Котдог (джен)

(из выступления Нгуена Ли, известного больше как Ки Кю, на межсистемном конгрессе парамедиков, проходившем с 05.03 по 01.04 года 321 в системе Тарсова под лозунгом «Остановим аста ксону!». Выступление зафиксировано не полностью, поскольку закончилось всеобщей потасовкой, в которой ведущему оператору-мнемонику разбили голову, чем привели в полную негодность вмонтированную в лобную кость аппаратуру. Администрация канала приносит извинения за качество и незавершённость отснятого материала, представляемого ею широкой общественности)

— …Вы полагаете, что царём природы человека сделал Его Величество Разум, великий и могучий? Ха! Ничего подобного! Царём природы человека сделала Её Величество Приспособляемость. Умение прогнуться и выжить там, где не выживут другие, изменить себя, если не удаётся изменить под себя окружающую среду. Человек — такая скотина, что приспособится к чему угодно! Он с удовольствием живёт и здравствует там, где дохнут крысы и тараканы. Более быстрые, сильные, хитрые, свирепые, зоркие благополучно вымирали, стоило слегка измениться окружающим условиям, а человек — приспосабливался и выживал! Он был всеяден и нетребователен к климатическим условиям. Не имея собственной тёплой шкуры, он научился разводить костёр и утепляться при посредстве шкур, содранных с не умеющих приспосабливаться представителей прочей окружающей его фауны. С родственников своих, так сказать, дальних или даже ближних…

(смех в зале, отдельные хлопки)

— …И даже объявив войну природе, он всё равно приспосабливался — к задымлённому воздуху, отравленной воде и генетически модифицированным продуктам питания. Он побеждал, уступая. Впрочем, что это я о нас говорю в третьем лице? Не он. Мы. Именно мы с вами, господа, все вместе и каждый в отдельности!

(лёгкий одобрительный шум в зале)

Ещё не имея жабр, мы освоили океаны. Поднялись в небо, не умея летать. Покорили время. Расстояние. Природу. Космос. Покорили, приспособившись. А, значит, изменившись. Но мы давно перестали бы быть людьми, если бы не печально всем вам известная Аста системы Ксона и синдром, названый в её честь. Да-да, вы не ослышались! Именно благодаря так называемому синдрому аста ксоны мы до сих пор остаёмся людьми! Да здравствует аста ксона, господа! В ней единственной — наше спасение…

(шум в зале усиливается, приобретает недоумевающий оттенок; слышны отдельные растерянные выкрики: «профессор, вы о чём?», «что он несёт?!»; властный и уверенный голос докладчика пока ещё легко перекрывает нарастающий гвалт).

— …Я повторяю ещё раз — господа коллеги, руки прочь от аста ксоны! Когда же до вас наконец дойдёт, что это — не болезнь, а защитный механизм?! Иммунная система и спинной хребет человечества! Последняя преграда, не позволяющая разнести к чёртовой матери человеческий генофонд клочками по галактическим закоулочкам!

(негодующий шум в зале, выкрики с мест)

— …Да, да, я всё это понимаю! Ни один из больных синдромом аста ксоны со мной не согласится. И будет по-своему прав! Больному, ему ведь что главное? Ему главное — выздороветь. А, значит — болезнь уничтожить. И ему наплевать на последствия, до которых он всё равно не доживёт! Но вы же учёные, господа! И не думаю, что кто-то из вас болен даже самой слабой формой. Иначе вы вряд ли сумели бы сюда добраться!..

(шум и смех в зале, одобрительные хлопки, возмущённые крики с мест)

— …Да, я согласен, что это — самое настоящее проклятье для людей, ей подверженных. Но с тем, что это — проклятие всего человечества в целом, я не согласен категорически! Аста ксона — это благословение человечества! Его неубиваемая фишка и козырной туз-джокер! Именно благодаря аста ксоне человек в любой глубинке остаётся человеком. Невзирая на многочисленные местечковые мутации, мы все с вами — люди, а жабры, хвосты, крылья и количество рук — это мелочь, господа, самая настоящая мелочь, не стоящая внимания! Именно благодаря аста ксоне всё ещё возможны межвидовые браки, и нормальные дети могут быть, допустим, даже у хиятанки и эриданца! Если, конечно, вам повезёт отыскать такого… ну, скажем так, не совсем нормального эриданца, склонного к экстремальным развлечениям. И ещё более повезёт уговорить на подобную авантюру какую-нибудь не слишком расторопную хиятанку до того, как она откусит вам голову!

(смех в зале; шум; выкрики с мест становятся настолько громкими, что временами заглушают докладчика).

— …Уничтожать ген стабильности — всё равно, что пилить сук, на котором выстроено всё здание нашей цивилизации! Да и зачем? Тех, у кого планетарная зависимость проявляется хотя бы в самой малой степени — менее десятой доли процента! Да, конечно, даже в масштабах одной средне индустриализованной планеты эта цифра впечатляет, но тех же гермов, например, рождается чуть ли не в шесть раз больше! Но вы же не станете требовать, чтобы только из-за этого обстоятельства все мы…

(хохот в зале, аплодисменты, свист)

— …На Диксаунте её называют звездной аллергией. На мой взгляд, это куда более верное название. Впрочем, зависимость тоже можно принять. Аллергии — они ведь очень разной степени тяжести бывают. От лёгкой крапивницы до глубокого отёка Квинке-Краузе, полной остановки дыхания и анафилактического шока. И с аста ксоной дело обстоит точно так же, вы же и сами это прекрасно знаете, господа.

Кто спорит, быть на всю жизнь прикованным к планете, на которой тебе не повезло родиться — это просто кошмар для любого современного человека. Особенно, если родился ты не на столичной Церере или хотя бы тех же верхних Галапагосах…

(смех в зале)

— …Но ведь это — всего лишь миф, господа! У большинства больных симптоматика минимальна! Лёгкая тошнота, головная боль, ломота в суставах… Уверяю вас, что при самой обычной простуде или ревматоидном псевдо-артрите Лероны вы испытаете куда больший дискомфорт, чем эти несчастные, задумай они покинуть свою родину! Не надо их жалеть — пожалейте себя! Они вполне способны перенести полёт, слегка потерпев. Или воспользовавшись анальгетиками из домашней аптечки и всем вам ещё со студенческих времён наверняка хорошо известными антиблюйками, никогда не мог запомнить, как же они на самом деле называются…

(смех в зале; свист; выкрик: «Прекратите балаган!»)

— …На той же Асте Ксоне, кстати, где этот синдром впервые идентифицировали как отдельное заболевание, сейчас подверженных ему людей в десятки раз больше, чем в любом другом месте, выбранном наугад! Как вы думаете — почему? Ну, напрягите мозги, если они у вас ещё остались! Ну же, кто самый смелый?.. Нет! Вы ошибаетесь, молодой человек! Вовсе не потому, что их там больше рождается! Ничего подобного! Просто они слетаются туда со всего космоса!

(шум в зале нарастает)

— …Да! Вы не ослышались! Именно слетаются! Что бы там ни утверждали мои горе-коллеги! Им нравится чувствовать себя среди своих, таких же, им нравится подчёркивать свою ущербность. На Аста Ксоне их уже более пяти процентов населения! Это полноценная этническая группа! Там есть целые города, в которых нет ни одного здорового взрослого человека. Да, я не случайно отметил — «взрослого», дети у них рождаются нормальные… Отсюда, кстати, и растут ноги у легенды про Котдог, в просторечье называемый еще и Мяугавом…

(шум, крики, звуки потасовки)

— …Да если бы хоть что-то подобное… молодой человек, вы же учёный, да? Ну вот, как учёный… Вы способны представить себе условия, при которых население целой планеты… (шум) …Кто там кричал про Милтонса? Милтонс преступник и сумасшедший! Это чушь! Ничего он не открыл! уберите руки!.. Ген стабильности не мутирует, это же аксиома! Котдог — космическая байка, антинаучный бред! Такой планеты не существует, её просто не может быть! Стыдно, молодой человек! Учёный, а верите в сказки!.. Да уберите же руки, чёрт бы вас всех…

* * *

— Выключи.

— Да ты что?! Там как раз только-только самое интересное начинается! Тебе что — совсем не любопытно послушать, как этот старый талерланский хрыч будет доказывать, что никого из наших малышей не существует?! А то, что мы видим на экранах — вообще бред и суть галлюцинация. Не, что ни говори, а он просто лапочка! Знаешь, почему его Ки Кю прозвали? Ходит легенда, что он долго жил на какой-то полупиратской планете, где слово Ки означало очень большие размеры, буквально всемирного масштаба… ну, в том, конечно, смысле, в котором те дикари понимали идею всего мира. А вот Кю было там единственным и самым страшным нецензурным ругательством. И чтобы тебя аборигены так обозвали — это надо было ну очень постараться. А чтобы ещё и уточнили, что не просто кю, а именно КИ… Хотя про Милтонса — это он правильно сказал. Сволочь он, твой Милтонс!

— Милтонс не мой. Выключи. До начала испытания полторы минуты.

— Ну так целых полторы минуты ещё, чего торопиться-то? Слушай, а давай отключим им защиту заранее, а? Ещё на подъёме! Нет, правда, ведь это идея! Новая и оригинальная, такого ни разу не пробовали! может быть, в этом и проблема? Может, вся эта хрень у нас только из-за того и не получается, что мы с ними начинаем работать уже тут, на орбите! Все эти годы — и только тут, как заведённые, потому что какой-то дурак когда-то решил, что надо именно так, а мы как послушные идиотики… Может, просто постепенно надо, медленно, по нарастающей, — и всё будет тип-топ!

— Не будет. Пробовали.

— Когда? Я что-то такого не припомню!

— Зато я помню. И этого достаточно. Это ещё до тебя было. Хочешь — глянь в архиве.

— Ну вот… всегда так! Только что-то придумаешь, как тебя…

— Не отвлекайся.

* * *

Скоро придёт Боль. Уже совсем скоро. Огромная, чёрная, неотвратимая, она заполнит весь мир, у неё остро заточенные лучи-иголки, о них так просто порезаться, они обжигают, лучше держаться подальше, лучше свернуться в клубочек и попытаться спрятаться…

Он сжался и заскулил.

— О, ты только посмотри, какой красавец! Просто роскошный щен!

Боли пока ещё нет, но она будет. Точно будет, он знает это, так уже было. Много раз было. Хотя и не было. С ним не было. Но он — помнит, он знает, боль всегда приходит, когда появляются эти руки. Огромные, страшные, сильные руки, они выхватывают тебя из безопасного и тёплого логова, а за ними следом приходит боль. Так было всегда. И прятаться от них бесполезно, хотя многие пытаются…

— Действительно, весьма перспективная особь.

— И только? Ха! Ты посмотри на его реакцию! Он же ушел в сквот моментально, когда другие и понять ничего ещё не успели! И посмотри — как качественно! Песик — и песик, не подкопаешься! Такой малыш — а обернулся без изъянов. Ты не туда смотришь, ты на зубы его смотри!

Он тоже пытался спрятаться — тем особым образом, которым раньше прятался лишь по таким же особым сигналам старших. Самым важным сигналам, когда опасность слишком велика и никакие иные прятки не помогут. И раньше всё получалось. Но на этот раз даже такая мера не сработала — мир перевернулся, но проклятые руки никуда не исчезли. И тогда, выгнув шею до хруста, он вонзил все свои мелкие и очень острые зубы в одну из ненавистных рук.

— Действительно, зубы качественные. И реакция.

— Ах ты… гадёныш! От ведь!.. Ты у меня забудешь, как кусаться! Да я все твои пакостные зубёшки…

— Отпусти щенка, Эри. Ты его задушишь. А он ещё не прошёл Испытание.

— От же тварь! Да не трогаю я его, успокойся! Что я, совсем, что ли… Испытание ему… Ну, мелкий гадёныш, держись! Я тебе устрою экзамен! Ты у меня полетишь, как фиброгласс над Нью-Баден-Баденом!

— Эри, уймись. Ты убьёшь ребёнка.

— Нифига! Только не его! Ты на его зубы посмотри! У них вся семейка перспективная, очень высокие показатели, буквально на грани, мне ещё в прошлом году казалось — вот оно! Рядом же было совсем, почти получилось, самую бы чуть… надо было ещё тогда не ссать жидко, а решиться наконец и полностью снять защиту. Имели бы сейчас, что предъявить, а не стояли перед комиссией с голым задом…

— Имели бы сейчас кучу проблем. Что ты так бесишься? Он же не тебя укусил.

— Ха! Хотел бы я на это посмотреть! Попробуй он укусить меня — вот было бы весело! Не ему, конечно. Ну, держись, гадёныш…

— Если ты выйдешь за пределы рекомендованной нормы — я укажу это в рапорте.

— Зануда. Смотри! Видишь? Все показатели в границах нормы! Можешь указывать в своём рапорте хоть триста раз!

— На грани верхней границы нормы.

— Но всё-таки — нормы! Да пойми же ты — это оправданный риск! Я нюхом чую — у этого малыша получится! Посмотри, он какой! Красивый, сильный, наглый. У него просто обязано получиться! Если ещё чуть-чуть ослабить экранирование…

— Эри, уймись.

— Ладно, ладно! Видишь — всё, не трогаю больше! Можешь включать.

Боль.

Руки исчезли — и тут-то она и навалилась всей своей огромной чёрной тяжестью. Он знал, он помнил, что именно так всё и будет. Но всё равно — неожиданно. Стремительный чёрный водоворот боли ¬затянул его в самую середину, он падал, падал, падал, и больше в мире не было ничего, только эта чёрная боль и бесконечное падение. И тонкий пронзительный визг, впивающийся в барабанные перепонки. Он вонзается в уши, он высверливает голову изнутри, этот визг, кто-нибудь, прекратите, пожалуйста, кто-нибудь… но никого нет, только чёрная боль, и он сам пытается заорать, чтобы хотя бы так прекратить это, заглушить, отодвинуть мерзкий звук, выворачивающий наизнанку. И только тут понимает, что визг этот — его собственный.

