Каменные сердца (джен)

«Жили-были три сестры-волшебницы. Старшая была умна и упряма, средняя красива и смиренна, а младшая была… А младшая просто была», — с грустной усмешкой на губах заканчивает мысль Иоли, глядя на кружащихся в танце людей сквозь искрящееся в бокале шампанское. Мелодичные переливы музыки, заполнившей зал, резко контрастируют со вспышками молний, сверкающими за стеклами окон, обведенных заглушающим заклинанием.

Иоли стоит поодаль от остальных. Закрытое платье с пуговицами, застегнутыми по самое горло, покрывает тело подобно защитной униформе, отличаясь от нее лишь неброским вышитым узором на манжетах и по краю подола. Туфли на высоком каблуке, положенные по этикету, нестерпимо жмут. Если Иоли и выделяется столь невзрачным для такого торжества нарядом, то собравшиеся здесь волшебники слишком увлечены, чтобы обращать внимание на пристроившуюся в одной из ниш девушку. Или же она просто слишком незначительна для них. Но ее это, впрочем, полностью устраивает. Если Иоли не может покинуть это мероприятие и вынуждена провести здесь несколько часов, то предпочла бы и дальше безмолвно и недвижимо наблюдать за происходящим.

В окружении гостей, нацепивших в честь торжества на лица маски почтительности и раболепия, цедя шампанское и скупые слова, будто буквы — это золото в их сейфах, — стоят трое мужчин. Все в черном, будто собрались здесь на похороны, а не на свадьбу. Оловянные солдатики, опрокинутые в ведро с черной краской, с лицами, лишь неровной кистью нерадивого художника не вышедшими под копирку. Нотты. Семейство скупцов, лжецов и вдовцов. Все это слышали, но никто не говорил. Впрочем, ни первым, ни вторым свет блистательной аристократии, считающей каждый кровавый кнат в своих пустеющих хранилищах и сердечно целующей в обе щеки злейших врагов, не удивишь. Иоли и сама — лгунья и пустышка, полая резная куколка с выбеленным лицом, выточенным рукой подмастерья — не мастера, — а потому даже не пытающаяся втиснуться в парадно выстроенную линию нарядных фигурок на каминной полке. Но в своем платье-футляре, слишком простом среди пестрых мантий гостей, Иоли чувствует странное родство с хозяевами торжества. И превосходство. Она уверена, они тоже его ощущают.

Каменные сердца, каменные лица, каменные души. Стеклянные глаза. Но они у всех такие в этом зале: разноцветные осколки хрустальной люстры, оправленные в глазницы. Иоли щурится, стараясь рассмотреть сквозь нарочито волшебное празднество лицо того, что сторонится даже собственного семейства. Дважды вдовец и ходячий мертвец. Самовольный отшельник, похоронивший себя заживо в гробу, сколоченном из скорби, обиды и отрицания. Иоли щурится и смотрит в зеркало будущего: бессмысленный рыбий взгляд, сморщенный от времени серый пергамент кожи, скорбными складками обрамляющий рыбий же рот, не способный исторгнуть ни звука, который был бы понятен собравшемуся вокруг обществу. Пергаментная душа и погасший уголек вместо сердца. Такой может стать она, но не станет: у нее нет ни скорби, ни обиды, ни отрицания. Лишь безразличие. И выскобленная пустота внутри, где нет ни угольного, ни каменного сердца.

Но вырезанной за ребрами пустотой здесь тоже никого не удивишь: иным экспонатам место в музее, а лучше — в гробу. Для профилактики, чтобы генетический феномен сожрали черви, а после — можно возвращать в приличное общество. Иногда Иоли думает, что именно за это и раньше, и сейчас вырезают маглят: за бьющиеся сердца. Впрочем, в сказки, рассказываемые детям в каждом уважающем себя чистокровном доме, она не верит ни на кнат: у маглов нет ни хвостов, ни рогов, ни свиных копыт. Так, может, и сердец у них тоже нет?

