А волны бушуют (гет)

Аппариция была неприятной, почти болезненной. Мы даже толком не успели выйти из кафе, как ты просто схватил меня за руку и перенёс сюда. Драко, ты был очень странный, почти одержимый в своей странности. Было похоже, что ты одновременно хочешь мучить себя и меня. Еще раз обсыпать солью все раны: свои, мои, любого, кто только мог от чего-то страдать.

Только вот в этом месте, этом странном помещении, похожем на подземелье или на подвал, не было ничего, на первый взгляд, что помогло бы тебе кого-то физически или морально истязать.

Кругом было угрюмо, очень-очень мрачно и необычайно тепло, даже отчего-то жарко. Вскоре стало ясно, что это пол, то, что было полом — серый грязный бетон — подогревал наши ступни.

Ты на меня не смотрел, как будто старался не замечать, не видеть и даже обо мне не думать, и если бы не твоя рука, крепко вцепившаяся в мое запястье, я бы даже охотно поверила, что тебе и в самом деле я нисколько не интересна.

— Что это за место? — я спросила спокойно и уверенно, только постаралась сбросить твою руку и освободиться от твоей прохладной влажной ладони.

Ты не отпустил, а, наоборот, ещё увереннее сжал мою кисть и повёл вперёд по узкому слабо освещенному коридору. Я все ещё не могу догадаться, чем он был освещён, точнее, не освещён — слишком громкое слово, — скорее, подсвечен. Будто сам воздух, невидимые атомы этого угрюмого пространства излучали тусклый свет.

— А это, Грейнджер, чертоги твоего разума, — ты как-то нервно хмыкнул и передернул плечами.

— Я серьезно, Малфой, если это какое-то извращенное возмездие, то лучше скажи — я просто пойду.

Коридор, этот короткий убогий перешеек между входом и настоящей комнатной, все не мог никак закончится, и мы все шли, шли и шли.

— Если это извращенное возмездие, то ты не сможешь уйти.

Хотелось сильно дернуть тебя за руку, чтобы наконец остановиться и посмотреть уже тебе в лицо. Чтобы хотя бы по грустному, обычно совершенно безрадостному взгляду понять, что же ты задумал в своей разгневанной и противоречивой голове. Но ты все вёл и вёл вперёд, а переход не кончался, все неумолимо продолжался, отчего нам приходилось по нему лавировать, точно медленно плыть.

— Малфой, черт, я действительно не это имела в виду, когда звала тебя пройтись.

— Ты, наверное, уже навоображала себе пикник в парке или гулянья под луной, но нет, я, знаешь ли, так просто не поддаюсь. Тебе надо меня завоевать.

«Грейнджер, ты должна была там побывать, это было нужно тебе, а ещё мне, это больше всего было нужно мне».

— Это не свидание. Я не приглашала тебя на свидание. Это. Не. Свидание.

Я понимала, конечно, догадывалась, что все выглядело так, как будто я действительно хочу проводить с тобой своё время. Так оно и было, определенно, я этого и добивалась, но не потому что была влюблена в тебя и сходила с ума по такому эталону мужественности и загадочности. Нет. Точно. Нет. Мне нужно было понять, что имел в виду Гарри в Норе, было ли это опасно для всех, стоило ли обращать внимание на его слова вообще и на Нотта в частности. И навязчивое, неотступное чувство подсказывало, что ты не мог оставаться в стороне и совсем ничего не знать от том, что делал или только замышлял Нотт.

— Конечно, нет. Свидание — что-то по обоюдному согласию, а я явно не трепещу. Ну, и чего ты именно меня позвала? Дружки кончились, позабыли о милой Грейнджер?

Ты внезапно и резко остановился, но проход был слишком узкий, чтобы я могла хорошо разглядеть, что же находилось за тобой.

Драко, ты знал, куда и как давить, чутья на подобную гадость тебе всегда хватало с избытком. И я бы даже, правда, обиделась — могу с уверенностью пообещать — если бы сама много-много раз подряд не прокрутила почти эти же слова в своей голове. Такое бессчётное количество раз, что когда ты озвучил мои привычные мысли, это ровным счётом не повлияло почти совсем никак, стало только неприятно, пожалуй, но не больно, как ты того хотел.

— Малфой, Гарри и Рон не забыли, просто... У них семьи... Я...