А падение всё длится, хотя прошло уже столько времени, что вроде бы больше и некуда падать. Но падение продолжается, оно не имеет границ, и ужас его безграничен, и безгранична чёрная боль. Наверное, в неё можно падать вечно. Всё ниже и ниже. Только сердце колотится где-то под самым горлом и потихоньку становится всё труднее дышать. Как под водой, он это тоже помнит, хотя под водой и не был ни разу. Наверное, он упал уже очень низко, ниже поверхности озера, вот и трудно стало дышать, под водой ведь вообще дышать невозможно.

А падение всё длится… и длится… и длится…

— Обрати внимание на его пульс. И на биохимию. Адреналин зашкаливает. Давление у красной черты. Ещё немного — и не выдержат стенки сосудов.

— Не паникуй! Они гораздо крепче, чем кажутся! Все они! Даже такие мелкие. Ты что — до сих пор не понимаешь? К ним нельзя подходить с человеческими мерками! Они давно уже не люди!

Боль может быть вечной.

Но страх — не может.

Даже страх перед болью.

Падение продолжалось, и острые иглы-лучи никуда не делись, и чёрный ужас вокруг тоже был по-прежнему беспросветен. И трудно было дышать — что там трудно! Почти невозможно! — сердце билось уже не под горлом даже, о стиснутые зубы билось оно изнутри, и казалось, что разомкни он челюсти хотя бы на миг — сердце выскочит, так тесно ему там, за зубами…

Но что-то изменилось.

Не снаружи — там по-прежнему только чёрная боль и ужас вечного падения.

Внутри.

Словно отбивающее бешеный ритм сердце гонит по жилам уже не только кровь, но и что-то другое, чему нет названия. Что-то, такое же чёрное, как боль. И такое же вечное.

Оно не смешивается с кровью, это чёрное, чему нет названия. Оно не растекается, растворяясь и теряя силу. Оно собирается внутри, где-то под рёбрами, словно туго завинченная пружина или напрягающаяся перед прыжком Быстрая Смерть. Оно — уже почти готово, и от этой его готовности немножко щекотно в груди. Изнутри щекотно. И хочется смеяться от внезапно раскрытой Великой тайны.

Боль-то, оказывается, вовсе не всесильна!

И ужас — тоже!

С ними можно бороться! Ещё чуть-чуть — и он поймёт, как это сделать. В груди медленно-медленно разворачивает тугие длинные усики чёрный вьюнок-колокольчик, дрожит пушистыми лепестками, вибрирует от наполняющей его энергии и восторга. Ему тесно в клетке из рёбер! Он вот-вот прорвётся наружу — и тогда мир опять перевернётся, потому что не сможет вместить в себя столько восторга! И не будет больше ни боли, ни страха, ни преград! Нужно только понять… ощутить… пропитаться… Ещё совсем чуть-чуть, ведь это же так просто, он уже почти понял, почти разгадал, почти…

— Эри, уймись.

— Ладно, как скажешь… Хотя я уверен, что ослабь мы защитную оболочку капсулы ещё хотя бы на два градуса — и вожделенное доказательство получили бы на блюдечке с голубой каёмочкой.

— Получили бы инвалида на выходе. Его реакции ничем не отличались от реакций остальных — боль и страх по экспоненте. Никаких отклонений.

— Ты ничего не понимаешь, а я чувствую, что это — тот самый! Он особенный. Он бы смог. Он лучший, понимаешь?

— Кто-то и в прошлый раз говорил то же самое. Не помнишь — кто?

— В прошлый раз, в прошлый раз… С кем не бывает! Ну и что? Не ошибается только тот, кто ничего не делает!

— Я — не ошибаюсь, Эри.

— Вот-вот! Именно что…

— Готовь следующего.

— Да готова она уже давно, можно начинать. Слушай, давай хоть с нею, а? Она той же линии, с того же помёта… Если чуть-чуть поднажать — наверняка всё получится! А самки выносливее, с нею точно ничего не случится… А-а, чёрт с тобой, давай хотя бы по верхней границе, а? Они лучшие, смотри, какая лапушка, и сквотит не хуже братца! Должно сработать…

— Превысить не дам.

— Кто бы сомневался! Зануда. Ладно, чёрт с тобой… Поехали!

ПОЧЕМУ?

Он заскулил. Тявкнул отчаянно, снова срываясь на визг.

Руки вернулись, чёрная боль исчезла, руки были мягкие и заботливые, они растирали сведённые судорогой крохотные мышцы, вытирали слёзы, гладили, просто ласково гладили. Они были добрыми, эти руки, а ему так хотелось вцепиться в них зубами и рвать, рвать, рвать, рыча от бессильного бешенства.

ЗА ЧТО?!

Он уже не помнил боли и ужаса — их смыло последнее воспоминание о невозможно огромном восторге. Боли больше не было, не было и страха, и чёрный цветок медленно умирал в груди, печально роняя иссыхающие лепестки. Он не мог жить без боли и ужаса, этот до невозможности прекрасный, но так и не распустившийся чёрный цветок.

ТАК НЕЛЬЗЯ!!!

Показать самым краешком такую прекрасную игрушку, дать уже почти что в руках подержать — и отобрать. Он ведь понял уже! Он не мог понять неправильно — слишком ярок был чёрный цветок, чтобы не понять! Он на самом деле понял! Правда-правда! Это сейчас он с каждым мигом забывает всё больше и больше из того, что понял тогда, когда рвался наружу сквозь путаницу рёбер восторженный чёрный бутон, это просто сейчас, под ненавистными ласковыми руками он забывает, забывает, забывает и совсем скоро забудет всё, но ведь тогда-то он понял! Ведь правда же понял?! Ведь мяу же, да?!

МЯУ?..

* * *

Солнце ещё не вылезло из-за края далёких гор, когда Ксант выбрался на опушку. Серые предрассветные сумерки, в которых всё выглядит одинаково призрачным и однотонным, наконец-то сменились утренним многоцветьем. И панические вопли разнообразных пернатых доносчиц, по чьей территории он проходил, стали не слышны за разноголосым птичьим гамом и пением — крылатые встречали новое утро, уверившись, что этот отдельно взятый представитель опасного ночного племени вышел в лес вовсе не для очередной охоты.

А может быть, они просто там, у себя наверху, увидели солнце и забыли о Ксанте. Они ведь совсем безмозглые, эти упакованные в красивые перья комочки вкуснятины, они не могут думать о двух вещах одновременно.

Утро было ранним и довольно прохладным, от водопада тянуло сыростью. Ксант поёжился, думая, будет ли ему теплее в сквоте. Решил, что птичка прыжка не стоит. Сквот, хоть и хорошая штука — а временами так и вообще незаменимая! — отупляет изрядно, и без особой нужды лучше в него не ходить. Потому что те, кто думает иначе, со временем вообще перестают оттуда вылезать. А оно нам надо?

Свою любимую ветку он нашёл быстро. Он мог бы её найти и в полной темноте. Не просто ночью, когда видно, в принципе, ничуть не хуже, чем днём, просто по-другому, а именно в полной темноте. На ощупь. Автопилотом. Слишком часто он уходил сюда за последнее время. Если узнает кто из старших Леди, ему наверняка серьёзно влетит за подобную глупость — мало того, что берег и сам по себе табуирован, так вдобавок ещё и Ксант проявляет неподобающее постоянство, а настоящий представитель Коварного и Опасного племени не может быть настолько предсказуем. Это типа не-мяу.

Коварного и Опасного…

Ха!

Кого они хотят обмануть своими громкими воплями, эти старые шлюхи?! Всё настроение с утра испортили, твари. Ещё и угрожают…

Нафиг.

Быстро забравшись по наклонному стволу старого какбыдуба, Ксант привычно улёгся в широкой развилке. Он не боялся, что его обнаружат свои — до очередного зажжения Сигнального Маяка ещё четверть сезона, а в другое время мало кто из правобережных ходил в эту сторону. Это было не то чтобы совсем запрещено, ха! Попробуйте всерьёз запретить что-либо настоящему коту, взрослому и половозрелому! Заморитесь пыль глотать. Просто не принято. Да и неприятно — слишком мокро, слишком противно, слишком нервирует близость левого берега. Хотя старые шлюхи наверняка преувеличивают опасность левобережных свадеб, да и настоящему ли коту их бояться, в конце-то концов, но… Всё равно неприятно. Осадочек, как в той байке про так и не спёртую гуманитарную маечку.

Котятам, конечно, здесь как сгущёнкой намазано, левый берег и таящиеся там опасности малышню привлекали очень и очень. Но котята — они котята и есть, существа легкомысленные, они не способны надолго сосредоточиться на чём-то. Как прибежали — так и убегут, не задержавшись дольше, чем на пару-другую стремительных котячьих игр. Да и не прибегут они сюда так рано, нафиг им это? А левобережникам и вообще раньше полудня до реки не добраться, они ночью слепы, как новорождённые, и не любят уходить далеко от жилья. И просыпаются только с рассветом. А без их присутствия — хотя бы только вероятного! — визит на далёкую реку теряет для малышни большую часть привлекательности и превращается в долгую утомительную и довольно скучную прогулку по пересечённой местности.

Котята ведь не понимают, как это красиво — падающая вода…

Ксант повертелся на животе, устраиваясь удобнее. Положил подбородок на руки. Фыркнул, слегка сморщив нос — брызги долетали сюда довольно часто. И стоял особый запах — запах мелко накрошенной воды. Впрочем, запах этот Ксанту нравился.

Ветка, на которой он лежал, была чуть выше водопада, мощный ствол какбыдуба нависал над рекой и, если смотреть строго вниз, можно представить, что берегов у реки нет совсем. Только стремительная вода — и больше ничего в целом мире. Интересная игра — Ксант часто в неё играл, лежа на толстой ветке.

Постоянная и неизменная изменчивость воды завораживала его ничуть не меньше, чем переливчатое чудо Сигнального Маяка, чей огонь каждый год зажигали напротив Священного Острова ниже по течению. Шесть дней подряд каждый год. Хотя Лоранты уже давно никого не забирали на Испытания и Лестницу-в-Небо никто из ровесников Ксанта вживую не видел. Некоторые из совсем уж молодых да наглых даже позволяли себе крамольные высказывания в том смысле, что никаких Лорантов вообще не существует, так, бабкины сказки. После праздников, правда, такие разговоры замолкали надолго — можно не верить в непонятных и далёких Лорантов и никогда не виденную Лестницу-в-небо, но трудно не верить в Гуманитарную Благодать, когда вот она, можно пощупать, а если вёл себя хорошо и Старшие Леди довольны — то и приобщиться. Немаловажно. Хотя сам Ксант любил Праздники Испытания не из-за обновок и вкусностей, а из-за возможности посмотреть на Священный Маяк, огонь которого — ослепительно-белый и странно пульсирующий — был совсем не похож на привычное тёплое пламя костра. И на гуманитарные фонари он тоже мало походил — те горели хоть и белым, но ровно, не пульсировали, а в огне Маяка угадывался странный ритм, словно биение огромного сердца, и этот ритм завораживал. По собственной воле Ксант никогда не пропускал Праздников и втайне жалел, что были они только раз в году. Впрочем, водопад он любил даже больше. Потому что на огонь Сигнального Маяка смотреть было положено, и это убивало половину удовольствия. К тому же Священный Остров не очень велик, и во время праздников там просто не протолкнуться, всегда и везде толпился народ, даже если и не перемывали кому-то кости и не обсуждали последние новости, всё равно сопели, вздыхали, хрустели суставами, шевелились, как бы случайно демонстрируя друг другу возможности персональных сквотов и исподтишка рассматривая демонстрируемое другими. Мерялись хвостами, ха! А как же без этого.

На воду же Ксант смотрел один… и мог делать это в любой день и так часто, как хочется, а не только раз в году в дни, когда-то бывшие Днями Испытания. И от этого вода становилась куда привлекательнее. Настоящее мяу, если кто понимает.

Выше водопада она казалась застывшей, как желе из зеленоватого типакиви. Неукротимую стремительность её можно было осознать только по редким веточкам или листьям, попавшим в поток. Вот мелькнули они — и исчезли за краем, нырнули в кипящую пену. Стена падающей воды тоже казалась неподвижной, лишь слегка шевелился над ней туманный шлейф мелкой водяной пыли — когда солнце взойдёт повыше, в этой пыли заиграют многочисленные краткоживущие лестницы-в-небо, переливаясь разноцветными искрящимися брызгами. Лишь у самой поверхности озера водопад разделялся на отдельные струи, и вот там-то стремительность падения была хорошо заметна — струи сплетались друг с другом, озеро под ними словно кипело.

На середине подводопадного озера вода была спокойной. Не казалась таковою, как выше по течению, а именно что была. За долгие годы низвергающаяся с обрыва вода выдолбила в скале углубление, вполне достаточное для того, чтобы погасить её яростный напор. Озеро спокойно мерцало внизу, на расстоянии пяти-шести человеческих ростов, и вытекающая из него река путь свой продолжала так же спокойно и неторопливо. Будто и не она это только что так бесилась и рвалась вперёд там, наверху. Смотреть на плавное скольжение её переливчатых струй можно было вечно. Если, конечно, не помешает кто.

Ну да, как бы не так.

Стоило только подумать…

Когда на самом краю зрения обнаружилось внеплановое движение по левому берегу, Ксант лишь скосил глаза, надеясь, что это какой-то ранний и крайне неумный зверёк спешит на водопой. Хотя автопилот и подсказывал, что вряд ли. Да что они все сегодня, сговорились, что ли?! Сначала те драные кошки из Совета, а теперь и тут покоя нет! И ведь такое утро роскошное было!

На левом берегу настоящий лес не рос. Так, мелкий кустарник вдоль самой воды и холмистая степь до горизонта. Некоторые холмы тоже заросли кустами и редкими деревьями, но назвать это даже рощей язык бы не повернулся. Левые потому тот берег так и любят — им лишь бы простора побольше, чтобы побегать всласть. Сами не свои они до побегать. А деревьев не любят. Совсем не любят. Особенно, когда деревьев — много.

