Укромный уголок (джен)

Известие о смерти матери достигает ушей Джорджа Уикхема на четыре года позже, чем должно было. Ему уже пятнадцать, он уже восемь лет живёт в Пемберли и учится вместе с сыном владельца поместья, он плохо помнит свой дом, где ни разу не был с того самого дня, как отец привёл его в Пемберли, и, по правде говоря, ему нравится жить в поместье. О матери Уикхем не слышит все эти восемь лет да и едва ли вспоминает, но почему-то чувствует себя совершенно разбитым.

Укромных уголков, в которые можно тайком пробраться, чтобы побыть в одиночестве, в Пемберли теперь не так много — с того самого момента, как Джорджиана Дарси научилась бегать. Уикхем усмехается — огромное поместье, а наедине со своими мыслями почти нигде не побыть. А сейчас как раз такой случай, когда больше всего на свете хочется побыть одному.

Известие достигает его ранним утром. В это время в поместье обычно ещё все спят — только у Джорджа есть глупая привычка вставать пораньше и болтаться без дела по многочисленным залам Пемберли, пока все Дарси спят. И именно благодаря этой привычке Джордж Уикхем и успевает случайно подслушать разговор поварихи, миссис Брайнс, с фермером из ближайшей деревеньки. Сначала, по правде говоря, Джордж подслушивает лишь потому, что боится выйти из-за колонны и показаться поварихе на глаза — он часто таскает у неё из-под носа пирожки, яблоки и разные сладости, так что, не хочет лишний раз обнаруживать своё присутствие. То, что речь идёт именно о нём, Джордж Уикхем понимает, когда миссис Брайнс начинает говорить о «хозяйском подкидыше», как она его зовёт. Это заставляет его задержаться ещё ненадолго, хотя путь уже свободен. Уикхем слушает, пока повариха рассуждает о его отце, что когда-то работал в Пемберли управляющим, и слушает не очень-то внимательно, зато первое слово о матери заставляет его насторожиться. С того самого дня, как Джордж переступил порог поместья, о матери он слышит впервые.

— Миссис Уикхем — эта ужасная женщина — умерла четыре года назад, — говорит фермер, отвечая на вопрос своей приятельницы, с таким презрением, что хочется как следует ему врезать. — Думаю, и к лучшему — мальчишке лучше уж не иметь никакой матери, чем иметь такую.

Джордж категорически не согласен с этими жестокими и, пожалуй, не совсем справедливыми словами. Но, всё ещё боясь выдать своё присутствие, он молчит, тихонько прижавшись к холодной колонне, и старается не дышать, хотя больше всего на свете ему хочется выскочить и заставить этих отвратительных людей замолчать. Только вот он всё стоит, не двигаясь с места, прижимаясь щекой к холодному камню и желая разреветься и кого-нибудь ударить.

Уикхем толком и не помнит, как оказывается в другом конце поместья. Ноги несут его куда-то, и он даже не знает — видела ли его миссис Брайнс, когда он уходил. Больше всего на свете ему сейчас хочется побыть в одиночестве, чтобы дать волю слезам. Это уже потом ему захочется разбить вдребезги все старинные вазы в поместье Дарси, но сейчас всем сердцем он желает лишь одного — выплакаться так, чтобы никто этого не заметил. Ему больше не пять лет, говорит себе Джордж Уикхем, стараясь держать себя в руках. Уж теперь-то его слёз никто не должен увидеть.

Он думает о том, что может сказать мистер Дарси, увидевший такую «неблагодарность» воспитанника (отец всегда называл слёзы Джорджа по любому поводу неблагодарностью, хотя сам мальчик никогда не мог с этим согласиться), почти видит высокомерное снисхождение Фицуильяма и слышит воображаемый смех Джорджианы, что говорит ему, что даже она не плачет, когда кто-то может это увидеть.

Итак, укромных уголков в Пемберли совсем немного, и пробираться туда довольно нелегко. И уж точно не все из них годятся для того, чтобы грустить — Джордж не хочет, чтобы некоторые из них, особенно горячо любимые, в будущем неизменно напоминали ему об этом дне, об этой тупой боли в груди и о слезах, что вот-вот вырвутся наружу.