Но я не хотела быть с тобой откровенной, Драко. Тебе было бы лучше думать, что все по-прежнему, что мои раны все ещё свежи и совсем не затянулись.

— А ты не вписываешься.

— Заткнись, они никогда бы меня не бросили. В конце концов ты согласился, даже место выбрал.

Ты резко обернулся, и я краем глаза увидела более яркий и согревающий свет, но он быстро, почти мгновенно исчез, когда ты полностью повернулся ко мне и посмотрел решительно, злорадно и совсем немного разочарованно. Только это разочарование не касалось меня, нет, это было исключительно твоё личное, тайное переживание.

Я должна была ещё раньше испугаться, сильнее одернуть твою руку и бежать обратно. А куда обратно? Там, куда ты меня привёл никакого «обратно» и в помине не было, даже намёка на выход или потайную дверь — сплошная, глухая, серая стена, и ничего больше. Я почему-то не тревожилась, даже не опасалась, было лишь любопытно и хотелось скорее увидеть, для чего ты сюда меня притащил. В тебе не угадывалось ничего опасного или угрожающего хотя бы сейчас. Позже ты мне объяснил, что это была успокаивающая магия места, умиротворяющее волшебство.

Пусть так, Драко, пусть так, мне не хотелось вдаваться в подробности и думать почему, зачем, для чего. Просто вдруг внезапно стало тихо, спокойно и невероятно любопытно, до еле сдерживаемого нетерпения. Будто бы я давно шла к этому месту, только его и искала все эти долгие послевоенные месяцы, лишь к нему, сама того точно не зная, и стремилась.

— Я преследую свои цели, Грейнджер. Запомни, что я всегда преследую свои цели.

— Кто бы сомневался. Ну, и что за цель?

— А ты с чего вдруг воспылала пламенными чувствами?

Твой взгляд все ещё оставался болезненно горящим, но больше ты ничем не выдавал внутреннего напряжения, совершенно ничем.

— Ты невероятно обаятелен.

— Держи руки при себе, Грейнджер. Тебе нужно что-нибудь попроще. Судя по всему, даже проще Рональда Уизли.

Ты попытался выдавить игривость или хотя бы улыбку, жалкую и искусственную, но вышло только дернуть уголком рта и плотно сжать губы. Затем ты отвернулся и вошёл в просторное и пустое помещение, здесь совершенно точно никто не жил. Жить здесь было просто невозможно и даже неприятно.

Я бы сказала, жить здесь мог только слепой, но даже он, наверное, как-то умудрился бы почувствовать эту давящую обстановку. Более непонятного и странного — склада? галереи ?— я ещё никогда не видела, даже не могла подумать о том, что такое возможно. Помещение было почти безбрежным, или так только казалось, трудно было сразу понять, но я понимала, совершенно точно чувствовала, что это только часть чего-то большего. Вдоль идеально ровных стен висели картины, совершенно разные: большие и маленькие, эскизы и готовые полотна, яркие, манящие и грубые, агрессивные, отталкивающие. Их объединяло два довольно странных и необычных момента — они все были маггловские, ни одного магического портрета или пейзажа, даже намёка на магию в технике. Только свет. Они сияли изнутри, наполняя помещение тем самым свечением, который я заметила за твоим плечом, Драко. Это манило, притягивало, заставляло вглядываться и разглядывать, проникать.

Мой взгляд внезапно упал на внушительную картину, которая была похожа на работы эпохи Возрождения. Она и должна была ей быть, почти нигде больше нельзя было встретить таких женщин. Женщин, которые смирились со своим крестом, которые вопреки всему никогда от него не отступали и не отказывались. Таких величественных и печальных Мадонн, которые знали о жертве и были вынуждены ее принять.

Драко, я тогда, кажется, в первый раз почувствовала, для чего ты меня сюда привёл. Я будто сама стала ею, я почувствовала все ее печали и горести, все трудности, через которое она была вынуждена пройти, но все же не отказалась ни от чего, что было для неё свято и важно.

Я проснулась, Драко, я будто бы очнулась от забвения, смятения и этого опостылевшего подвешенного состояния. Вот она правда, вот истина.

