Каменный конь (джен)

Давно ли, недавно ли...

Стояло село такое — Доронино, на берегу речушки, и жил в нем мальчишка малой, Колька. Ну, мальчишка и мальчишка, ничего особенного. Курносый нос, вихры. Жил как все, рос потихоньку.

Речка, протекающая по селу, называлась важно — Большая Успесь, а на деле ее воробей мог перейти вброд. На одном берегу рядок домишек, в одном из который и жил с матерью и отцом Колька, а на другом в аккурат луг заливной. Перейти лишь речушку по хлипким мосткам, и вот тебе он.

И всем бы хорош был луг: и трава сочная, и места много. Сеять бы клевер на нем или другую какую полезную траву, а то и распахать, но вот ведь штука какая: был он весь камнями засорен. Невозможно пройти и ногу не ушибить. Пробовали убирать их, но они снова появлялись, словно из-под земли перли. Своротишь валун, смотришь, а на его месте три маленьких объявится.

А посередине луга то ли скала черная, то ли просто валун, вросший глубоко в землю под собственной тяжестью, стоял. На коня каменного шибко похожий. Широкий, как печь, высокий, черный, гладкий, отполированный ветрами-дождями, тянул он тонкую каменную шею к небу, на ней словно голова прилеплена круглая, с чуть вытянутым рылом. Ребятишки любили на нем сидеть, на широкой гладкой спине. По трое, по четверо влезали, ручонками за шею обнимали, игрались. В тени его устраивали свои нехитрые забавы, венки из одуванчиков плели ему на голову, из березовых веток делали хвост.

На солнце черный камень нагревался, лоснился, и казался конь ну совершенно живым, разве что не шевелился.

Твердый был — ужас; пробовали мужики его топорами рубить-раскалывать, но не поддавался он. Ни щербинки, ни царапинки на нем не осталось. Только топоры попортили.

Дед Кузьмич, хромой пастух, тот, что коней в ночное водил, говорил, посмеиваясь, что камень этот — конь самого богатыря Святогора, потому как в волшебной сбруе, а мелкими камнями тот конь луг весь изгадил по понятной причине.

Дескать, после битвы одной ушел раненый Святогор почивать, выздоравливать да отдыхать от дел своих ратных, а коня отпустил пастись здесь, на лучшем лугу, да его дожидаться.

И пока Святогор спит беспробудно, конь этот деревню сторожит, от бед разных защищает, а потому и трогать его не можно. Что топоры? Их удары для него что комариные укусы, его шкура толстая, не чует их совсем. Потому конь и не обижается на мужиков. А вот если трактором попытаются свернуть — тогда худо, тогда осерчает. И кто знает, что тогда конь волшебный с деревней сотворит.

Да только кто слушал старого дурака, окромя ребятишек? Мужики над ним смеялись, мол, налей пастуху сто грамм, он тебе и не то еще наплетет, и самого Мамая вспомнит, а ребятишки-то верили в Кузьмичевы сказки, слушали его.

Колька вот тоже верил. Пуще других слушал он пастуха, рот раскрыв, потому как тоже страсть как коней любил. Вечерами нарочно сбегал к табуну, чтоб Кузьмича послушать да на лошадок поглядеть.

Вместе с Кузьмичом варили они нехитрый суп или уху на костерке — река-то рядом, можно пескаришку поймать или карасика, — и тот травил свои байки.

Говорил еще Кузьмич, пыхая козьей ножкой, едким табачным дымом отгоняя мошкару, одолевающую к вечеру, что давным-давно много кто пытался с каменным конем сладить. Луг-то хороший, много желающих было его освоить. Нанимали как-то селом цыгана-колдуна, чтоб тот ночью, как народится тонкий молодой месяц, сходил поколдовал, посек кнутом камень да свел коня с луга.

Цыган деньги взял, но вечером вдруг до того напился, что и идти мог с трудом. И луг тот спьяну не смог найти, а самого его, хорошенько побитого, нашли потом за огородами. И плел он поутру какую-то чушь про то, как всю ночь его конь таскал, брыкался, копытами бил.

Плюнули на цыгана, решили, что обманул, паршивец.

Кузнец местный вздумал с каменным конем сладить. Хотел он обложить камень хворостом, углем да дровами, накалить как следует да водой обдать. Авось треснет, и его по частям-то и убрать можно будет. Ну, ума палата. Ошпарился кузнец тогда, ох, сильно ошпарился, а коню хоть бы что. Ну, да и кузнецу не впервой обжигаться, зажило, но и урок получил добрый.

Поэтому до поры, до времени отступались от этой каменюки, не трогали луг.

А этой весной председатель колхоза вдруг явился, видать, крепко решил за луг тот взяться. Долго ходил по нему, когда почти весь снег стаял, мял в руках черную землю, думал что-то, осматривал коня, каменные бока оглаживал, глаза щурил, прикидывал. С города вроде как инженеров хотел позвать, те уж привезут динамиту, взорвут коня, и никакой Святогор не поможет.

