

— Именно. Теперь точно нет. Не до скорой встречи, Грейнджер.

Ты круто развернулся, чтобы уйти и даже успел сделать несколько торопливых шагов, как из моего рта вырвалось:

— Подожди, как твоя мать?

Я не видела твоего, наверное, бесцветного и невозмутимого лица — ты всегда состраивал такую неприветливую физиономию, когда закрывался и прятался, — но твои напряженные острые плечи и резкий и колкий ответ, которым ты почти выстрелил, выдали тебя с головой:

— Лучше, чем вам всем бы того хотелось. Что-то ещё?

— Нет, просто я...

Но вопрос не требовал ответа, он был насмешкой, ядовитой ремаркой, но моих слов никто не ждал и слышать не хотел. Поэтому уже опустевшему коридору и гулкому стуку каблуков я прошептала:

— Просто не все тебя ненавидят, Малфой.

Эта глава ещё не редактировалась, прошу прощения за встретившиеся ошибки.