У нее нет сердца — лишь механизм, разгоняющий кровь по сосудам. И сценарий, заставляющий ее приседать в реверансах, почтительно склонять голову или же наоборот надменно вскидывать совсем не изящный, отцовской породы подбородок — в зависимости от ситуации. Сценарий, говорящий вместо нее слова и, иногда ей кажется, даже мысли. Но зато у нее есть мораль. Мораль, не позволяющая убивать за бьющиеся сердца. Но все же ее морали не хватает (а, может, наоборот — слишком много?) для того, чтобы убивать тех, у кого сердца — каменные. У Иоли есть мораль, и она выбирает — исцелять. Болезни, сглазы и проклятия. Когда-нибудь, хочет верить Иоли, она научится исцелять каменные, угольные и пергаментные сердца. Когда-нибудь, ей так хочется верить, она сможет вырастить живое сердце — в своей груди.

Есть ли мораль у того из Ноттов, что сейчас играет (а он играет, как и все) роль шута и паяца, Иоли не знает и, если честно, знать не хочет. Все слышали, но никто не говорил, что в семействе Ноттов, помимо предков, что за свои преступления наказаны свыше разбивать тишину одного из самых закрытых домов Магической Британии грохотом призрачных цепей (почему цепями грохочут не пленники обязательных в каждом родовом гнезде подземелий, а их бывшие хозяева, — Иоли не знает), из живых только — вдовец, лжец и жнец. Вдовец — человек с пергаментной душой, самовольный мертвец, вытащенный из склепа в угоду приличиям, мумия в парадном одеянии. Кантанкерус Нотт.

Кто же лжец? Если бы Иоли спросили, она бы сказала, что два других. И добавила, что в их обществе это излишняя характеристика. Но Иоли не спрашивают, и она с намеком на интерес продолжает разглядывать братьев, которые, как ей кажется, и сами не ощущают себя таковыми — слишком уж велика разница в возрасте. Если бы Иоли доподлинно не знала, кто из них жених, то решила бы, что именно этот: с маской шута и паяца на лице. Франтоватый щегол, которому юные кокетки бросают многозначительные взгляды и улыбки, а он только и рад их собирать, будто ювелир драгоценные камни. Только это никакие не драгоценности, а всего лишь цветные стекляшки, — знает Иоли. И он, с маской шута, паяца и дамского угодника, тоже знает это, уверена она. Поэтому и не сохранит в шкатулке своей памяти ни одну из них, как на то надеются эти звенящие украшениями, смехом и улыбками охотницы за состоянием. Выйдет за порог блистательных залов, сдерет с лица потерявшую актуальность придворную маску, ссыпет на землю горсть потускневших бесполезных стекляшек и уничтожит заклинанием за ненадобностью.

Пока младший из Ноттов разбрасывает шутки, как монеты, и тешит мечты кокеток о скором повторении свадебного торжества в этих стенах, средний в их черном ряду стоит недвижимо, обряженный в чувство собственного достоинства и превосходства, как то и предписано случаем. Лакированная, вычищенная до блеска и более удачная копия своего отца. Выставочный экземпляр за стеклом витрины. Но Иоли не обмануть. Все слышали, но никто не говорил: Фредерик Нотт диктует журналистам строчки статей, даже потеряв кресло директора и главного редактора «Ежедневного Пророка». Никто не говорил, но все слышали, что братья Нотт, лжец и жнец, все равно что руки того, чье имя теперь даже в кулуарах не называют: в одной — перо, в другой — меч.

Лжец и хозяин праздника, замка и собственной жизни просит гостей извинить его и обращает внимание на фарфоровую куклу — стоящую подле него невесту, которая в своей неподвижности, кажется, забыла, как дышать. Музыка тотчас становится громче: Фредерик Нотт ведет в центр зала свою, кажущуюся на его фоне совсем юной невесту. Невеста прячет взгляд, в котором совсем нет любви, под тенью опущенных ресниц и дрожит всеми своими кружевами, оборками и локонами волос в такт музыке. Молнии сверкают за стеклами высоких резных окон, но между этими двумя — ни всполоха, ни искры. Впрочем, ни жених, ни невеста не выказывают недовольства сложившимися обстоятельствами, продолжая вальсировать в окружении других пар: все идет своим чередом.