Я с трудом отвела взгляд, чувствуя, как горят мои щёки и подрагивают пальцы. На тебя я не то чтобы не хотела смотреть, нет, Драко, дело было совсем не в этом. Я просто, казалось, потеряла тебя, не видела, но и не искала.

Но совершенно зря я решила все же оглядеться, как же это было глупо, глупо, глупо. Просто-напросто зря. Решив понять, где же я нахожусь, я все растеряла. Вокруг больше не было ничего, что бы очаровало, наполнило волшебным светом до самых моих краев. Напротив, остальные картины притягивали совсем ненадолго, но вдруг резко отталкивали, лишь отнимая то чистое счастье, что я получила от той, самой первой.

Я начала специально избегать взглядом отдельные — уже просто размалеванные для меня — холсты. Просто мимо, в общих чертах, ни на чем толком не задерживаясь, получая лишь общее впечатление.

В остальном помещение было никакое, просто слишком большое, очень необъятное и неправильно бесконечное. Я понимала, я же не какая-то верящее во всякое сверхъестественное идиотка, что конец есть. Это было ясно хотя бы потому, что в нашей части были вполне себе четкие углы и стены, просто до конца этого места мы ещё не дошли, ещё не все получилось обследовать.

Да и в этих углах стоял вполне себе обычный хлам: рамы из-под картин, чистые хосты, даже какие-то тюбики.

— Это какая-то барахолка? У вас все уже так плохо после поражения?

Драко, прости, правда, извини, ты привёл тогда меня в такое место, а я сказала такую несусветную глупость. Но учитывая то, в каких мы были отношениях, распахивать перед тобой душу было бы неправильно да и опасно.

— Дура, это склад. Здесь вещи, которые бывшим Пожирателям удалось увезти из загородных поместий. В своих квартирах мы их хранить не можем: ваше чудное министерство все присвоит себе, прикрывшись справедливостью и прочей херью.

— Оно слишком большое для обычного склада.

Ты просто пожал плечами и отвернулся, будто искал что-то определенное, но пока у тебя ещё не получилось отыскать это желанное «что-то».

Министерство во вполне доступных выражениях запретило бывшим Пожирателям иметь ежемесячный доход выше суммы, которую оговорили с каждым лично. А все это было явно намного большой любой такой суммы.

Если это действительно, как ты тут сказал, были ваши запрятанные драгоценности.

Может, Министр боялся накопления силы, подкупа, или просто это была мелочная месть. Но... Но, по великой и ужасной идее, определенная часть их официального дохода уходила на «Благо Магической Британии». Это без учета того, что их и так обобрали до нитки. Конфисковав почти все, что имело ценность. Оставили чисто символически и для отвода глаз.

— Они думают, что вы нищие.

— Пусть думают так дальше.

— Это незаконно. Я...

— Ты не расскажешь. Ты, возможно, хочешь, но не сможешь. Ты слишком гордая, чтобы помочь Кингсли после всего. Да и систему ты уже, наверное, не то чтобы обожаешь.

Я бы хотела тебя проклясть, и я бы даже сделала это, если бы не предательское чувство благодарности, что ты меня сюда привёл.

— Есть вещи, Малфой, которые не зависят от личного отношения. Например, то, что вы намеренно прячете своё имущество от правительства в неизвестно каких целях.

— Если тебя ослепило собственной святостью, то это картины, а не деньги. Может, мы храним их из чисто сентиментальных соображений.

— Вы? Из сентиментальных? Очень сомневаюсь. Выглядит все так, как будто вы готовитесь к какому-нибудь крупному предприятию.

— Если в вас никогда не просыпается чувство прекрасного, то очень жаль. Другим же свойственно иногда наслаждаться живописью. И да, это заначка на чёрный день.

Было очевидно, что это не просто склад, даже не тайная комната, в которой Пожиратели всей Магической Британии решили обезопасить свои семейные и не только ценности. Нет, это было нечто другое. Возможно, картины были и вправду ваши и больше ничьи, но вот только правдивые причины того, почему вы решили их хранить так и делать это именно здесь, ещё долго оставались мне непонятны и загадочны.

— Мне отец говорил, что современное искусство — редкостное дерьмо, а мама любила почему-то — любит. Она мне как-то сказала, что, собственно, нового ничего нет, есть только новый взгляд поколения на то же самое, что вся эта мазня — зеркало умов. Или как-то так, — ты заговорил сразу и вдруг, все ещё пристально и внимательно выискивая взглядом то самое, — Хватит на меня так пялиться, меня это не трогает.