По холмам, петляя, тянулась довольно широкая тропинка — левые даже в одиночку предпочитали бегать строем. В смысле — теми же путями, как и все другие. На то они и левые. Правильно же говорят: там, где пройдёт сотня правых — ни одна травинка не примнётся; там, где пробежит десяток левых — останется утоптанная дорога. Рановато они сегодня что-то. Их лукошки — или что там у них вместо? — далеко, даже если бегом; наверняка вышли ещё до восхода малой луны. И чего им неймётся?

Тропинка петляла между холмами, то выныривая на горку, то снова надолго исчезая из вида. Кто бы по ней ни бежал, и сколько бы их ни было, сейчас всё равно толком не рассмотреть. Ксант перевёл взгляд на воду. Но былое умиротворение возвращаться не спешило. Вот гады! Такое утро испортили. А ведь ему почти удалось отвлечься и расслабиться…

Понимая, что славного настроения уже не вернуть, Ксант мрачно уставился на пустой участок тропы перед самой скалой водопада. Пляжной прогалины бегущим не миновать. Да и зачем? Ведь именно это место и было их целью. Небольшой галечный пляж и довольно сильно вытоптанная широкая площадка у самого берега. Собаки — они и есть собаки, куда ни придут — везде нагадят. Это только коты считают неприличным оставлять столь зримые следы своего присутствия, а эти…

Ксант презрительно сморщил нос. И тут же заинтересованно расширил глаза — нарушитель его спокойствия добрался-таки до берега.

Он был один, и всё ещё пытался бежать, хотя ноги его явственно подгибались, а грудь ходила ходуном под тонкой майкой. Оно и понятно — полночи бежал, придурок. К тому же — совсем молодой ещё щенок, шортики почти чёрные, совершенно не выгоревшие. И сезона не проносил ещё, клык можно дать! Наверное, будет даже помладше Ильки, малолетнего и нахального не по годам Ксантова братца. И чего тебе не спалось в родной конуре, щенячья мелочь?

Щенок остановился у края площадки, упёрся руками в дрожащие коленки, пытаясь отдышаться. Ксант смотрел на него без удовольствия, хотя и с интересом. Любопытно ему было — а чего это, собственно, ты забыл на вытоптанной твоими соплеменниками площадке у реки, юный сукин сын? И стоило ли оно того, чтобы вот так надрываться?

Щенок ещё раз глубоко вздохнул, выпрямляясь и расправляя ссутуленные до этого плечики. Ксант открыл глаза ещё шире и беззвучно присвистнул. А щенок-то этот, похоже, вовсе не сукин сын, а самая что ни на есть настоящая сукина дочь! Во всяком случае, две симметричные выпуклости под натянувшейся майкой проступили вполне отчётливо.

Всё непонятнее и непонятнее. Юных сучек до первой вязки, по слухам, держат вообще чуть ли не под стражей, чтобы по неразумию случайно породу не попортили. Это потом уже власть им на это дело даётся просто немыслимая, и от бедных кобелей перестаёт что-либо зависеть, а первая случка обязана быть только плановой. Первый опыт — святое, так Лоранты-Следователи постановили, а кто мы такие, чтобы возражать Самим Верховным Пилотам? Нет, настоящего кота, конечно, сметаной не корми, а дай только кому-нибудь по поводу чего-нибудь повозражать. Но тут — птичка прыжка не стоит.

Для Ксанта, впрочем, сучка эта если и представляла какой интерес, то разве что чисто теоретический. Интересно постольку-поскольку, потому как вряд ли кто ещё из котов хоть раз в жизни видел вблизи столь юную и ни разу никем не тронутую… А так — даже если от породы отвлечься, ничего особо привлекательного. Худая, голенастая и до отвращения нескладная. К тому же совсем молоденькая, молочнозубая. Совершенно не тот… хм… типаж. И подержаться толком не за что, и опыта наверняка ноль, зато гонору хоть отбавляй, как у всех перворазок, вот и спрашивается — нафига такое подпрыгнуло приличному и половозрелому?

Юная сучка тем временем слегка отдышалась и повернулась к скале с водопадом — Ксант отчётливо увидел её очень бледное лицо с прилипшими к потному лбу прядками светлых волос. Похоже, противоположный берег и сама река её не интересовали — она смотрела только вверх. Туда, где над самым водопадом подмытая потоком скала чуть выступала, нависая над рекой естественным карнизом. Щенки любили на нём сидеть, свесив босые ноги к стремительно несущейся воде. Или купая их в мелкой водяной пыли, пронизанной осколками радуг — это если сесть лицом вниз по течению, над самым провалом. Некоторые, самые безрассудные, даже прыгали с этого карниза в озеро. Головой вниз считалось высшим шиком. Самые везучие потом даже всплывали. В смысле — не через два-три дня, когда внутренние газы вытолкнут на поверхность распухшее тело, а сами. Оглушённые, частично захлебнувшиеся, но жутко собою довольные.

Но таких счастливчиков было мало.

Странные они, щенки эти. Ведь отлично знают, что шанс выжить — один к трём. И всё равно прыгают. На спор, чтобы кому-то что-то там доказать. Глупо. Кому и что можно доказать собственной смертью? Впрочем, на то они и щенки, ни одному котёнку такое и в голову…

Сучка вздохнула — прерывисто и быстро, словно всхлипнула. И легко побежала по тропинке вверх, к карнизу. Ей на весь подъём хватило трёх-четырех глубоких вдохов — всё-таки быстро они, заразы, бегают! На самой высокой точке тропы она резко и почти испуганно обернулась, словно опасалась преследования. Ксант как раз успел подумать злорадно — ха! Ещё бы ей не опасаться! Поймают — задницу, небось, так надерут, что мало не покажется! И правильно! Нечего ни свет ни заря бегать куда ни попадя…

А потом она прыгнула.

Ксант выругался.

Всё было неправильно!

Абсолютно всё!

Эта сукина дочь не должна была портить такое прекрасное утро — и так рано! Она вообще не должна была сюда припираться, а тем более — в такую рань! И прыгнула она неправильно. Она вообще не должна была прыгать, раз не умеет! А она не умела, Ксант это сразу понял, ещё в момент отталкивания. Кто в здравом уме так отталкивается, ну скажите — кто?! Поморщился, следя взглядом за коротким и совершенно неправильным полётом худенького тела.

Так и есть!

Слишком слабый толчок, слишком медленный разворот, слишком несобранное тело — ей никак уже не успеть довернуться и войти в воду под нужным углом. Нет, конечно, плашмя она не ударится — но угол вхождения всё равно окажется недостаточно острым. Припечатает её изрядно. Наверняка оглушит. И воздух из лёгких вышибет весь — это уж точно. С такой высоты животом о воду — даже и не плашмя вполне хватит. Без воздуха и с набранной скоростью, да оглушённую, да без запаса воздуха… утянет на самое дно, лорантов не спрашивать. А остальное доделает вода…

Дня через три она всплывёт. Это повезёт ежели. А если за корягу какую зацепится — то и дольше может на дне проторчать. Намного дольше.

И всё это время купаться в озере будет довольно-таки неприятно. Да и рядом-то находиться для любого с чувствительным носом — то ещё удовольствие. Вопреки бытующему заблуждению Ксант был не единственным котом, умеющим плавать, но в отличие от большинства прочих он это дело ещё и любил, а тут извольте видеть, такое вот не-мяу…

Ксант зашипел. Был бы в сквоте — наверняка замолотил бы хвостом, сшибая листья и лупя себя по бокам, а так лишь шипеть оставалось.

Порасслаблялся, называется. Отдохнул в тишине и спокойствии.

Подтянувшись одним стремительным движением вдоль толстой ветки, он прыгнул вслед за этой дурой.

* * *

Не так, разумеется, прыгнул, как эта глупая сучка, поскольку вовсе не собирался отбивать себе о воду всё пузо и прочие не менее важные части тела. Пригодятся ещё, что бы там эти драные кошки из Совета себе не голосили. Не обломится им!

Мощный толчок, переворот, группировка в воздухе, резкий выброс ногами на середине падения — и вот уже он стремительной свечкой вонзается в тёмную воду. Ещё даже брызги, сучкиным безмозглым падением поднятые, опасть не успели. Сам же он вообще без брызг обошёлся — идеальный прыжок! Давненько так чисто не получалось. От злости, наверное. Интересный эффект, надо будет как-нибудь проверить-повторить.

Воздуха он ещё в полёте набрал, чтобы времени и инерции не терять. Скорость тоже была вполне приличной — он, в отличие от этой дуры, ни о воду, ни о воздух не тормозил бестолково раскинутыми конечностями. А потому на дне оказался даже раньше неудачливой кандидатки в утопленницы. И теперь смотрел с искренним любопытством, как она медленно падает на него сверху, безвольная и оглушённая.

Красиво, однако. Тонкий почти мальчишеский силуэтик на фоне зеркальной зелени, сквозь струящиеся короткие волосы просвечивают первые солнечные лучи. А вверх медленно уплывает вторая такая же фигурка — отражение в зеркале озёрной поверхности. И, если приглядеться, где-то совсем-совсем высоко можно разобрать смутное светлое пятнышко — запрокинутое лицо самого Ксанта. Красиво…

Пузырьков, кстати, над ней не наблюдается. Но хорошо это или плохо — сейчас не понять. Да и вряд ли она действительно сумела удержать в лёгких хотя бы немного воздуха после такого-то удара животом и грудью. Одна надежда — вдохнуть ей после такого тоже проблематично. Ладно, на месте разберёмся…

Оттолкнувшись от каменистого дна, Ксант решительно двинул вверх. Подцепил на полпути девицу — она не сопротивлялась, вяло тормозя о воду лишь в силу инерции. Вынырнул, шипя, плюясь и гримасничая от боли в ушах. На входе как-то не до того было, а сейчас вот припечатало — тут всё-таки роста в три глубина, не меньше, перепад давления довольно чувствительный. По уму, так надо было не спешить с подъёмом, выравнивая постепенно и стравливая через нос. Но кто знает, когда этой дуре в себя прийти заблагорассудится? Ладно, не смертельно… К берегу он плыл, работая ногами и одной рукой — на второй безвольным кулем висела обморочная девица. Это хорошо, что в себя она так и не пришла, а то могла бы и потопить сдуру. Пока — хорошо.

Но сучка, даже будучи выволочена на берег, признаков жизни по-прежнему не подавала. Похоже, наглоталась всё-таки. А вот это уже скверно. Ксант вздохнул и перевалил её безвольное тело лицом вниз, животом поперёк своего выставленного колена. Резко надавил между острыми лопатками. Потом ещё раз.

После третьего толчка девица булькнула и выдала струю воды. Закашлялась, отплёвываясь и слабо трепыхаясь. Ксант бесцеремонно скинул её на прибрежную гальку. Теперь уже не помрёт.

— Извините, — пискнула девица. С трудом взгромоздилась в коленно-локтевую позу. Дёрнула облепленным чёрными шортами острым задиком, выгнула спину горбом так, что сквозь мокрую майку проступил каждый позвонок, и выдала ещё струю воды. Закашлялась. Повторила совсем тихо: — Извините…

Ксант сморщился, словно разжевал целую горсть ещё не тронутой морозом болотной рдянки.

Вот оно.

То самое, из-за чего с ними со всеми совершенно невозможно иметь дело. Нет, не её состояние — коты, бывает, тоже блюют. И, между прочим, далеко не всегда делают это относительно чистой озёрной водой. Давеча, помнится, Тим ягодной браги перебрал… Ох, как же его потом чистило! Красивым таким красно-фиолетовым фонтаном. Просто любо-дорого посмотреть! Со стороны, конечно, и если сам под этот фонтан не попал.

Но Тим хотя бы не извинялся при этом.

А эти…

Они готовы извиняться с утра до вечера, заранее чувствуя себя виноватыми во всём подряд. И перед всеми подряд. Омерзительнейшее зрелище. Так и хочется пнуть. Прямо по виновато выгнутой спине и пнуть, или пониже даже, пониже оно и удобнее, и педагогичнее — раз виновата, так получай!

Нет, конечно, котов тоже иногда пнуть хочется. И ещё как хочется! За наглость, за вечное хамство, за мелкое подличанье, за учинённую лично тебе гадость. Тима того же, например, очень даже хорошо тогда попинали. Прямо по наглой рыжей морде. За то, что он любимую лежанку Степана своим дальнобойным фонтаном загадил. Степан как раз и пинал — другим-то зачем связываться? Не их же лежанка. Впрочем, и Степан пинал скорее для порядка — морда у Тима красивая, а Степан как раз к рыжим неровно дышит, то ли просто пожалел красоту портить, то ли с умыслом и прицелом на будущее. Впрочем, это только его касается, ну и Тима, конечно, Ксанту пофиг. Ему рыжие никогда не нравились. Но и пинать их ему вовсе не хотелось.

А вот любую собаку пнуть хочется всегда. И всем. И Ксант вовсе не исключение. За эту их вечную готовность извиняться. За неизбывно жалобный взгляд. За постоянное желание услужить. За то, что они — собаки, и этим всё сказано…

— Извини, — повторила меж тем девица в третий раз. И села, подняв на Ксанта жалобный взгляд, — Я тебя не заметила. Не думала, что тут кто-то… А ты кто?

— Я? Ксант, — ответил Ксант веско, но кратко. В самом деле, не распинаться же перед этой дурой?

— Ксант?.. Это из какой сворки? Извини, я что-то тебя не припомню… — она нахмурилась, потом просветлела. — Ой! Извини! Я поняла — ты из сторожевого посёлка, из Прибрежного, да? Потому-то ты тут и оказался в такую рань… Ты на дежурстве был, да? Я тебе помешала? Извини, я не хотела…

Ксант сморщился — скулы снова свело кислятиной. Если её не прервать — она, пожалуй, заизвиняет его до жестокой изжоги.

— Я — кот.

Уррф!

Как хорошо!

Сидит, молчит, глазёнки вытаращила, хлопает ими и — слава тебе, о Первый Пилот! — молчит! Не извиняется. Счастье-то какое!