Музыка смолкает, обозначая перемену пар, и во время образовавшейся паузы домовики спешат обнести гостей напитками и закусками. Иоли тянется за новым бокалом, но не успевают ее пальцы сомкнуться на тонкой хрустальной ножке, как глубокий мужской голос, с едва различимыми нотками металла, нарушает ее безмолвие:

— Мисс Иоланта Фоули, позвольте пригласить вас на танец.

Младший Нотт, приподняв маску шута и паяца сегодняшнего вечера, смотрит на нее с удивительной смесью безразличия и легкого интереса во взгляде поверх протянутой в ожидании руки. На его губах — выкроенная по знакомому Иоли лекалу улыбка. Из-за его спины выглядывает лукаво и неожиданно искренне улыбающаяся совсем юная девушка с короной золотых волос. В своем расшитом цветочными узорами платье с кокетливыми рукавами-фонариками, навевающем мысли об Италии эпохи Возрождения, она кажется какой-то нездешней, слишком яркой, слишком воздушной — слишком живой. Лесной нимфой, фейри, попавшейся в ловушку злых колдунов и заточенной в мрачном замке, одиноко стоящем на утесе.

Молчаливое ожидание затягивается, превращаясь в неловкую паузу. Спутница молодого человека, приподнявшись на цыпочках и обхватив его своими изящными пальцами за плечи, что-то шепчет ему на ухо, не сводя с лица Иоли взгляда, в котором, как золотые рыбки в подсвеченной солнечными лучами воде, плещутся озорные искорки.

Иоли, вздохнув, размыкает губы в фальшивой улыбке, зеркальным отражением ложащейся на ее лицо, и вкладывает свои пальцы, плотно, как второй кожей, обтянутые перчаткой, в протянутую ладонь.

— С удовольствием.

«В конце концов, — думает Иоли, когда рука Адриана Нотта уверенно ложится на ее талию, — невежливо отказывать брату жениха, когда ты сестра невесты».

* * *

— Какой чудесный день для свадьбы! — восклицает сестра, кружась перед высоким, в полный рост зеркалом в тяжелой кованой раме. Кромка воздушных кремовых юбок сверкает золотом в дробящихся солнечных лучах.

— Нет, вы только подумайте, солнце! — продолжает она, замерев на мгновение, чтобы взглянуть на слепяще ясное небо. — И это — в Англии. В Норфолке!

Иоли душно. Она вслед за сестрой смотрит на бликующие оконные стекла, и ей кажется, что те дрожат и плавятся под напором ломящейся в комнату духоты. На небе ни облачка, слепящий аквамарин кислотной краской заливается ей в глаза. Иоли нечем дышать, хотя ее сестра кутается в шифоновую накидку в зачарованной охлаждающим заклинанием комнате.

— Эстер, прекрати! — почти шипит старшая из них. Иоли запирает рвущуюся усмешку за плотно сжатыми губами: она плохо помнит свадьбу Эвелины, но уверена, что сестра в тот день сияла ярче палящего полуденного солнца.

Эстер досадливо морщится, обиженно поджимает губы и вновь оборачивается к собственному отражению, делая вид, что не замечает острого взгляда старшей сестры, ввинчивающегося где-то меж трепетно выглядывающих из-за края корсета лопаток.

Тишина звенит до предела натянутой струной. Острие взлетающей стаи черных птиц разрезает голубой сатин неба. Иоли нервным движением сдергивает с рук плотные перчатки и прикладывает пальцы к пульсирующим вискам. Слишком жарко.

Эвелина вздыхает, устало откидывается на спинку кресла и уже мягче, на грани слышимости продолжает:

— Эстер, милая, ты уверена? Я бы поняла, если бы это была любовь…

— Замолчи! И не зови меня милой!

Струна с визгом рвется. Иоли прикрывает глаза и вспоминает море, боязливо лизавшее ее босые ступни этим утром. Обманчиво спокойное, затихшее под тяжестью раскаленного воздуха.Она чувствует: будет шторм..