— У меня родители увлекались живописью немного, папа часто водил на выставки маму, меня. В квартире висели репродукции, помню, — этот разговор не имел никакого смысла, он был нужен только для того, чтобы заполнить время пока ты ищешь то, что, очевидно, хочешь мне показать.

— Грейнджер, мне все ещё не так уж интересно.

Конечно, Драко, для порядка всегда надо огрызнуться и оставить последнее слово за собой.

— Вы так раздражаете своей слепотой, если честно. Вашей этой верой в свою чистоту, хотя вы так же жестоки, но ваша тупость или упёртость позволяют не замечать этого. Это все равно, что отрицать день и ночь, не знаю. Ведь волшебники по сути своей более продвинутые животные, просто сильнее.

Вдруг ты едва заметно вздрогнул и больно схватил меня за локоть, говоря тихо, уверенно и непривычно убедительно:

— Встань напротив этой картины. Просто встань и смотри. А потом чувствуй ее, себя. Если хочешь, то можешь чувствовать и меня.

Драко, сначала мне подумалось, что это очередная грязная шутка, скабрёзное замечание, но потом, потом, Мерлин... Это было для того, чтобы я поняла, чтобы до меня наконец дошло, и ни одна, даже самая хитрая капля не ускользнула.

Это был Поллок, совершенно точно Джексон Поллок — его трудно было не узнать. Это была ярость в чистом виде, внутреннее кипение, которое выплеснули на холст, но он почему-то выстоял и просто впитал в себя эти разочарование, боль и ненависть. И это расположение красок, эти хаотичные, абсолютно бессистемные комбинации взывали только к чувству, инстинкту и больше ни к чему. Как будто этот чертов американец подобрал к каждому универсальный ключ.

Золотистый свет был везде, он окутал и проник, кажется, так глубоко и неумолимо, что пропитал собой даже мысли. Его волны захлестывали, почти сбивали с ног, пропитывая странным голосом, который чрезвычайно походил на твой, только чуть ниже и глубже.

— Это счастливое время не предназначено для героев. Все подвиги уже давно совершены. Ты проиграла, Грейнджер, проиграла самой себе и, что самое смешное — саму себя. Нет святости и непогрешимости, все оступаются, все ошибаются. Просто признай и живи дальше. Просто попытайся получить удовольствие от того, что тебе ещё уготовано.

Мы песчинки, которые все никак не осядут на дно.

— Всегда есть, к чему стремиться и за что бороться. Мы просто пока не нашли. Нет никакого проигрыша. Есть этапы, ступени, временные и непостоянные. Надо просто пытаться.

Мы все медленно плаваем, колыхаемые морскими течениями, не зная куда прибиться.

— Ты должна искать другое, Грейнджер. Ты должна искать себя. Полюбить себя, человека в себе и простить. Простить себя и всех, кто тебя окружает. Какой смысл менять мир к лучшему каждый чертов день? Дай всему уже наконец успокоиться. Успокойся для начала хотя бы сама. Прими себя и признай войну, ее результаты, смирись с ее концом. Иди дальше.

Буйное море никогда не прекратит своё безжалостное движение — никогда. Его волны будут неумолимо бушевать и ни за что не остановятся.

— Я и иду дальше. Я же стараюсь, я правда-правда очень сильно пытаюсь найти новую цель.

Бесчисленные песчинки поднимаются хаотичным вихрем и оседают в совершенно незнакомые им места.

— Ты ищешь не то.

Я должна найти свой берег. Свой родной берег и обосноваться там.

Ты почти мой берег, Драко. Почти, но не совсем. Ты, скорее, паром, на котором я должна находиться до определённого, решающего момента. До той самой точки невозврата. До коренного перелома. До крушения.

Но я все ещё нуждаюсь в надежном береге. В береге до которого все никак не получается доплыть.

Наверное, это было правильно стоять рядом с тобой там, в своеобразной картинной галерее и держать тебя за прохладную руку.

Невзирая ни на что, вопреки всему и всем это было правильно, верно, единственно возможно. В тот день. В том месте. С тобой.