Спохватившись, поджала голые исцарапанные коленки, натянула на них майку. Даже порозовела слегка. Наверняка мамашка, сучка старая, много раз талдычила обожаемой доченьке, какие плохие мальчики эти ужасные коты. Так и норовят отобрать у породистой девушки самое дорогое!

Ксанту стало смешно. И даже немного жаль эту дуру — мокрую, дрожащую, со слипшимися волосёнками и красными пятнами, вконец изуродовавшими и без того не слишком симпатичное личико. Ноги исцарапаны и перепачканы илом, одна сандалетка где-то потерялась. Знала бы она, насколько непривлекательно выглядит сейчас! Не то что порядочный кот — самый последний кобель, и тот не оскоромится!

Может, если объяснить ей это — она успокоится и перестанет дрожать?

Подумав секунду-другую, Ксант всё же не стал ничего объяснять. Юную Леди подобное объяснение вряд ли бы успокоило. Скорее уж — наоборот. А когти у Леди острые, даже у юных. И характер скверный. Сучка эта, конечно, далеко не Леди, но кто её знает… Лучше не рисковать.

— Уходи! — выпалила она внезапно, сверкая глазами. — Уходи на свой берег, кот! Быстрее!

И Ксант с некоторым разочарованием осознал, что ошибался — краснела она вовсе не от смущения. Эти некрасивые пятна на скулах были признаками благородного негодования. Правильно. А чего ты ещё ждал от сучки? Не благодарности же?

— Уходи! — голос её сорвался, но почему-то не на крик, а на полушёпот. — Да уходи же ты, ну пожалуйста! За мной наверняка уже… А здесь — патруль, понимаешь?! Граница! Они не посмотрят, что ты… Раз нарушил — всё! Камень на шею, и… О, Лоранты, за что мне такое наказание, да что же ты стоишь?!

Уррф…

Ксант сглотнул. Что-то ты сегодня не в форме, братишка. Ошибиться два раза подряд… Нагловатой улыбочкой прикрыл растерянность:

— Оглянись, деточка. Я-то как раз на своём берегу.

Она моргнула. Глянула по сторонам. Потом, вывернувшись — на противоположный берег. Сникла. Протянула растерянно:

— Ой… извини…

Ксант ожидал чего-то подобного — и потому ему удалось даже почти не поморщиться. Она продолжала сидеть на гальке с видом… ну да! Побитой собаки! Как хотите, а иначе не скажешь. Раздражаясь всё больше и больше, Ксант подошёл к ней сам. Взял за безвольную руку, поднял рывком, развернул лицом к реке и лёгким шлепком пониже спины придал ускорение в нужном направлении. Закрепил его словесным напутствием — на случай, если физическое воздействие до неё не дошло:

— Топай, детка. Плыви на свой берег, поняла? И больше не прыгай, раз не умеешь.

Девица ему уже порядком поднадоела. Очень хотелось обратно на какбыдуб — развалиться на так восхитительно прогретой утренним солнцем ветке и лежать, глядя на переливчатые радуги и ни о чём не думая. Может быть, если хорошенько постараться, снова получится расслабиться и забыть обо всех неприятностях этого утра. В том числе и об этой глупой сукиной дочери, глаза б на неё не глядели!

Дойдя до ближайшего ствола, он покорябал ногтями кору, принюхался к острому свежему запаху древесной крови, муркнул от удовольствия. Прижался лбом к тёплому стволу. Маленькие радости можно получить и не ходя в сквот, только почему-то не все это понимают. Ксант вздохнул.

И обернулся, заранее зная, что увидит.

* * *

Так и есть.

Она стояла у самой кромки воды, поникшая и несчастная. Пальцами босой ноги шевелила мокрую гальку. Иногда случайная волна окатывала её ноги, босую правую и левую в потёртом сандалике — сучка даже не вздрагивала, хотя вода была довольно холодной.

— Ну, а сейчас в чём дело?

Вот теперь она вздрогнула. Вскинула испуганную мордашку:

— Извини, я не слышала, как ты…

— В чём дело, я спрашиваю?

Ха! Ещё бы она слышала! Любой уважающий себя кот умеет ходить бесшумно. Да и не так уж это трудно, босиком да по гальке…

— Я не умею… извини…

От её несчастного вида Ксанта передёрнуло.

— Ну и чего ты ещё не умеешь?

Мордашка сморщилась плаксивой гримаской — у Ксанта аж руки зачесались стереть её парой затрещин:

— Плавать… — и таки добавила, сморщиваясь ещё больше, — извини…

Уррф!

— Тогда какого…

И замолчал на полуслове. Потому что понял. Да и чего тут непонятного? Не умеющий плавать в озеро да на глубину может прыгнуть лишь за одним-единственным, тут нет иных толкований.

— Я должна была попытаться… — сказала она жалобно. — Это ведь я виновата, что Лоранты-Следователи больше не проводят Испытаний. Наше последним было, моё и Вита… Я вчера подслушала, как Вожаки говорили с Держателем поводка, вот и подумала, что должна, раз сама виновата…

— Отпусти её, тварь!!!

Удар был не столько сильным, сколько внезапным. Да, брат, что-то ты совсем расклеился — слышать, как этот тип сопел и топал, думая, что подкрадывается абсолютно бесшумно, ты, конечно, слышал, но вот такого стремительного нападения почему-то совершенно не ожидал.

Другой бы от неожиданности немедленно выпал в сквот, но Ксант не зря гордился своей выдержкой. Он лишь покатился кубарем по гальке, всеми конечностями вцепившись в своего нетерпеливого противника.

Раздумывать, кто это и откуда взялся, будем потом, пока же главное — вывернуться. Тем более что оказаться сверху не удастся — он понял это ещё в середине предпоследнего кувырка. А потому, мгновенно разжав захват, пнул противника всеми четырьмя — и тут же откатился в сторону. Вскочил, шипя на вдохе и слегка выпуская когти.

Но недавний противник нападать не собирался.

Разумеется, щенок. Разумеется, совсем ещё молоденький — если и старше недоутопившейся сучки, то не больше, чем на сезон. Он стоял в горделивой позе, выпятив подбородок и сжав кулаки, отгораживая своим телом девицу от Ксанта. Весь из себя такой грозный защитничек. Понятно…

— Ты её не получишь, ясно?!

— Вит, не строй из себя дурака. — Девица протиснулась мимо. — Знакомься. Это — Ксант. Он не дал мне утонуть.

— Он кот!

— Он. Не дал. Мне. Утонуть.

Вит зарычал, не желая верить в такую несправедливость.

Красивый мальчик. Такой непосредственный в своём праведном гневе. Породистый такой. Ксант даже залюбовался, неторопливо втягивая когти.

До чего же они похожи, эти двое. И не только тем сходством, которое объединяет любых собак. Последнее испытание, да? Может быть, действительно однопомётник. Даже скорее всего — судя по сходству. Интересно только — старший или младший? Выглядит он куда более развитым, только вот лицо — совсем детское…

А одежда, кстати, на нём совершенно сухая. Такие же чёрные шорты, только майка не белая, а ярко-жёлтая. И, что характерно, — сандалии отсутствуют, а ведь они не очень-то любят бегать босиком. Значит, сбросил на том берегу. Обувь сбросил. Одежду — нет. И одежда эта сухая. Что из этого следует? А следует из ранее отмеченного, что этот сукин сын перешёл поверху, а не переплыл. Вообще-то, вполне реально. Только вот раньше считалось, что делать это могут только кошачьи. Потому что для этого нужно уметь не только хорошо прыгать, но и лазать по деревьям.

— Вит, не глупи…

— Он кот! Ему нельзя доверять! Что он от тебя хотел?!

Ксант фыркнул. Не подействовало. Тогда он коротко взмякнул началом боевого клича. Коротко, но очень громко. И чрезвычайно внушительно.

Такое не подействовать могло только на глухих от рождения — оба щенка даже слегка присели. Хорошо ещё, луж под собой не наделали, а то с некоторыми случается. Уставились в четыре оторопелых глаза, моргнули одновременно.

До чего же они всё-таки похожи!..

— Убирайтесь на свой берег, щенва недоделанная! — Ксант демонстративно выпустил когти на всю длину, мазнул лапой воздух, — Здесь мауя-у терррриторррия-у!

Когти были откровенной демонстрацией, да и в голос он специально подпустил сквотерских мяукающих подвываний. Щенки оценили правильно, через речку рванули на третьей крейсерской. Плавать сучка действительно не умела, но братишка волок её довольно шустро, работая за двоих. Мало того что красавчик, так ещё и сильный.

Странно даже. Вроде единокровники, может даже — однопомётники, не случайно же так похожи. Но при этом он симпатичен настолько, что даже противно, а она…

А она — никакая.

* * *

Они бежали рядом. Тропа была гладкой, хорошо утоптанной тысячами ног, бежать босиком было легко — она сняла оставшуюся сандалию и теперь не хромала. Мягкая пыль бархатисто щекотала пальцы.

Она вполне могла бы бежать и быстрее, но Вит упорно держал прогулочный темп. Может, из-за её босых ног. А может, чтобы была возможность продолжать нравоучения. И старше-то всего на пару вздохов, а туда же. Корчит из себя вожака. Или даже самого Держателя поводков.

А всё потому, что кобель.

Говорят, на правом берегу всё иначе. Говорят, там вожаками становятся лишь самки… Как-то слабо верится. Да и не похож этот странный Ксант на затюканного и с малолетства привыкшего к рабскому ошейнику. Вообще бы не верилось в эти разговоры полушёпотом, но наставник каждый раз больно бьёт по губам, если услышит. А бьют обычно только за правду. Может быть, Ксант — исключение? И остальные коты вовсе не такие? Сравнивать было не с кем — других котов она не знала…

— И о чём ты только думала?! Кот! А если бы я не успел? А если бы…

Она поморщилась:

— Вит, не глупи…

Её голос был устало-безнадёжным. Она давно уже привыкла к тому, что переубедить в чём-либо брата невозможно.

— Он же кот, пойми! Это совсем другая натура! Забота о ком-то, кроме себя самого, им свойственна не больше, чем нам — измена сворке! Что он хотел от тебя? Он ведь наверняка что-то требовал взамен! Ты — мне, я — тебе, они же только такое понимают!

Переубедить — невозможно. Это да. Но вполне возможно отвлечь. Переключить на другое. Остаётся только придумать — на что?..

Впрочем, не надо врать. Ты прекрасно знаешь, на что. Только вот — не будет ли это предательством?.. Но, с другой стороны, чужой кот — вовсе не то же самое, что родная сворка. Вит иначе не заткнётся, так и будет нудеть, а у неё уже просто нет сил… Ладно, пусть получит свою сахарную косточку.

Она пожала плечами. Постаралась сделать голос как можно более ровным:

— Может, не успел — ты налетел слишком быстро. А теперь, если ты не устал, стайернём на форсаже. Хотя бы до второй крейсерской.

— Зачем?

— У нас — важные новости. Нужно доложить как можно быстрее.

—  Что ещё за новости? — он фыркнул презрительно. — О чём?

— О том, что не все коты не умеют плавать.

Она легко вырвалась вперёд и полетела над тропой длинными скользящими прыжками. Через некоторое время услышала слева сопение и скосила глаза. Вит нагнал и теперь бежал рядом. Был он хмур и сосредоточен. И — слава Лорантам-Следователям! — больше не пытался читать нотаций.

* * *

Ксант потеребил ногтями кору. Фыркнул задумчиво. В жилах всё ещё подрагивали остатки пережитого возбуждения, расслабленно валяться на широкой тёплой ветке больше не хотелось. Столько интересного за одно утро!

Патрульный посёлок на берегу…

Интересно, а Леди-Матери знают? Хотя это, скорее, дело Комитета. Вот уж эти старухи развопятся!

Щенок, умеющий лазать по деревьям…

Хм-м. А ведь это, пожалуй, и посерьёзнее будет. Вся правобережная оборона построена на том, что собаки не любят деревьев. И не умеют по ним лазать. Точно так же, как кошки не любят воды и не умеют плавать. Хм… Точно так же, да? Наводит на размышления…

Да нет, там же не просто в нелюбви дело. У них лапы иначе устроены, с такими не полазаешь. Только если совсем сквот не задействовать, но ведь это же глупо…

Так же глупо, наверное, как и коту — нырять в водопад для собственного удовольствия. Совершено — кстати! — при этом не задействуя сквот.

Хм-м…

А ведь есть и третье — причина, из-за которой несчастная сучка с обрыва бросилась. Она проболталась. Девчонки в этом похожи, что леди, что сучки, они всегда болтают лишнее, независимо от породы.

Держатель поводка ищет виновных в отмене Испытаний и равнодушии Лорантов-Следователей. Что характерно — ищет среди своих.

Ксант фыркнул. Губы сами собой растянулись в ехидной улыбке. Он ещё не решил, сообщит ли про неожиданное умение красавчика-щенка, столь очаровательного в своём благородном негодовании, и про наличие на самой границе скрытного сторожевого поселения левых. Но вот об этом — сообщит обязательно. Хотя бы для удовольствия посмотреть потом на кислую рожу Бетрикс. Кастрировать ей Ксанта вздумалось. Ха! А вот накося выкушай, не подавившись да не обляпавшись!

Последние испытания были последними для всех. Вот это новость так новость!

И собаки ищут виновных.

Среди своих…

* * *

— Да я вообще сомневаюсь, что они имеют право называть себя людьми! Если станцию прикроют — колонией их всё равно не признают, зуб даю! В лучшем случае, зону объявят в бессрочный карантин. Военные наверняка потребуют тотальной зачистки, они же параноики! И меркантильны до безобразия, а тут столь лакомое землеподобие, планета класса А, осваивай в своё удовольствие, мастрячь хоть курорт, хоть базу. Нет аборигенов — нет и проблемы. Вспомни, как плотоядно на нас посматривал тот боров в погонах на последней комиссии!

— Не говори глупостей. У нас гражданское начальство.