— Да, ты ничего не понимаешь, — теперь шипит уже Эстер, судорожно сминая в пальцах баснословно дорогой шелк подвенечного платья. — Это ты у нас оригиналка, что вышла замуж по любви! Только скажи-ка мне, раз у вас была такая большая и светлая любовь, что ж Боунсы стребовали с отца столь большое приданое?

Эвелина молчит, сжимая подлокотники кресла.

— Не скажешь? Не знаешь? — Эстер плавно, как хищный зверь перед броском, приближается к неосознанно сжавшейся в кресле сестре. — А я тебе скажу, моя дорогая сестра. Сидеть мне в девицах, если бы не предложение Ноттов, потому что на твое приданое разве что позолоту с фамильных подсвечников не соскребли! Мое же приданое — это мои честное имя, кровь и молодость!

На щеках Эвелины акварельными разводами проступают некрасивые красные пятна, но она все равно упрямо вскидывает подбородок и выталкивает слова сквозь судорожно сжатые зубы:

— С таким приданым, дорогая, тебя бы половина Магической Британии взяла в жены! Но нет, тебе же подавай, — она неловко взмахивает рукой, указывая на обтянутые расписанным шелком стены и золоченый барельеф у самого потолка, — замок с пятьюдесятью спальнями, портретной галереей предков, столовой на несколько десятков персон, где тебе на золотых тарелках будет подавать ужин выводок домиков! — с каждым сказанным словом Эвелина говорит все быстрее и под конец обличительной речи хватает воздух губами, как выброшенная на берег рыба, задыхаясь то ли от нехватки кислорода, то ли от гнева.

— Да! — отскакивает изящный каблук от мраморного пола, и эхо от удара мечется в голове Иоли, дробясь о кости черепа. — Да, я хочу большой красивый дом, по коридорам которого будут бегать мои дети! Я хочу не думать о том, что они будут есть на ужин и что наденут зимой! Я хочу уважения в обществе и в браке! Я хочу замуж за честного и порядочного человека!

— О, это ты сейчас главного плута, лжеца и манипулятора Британии назвала честным и порядочным? — щеки Эвелины больше не алеют маковым цветом, а слова вымочены в иронии, как вишни, что сестра кладет себе в рот, в коньяке. — Что ж, если так, то этот ваш Лорд просто непонятый злым Министерством лапочка и душка, а не убийца и террорист.

Эстер испуганно прижимает обтянутые белым атласом тонкие пальчики к губам, не замечая, как смазывает яркую помаду, и смотрит на старшую сестру широко распахнутыми влажными глазами так, будто та только что осквернила святыню.

— Вот видишь! Ты боишься, — торжествующе произносит их старшая сестра.

Комната качается перед глазами Иоли вместе с янтарными волнами виски, бьющимися от стенки стакана, который Эвелина держит в своей руке.

— Неужто начала читать газеты, — продолжает Эвелина, вновь обретя уверенность. — А я, жена аврора, знаю побольше того, что пишут журналисты под диктовку твоего дорогого суженого.

— И что же ты знаешь? — с вызовом спрашивает Эстер, зло щуря глаза. — Знаешь про коррупцию Дженкинс? Про ее лживые выпады? Да об этой трусливой суке, сбежавшей, поджав хвост, на континент и захватившей с собой все, до чего дотянулись ее жадные ручки, даже нынешний министр слова доброго не скажет!

— Эстер, они убивают людей, — устало произносит Эвелина. — Волшебников и маглов.

— Где, где твои доказательства? Твои постельные беседы с бравым аврором меня не интересуют. Ты видела тела, ты присутствовала на экспертизе? Что ты, в конце концов, в этом понимаешь, — Эстер обессиленно падает в свободное кресло, не сводя взгляда с сестры. — Ты лицемерка, Эви. Авроры тоже убивают людей, и им в лучшем случае вменяют превышение полномочий! А Крауч в погоне за министерским креслом дал карт-бланш своим подчиненным, и теперь, если ты чистокровен и богат, не сомневайся, что вскоре попадешь под подозрение в пособничестве «экстремистским организациям, подрывающим правовой строй свободного магического общества», — декларирует Эстер цитаты из официальных заявлений Министерства Магии. — И оглянуться не успеешь, как все твое имущество уйдет с молотка в руки заинтересованных лиц. Будь мы богаты, Эви, этим экстремистом могли бы назвать нашего отца.