Кольке коня было жаль.

И играть он с ним любил, и как влезать на совершенно гладкую скалу, знал. Там, на спине коня, почитай, вся ребятня время от времени от гнева родителей спасалась, надо только влезть побыстрее да ноги подобрать, чтоб отец не достал. Да и Кузьмичевы сказки даром-то не прошли, уже видел Колька в камне живую душу, мерещились ему умные глаза на каменной морде, чуял он, как каменный конь терпеливо стоит, пока ребятня на его спине возится. Как тут можно спокойно перенести, что разорвут его динамитом в клочья?!

Жалко, ох жалко коня... Да и страшно — а кто ж защищать деревню будет от бед и напастей? Своими руками сторожа волшебного, друга верного погубить?!

И, главное, сам конь виноват, раз уходить не хочет. Видит же, что недоброе против него люди задумали, а он все смеется, балует. Смешно ему... Колдуна вот накатал так, что упал цыган с ног и неделю отлеживался.

Долго Колька думал, как спасти его, но ничего умнее, чем спереть динамит и утопить в реке, не придумал. Да и что тут мальчишке сделать, если уж колдун и кузнец не справились?! Уж на что колдун хитер был, и время подгадал в новолуние, да не свел коня...

"А если, — вдруг подумалось Кольке, — хлебом его сманить?! Не огнем напугать, не обманом, а хлебом за собой увести? На островок посередине реки. Там ивняк, скоро уж кусты распустятся, за зеленью никто не увидит его, никто не догадается".

Майского новолуния Колька ждал долго, каждый вечер на весеннее небо поглядывал — не покажется ли за тучами молоденький серп? Все ж на цыгана надеялся, не зря же колдун именно такое время указал, чай, не дурак.

И однажды теплым вечером, когда травы уже зеленели, как заметил Колька, что народился месяц, выпросил он у матери хлеба краюшку, увязал его в тряпку да и двинул на луг. Матери сказал, что к Кузьмичу, в ночное, чтоб не ругалась и не искала.

Ночь выдалась темная, туманная. Лягухи орали свои песни по берегам, на мелководье; нет-нет, да плескалась рыбка. По хлипкому мосту ловко перебрался Колька на другой берег, тихонько так, чтоб не вспугнуть кого, и тишком, хоронясь за кустами, пробрался к лугу.

Щеки его горели, сердце колотилось. Зачем такая тайна была нужна, Колька и сам не мог понять, да только у него дух захватывало от предвкушения чего-то волшебного, небывалого, от ликования хотелось колесом пройтись по молодой траве или заорать во весь голос. Чудилось ему, что каменный конь гуляет, фыркая в темноте, позванивая стременами, ест молодую, наливающуюся соками траву, и если подойти к нему вот так, не таясь, убежит он, не станет даже слушать Колькиных слов. А если настигнуть внезапно...

Но сказке не суждено было сбыться.

На лугу, разрывая молочный туман, горел костер. Пар стлался над травой, пахло ухой. В темноте пофыркивали тревожно лошади, учуяв чужого. И совсем ничего волшебного и необычного не было.

— Кузьмич, ты, что ли?

Колькино ликование испарилось, исчезло, сменилось досадой.

Кипящая в котелке ключом уха брызгала на рдеющие угли, серая зола присыпала молодую зелень. Тут же, у бревнышка, валялась фуфайка пастуха, его сумка с вареными яйцами, солью и табаком. Из темноты, покашливая, щуря полусонные глаза, выступил Кузьмич, в его руках был топор и охапка хвороста — рубил сушняк тут же, на берегу. Эх, испортил все старый, вспугнул волшебного коня! Кто ему тут велел свой табун пасти именно в волшебную ночь?! Испортил все, испортил...

— Колька, — удивленно воскликнул старый пастух, — ты здесь как?

Колька, насупясь, ничего не ответил. Уселся на бревнышко, помешал ложкой с деревянной ручкой, торчащей из варева, уху. Глянул в сторону — каменного коня за темнотой и туманом видно не было.

— Попрощаться пришел? — понимающе произнес Кузьмич, свалив хворост рядом. — Да, взорвут его, бедного...

— Свести я его хотел, — нехотя признался Колька. Кузьмич мельком глянул на Кольку, глаза его смеялись, у глаз залегли глубокие морщинки — гусиные лапки.

— Свести? — повторил Кузьмич, хихикая, поглаживая бороду узловатыми заскорузлыми пальцами. — Экий хитрый нашелся, колдун не свел, а ты, значит, сведешь?

— Колдун кнутом хотел бить, — ответил Колька, — я а хлебом хотел сманить.

— Да не послушается тебя каменный конь, — вздохнув, произнес Кузьмич, усаживаясь на бревнышко. — Хозяина он только послушался бы, Святогора.

— Вот хорош хозяин, — сердито буркнул Колька, — оставил друга в беде! Чего ж не придет, не спасет?