— Милтонс работал на военных! Об этом все знают. А военные всегда уничтожают результаты неудачных экспериментов, вспомни хотя бы систему Тарсова. Вот и здесь всё тем же самым закончится. Не идиоты же они, оставлять такую бомбу, которая может бахнуть непонятно когда и чем. Ещё и нас зачистят — за то, что слишком много знаем, но так ничего и не добились. А чего мы можем добиться, когда они сами уничтожили все носители?! И всех носителей, кстати, тоже. Узнаю наших милых армейских чинуш — сначала устраивают ксеноцид, уничтожают модификантов до последнего, а потом задают вопросы и требуют результатов. Нет, ну ты скажи! Ведь любому придурку понятно, что человека под планету перестроить куда проще, чем планету под человека. И выгоднее! Но разве наши вояки считать умеют? Если бы не твой Милтонс — так бы до сих пор и носились с идеей повсеместного терраформирования, хотя любому придурку…

— Повторяешься.

— Ну и что? Я не твой безупречный Милтонс, могу себе позволить! Тем более, когда эти не умеющие сложить дважды два тупари…

— Они не тупари. И считают получше нас с тобой. И очень хорошо представляют последствия.

— Ага, как же, как же, представляют они! Когда зачищали всех полиморфов — тоже хорошо представляли? Что-то я сомневаюсь! Иначе не вопили бы сейчас хором и не требовали — вынь и положь им ген модификации, вот так прямо сразу вынь и положь! А нету их, полиморфов этих! Есть только одичавшие оборотни с жестко запрограммированными стабилями сквотов, пёсики-котики, и непонятно, что с ними делать. А отвечать — кому? Отвечать нам, а не твоему любимому Милтонсу! Тоже мне, святоша… Ах, извините, я тут немножко нагадил, но вы же уберёте, да?! Ах, я и тут нагадил? И там тоже?! О, какой я плохой, пока-пока!

— Не смешно. И неубедительно. А вот сравнительный анализ поведенческих стереотипов — очень даже. Милтонсу почти удалось сделать из одинаковых заготовок две совершенно различные модели. Непонятно только, зачем Милтонсу могла понадобиться столь жёсткая фиксированность их вторичных форм…

— Ну да. Почти. В том-то всё и дело, что почти. Как с предразумными Земли Анники. Сколько они там топчутся на пороге разума? Два или три тысячелетия? И протопчутся ещё столько же, зуб даю! Так и с нашими туземцам будет, помяни моё слово! Генетически они, конечно, почти что настоящие моди-полиформы, да только вот в том-то и дело, что почти! Милтонс сумел обойти закон сохранения массы, вот вояки губёшки-то и пораскатывали! Да только как раскатали — так и закатают, потому что местные — не моди. Моди! Ха! Настоящие модификанты могли становиться кем и чем угодно! Зелёным камнем, синим цветом, музыкой, электромагнитными колебаниями, даже пьезо-волной! А эти… Они, конечно, не люди уже, но и до моди им ещё срать да срать!

— Не хами. Тебе не идёт.

— Да и кому оно нужно, это твоё доказательство?! Нет, ну вот ты просто представь — допустим, случится чудо, и мы доделаем эту милтонсовскую хрень. Пусть всё это бесперспективно совершенно и у нас нет на то ни малейших шансов, но… Допустим! Доделали. Доказали. Ура-ура. Моди — такие же люди, как мы. Ну или когда-то такими же были. Мы все немножко моди — ну или когда-нибудь можем такими стать. И — что? Кому-то что, будет приятнее оттого, что полвека назад мы уничтожили не жутких монстров-захватчиков, а всего лишь слишком продвинутых двоюродных братишек, заглянувших на огонёк? Или что — это кого-то ужаснёт? Да люди всю свою историю уничтожали себе подобных! Что молчишь? Впрочем, ты прав — никто и не узнает. Эти, в погонах, они же параноики. Они не позволят. Они же помешаны на контроле! А как можно проконтролировать того, кто может стать пьезо-волной или синим цветом? Зачистят. Или засекретят так, что не раскопать… И нас тоже — в лучшем случае засекретят!

— Мешаешь работать.

— Ой, не надо, а?! Всё уже тысячу раз проверено. Мною лично проверено! Ближайшая перспективная пара в подходящий возраст войдёт года через три, не раньше, да и перспективка там так себе. Охота гонять порожняк? Ну так порадуй туземцев, возобнови испытания. Хотя при нынешнем финансировании…

— Я перепроверяю начальные расчёты. Если ошибка где и допущена, то в самой основе.

— В основе был Милтонс! А у него — никаких расчётов, только заметки на полях и эта сволочная поэма! Как ты надеешься проверить стихи? Подсчитаешь количество букв?! Сравнишь рифмы? Смоделируешь ритм?!

— Проанализирую изначальную коррекцию генофонда. Сложно, но определимо.

— А нафига? И так понятно, что он сделал, — нашёл планету одичавших первопоселенцев и нашпиговал их по уши всякой адаптивной дрянью! Он ведь не мыслил мелочами, наш Милтонс, ему вселенский размах подавай! Непонятно другое — зачем ему понадобилось загонять их в поведенческие стереотипы? Да ещё и в столь жёсткие! Зачем ему нужны были все эти дикарские ритуалы, в которых только сами дикари и способны разобраться? И магия эта дурацкая со сквотами — зачем?

— Не путай термины. Не магия — нанотехнология.

— Нда? А ты берёшься различить модифицированную до черте какого уровня нанотехнологию -— и магию бытовую обыкновенную? Я не берусь, я же не гений. Гением у нас был Милтонс…

— Сарказм неуместен. Милтонс действительно был гением. Это неоспоримо.

— Сволочью был твой Милтонс! Как и Ферма! Полей ему не хватило, скотине! А мы — расхлёбывай! Совести ему не хватило, а не полей! Как и Милтонсу. Эта его «Поэма о крыльях» — это же издевательство форменное! Почему он не мог написать просто отчёт, как все приличные люди? Почему он не мог просто вести, допустим, тот же рабочий дневник, как любой нормальный лаборант-исследователь?! Зачем потребовалась эта рифмованная занудная хрень?!

— «Поэма о крыльях» удостоена двадцати четырёх межсистемных литературных премий. В том числе — шести пангалактических. И — «личного одобрения» Сеарха.

— Во-во! Литератор, твою мать. Оставил след. Может, он просто пошутить хотел, а? А что, вполне в его духе! Этакая изысканная посмертная издёвка, хохот за крышкой гроба! Прикололся, а мы головы ломаем над глубинным смыслом. Нет, подумай, а? Чем не версия? Тогда понятно, почему оба этих местных вида на «поэму» так молятся! Нет, ты подумай! Чтобы два настолько различных мировоззрения признавали священным один и тот же текст и одно и то же место?! Это же нонсенс!!!

— Почему? В человеческой истории такое уже было. И не раз. А с островом мы им сами помогли.

— Ладно, пусть! Но — поэма?! Что скажешь? Они же чтят один и тот же текст?!! Дословно! Добуквенно! Тютелька в тютельку! О чём это говорит?

— О наличии у них вкуса. Не забывай — двадцать четыре премии. И — «личное одобрение»…

* * *

Настроение было таким же безоблачным, как и вступающее в свои права утро. Ксант не удержался и даже совершил короткую пробежку вдоль знакомой поляны, а потом долго кувыркался в высокой траве. Трава была влажной, одежда моментально промокла, но это тоже было приятно. На обкатанной гальке берега или мягкой травке Общей площадки он предпочёл бы кувыркаться голышом, но тутошняя поляна была дикой, в траве попадались сучки и даже камни, а лёгкая ткань майки и шорт была прочна и защищала неплохо. Никаких тебе царапин! Порядочный кот всегда должен беречь свою шкурку, он же не собака, чтобы было ему наплевать на собственный внешний вид.

К берегу Ксант вышел, изрядно подустав. Прыжки и кувырки — это всё ерунда, это только в радость и никакой усталости, а вот бег — совсем другое дело. У тех, кто ведёт преимущественно лазательный образ жизни, суставы вывернуты несколько иначе и для пробежек не предназначены. Да и вообще — не кошачье это дело! Так рассуждали все ксантовские соплеменники.

И, возможно, именно потому Ксант бегать любил. И умел — по кошачьим меркам, конечно. Во всяком случае, на правом берегу не было никого, кто бы смог от него убежать. Или — догнать, что иногда бывает куда важнее…

Нет, не то чтобы он скрывался — упаси Пилот и Лоранты-Следователи, конечно же нет! Он просто пережидал, давая этим дурам из Комитета возможность перебеситься и осознать, какую же глупость совершить они собирались. Не его вина, что они так долго успокоиться не могут — Базилий вчера сказал, что в ближайшие дни на это рассчитывать не приходится. Двое вообще в гульку ушли, с ними хотя бы понятно, но и остальные ничуть не разумнее себя ведут, разве что форму держат.

Даже раздобытая Ксантом информация их не успокоила. Орали, что он опять обделил-де котят, не выполнил даже минимальную норму по сбору ягод. Оставил детишек типа без витаминов. Да пошли они! Ведь даже малыши знают, что ерунда все эти витаминки, если действительно надо — спустись в сквот, и сразу поймёшь, какой ягодки или травки тебе не хватает. Но нет, им же хочется, чтобы всё под контролем, а в сквоте какой контроль? Вот и выдумали трудовые повинности, не нужные никому. А Ксант терпеть не мог заниматься ненужным — особенно, если оно не приносит удовольствия лично ему.

Злятся они. Угрожают, на святое покушаются — терпение типа лопнуло и всё такое. Ха! Ну что ж, это всего лишь значит, что драным кошкам не стоит рассчитывать в ближайшие дни увидеть перед собой светлый лик Ксанта. Не дурак же он, чтобы добровольно отдаться им на расправу и позволить лишить его причиндалов, своей законной гордости и основного рабочего инструмента! Ха! Не дождутся.

Главное, вот ведь дуры! Ксант же и о них заботится, если по большому счёту — где они такого инициатора ещё найдут? Он признанно лучший, по заслугам признанно, вот кастрируй они его — и что? Сами бы потом за хвост себя кусали. Да только поздно было бы! Отрезанное обратно не пришьёшь. Так что его самовольное отсутствие сейчас всем на пользу пойдёт, не только самому Ксанту, вот и Базилий понимает, потому и предупредил. У Базилия три дочурки как раз вот-вот в пору войдут, а к кому обращаться, если не будет Ксанта?

Ничего, вот подумают денёк-другой — и сообразят, что не только погорячились с самим Ксантом, но и вообще в своём требовании искупительной жертвы до смешного повторяют глупые претензии левобережных Вожаков.

Хвостами, так сказать, в такт виляют.

И когда дойдёт до них это — вот тогда и пойдут они на попятный, моментально потеряв к Ксанту всяческий интерес. Ещё бы! Кому же охота хоть в чём-то быть похожим на собак?! Да над ними же тогда даже самые дальние лукошки смеяться будут! Базилий — кот учёный, он тоже считает, что торопиться следует лишь при отлове блох или расстройстве желудка. Вот пусть и бесятся. А мы подождём. По берегу погуляем. Полюбуемся на бегущую воду. Искупаемся. Может быть…

На берегу его ждал сюрприз.

На том берегу, что за рекой. Приятно-забавный такой сюрприз. В чёрных шортах и жёлтой майке…

* * *

Пришёл-таки.

Мвау!

Какая приятная неожиданность. Красавчик Вит собственной неотразимой персоной. Ну кто бы мог подумать!..

Ксант потянулся и широко зевнул, чтобы скрыть улыбку. Неторопливо стянул через голову майку, уронил на камни. Снова потянулся — картинно, всем телом. Смотрел он при этом в сторону водопада, делая вид, что совершенно не замечает сидящего в сотне прыжков щенка. Пришёл посмотреть? Ну так смотри. Может, и расхочется тебе тявкать и лапу задирать на порядочных котов.

Ксант приоткрыл сквот чуть ли не на половину и выбрал для показательного выступления «драку без правил с шестью противниками». Руки-ноги-лапы слились в полупрозрачную стремительную тень, жалобно пискнул исполосованный острыми когтями воздух, где-то высоко над головой мелькнул водопад, близкая галька и далёкая фигурка в жёлтой майке — и всё кончилось. Драка с шестью противниками тем и хороша, что кончается быстро. Если не сумел справиться с ними за один-два вдоха, можешь уже и не трепыхаться — поздно. Кончать с каждым из шестёрки надо первым же ударом.

Сейчас, например, Ксант не был собой особо доволен — второго своего предполагаемого противника он убить явно не смог, лишь по касательной зацепил. А пятого вообще даже и не задел — на какой-то момент его слегка занесло и когти ушли в сторону, свистнув по воздуху хотя и весьма эффектно, но совершенно бессмысленно. Но со стороны эти ошибки заметить смог бы разве что тренер — но никак не щенок-недотёпа с противоположного берега. Ну что ж, с зарядкой покончено. Теперь очередь водных процедур…

Развалистой кошачьей походочкой направляясь к своему любимому какбыдубу, Ксант почти полностью закрыл сквот. Оставил так, самую малость для облегчения подъема по стволу — при нырянии естественные реакции сквота могли существенно помешать. И в итоге испортить всё впечатление. А это никуда не годится — если уж собрался показушничать, то делать это надо красиво…

Он взлетел по дереву буквально одним движением, едва касаясь ствола когтями. Двумя слегка растянутыми картинными прыжками преодолел толстую ветку, служившую трамплином. На четверть вдоха замер на краю — и прыгнул. Красиво так прыгнул, прогнувшись рыбкой, и в воду вошёл идеально, без всплесков. У самого дна развернулся и, отчаянно работая всем телом, вынырнуть сумел тоже красиво — набранной скоростью его буквально вышвырнуло в воздух. Тут главное — успеть перевернуться, чтобы и второй раз уйти под воду вниз головой и без позорных всплесков.

Он успел.

Второй раз вынырнул уже неспешно, с ленивой грацией перевернулся на спину. И завис, распластавшись по поверхности и позволяя течению себя нести. Он давно уже изучил это озеро, как собственный хвост. И отлично знал, в каком именно месте нужно вынырнуть, чтобы течение принесло тебя именно туда, куда надо. Ксант еле слышно фыркнул и расслабился, очень довольный собой…

— Ты здорово плаваешь.