Он уже почти проносится мимо пустующей с момента смерти миссис Дарси комнаты — там, чуть дальше, есть замечательный коридор с античными статуями, куда практически никто не заходит, — когда в голову приходит мысль, что грустить или сердиться, наигрывая что-то на рояле, куда менее тоскливо и больно, чем просто грустить или сердиться, и Джордж, ненадолго замерев в дверях, словно раздумывая, проскальзывает в комнату, подбирается поближе к роялю и открывает крышку.

Мистера Дарси в Пемберли нет, так что можно не бояться разбудить или потревожить его игрой. Разбудить или потревожить Фицуильяма или Джорджиану Уикхем нисколько не боится — сейчас они не могут испортить ему жизнь в достаточной мере, чтобы стоило об этом беспокоиться. Джорджиана ещё слишком мала, а высокомерие Фицуильяма Джордж научился выносить давным-давно — ещё тогда, когда тот не был настолько высокомерным и горделивым.

Уикхем пододвигает высокий стул поближе к роялю, а потом минут пять роется в запылённом изящном сундучке, что ужасно нравился миссис Дарси. Там лежат ноты — не все, что есть в доме, конечно, но идти в гостиную за теми, по которым он обычно играет, совершенно не хочется. И эти подойдут, думает Джордж. Вполне подойдут, тем более, что когда-то ему приходилось по этим играть миссис Дарси. Вероятно, он и сейчас сможет хоть что-то из этого вспомнить.

Уикхем проигрывает подряд несколько произведений Генделя — куранту, пассакалью, сарабанду и пару минорных сонат. Эти произведения он знает несколько лучше остальных, так как и теперь каждый вечер играет что-нибудь из них в гостиной, что вполне позволит думать о матери, а не о том, какую ноту следует нажимать следующей, да и они первыми попадаются ему под руку — пусть сначала он и хочет найти что-нибудь получше, что-нибудь более мелодичное и певучее.

Пальцы механически отстукивают по клавишам знакомые мелодии. Уикхем даже в ноты почти не смотрит — он прекрасно знает их и без этого. Джордж слышит эти мелодии — где-то далеко за собственными мыслями, — но не вслушивается, погружённый в собственные мысли и воспоминания.

Он помнит дом, довольно тесный, заставленный сундуками с одеждой, от которой всегда хорошо пахло, с низкими потолками, крохотными комнатами и всего одним большим окном в родительской спальне, куда редко удавалось пробраться. Помнит, что часто чувствовал себя голодным. Помнит крупные яблоки у соседей, старую ворчливую няню, что научила его многим полезным правилам, и то, как лёжа на полу в старенькой заштопанной курточке рисовал красным карандашом, выклянченным у соседа, свою маму.

Только сейчас Джордж Уикхем понимает, что за эти восемь лет, проведённых в Пемберли, совсем позабыл её лицо — он пытается вспомнить, честное слово, пытается, но вспоминаются лишь яркие наряды, многочисленные ленты и украшения, напомаженные волосы, запах её духов, от которых невозможно было дышать, и голос, громкий и резкий, но почти всегда весёлый. Но не лицо. Её лица он не может увидеть в своей памяти, как ни старается.

Он только знает, что когда-то считал её самой красивой женщиной на всём белом свете, и что теперь она уж точно навсегда останется для него такой, даже если в действительности всё было не так — так как отец наверняка сжёг все её портреты ещё в тот год, когда спихнул все заботы о воспитании и образовании сына на мистера Дарси, а того человека, что и являлся причиной столь дурной репутации миссис Уикхем, Джордж вряд ли когда-нибудь увидит.

И он решительно не понимает — почему же чувствует себя настолько несчастным. Джордж Уикхем не видит ни отца, ни матери уже восемь лет, уже не помнит их лиц, он живёт в Пемберли, пользуется любовью мистера Дарси и его маленькой дочери, пусть с Фицуильямом отношения и складываются не слишком хорошо. Ему просто не должно быть настолько плохо сейчас, говорит себе Уикхем. Он должен сердиться на эту женщину за то, что она бросила их с отцом, презирать её за распущенность, расточительство и легкомыслие, а не желать разрыдаться при каждой мысли о ней.

То, что в комнате он находится не один, Джордж замечает лишь тогда, когда, наконец, доигрывает все те произведения Генделя, которые знает наизусть. Он уже тянется за новыми нотами — сундучок с ними стоит на расстоянии вытянутой руки, — когда видит серьёзное и воодушевлённое личико Джорджианы. Она сидит на полу в своей ночной рубашке, зябко поджимая под себя босые ноги, её белокурые волосы совершенно спутаны ото сна, а серые глаза смотрят на него с таким преклонением и восхищением, что Уикхем невольно чувствует гордость.