Я так отчаянно хваталась за твои пальцы, Драко, так крепко, точно знала, угадывала подсознательно, шестым, седьмым, каким угодно чувством — ты уйдёшь.

Уйдёшь и бросишь меня, или я сама когда-нибудь тебе брошу. Какое отвратительное скопление букв в этих горьких и пораженческих словах. Ты останешься во Франции с матерью в знакомом пафосном поместье, забыв о прошлом, о Лондоне, забыв обо мне, затолкаешь вину — не отрицай, что ты себя ненавидишь, — куда подальше и будешь себе спокойно жить. Или же я, испуганная, слишком уверенная в себе, проиграю, сдам назад, разобьюсь. Разобьюсь, теряясь в скопление бесчисленных соленых брызг.

Или вечно пытаясь разбиться.

Не пытайся забыть, Драко, пожалуйста, позволь «нам» жить хотя в твоей голове, в твоих упорядоченных мыслях и цепкой памяти.

Составь из частных, разбросанных обрывков четко обрисованное целое.

Обещай нарисовать под веками всю меня по обрывочным воспоминаниям, Драко, пожалуйста, я прошу тебя, обещай.

— Поллок — один из немногих магов, которые действительно придумали что-то стоящее, — твой обычный голос вырвал из расщепляющего, разжигающего транса.

— Солидарность алкоголиков?

— Грейнджер, ты просто отказываешься признать и почувствовать. Точнее, ты почувствовала, но отказываешься признать.

— Ты слишком сильно превозносишь Поллока. Он просто отобразил эмоцию. Свою депрессивную и тоскливую эмоцию. Вот и все.

— А что? Согласись, что-то цепляет в этом хаосе, задевает за живое. Это отсутствие цели... Оно будоражит и пугает. Оно развязывает руки и резко сковывает. Оно заставляет хотеть и бояться самого себя. А ещё оно... А ещё оно рождает отрицание хаоса. Потому что любой кретин, неважно в какой степени он кретин... Любой. Никогда не признаёт, из гордыни — этого вашего львиного чувства, — что живет не для чего. Как это ОНи просто так. А очень, блять, просто, Грейнджер. Вот просто так.

— Я не могу жить в хаосе. Ничто не происходит просто так. Я верю в это. Я в это хочу верить, верю и буду верить.

— Значит, ты не умеешь жить. Наша жизнь ещё до войны потеряла эстетику, оставив лишь смятение, разруху хаос. Чем тебе не Поллок? Чем тебе не удар реальностью наотмашь? Да и вообще все, КТО создал все это или ЧТО — просто эгоистичный художник, — ты закончил с торжествующей, победоносной улыбкой и довольным, неприлично удовлетворённым взглядом.

Драко, ты невозможный ублюдок, самый ужасный из всех возможных типажей. Тебе нравилось меня мучать, ты, наверное, действительно меня ненавидел, раз решил поступить так бессовестно и злобно. Ты без сострадания, без сочувствия и желание даже не то что помочь, хотя бы попытаться понять, просто кинул, со всей силы толкнул в свою отчаянную и насмешливо-прискорбную точку зрения. Но хуже и страшнее всего было то, что ты безжалостно утопил в этом разочаровании почти сразу после того, как я только немного воспарила и думала, что поняла ради чего все было, что вся война была в какой-то степени необходимой, хоть и ужасной, бесчеловечной жертвой. Ты беспощадно и с наслаждением обличил ту часть меня, которую я все это время безрезультатно пыталась скрыть, подавить и изничтожить.

Поэтому мне до сих пор ни капли не стыдно за то, что спросила про твою мать — про твоё самое больное и давящее, любимое и ненавистное.

— Что у тебя с матерью в итоге? Я слышала от кого-то, что она где-то во Франции. Немного не та траектория искупления перед своей страной, не находишь?

Ты не ожидал, по внезапно потускневшему взгляду и нервическому подергиванию лица я сразу же угадала, что ты вернулся с небес на землю и не просто спустился, а почти расшибся о холодную, жесткую поверхность.

— Немного не твоё дело, не находишь?Я пришёл сюда, надеясь в конце вечера тебя трахнуть, будем честны, никакого уважения я к тебе не испытываю. Ты же этого хотела, когда меня звала, да? Так вот мой тайный план — трахнуть доступную Грейнджер. Рассказывать о своей семье, своём детстве и своих личных проблемах я тебе не буду — ты не мой юрист и не мой психолог.