Сердце дернулось неприятно — причем почему-то не в груди, а где-то в районе желудка, словно он его невзначай проглотил. От хорошего настроения не осталось и следа. Когда уши твои под водой, голоса с поверхности доносятся искажённо. Но всё же не настолько, чтобы была возможность ошибиться.

Ксант открыл глаза, перевернулся и сел на колени в позе ученика. Вообще-то он встать собирался, но дно оказалось неожиданно близко.

— И прыгаешь тоже здорово…

Ксант встал, чувствуя себя донельзя глупо. И какого милтонса ей потребовалось цеплять эту жёлтую майку? Развязной улыбкой прикрыл то ли раздражение, то ли растерянность:

— Да, я такой!

Отряхнулся, передёрнув всем телом и решительно выходя из воды.

— Пошли наверх, там солнышко.

* * *

— А нас тогда сразу же в посёлок перевели, в Прибрежный. Меня даже за вещами не пустили, Вит позже всё сам принёс. На заставе в сторожевую будку загнали, там и продержали почти полдня, расспрашивали — как, да что, да почему… А потом сразу и отправили. Прямо в посёлок…

А забавно всё-таки иметь дело с собачкой. Поначалу, у воды, он ведь почти нарывался. Любая мало-мальски уважающая себя юная леди, услышав от кота подобный почти что приказ, к тому же отданный этаким вот нагло-повелительным тоном и с такой вот высокомерной усмешечкой, моментально бы фыркнула, хвостом вильнула — и только бы её саму и видели. А этой — хоть бы что. Разулыбалась, следом чуть ли не вприпрыжку побежала, довольная — как же! Позвали! Пригласили! Позволили! Одно слово — сучка, что с неё взять?

Теперь вот рядом сидит. Болтает, постоянно норовя заглянуть в глаза. Словно спрашивает взглядом одобрения каждому сказанному слову. Ксант не мог сказать, чтобы ему это нравилось. Но и активной неприязни тоже не было. Так просто — забавно.

И непривычно.

— Наверное, это правильно. Мы ведь действительно виноваты. Очень сильно виноваты… Нет, не в том, что сбежали, это так, глупость детская, за это даже почти и не ругают, так, накажут слегка, и всё, сразу же прощают. Все хотя бы раз срываются с поводка, это нормальная болезнь роста, нам вожак-наставник объяснял. Мы провинились гораздо сильнее. И раньше…

Ксант фыркнул, закусив тонкую травинку. Спросил сквозь зубы:

— Испытания, что ли?

— Да, — теперь она смотрела на собственные исцарапанные коленки и выглядела несчастной. — Мы ведь их провалили.

Ксант фыркнул громче. Сплюнул изжёванную травинку.

— Подумаешь, новость! Их все проваливают.

Она упрямо покачала головой, по-прежнему не отрывая взгляда от коленок. Словно хотела рассмотреть там что-то очень важное.

— Ты не понимаешь. Мы были последними. Бобби, Пит, Сьюсси, Большой Рекс и Хинки. И — мы с Витом. Пит был из прошлогоднего помета, но проболел тогда. Я была самой младшей и очень мелкой, меня даже сперва хотели на следующий год оставить. Но у меня были хорошие показатели. У нас у всех были просто невероятно хорошие данные. Но у меня — самые лучшие. Лучше даже, чем у Вита, хоть он и куда крупнее был. Нами так гордились, так готовили… Мы должны были пройти Испытания, понимаешь?! Если не мы — то вообще никто! Мы ведь лучшими были… И всё-таки мы не смогли. Мы виноваты, мы всех подвели. Даже Лорантов-Следователей — они ведь тоже на нас надеялись. Они тоже понимали — если не мы, то никто, если даже нам не удалось, то и никому не удастся, потому и перестали проводить Испытания. Какой смысл, если уж даже мы — не смогли?.. Мы последними были. Мы все виноваты. А я… я была самой последней. Значит, и виновата больше всех.

Ргмвау!

В голосе трагические подвывания, губки поджаты, бровки домиком. Как же они все похожи в этом своём горделивом самоуничижении. Похожи и… забавны.

Ксант фыркнул в третий раз:

— Подумаешь! Ну и я был последним. Так что ж мне из-за этого теперь — топиться, что ли? Глупая ты — этим гордиться надо! Сами Лоранты-Следователи обломали об нас свои драгоценные зубы — и ничего не смогли выжать! Так долго готовились, так были уверены — и обломались. Об меня. Маленького такого и скромненького котёночка — я в том помёте вообще один был. Нет, правда же, действительно — есть чем гордиться!

Ну вот, так-то лучше — она наконец-то отвлеклась от своих коленок и смотрела на него во все глаза. Довольно-таки округлившиеся глаза, надо отметить.

— У вас… у вас что — тоже?.. У вас тоже нет Испытаний?

— Ну да.

Он откровенно наслаждался её реакцией. При этом ни малейших угрызений совести по поводу выдачи собакам ценной информации не испытывал. Вот ещё! Эти старые твари из Комитета сами во всём виноваты. Если бы они вовремя признали свою ошибку, он не болтался бы тут и не трепал языком. Да и сучку эту глупую жалко. Мается ведь, дурочка. Так пусть порадуется, доставив начальству столь лакомую новость. Ксант вон благодаря ей очень даже порадовался два дня назад. Теперь сучкина очередь.

— И д-давно? Когда… когда у вас были последние?

— Полагаю, тогда же, когда и у вас — У Ксанта было два дня на раздумья. — Пятнадцать сезонов назад, так?

Она кивнула — несколько раз, словно забыв вовремя остановиться.

— Ужас какой. Мы-то думали… Хотя бы у вас… злились, конечно, но понимали, что сами виноваты… надеялись снова заслужить право… всё это время…

— Не переживай! Как видишь, не ты одна виновата, — Ксант успокаивающе потрепал её по плечику, стараясь сдержать улыбку. Торопливо поднялся. — Передавай привет братишке. И… знаешь что? Приходите вечером, если захотите поболтать. Тут на закате красиво, я часто бываю…

Дольше тянуть не следовало — сопение и торопливые шаги Вита приближались довольно быстро, и нужно быть окончательно спятившей на своей вине сучкой, чтобы их не слышать. Ветви его любимого какбыдуба нависали над водопадом в обманчивой близости — пара прыжков до ближайшей, не больше, только вот мало кому удаётся совершить двойной прыжок, оттолкнувшись от воздуха.

Он прыгнул почти без разбега, приоткрыв сквот на треть. Вцепился когтями левой руки в толстую ветку намертво, по инерции крутанул тело, обхватил ногами следующую ветку — ту, что повыше. И успел вовремя втянуть когти — иначе его просто сдёрнуло бы обратно за руку.

Прежде чем гордо удалиться, он позволил себе несколько мгновений полюбоваться её прелестным братишкой во всём его грозно-негодующем великолепии — и даже послать им обоим на прощание по воздушному поцелую.

И даже услышать за спиной такое знакомо-подозрительное:

— Чего он опять от тебя хотел?!

* * *

* * *

— Ты помнишь своё Испытание?

Сегодня она была одна. И поэтому Ксант устроился рядом, подставив спину ярким солнечным лучам и грея пузо о тёплый камень. Вчера вечером он отменно развлёкся, лёжа почти в такой же позе и разглядывая сквозь прищуренные глаза эту славную парочку. Юную сучку, которая опять чувствовала себя несчастной и во всём виноватой. И её прелестного братика, так умильно хмурившего свои белёсые бровки. Он, вероятно, предполагал, что хмурит их очень даже грозно. Такой весь из себя супербдительный и готовый мгновенно встать на защиту глупой сестры. Такой весь из себя…

Щенок.

Старшенький, стало быть. Значит, односезонник с Ксантом. А по личику и не скажешь. Впрочем, это котята взрослеют рано, а собаки в большинстве своём так до старости щенками и остаются. Им всегда нужен поводок — и тот, кто этот поводок держит твёрдой рукой. И поэтому с ними так часто скучно. Но пока что Ксанту скучно не было. Этот молочнозубый красавчик, так усиленно пытающийся изобразить из себя гордого вожака стаи, его забавлял.

Перепрыгивать на левый берег Ксант вчера не рискнул, лежал на своей любимой ветке и наслаждался, самым вежливым тоном отпуская довольно рискованные шуточки и тем выводя несчастного пёсика из себя. Довольно долго так наслаждался. Пока не заметил, что неудачливая утопленница молча плачет.

Она старалась делать это как можно незаметнее, глотала слёзы, улыбалась и запрокидывала голову, старательно моргая, чтобы они стекали по вискам, теряясь в светлой путанице волос. Но всё равно настроение было испорчено. Вот же глупая дура! И что ей втемяшилось? Ксант ушёл, не прощаясь.

Да что там, не ушёл — сбежал. Даже в полноценный сквот сверзился, так хотелось отхлестать себя по бокам длинным хвостом.

С придушенным мявом вывернулся из мешающей одежды, злобной фурией пронёсся по толстым широким веткам, распугивая птичью идиллию. Одна крылатая дура заполошно порхнула прямо из-под лап — прыгнул, но не поймал, да, впрочем, не особо и хотелось, и прыгнул-то так, от злости больше, мол, разлетались тут! Порядочным котам лапу поставить некуда!

Поорал немного для порядка, подрал кору и таки хлестнул себя хвостом. Полноценного удара по бокам не получилось — всё время под хвост попадались какие-то мелкие ветки. И почему-то от этого вдруг стало смешно.

Злость испарилась.

Он вернулся по веткам неторопливой уверенной пробежкой, всё ещё помякивая и делая хвостом непристойные жесты — но уже больше так, для порядка. Настоящая злость ушла. Надо же, как далеко шарахнуться успел, не на шутку достало, видать. Хорошо, что без майки, из шорт вывернуться несложно, а вот майку бы точно порвал, и хранительница Благодати Миурика, ставшая недавно младшей из Старших матерей, ни за что не дала бы новую — одежда драгоценна, её выдают лишь взрослым, беречь умеющим. Не умеешь беречь — значит, не достоин, ходи голым, как в сквоте. Или сам себе делай кожаную. Как у охотниц. Они утверждают, что гордятся этими грубыми самодельными шмотками. Да только вот почему-то заядлые охотницы проводят большую часть жизни в сквоте — может, как раз потому, что в сквоте можно бегать голышом? Вряд ли им на самом деле нравится эта грубая и жёсткая гадость их плохо обработанных шкур — Ксант попробовал как-то, и полдня не проносил, как стёр себе всё, что только мог. Нет уж!

Мрявкнув от неприятного воспоминания, Ксант передёрнулся; кожу скрутило судорогой — так, что густая рыжая шерсть прошла волнами от ушей и до самого кончика хвоста, последний раз недовольно мотнувшегося из стороны в сторону. Спрыгнул с дерева, уже на земле вышел из сквота, торопливо натянул брошенные шорты. Огляделся — не видел ли кто?

Хоть в этом повезло — зрителей не наблюдалось. Никто не видел, как он только что самым постыдным образом потерял лицо, ушёл в сквот не по собственной воле, а просто свалился от избытка эмоций, как маленький.

Короче, не очень приятно вчера всё кончилось.

А всё она, сучка эта, чтоб ей! Доводит, понимаешь, приличных котов до не пойми чего…

И вот — явилась как ни в чём ни бывало. Сидит себе, улыбается, болтает ногами над пропастью. Словно вовсе и не она тут вчера рыдала, кусая губы, вся из себя такая разнесчастная. Впрочем, пусть сидит себе. Она хоть и не такая очаровательная, как её прелестный братишка, но тоже весьма забавная. По-своему. А уж темы для разговоров выбирает… Ну вот кто, например, добровольно захочет вспоминать о собственном Испытании?

— Вит говорит, что вообще ничего не помнит. Странно, он же меня даже старше, хотя и на чуть всего, но всё время это подчёркивает. Я, мол, старший, а ты — так, мелочь пузатая. И вдруг — не помнит. Не понимаю. Я-то ведь помню, значит, и он должен! Правда, я плохо помню… так, кусками всё. Помню боль. Очень больно было, больно и страшно. Словно куда-то падаешь. Как в плохом сне. И нужно что-то сделать, а ты никак не можешь понять — что… Просто падаешь — и никак не можешь проснуться…

— Красиво говоришь. — Ксант передёрнул плечами, чувствуя, как кожу на спине стянуло ознобом, несмотря на жаркое солнце. — Похоже на начало «Поэмы…».

— Ну… да. Извини… Знаешь что? Я думаю, она как раз об этом. Об Испытаниях. И о том, что нам надо сделать, чтобы их выдержать.

— Вырастить крылья? — сказал словно бы в шутку, но ехидный смешок замер на заледеневших губах. Чёрная птица с острыми крыльями, рвущаяся наружу из грудной клетки, персональный Ксантов кошмар, о котором он никому не рассказывал никогда. Она не может знать! Никто не может знать. Просто совпадение, просто случайно угадала, а на самом деле ничего она не знает.

— Не знаю. Извини, я, конечно, могу ошибаться, но… понимаешь, мне кажется, там не всё так просто, и крылья — это не на самом деле крылья. Это иносказание такое, загадка для нас. Мне, например, тогда казалось, что у меня в животе растет чёрная квазироза. Тонкий стебель тянется вверх, через грудь к горлу, распускает вокруг шипы, они рвут меня изнутри, потому-то и больно так… Но эта боль почти приятна, потому что под самым горлом уже появился чёрный бутон. И лепестки дрожат, разворачиваясь… А когда он раскроется — я всё узнаю и всё смогу сделать, как надо, всё-всё-всё… Но Испытание кончилось раньше, чем я успела понять. Цветок так и не раскрылся. А ты? Извини, конечно, что я спрашиваю, но… Ты что-нибудь помнишь?

Она — пёсик.

Просто пёсик.