Эвелина фыркает и, отставив на низкий столик стакан с остатками виски, подается вперед:

— Коли все так, как ты мне сейчас расписываешь, словно читая пропагандистскую листовку, — вызывающе растягивает слоги Эвелина. — Коли все так, скажи мне, почему же этот прекрасный замок с живописным морским видом из окон еще не ушел с молотка?

В напряженном голосе старшей сестры Иоли слышит электрический треск невидимых облаков и предупреждающее шипение морских волн. Яркое солнце все еще льется расплавленным золотом в высокие узорные окна, кривые линии высохших веток замерли в тягучем мареве раскаленного воздуха, но и птицы, черными мушками мечущиеся на голубой эмали неба, и Иоли — знают: будет шторм.

— Влияние, Эви, влияние. Не каждого можно без последствий выдернуть среди ночи из постели и доставить на допрос в аврорат, — устало, будто старшая сестра здесь она, а не Эвелина, разъясняет простые, на ее взгляд, истины Эстер. — Влияние означает стабильность: теплую сухую постель и вкусный горячий ужин. К тому же, — делает паузу она, — Фредерик потерял «Ежедневный Пророк».

Эвелина уже не фыркает, а смеется в голос.

— Потерял, конечно! Все вокруг знают, чьи звонкие монеты сыплются в широкие карманы писак. Ну, и нужно же было соблюсти хоть какие-то приличия, все уже с десяток лет знают, хоть и не говорят об этом в приличном обществе: где Нотт, там и Лорд.

— Да, знают, — тихо, но твердо и серьезно произносит Эстер. — Потому что они хотели бороться честно и в рамках закона. Потому что их программу поддерживали многие, а со временем — поддержало бы большинство. А Министерство — это кормушка, у которой собрались свиньи. И делиться они уж точно не хотят.

— Что я слышу! — притворно ахает Эвелина, преувеличенно театральным жестом вскидывая ладонь ко рту. — Это ли не слова самого маэстро пера сейчас падают с твоих очаровательных губ? Брось! — смеется она, но взгляд ее темных глаз остается холодным. — Тебе не идет. Нет, я все понимаю: ты пытаешься соответствовать своему новому статусу. Но неужели ты думаешь, что муж будет посвящать тебя в свои дела? Думаешь, ты будешь блистать в свете и устраивать балы? Если так, то ты глупа. Нотты затворники и чистоплюи, а женщина для них все равно что племенная кобыла или, в лучшем случае, еще и приятное глазу дополнение интерьера. Посмотри на их младшую сестру, Даяну: даже ретрограды Блэки отправляли своих дочерей в Хогвартс!

Эстер замирает мраморной статуей в своем кресле: белее собственного платья, молчаливая и холодная. И когда она наконец произносит всего одно слово, Иоли кажется, что это первый удар молнии с треском разбивает удушающую раскаленную тишину:

— Вон.

Эвелина передергивает плечами и нарочито резко поднимается на ноги. Заглядывает в зеркало, поправляя прическу, и, не оборачиваясь, пытается поймать в отражении взгляд сестры. Но Эстер все еще мраморная статуя: сидит неподвижно, не поворачивая головы, и кажется, даже ее грудь, затянутая в корсет, не колышется от дыхания.

— Ты знаешь, что я права, а потому и злишься, — Эвелина отворачивается от зеркала и тянется к сестре в попытке привлечь внимание. Но Эстер не двигается, закованная в остатки своего самообладания, и даже ее ресницы — выкованные из стали миниатюрные острые мечи. Руки Эвелины безвольно опадают вдоль туловища.

— Подумай, еще не поздно все отменить! Наплюй ты на приличия, отец поймет…

— Я сказала: вон.

Эстер дрожит и мраморная корка ее самообладания идет трещинами.