— Немощен он, ранен, — Кузьмич развел руками. — Силы уж не те. Тоже теперь не управится с конем. Слыхал, как конь цыгана-то? То-то же. Сам себе хозяин теперь этот конь. Нового еще поискать надо, не всякого признает. Может, и не родился вовсе богатырь тот, что снова оседлает Святогорова коня...

— Сказки все это, дураки только в них верят, — сердито буркнул Колька, отвернув пылающее лицо от костра, коротко мазнув по щеке ладонью. Кузьмич рассмеялся добрым мягким смехом, добывая в кармане пожелтевший листок от отрывного календаря.

— Сказки, — проворчал он, насыпая на листок табаку, ловко мусоля его языком и скручивая в папироску. — А сам-то с хлебом пришел, а?

Из темноты, осторожно ступая, пофыркивая, появился конь, черный, как смоль, с тонкими сильными ногами. Длинная грива стлалась по ветру, пахло конским потом. Звякнули кольца его узды, когда он потянул свою морду к Кольке, раздувая красные ноздри.

— Осторожно, больно он с характером, — предупредил Кузьмич, наблюдая, как вороной красавец нетерпеливо обнюхивает мальчишку, хватает мягкими бархатными губами Кольку за протянутую к нему ладонь. — Или лягнет, или цапнет, черт упрямый. Пшел, пшел, говорю!

Но конь не думал кусаться и на окрики Кузьмича внимания не обращал.

Он подошел ближе, неторопливо переступая, доверчиво потерся головой о Колькины ладони, мигая умными глазами.

— Ишь ты, — удивился Кузьмич, — хлеб учуял. Не отвяжется теперь, пока не отдашь. Ну, пшел, говорю!

Но Кольке хлеба было не жаль. Он развязал свою тряпицу, отталкивая морду коня, нетерпеливо порывающегося ухватить краюшку поскорее, и протянул угощение на раскрытых ладонях. Пока конь ел, Колька гладил его шею, чесал лоб с белой звездочкой, пальцами расчесывал спутанную жесткую гриву.

— К ночи как бы дождь не собрался, — глянув на небо, пробормотал Кузьмич. Ветер рвал огонь костра, тянул холод по молодой траве. — Пошли-ка, Колька, я домой тебя отведу. Холодно нынче будет, нечего тебе тут делать. Застудишься еще. А ну-ка!

Подставив ладонь под Колькину ступню, Кузьмич подсадил его, помог взобраться на коня. Конь стоял смирно, прядая ушами, словно прислушиваясь к людскому разговору.

— Надо же... — бормотал Кузьмич, оглаживая широкой натруженной ладонью крутые бока коня. — За гриву-то крепче держись,— велел он Кольке, взяв в руки узду. — Свести, эх, придумал тоже... А свести-то куда хотел?

— На речной песчаный остров, — нехотя ответил Колька. — Там никто не найдет.

Кузьмич понимающе кивнул, опустил голову, словно обдумывая что-то.

На лошади Колька сидел не впервые, но этот конь показался ему уж очень большим, высоким, с широкой спиной, с круглыми горячими боками, которые Колькины ноги обхватывали с трудом. И мальчишка сидел на движущейся под ним спине, обмирая от восторга, перемешанного с капелькой страха, впившись, как клещ. Чуя это, конь ступал осторожно, тихо, в поводу шел смирно, словно не о нем Кузьмич говорил — с характером.

От реки веяло холодом, туман стал гуще, и Колька не сразу понял, куда зашел прихрамывающий Кузьмич, тихонько ведущий коня в поводу.

— Эй, деда, тут же брода нет, — крикнул Колька удивленно, услышав, как под конскими копытами заплескалась вода.

— Это для тебя нет, — осерчал почему-то Кузьмич, нетерпеливо дергая поводья, — а для меня есть! Я-то получше тебя всякие тропки знаю. Ну, чего напугался-то? Смотри — вот берег, а вон уж дом твой. Видишь? Вон колодец ваш, вон калитка.

Колька, оказавшись на своем берегу, перекинул ногу через круп, соскользнул с крутого горячего лошадиного бока в траву.

— Ишь, ловкий какой, — то ли похвалил, то ли поругал Кузьмич, едва успев ухватить Кольку за штаны, чтоб тот не брякнулся о землю и не зашибся. — Ну, иди давай...

Колька, прощаясь, обхватил коня за шею, прижался щекой к гладкой шерсти, конь, озоруя, тихонько цапнул его за плечо. Все же с норовом, баловать любит...

Вынырнув из тумана, Колька совершенно ясно увидел свой забор и лавку, на которой дед вечерами отдыхал под окнами, и со всех ног припустил домой. Начал накрапывать дождик, светлый молодой месяц упрятался в тучи.

...А поутру оказалось, что исчез конь с луга.

Совсем.

Люди-то говорили, что все-таки выворотили его инженеры из земли и увезли куда-то на большой машине, да только ни следов не осталось, ни колеи в траве от тяжело груженой машины.

И только Колька с Кузьмичом знали, куда на самом деле конь делся. Знали, да помалкивали.