— Спасибо за честность, Малфой, но...

— Обращайся.

— Но дело больше не совсем в этом. Ты утверждаешь, что изменился, переосмыслил, бла-бла-бла, но тогда почему же сплошные слова, и никакого дела?

— Грейнджер, посмотри опять на чёртову картину, и перестань лезть не в своё дело. Я не спрашивал тебя про твои неудачные проекты, про провалы в Министерстве, про дальнейшие карьерные планы и так далее, ну, ты поняла. Так что будь добра, соблюдай прелюдию, чтобы потом я мог с чистой совестью, ну, ты понимаешь...

Твои слова задели сильнее, чем я показала, даже сильнее, чем я призналась в тот момент самой себе. Карьерных планов у меня не было никаких совершенно, лишь карьерные провалы и полное отсутствие понимания, что же делать дальше со всем своим, как говорили газеты, невероятным потенциалом.

— Твое хамство только доказывает, что сказать-то тебе особенно и нечего.

— А твоё покрасневшее лицо доказывает, что тебе есть, что мне показать.

Ты улыбнулся зло, подавляюще, только глаза оставались намеренно равнодушными. Никакой игривости, даже намёка на таковую, ни капли заигрывания. А ведь ты должен был хотя бы пытаться расположить к себе, если действительно хотел... Если действительно меня хотел.

— Я просто не понимаю, почему вы вообще тут остаётесь? Вас же явно не ждут, но вы все равно пробиваетесь, доказываете, убеждаете. Для чего? Чтобы потом спрятать мать? Чтобы получать крохи из бюджета? Не логичнее было бы действовать без этих полумер — и тут успеть, и в случае чего быть с запасным аэродромом? Нужно либо с концами уезжать, либо уж действительно меняться, а так вы просто снова все разрушите, все будет, как было до войны — выгода, выгода, выгода, ещё немного статуса, ну, и денег, — мой голос нервно дрожал, а грудь сильно вздымалась. Я ненавидела себя за это — за слабость перед тобой, перед чужим человеком, перед предателем.

— Грейнджер, мне плевать на нашу великую страну, ладно? Мне не все равно на себя, на мать и на... На себя и на мою мать.

— Так все равно, что ты участвуешь в тайных проектах Нотта? — это была игра на поражения, тут даже было нечего долго думать и оценивать такой глупый ход, но все же случая удобнее могло уже никогда не представиться — ты был не готов, обезоружен, чрезвычайно возбуждён и неосмотрителен.

Ты резко замолчал и нервно сжал брючины, резко отпустил и посмотрел на меня с подозрением, недоверием и страхом? Но все это испарилось почти в ту же секунду, спрятавшись за необъяснимой тогда завистью. Она тоже почти сразу пропала, взгляд вновь стал уставшим и будто бы ко всему безразличным. Только сейчас стало ясно, что ты завидовал тому, что я все ещё могу волноваться за многих: за друзей, за семью — за полную семью.

— Какой, Нотт, Грейнджер? Всю свою сообразительность просрала на войне? К чему ты вообще вспомнила его?

Лучше бы ты тогда так не посмотрел, и я, к своему стыду, поверила бы, что ты действительно не имеешь ни малейшего понятия.

Больше ты не говорил, до выхода из этой странной галереи не смог выдавить ни слова, а, может, я переоценила тебя. Может, ты и не переживал вовсе, не волновался да и не мог уже волноваться. Возможно, я просто тебе надоела и внезапно опротивела. Стала омерзительна потому что не понимала, да и не хотела тогда тебя понимать. В тот многообещающий вечер нам было сказать другу другу больше совершенно нечего.

Я часто думаю об этом случае в последнее время, о том, как мы делали вид, что внимательно смотрим на картины и вдумчиво молчим. О том, как ты сухо попрощался и аппарировал, даже не дождавшись моего ответа, вопреки всем похабным намеком.

Но один факт, одна из ключевых причин моего прихода сюда все же выяснилась. Возможно, ответ не был так четко и однозначно обрисован, но мне хватило твоего выражения лица.