Дверь захлопывается с громким ударом за взметнувшимися ярким всполохом юбками, и с острых черных ресниц Эстер срываются слезы. Она судорожно пытается стереть их с лица, но лишь еще сильнее вымарывает цветными пятнами белые перчатки.

— Проклятье, — шипит она, пытаясь сдернуть перчатки с трясущихся рук.

— Я помогу.

Иоли опускается на колени перед сестрой, сжавшейся в кресле и давящейся слезами. Та сейчас похожа на совсем маленькую девочку, которую лишили сладостей и заперли в комнате в наказание за капризы.

— Зачем она так со мной? — дрожат слова на губах Эстер. — Она не сказала мне доброго слова с тех пор, как стало известно о помолвке! Неужели это так сложно: найти теплые слова для родной сестры? Хотя бы сделать вид, что она за меня рада!

— Она просто переживает за тебя.

Иоли наконец стягивает обе перчатки с рук Эстер и сосредоточенно стирает заклинанием улики сестринской слабости.

— О, нет, будто ты ее не знаешь! Она всегда была такой: самой умной и правильной. Все должно быть так, как хочет она! И все ей всегда в этом потакали! — Эстер все еще бьет дрожь, но глаза сухие и злые. — Хочет рвать помолвки и замуж за аврора? Пожалуйста! Хочет жить в красивом доме, а не на съемной квартире на аврорскую зарплату? Пожалуйста! Ты бы знала, во сколько это обошлось отцу, я видела счета, я ни слова ей об этом не сказала до сегодняшнего дня, а она… А она… — захлебывается словами Эстер.

— Тише, давай я ослаблю корсет…

— Нет, не нужно, — жестом останавливает ее Эстер, выравнивая дыхание. Иоли замирает. От нее сейчас ждут не слов, а безусловного молчаливого понимания.

— Она никогда ни о ком не думала: ни о родителях, ни уж тем более о тебе или мне, — слова больше не вспарывают тишину визжащими плетями, лишь шепотом падают в ее омут. Эстер похожа на потухший костер, и только ее рыжие локоны искрятся исчезающими языками пламени в последних лучах пробивающегося сквозь набежавшие тучи солнца.

— Ты знаешь, что на ее платье, которое шили на заказ, отец брал займ? Все наши семейные сбережения ушли на ее уютный двухэтажный особнячок в Девоне. И она, она-то смеет мне пенять, что я не хочу довольствоваться тем, чем побрезговала она!

Эстер устало, будто бы из последних сил, поднимается на ноги и подходит к зеркалу. Ее все еще бьет пусть почти незаметная, но все же дрожь.

— Она рассуждает о честности и порядочности, мнит себя покровительницей добродетели, вскрывающей пороки людей… — Иоли видит, что у ее сестры не осталось сил даже на слова. Но те, взращенные обидой, больше не желают умещаться внутри.

— А Фредерик… Фредерик, он, знаешь, оплатил все: церемонию, убранство, угощения, даже это платье! Он предложил контракты отцу. Он не просил у нашей семьи ничего, кроме моей руки. Что это, если не честность и порядочность, скажи мне?

Иоли молчит, потому что Эстер не нужны ее слова: собственные переполняют ее изнутри.

— Но знаешь, в одном Эвелина права: я боюсь, — она оборачивается к Иоли, хватая ее за руки. Пальцы Эстер холодные и липкие. — Нет, не Фредерика и его брата, и уж тем более не их затворника-отца, которого, дай Мерлин, увижу хотя бы на свадьбе его собственного сына. Но ты же помнишь, что сказала Эвелина: где Нотт, там и Лорд. Фредерик был честен со мной… Их Лорд, — Эстер делает судорожный вдох, ее ледяные пальцы дрожат в ладонях Иоли. — Наш Лорд сегодня прибудет поздравить нас.

Теперь уже Иоли ощущает себя застывшей каменной статуей.

— Нет, конечно, не в общем порядке, после церемонии, банкета и бала, но… — частят губы Эстер, но глаза — глаза цепко следят за лицом Иоли. И на дне этих глаз таится ожидание. Теперь уже — слов.

— Конечно, я останусь, — тише вздоха шепчет Иоли, обнимая сестру за плечи.