Маленький глупенький пёсик-девочка. У пёсиков свои правила. Она, наверное, даже и не догадывается, насколько неприлично спрашивать о таком на другом берегу. И насколько невозможно на это ответить… Ксант пожал плечами, пытаясь выглядеть равнодушно-нейтральным и не топорщить шерсть на загривке. Но всё-таки не удержался:

— Не знаю. Во всяком случае, я не помню ничего такого, из-за чего мне вдруг захотелось бы утопиться.

— А я и не хотела. — Она снова улыбалась, склонив голову к плечу и хитренько так поглядывая на него из-под светлой чёлки. — Я просто подумала — а вдруг, если я прыгну с этой ужасной скалы и как следует испугаюсь — всё получится? Ну, понимаешь, тот чёрный бутон… это очень похоже на открытие сквота. Я не знаю, как туда ходишь ты или кто другой, а у меня — очень похоже. Такое же лёгкое шевеление раскрывающихся лепестков под самым горлом… Вот я и подумала — а что, если это и есть цель Испытаний? Открытие двери в новый и совершенно неожиданный сквот! А мы испуганно замираем на пороге… потому что малы, потому что боимся совершенно не того, чего следует и не так, как следует, и вообще ничего не понимаем. Но теперь-то я взрослая и всё понимаю! И умею бояться правильно. Главное ведь тут — суметь как следует испугаться. Первый раз сквотнуть — это тоже всегда очень трудно, мы выросли и не помним, но я видела, как мучаются малыши. И ты тоже, наверное, видел, да? Тужатся, стараются — и ничего не выходит. Ну вот никак! Но если есть смертельная угроза, если опасность реальна или хотя бы кажется реальной для малыша — то всё у него получается само собой, всё сразу становится намного проще! Срабатывает автопилот — оп, и ты уже на четвереньках! Ну что ты улыбаешься? Думаешь — глупости? А вот и нет! Все детские игры на страшилках почему основаны? Да потому же самому! Чтобы переход облегчить! И на Испытаниях нас наверняка именно поэтому так пугают! Вот! Всё сходится, понимаешь! Не улыбайся, я же всё равно вижу, что понимаешь. С нашими об этом невозможно говорить, они не понимают, а ты — понимаешь. Наши тоже вид делают, что не помнят, и не хотят даже слушать. Даже Вит, хотя мне кажется, что он-то как раз всё отлично помнит. Просто не хочет — ни помнить, ни понимать. Ведь тогда нужно будет что-то делать, понимаешь? Нельзя же понимать — и ничего не делать… Ну что ты молчишь? Считаешь, что я не права?

В этом тоже они все — вечно им хочется что-то менять и куда-то бежать. Даже извиняться через слово почти забыла, так увлеклась. Интересно, все сучки столько болтают — или это ему персонально так повезло? Не то чтобы её нескончаемая трескотня особо раздражала, но какое-то время он всерьёз обдумывал — а не вернуться ли на любимую ветку? Впрочем, лень победила.

Он неопределённо дёрнул ухом — думай что хочешь. То ли согласен, то ли нет, то ли просто муху прогнал.

— А ты хороший, — сказала она вдруг. — Вит не хотел меня одну пускать, он глупый и всего боится. Считает, что все коты — извращенцы, только об одном и думают. А ты меня и не трогал ни разу даже! Это потому, что я для тебя слишком старая, да? Если ты тоже с Последнего Испытания — то мы ведь односезонники, да? — она хихикнула, — Почти однопометники. Наши парни предпочитают помоложе, хотя бы на два сезона. Но я слышала, что у вас всё наоборот и коты очень любят старых женщин. Может, я как раз-таки недостаточно старая для тебя?

Кажется, она раньше сидела чуть дальше. И этот тон… она что — кокетничает?

Ксанту стало смешно.

Странные они всё же, эти пёсики. И с чего они так уверены, что сопливая молочнозубая перворазка может быть привлекательнее зрелой и опытной леди? От зрелой и опытной всегда знаешь, чего ждать. При должном умении можно даже удовольствие получить. Зрелая любовница умна и предприимчива, она думает не только о себе и своих желаниях. Она научилась не только брать всё, что можно, она умеет и отдавать. С истеричной же малолетней перворазкой, которой и хочется и колется — никакого удовольствия, окромя потрёпанных нервов. А можно и когтями по морде получить — у Тима, вон, на всю жизнь шрам остался. Нет, неспециалисту к таким лучше и близко не подходить…

Хотя… Если уж говорить начистоту, Ксант как раз таки и был таким специалистом. Потому-то и не боялся он драных стерв из Комитета.

Кастрировать?

Ха!

Лапы коротки!

Да стоит им хотя бы раз заикнуться о подобном не в своей тесной вонючей компашке, а на Большом Кругу — как весь Совет Матерей взвоет дурными голосами и выпустит когти на защиту своего лучшего инициатора. Любая мать, в помёте которой имелись незрелые котята женского пола, была с Ксантом приторно вежлива и предупредительна. Двадцать девять благополучно проведенных инициаций говорили сами за себя. Плюс десятка три или даже больше вполне приличных котят — и это в его-то годы! Впрочем, кто их считает, котят этих…

Короче, обращаться с юными девицами Ксант умел. Но кто же путает работу и удовольствие?..

— Вит хороший, но глупый. Он бы меня не пустил, если бы не Сьюсси…

Она хихикнула, слегка розовея. Пояснила, придвинувшись ещё ближе:

— У Сьюсси свадьба сегодня. Первая. А Вит такой красавчик — вот она его в женихи и затребовала. Весь посёлок с утра на ушах стоит, и ещё дня три гулять будут, а то и больше — первая свадьба обычно надолго затягивается.

Она была слишком близко. Ксант осторожно сел, стараясь, чтоб это не выглядело чересчур невежливо — всё-таки дама, хоть и сучка. Вроде вышло естественно, теперь между ними снова не меньше шага — вполне комфортное расстояние.

— Вит женится?

Бедный красавчик Вит. Впрочем, дело житейское…

— Да нет, ты не понял, свадьба у Сьюсси! Она наверняка Тресса выберет, она к нему всегда неровно дышала. А Вит ей просто в женихи нужен, потому что он самый красивый в Прибрежном. Тут и так-то парней немного, она почти всех выбрала, но Вита — первым! А вообще-то, несправедливо, что её сюда прислали сразу после выпуска с натаски. Могли бы позволить сначала свадьбу отгулять, а потом уж и распределять… а то первая свадьба, память на всю жизнь — и всего одиннадцать женихов, обидно…

— Всего одиннадцать? — Ксант хмыкнул. — Действительно, бедная Сьюсси. А… зачем? Зачем они ей, эти одиннадцать, если она всё равно своего Тресса выберет?

— Ну как ты не понимаешь?! — Ну вот. Опять. Опять эти трагически заломленные ручки и бровки домиком. — Именно для того, чтобы была возможность выбрать! Они все будут бегать вокруг неё, выполнять малейшие желания, доказывать, что они лучше всех! И — кто знает? Может быть, она даже и передумает, случалось и такое… иногда. Если левый жених оказывался достаточно убедительным.

У неё хватило совести при последних словах покраснеть. Или это просто закат? А глазёнки уже снова заинтересованно блестят — как же быстро она переходит от трагедии к любопытству!

— А… у вас? Извини, что спрашиваю, но… у вас свадьбы что — не такие?

Ксант представил себе десяток ополоумевших от гормонов соплеменников, с высунутыми языками нарезающих круги вокруг какой-нибудь из Старых Леди. И содрогнулся.

— Нет, — ответил он осторожно, тщательно подбирая слова. В конце концов — она просто маленькая глупая сучка, она не виновата в том, что ничего не понимает. — У нас выбирает кот. Видишь ли, кошке… ей, как правило, всё равно — кто. Поэтому именно кот решает, будет ли он в этот раз с этой кошкой. Или уступит её… товарищу, а сам подождёт другую.

— Что, на самом деле? — У неё обиженно вытянулось личико, — А я думала, что наставник врёт… Как же это может быть, чтобы совсем всё равно? Не представляю… Ужас какой! А если вдруг никто не захочет? Или сразу двое?! Тогда что — она сразу с обоими, что ли?!

— Это опять же решают коты — уже между собою. Иногда дерутся, иногда — договариваются. Бывает, что и оба становятся мужьями на раз или даже консортами на более длительный срок. А что: если они друзья или даже партнёры и их обоих вполне устраивает такая ситуация — кому какое дело? Главное, чтобы разобрались со всем этим побыстрее — кошки, они ведь ждать… не любят.

— Жуть какая!

Она прижала ладошки к щекам. Что-то непохоже по её восторженной мордахе, что её так уж испугали кошачьи нравы. Или это свойственно всем правильным пёсикам — так восторгаться тем, что ужасает? Только вот братишка её, помниться, что-то не очень-то восторгался. Может, это свойственно только правильным сучкам?

— У нас рассказывали историю о Леди-Кошке и трёх её консортах, но я всегда думала, что это просто красивая сказка из стародавних времён…

Красивая сказка… и стародавняя... ну да, как же!

Очень красивая. Просто до тошноты. Хотя… может быть, с другого берега она именно такой и казалась — красивой и далёкой. Для того чтобы понять, насколько эта сказка отвратительна, надо было оказаться с нею совсем рядом, вплотную, чтобы как следует разглядеть… а вряд ли кого из пёсиков могли допустить так близко к святому святых — любимому кронпринцу Старшей Матери. К нему и котов-то не особо подпускали.

Ксант мог бы гордиться своею выдержкой — он даже не вздрогнул. Не задержал дыхания, не передёрнул плечами, даже бровью не повёл. В прошлом он куда более нервно реагировал на любое упоминание, ну так то в прошлом. Три года — вполне достаточный срок, чтобы перегореть дотла, до невесомой серебристой золы. Зола — не угли, в ней больше нечему обжигать.

Тем временем сучка снова каким-то неведомым образом оказалась рядом. Ведь вроде же не двигалась — и вот, почти вплотную. На этот раз Ксант не стал отодвигаться — в начале лета сумерки короткие, а ночи холодные. Вот и сейчас вечерняя прохлада уже вступала в свои права, утепляться же, сползая в сквот в присутствии… хм… всё-таки девочки, пусть даже и пёсика — было как-то не очень. А у неё горячее тело. Если перейти на ночное зрение — наверняка будет пылать, что твой костёр. Горячая гладкая кожа… Это приятно.

Мвау!

Очень даже.

— Не таких уж и стародавних… Я был с ней знаком, хотя и не очень близко. Она умерла всего два сезона назад. Сильная женщина… Интересная… очень.

Он слегка потёрся ухом о её горячее плечо. Но мурлыкать не стал — обойдётся. Хотя и… ну да.

Приятно.

Ну и что такого? Ну и подумаешь!

Просто приятно в холодных сумерках прижаться боком к такому горячему телу. Просто слишком давно не было такого, чтобы просто тепло, а не работа… и без разницы, что она пёсик. И даже то, что девочка — тоже без разницы, на бесптичье и рыбка сойдёт. Сам виноват, что затянул с отходняком на целых три года, многовато даже для такой неординарной личности, как Миу. Того и гляди начнут хихикать за спиной или даже смотреть сочувственно, и непонятно, что хуже. Если уже не начали. Три года назад ни одна усатая мегера не позволила бы себе даже косо взглянуть в его сторону или заикнуться о высылке на исправительные сельхозработы с сопутствующим урезанием … гм… в правах. Может быть это — сигнал? Первая птичка-ласточка?

— А ты хороший.

В голосе её — истовая убежденность. Ню-ню. Забавно слышать такое от сучки. И даже немного — вот ведь странно! — приятно. Так же приятно, как холодным вечером прижиматься к её пусть даже и костляво-нескладному, но такому горячему боку. Голос у неё приятный, а лица в темноте не видать. Вот и славно…

— Ты хороший и всё-всё-всё понимаешь. Ты слушаешь, а не просто делаешь вид. А это такая редкость… Будь ты из наших — я бы, наверное, тебя выбрала. Не в женихи, а по-настоящему.

Уррф…

Вот же… с-сучка!

Словно ведром холодной воды — да против шерсти, когда только-только в сквоте пригрелся да расслабился. Это хорошо ещё, что у Ксанта выдержка из морёного какбыдуба, другой бы на его месте…

Короткая паника — она же просто ничего не понимает! Она же уверена, что комплимент ему отвесила — а она и отвесила, по ихним сучьим законам. Нда. Увесистый такой комплимент, слышали бы её Старые Матроны — вот бы обхихикались! Промолчать — обидится, а начнёшь объяснять — обидится тем более. Вот же вляпался! Пригрелся у гладенького да тёпленького, расслабился… и даже не отстраниться теперь — тогда уж точно обидится.

Она отстранилась сама. Можно даже сказать — отшатнулась. Попыталась заглянуть ему в лицо — встревоженно и напуганно.

— Я что-то не то сказала? Ты так напрягся… Извини, я совсем не хотела! Не обижайся! Я думала — это весело будет, ты посмеёшься! Я пошутить хотела! Извини…

Уррф!

А объяснить, похоже, всё-таки придётся. Может, тогда она и обидится, но иначе — заизвиняет ведь до смерти!

— Послушай… я же объяснял тебе — у нас всё иначе. Кошки не выбирают. Но даже не в этом дело.

— Да-да-да, я помню! — закивала она радостно, думая, что поняла основную проблему. Заулыбалась, в темноте сверкнули белые зубы — Я потому и думала, что тебя развеселит, если я…

— У нас нет сворок, — решительно перебил Ксант. — И связи, как правило, не длятся дольше периода гульки. Ну, четверть сезона, от силы, да и то редко. Тебе наверняка наставники говорили, что коты не умеют любить, только трахаться… ну так вот — это правда. Это не байки, это способ защиты, пойми. Никто из нас просто физически не способен на глубокие чувства — иначе мы бы все давно попереубивали бы друг друга. Кошку — её ведь нельзя любить и оставаться при этом в здравом уме. Ни один рассудок не выдержит. Ею можно восхищаться, перед ней можно трепетать, её можно опасаться или ненавидеть, но любить — упаси тебя Лоранты-Следователи! Нельзя любить шлюху, которой всё равно — с кем. Нельзя любить того, кто регулярно надолго уходит в сквот, причём уходит не телом, а сознанием… О, они ужасно разумны и рассудительны — в любое другое время, и даже чересчур, словно стремятся наверстать… но приходит гулька — и всё… кошка в гульке неразумна, она — животное, причём не очень-то симпатичное, нечем восхищаться, нечего уважать.