— Сыграй ещё! — тихо-тихо, едва ли не шёпотом, просит маленькая мисс Дарси, что Джордж сначала думает, что эти слова ему просто почудились.

Она всегда говорит так тихо и так мало. Джордж прекрасно знает, что её наполовину глухую гувернантку это неимоверно раздражает — что девочка настолько необщительна, что в каждое слово приходится вслушиваться, чтобы понять, что та стесняется всего на свете и редко улыбается.

Но сам он лишь кивает, берёт сундучка ещё какие-то ноты — кажется, это соната Гайдна, — и послушно играет ещё, на этот раз совершенно забывая о своих мыслях и думая только о музыке. Выходит, должно быть, несколько лучше, чем когда он пытался сосредоточиться на том, как выглядела когда-то его мать. Уикхем уверен, что выходит намного лучше.

Личико Джорджианы озаряется радостью, и через некоторое время она встаёт с пола, видимо совсем озябнув, встаёт у краешка рояля, приподнимаясь на цыпочках, чтобы всё рассмотреть, и внимательно смотрит за тем, как пальцы Джорджа Уикхема пробегают по клавишам, заставляя звучать давно знакомую ему мелодию.

А Джордж снова принимается за куранту Генделя — он почему-то уверен, что её Джорджиана вряд ли слышала, а если и слышала, то с удовольствием послушает ещё. Её крайне редко пускают сидеть в гостиной, вдруг приходит Уикхему в голову. А миссис Сойен, её гувернантка, строгая пожилая женщина с узловатыми пальцами, проблемами со слухом, противным скрипучим голосом и вечно недовольно поджатыми губами, едва ли столь добра к девочке, как когда-то была добра к Уикхему её мать, покойная миссис Энн Дарси. Так что едва ли Джорджиане приходится играть или слышать что-либо, помимо бесконечных скучных упражнений, которые Джордж Уикхем в детстве просто ненавидел. Впрочем, возможно, и для этого Джорджиана ещё слишком мала.

Ей всего пять лет, вспоминает Джордж, и в этом возрасте он сам только-только научился одеваться самостоятельно. Быть может, Джорджиана слишком мала и для упражнений. Возможно, её только в этом году начнут учить — и тогда ей придётся туго. С такой-то наставницей, как миссис Сойен.

А пока маленькая мисс Дарси лишь нерешительно мнётся рядом с роялем и, когда Джордж заканчивает играть, почти умоляюще смотрит на него, словно боясь попросить о чём-то вслух, вероятно, опасаясь, что он прогонит её прочь (хотя тут Уикхему хочется заметить, что он никогда не гнал её от себя, это Фицуильям порой ставил подготовку к экзаменам выше игр с младшей сестрой). И Джордж некоторое время не может понять, что именно девочка хочет — чтобы он продолжал играть и дальше или...

— Ты уже немного играешь на рояле? — спрашивает он.

Джорджиана качает головой и вдруг начинает казаться очень расстроенной. И маленькой. Она кажется ещё младше своего возраста. И ещё более хрупкой. Джордж иногда играет с ней, если находится свободная минутка — катает её на спине, бегает, усаживает на пони или рассказывает всевозможные истории и сказки, которые когда-то слышал от няни. Во время игр она часто улыбается, хотя и довольно редко смеётся. Но теперь она кажется расстроенной, и Уикхем почему-то чувствует в этом свою вину.

— Иди сюда, — то ли вздыхает, то ли усмехается Джордж.

Мисс Дарси внимательно и недоверчиво смотрит на него, а потом торопливо подходит, шлёпая своими босыми ногами. Уикхем подхватывает её и усаживает к себе на колени.

Потом он долго-долго рассказывает ей про ноты, про Генделя, Баха и Гайдна (всё, что только знает сам), показывает Джорджиане, как правильно ставить руку, даёт самой нажать на клавиши и снова продолжает рассказывать... Мисс Дарси внимательно его слушает, смеётся над каждой шуткой и старательно делает то, о чём он её просит.

И Джордж в который раз для себя повторяет — ему хорошо в Пемберли. Ему не должно быть так тоскливо и больно после сегодняшнего известия.