* * *

Перехватить Нотта было слишком просто, не потребовалось почти никаких усилий. Он был прилежным работником, ответственным сотрудником и куча других характеристик, которыми расхваливают сами себя бывшие Пожиратели.

Он всегда был на своём рабочем месте, никогда не отлучался, чтобы праздно пройтись, даже обедал, казалось, какие-то минут 15-20 вместо справедливо положенного часа.

Его я хотя бы могла понять и как-то объяснить себе, для чего ему вся эта прилежность. Для чего лишнее, ненужное внимание, когда занимаешься чем-то, что может серьезно и безвозвратно тебе навредить?

Я решила наведаться к нему в свой длинный обеденный перерыв — времени на важный разговор хватило бы и даже ещё осталось. Долго не думая, не взвешивая и не готовясь, я ворвалась в его стандартный и грустный рабочий кабинет.

Пожиратели, вернее, бывшие Пожиратели, никогда не украшали свои рабочие места, будто они тут были на короткий срок, на незначительное время. Это стало заметно почти сразу, как их неохотно устроили в новое Министерство. Ничего личного, своего, чего-то тёплого, только то, что даёт Министерство, а даёт оно не очень много, если честно, даже скромно и скупо. Самые обычные деревянные стол и стул, один высокий шкаф со множеством маленьких выдвижных ящичков, пара перьев и стопка пергаментов — базовая помощь, которую, разумеется, нельзя недооценить, за которую трудно не сказать сквозь зубы «спасибо».

Он, как я и думала, был в своём кабинете и усердно, внимательно читал какие-то наверняка серьезные бумаги.

— Нотт, нам надо поговорить, — я старалась сказать убежденно и ровно, как будто нужно обсудить очередное министерское задание, и я совсем не пытаюсь втереться в доверие и попытаться...

Я даже сама толком ещё не знала, для чего и зачем я решилась прийти и просить. Ради чего именно я собиралась убеждать Нотта, что я необходима им в их подпольных работах.

Чтобы сорвать их планы и спасти всех, кто мог попасть под угрозу?

Чтобы самой помешать тому, что делает Кингсли?

Да, Драко, мотивы ещё, как ты можешь заметить, для меня самой ещё были туманны, неопределённы и неясны, но я точно знала, что мне нужно, совершенно точно необходимо принять в этом непосредственное, если не ключевое участие, не оставаться в прозябающей стороне.

— Оу, мисс Грейнджер, всегда к вашим услугам, — он медленно, немного разочарованно отложил свою работу и приветливо, но все же настороженно взглянул на меня.

— Давай без этой ехидной вежливости. У меня к тебе предложение.

Наверное, это была ошибка, самый грубый и непростительный промах. Намного лучше было бы исподволь, медленно, намеками, чтобы он не напрягся, резко выпрямившись на своём хлипком стуле, а продолжил вдумчиво и охотно слушать.

— Что же за предложение? Я весь внимание, — только вот тон, манера себя вести и держать показывали совсем другое, абсолютно противоположное.

— Я знаю, чем вы занимаетесь. И мне нужна ваша помощь, — было уже глупо, постыдно и невероятно бессмысленно отступать.

— Не понимаю, о чем вы, мисс Грейнджер.

— Я вижу, что понимаешь, так что прекращай ломать комедию, и давай хотя бы поговорим.

Нотт неожиданно ненадолго нахмурился, а затем выжидательно, оценивающе и нагло осмотрел меня. Вперился изучающим взглядом в лицо, неприязненно передернул носом и больше ни на чем конкретно не останавливался до самых мысков чёрных лакированных туфель. Нотт заранее, казалось, с самой первой секунды готовился именно к отказу, что бы я ему не предложила и не пообещала. Ему нравилось быть в более сильном, более выигрышном и доминирующем положении. Именно поэтому, я полагаю, он не предложил мне сесть и не выгнал сразу же — он готовился к этому пронзительному взгляду и уничижительному отказу.

— Я все ещё не понимаю, о чем конкретно вы хотите поговорить. Покиньте мой кабинет, мисс Грейнджер, я все же работаю.

Я не стала спорить, ругаться или протестовать. Нет, я послушно вышла и тихо закрыла дверь. В этот раз он правда выиграл, непредсказуемо победил, но я точно не собиралась отступать и сдаваться.

«Ничего, Теодор Нотт, мы ещё сможем все обсудить».