— Во-во. Наши кобели такие же! Вам хоть повезло, у вас дважды в сезон, а наши разумные да верные только до первой свадьбы! А чьей свадьбы — им не важно, лишь бы поближе была. Стоит унюхать — и всё. У них от любой, самой завалящей свадьбы просто напрочь рубку сносит. И как их любить — таких?!

Она сочувственно вздохнула. И, кажется, снова пододвинулась. Хм. Это была не совсем та реакция, на которую он рассчитывал. Может, следовало быть ещё чуть пооткровеннее? Чему их учат эти их наставники? В мире, где выбор из одиннадцати женихов слишком мал… попробуй тут объясни доходчиво и вразумительно. Ладно, попытаемся с другого конца.

— В том-то и дело, что никак. Любовь, она… ну или простая эмоциональная привязанность, не важно… она возможна только среди равных. Равных, понимаешь? Ну хотя бы приблизительно. Среди тех, кто тебя понимает и может ответить взаимностью. Для тебя это, возможно, покажется странным, а может и нет, я мало знаю о ваших укладах… но попытайся понять. С кошкой нельзя дружить. И любить её тоже нельзя. Возможно, когда-то было иначе, не знаю. Наверное, было. Но очень давно, настолько, что никто и не помнит уже. Это табу настолько древнее и естественное, что не вызывает ни малейших вопросов. Небо синее, огонь жжётся, сквот согревает, кошек любить нельзя. Вещи одного порядка, никаких вопросов! Нет, ну случаются, конечно, атавизмы… слепому трудно объяснить про цвет неба… Но ведь слепой — не нормален по определению, он ущербен. И сам же первый страдает от своей ущербности. Тот, кто не верит в опасность огня и игнорирует запрет совать в него руку, делает хуже только себе. Атавизмы… да, случаются, но ни к чему хорошему они не приводят. Я много гадостей могу наговорить про Леди из Совета, но они там отнюдь не дуры. Опыт поколений и всё такое, этот запрет писан кровью и сломанными судьбами. Милтонс, как же трудно объяснять что-то настолько естественное! Этому ведь никто не учит, оно само собой разумеется, понимаешь? С молоком матери… Кошка — она другая, совсем-совсем другая… С кошкой — нельзя! Только инициация, только котята — и всё. Ничего личного, никаких эмоций, сплошная взаимовыгода. А всё остальное… все, так сказать, высокие чувства… ну, они остаются достойному. Способному их оценить и ответить. Способному тебя понять. Такому же, как ты. Во всём такому же. Ты… понимаешь, о чём я?

Какое-то время она молчала. А потом вдруг спросила очень тихо:

— Как её звали? Ну, эту, которую ты… атавизму твою? И что с ней случилось? Ведь случилось же что-то, да?

— Не понимаю, что ты имеешь в виду…

Даже он сам слышал, насколько фальшиво звучит его голос. Фальшиво и жалко. Ознобом продёрнуло по позвоночнику. Ей неоткуда знать. И догадаться не с чего. Он ведь почти ничего не сказал, она не могла…

— Да поняла я всё, не маленькая. — Она шевельнулась, то ли плечом пожала, то ли просто устраивалась поудобнее, мазнула волосами по его спине, усиливая озноб. — Наши кобели тоже частенько, когда свадьбы рядом долго нет, устраивают… разное. У нас это так и называют — котячьи игры. Наставники даже поощряют, говорят — здоровая конкуренция, доминирование, борьба за лидерство. Сначала поединки там и соперничество, типа кто выше ногу задерёт, а под конец как раз эти самые высокие чувства. И чем выше, тем лучше. Ну, в смысле, кто сверху, тому и косточка. Ерунда это всё, щенячьи развлекалочки. Но ты ведь сейчас не о том, да? Ты ведь… тоже из этих, которые неправильные, правда? Я сразу поняла, когда ты заговорил про защиту и про то, что вы не умеете всерьёз… У тебя стал такой уверенный голос! Вит тоже всегда говорит таким голосом, когда начинает врать… У нас говорят, что любопытство сгубило кошку, но я же не кошка, правда? Значит, мне ничего не грозит и можно быть любопытной. Как её звали?

— Не важно.

Ксант передёрнул плечами.

От воды явственно тянуло сыростью, наверное, именно от этого его всё сильнее знобило. Конечно, от этого, от чего же ещё? Внезапный поворот темы перестал ему нравиться. Захотелось уйти. И он сам не понял, почему вместо того чтобы встать и разом оставить неприятный разговор за спиной, вдруг сказал:

— Это было давно.

— Она… умерла?

Наверное, слух у собак настроен как-то иначе. Во всяком случае, сам Ксант не слышал в своём голосе ничего особенного. Уйти, оборвав слишком странный и ставший чересчур опасным разговор, хотелось всё острее. Но почти так же остро — вот ведь странность! — хотелось продолжить эту щекочущую нервы игру в вопросы и ответы. За последнее время он неплохо наловчился избегать таких игр — слишком уж высоки были в них ставки. Но сейчас-то ситуация несколько иная. Она — с другого берега, и у неё совсем иные понятия о том, что правильно, а что — нет. Она не отшатнётся в ужасе, не покрутит пальцем у виска, не посмотрит с брезгливой жалостью, даже если узнает. Она просто не поймёт. Хотя и уверена, что поняла всё. И даже не подозревает, насколько же на самом деле ошибается...

— Да. Давно.

— А всё-таки — как её звали?

Уррф!

А она упрямая.

Ксант замешкался не больше, чем на пару вдохов. Да ладно! Она всё равно не общается ни с кем из правобережных, кроме него, и некому ей нашептать. Это имя не скажет ей ни о чём, она ничего не поймёт. А, значит, и врать незачем. А он так давно не доставлял себе удовольствия произносить его вслух, это короткое имя…

— Миу. И не её, а его. Я всё-таки, знаешь ли, нормальный. Тут ты ошиблась. Немножко. Его звали Миу...

Ответил, может быть, чуточку слишком резко — очень уж допекла. Одновременно чуть развернулся и подтянул колени к груди, отстраняясь и тем самым избавляя её от необходимости самой шокированно отшатываться. Игра на фальшивой грани, щекочущий нервы и почти безопасный риск — вряд ли она знает имя кронпринца из столь понравившейся ей сказки, но всё-таки, чем милтонс не шутит, когда лоранты спят?

Пауза была короткой, почти неуловимой, а потом…

Она завозилась, встала на коленки и разделившее их расстояние преодолела чуть ли не демонстративно, на этот раз прижавшись к нему куда плотнее, чем ранее. Она что — совсем идиотка? Он ведь только что ей всё объяснил, буквально на пальцах… Или сучки все такие и ластятся к тем, кто их гонит и бьёт? Если её ударить — вообще полезет целоваться?

— Не отодвигайся больше, — попросила она, удовлетворённо устраивая голову на его плече. — Ты тёпленький, а на камне холодно.

И, прежде чем он смог придумать достойный ответ, тем же тоном добавила:

— Миу… Красивое имя… И ты до сих пор его любишь?

О лоранты, она же совсем щенок! И ей так хочется сказки. Пусть даже и такой, странной и несколько экзотической, но чтобы обязательно про любовь, вечную, огромную и чистую. Извини, детка, но сказки сегодня не будет. А то ведь ты ещё и счастливого конца потребуешь…

— Вряд ли.

— Ты был ему верен?

— Нет, конечно. У меня восемь признанных плановых котят только в последнем сезоне, и это не считая всякой мелочи. Верность — это такая смешная штука… от неё никому никакого толка. Верность — это для вас. Вместо поводка и ошейника, чтобы удобнее управлять. А коты слишком любят свободу, чтобы быть такими… хм… верными.

Довод шатковат, конечно… верность, смешная и бесполезная штука, чего уж, на обоих берегах смешная, и только такая юная наивная пёсик-девочка может не понимать и надеяться. В свою очередь позволяя и Ксанту надеяться, что она не сообразит про шаткость его довода, не поймет, что котята и верность сидят на разных ветках дерева логики.

Краем глаза он видел, как разочарованно вытянулась её мордашка. Вот и отличненько. Она поняла столько, сколько надо было понять, не меньше, но и не больше. Отодвигаться, правда, так и не стала. И хорошо, вечер действительно выдался прохладным. Вздохнула только глубоко и прерывисто — и Ксант не без труда подавил желание ответить таким же вздохом, продолжительным и печальным. Но тут она как раз добавила чуть слышно и очень упрямо, со странным удовлетворением в голосе:

— Ну и хорошо. Я ведь не кошка. Значит, меня можно…

И тогда Ксант расхохотался. Было это, конечно же, очень невежливо, но сдержаться он не сумел, дикость подобного вывода сработала, разрядив скопившееся внутреннее напряжение смехом.

— Деточка! — сказал он, слегка успокоившись. — Да по сравнению с тобой любая кошка — роднее родного! Ты вообще словно с орбиты свалилась, настолько другая. Прости, конечно, но с тобою у меня уж точно никаких шансов.

Вот так, девочка. Именно так. Вот теперь можешь обижаться. А чего ты ожидала от кота? Романтики? Ха!

Фан-та-зёр-ка…

* * *

* * *

— А вот эти, пожалуй, вполне перспективная пара.

— Которые?

— Зонд девять, третий экран. Те, что у водопада.

— Ну-ка, дай глянуть… Ничего себе! Ты в своём уме?! Они же с разных берегов! Ты на ауры посмотри!!!

— Я и смотрю. А ещё я смотрю на генетические коды и дерево вероятностей.

— Бред! Милтонс не зря разогнал их по разным песочницам! Если бы он хотел их скрещивать — зачем вводить столь строгие ограничения и запреты?! Зачем забивать поведенческие табу в самый базис, чуть ли не на генетический уровень?!

— Запретный плод сладок. И песок в чужой песочнице всегда более привлекателен.

— Ты думаешь? Хм… но так переусложнять…

— Я не думаю. Я считаю. И мои расчёты показывают, что у этой славной парочки будут очень интересные дети. Интересные и… перспективные.

— Но кошка с собакой?! Бред…

— Ты лучше посмотри на линию этой малышки.

— Ну-ка, ну-ка… Что-то знакомое… Милтонс свидетель! Это же та самая!!! Зря ты тогда так, я же говорю, могло получиться, надо было дожать! Уже тогда! И не сидели бы теперь… Малышка перспективная, да. Но… собака и кот?..

— У девочки редкая линия. Именно эту ветвь сам Милтонс называл наиболее…

— Милтонс в своём гребаном недоотчёте называл целых три ветви!!!

— Именно. И представителей двух из них ты сейчас видишь на третьем экране девятого зонда.

— Ты считаешь, что и он — тоже из перспективных?.. Нда, действительно, а я как-то даже… Слушай, а ведь это идея! Нет, действительно! Гибрид. Полукровка. Полукровки зачастую куда сильнее родительских пород, тех же мулов вспомнить! Или эль-габриусов! С Милтонса станется запрятать две части пазла на разных берегах. И почему мы раньше не додумались! Но кот и собака… ты думаешь, у них хоть что-то получится?

— Почему бы и нет? При достаточно сильной мотивации…

— Ха! Ну, уж мотивацию мы им обеспечим!

* * *

Она опаздывала.

Днём до посёлка — рукой подать, даже согреться как следует не успеваешь. Днём она, пожалуй, не сумела бы опоздать, даже сильно постаравшись. Но так ведь это — днём. Днём не цепляют за ноги нахальные ветки, не подворачиваются камни, предательски невидимые в обманчивой пляске теней Малой луны. Днём она бы бежала, а не плелась, через шаг спотыкаясь и чуть ли не падая через каждое третье спотыканье!

Впрочем, нет.

Днём бы она тоже не успела.

— Где тебя милтонс носит?!

Странно.

Руки у Вита злые, в плечи вцепились грубо, словно намекая на близкое уже наказание. А вот в голосе — больше облегчения, чем праведного негодования. Да и вообще — что он делает тут, в двух шагах от её личного тайного отнорка, о котором, как она полагала, не знает никто? Откуда он вообще тут взялся, злой и вполне вменяемый, когда ему ещё как минимум дня два на сьюссиной свадьбе гулять полагается?

— Извини…

Он не дал ей договорить, впихнул в отнорок, да ещё и наподдал как следует по заднице — для придачи должного ускорения. Перестарался — она не успела стормозить руками и зарылась лицом в землю. Крутанулась, вывинчиваясь на поверхность уже по внутреннюю сторону забора. Обычно она пролезала тут в сквоте. Но не при Вите же! Поднялась, отплёвываясь и ожидая, пока пролезет и сам Вит. Он сопел, шипел и ругался шёпотом, протискиваясь, и от этого она вдруг ощутила странное злорадное удовлетворение. А правильно! Нечего по чужим отноркам шастать, не под твои габариты рылось!

А то, что толкнул он её так сильно — это даже и хорошо. С полным ртом земли извиняться очень трудно. А ей почему-то совсем не хотелось сегодня извиняться.

Впрочем, вёл себя Вит настолько странно, что оправдания сами собою завязли бы у неё в зубах, даже имей она желание высказать их вслух.

Вместо того чтобы наградить затрещиной — так, для порядка и в преддверии настоящего наказания — он выволок её к освещённой узкими лунами стене патрульной конуры и начал лихорадочно отряхивать. Даже на корточки присел, чтобы удобнее было обтирать какой-то грязной тряпкой её перепачканные в земле ноги. Присмотревшись, она узнала в этой тряпке парадную форму самого Вита. И настолько растерялась, что даже не пыталась сопротивляться.

— Наградил же милтонс сестричкой! — шипел Вит сквозь зубы, слегка подскуливая. — Носит её вечно где-то, а изгваздалась-то, лоранты-следователи, просто ходячий ужас, как же я тебя такую людям-то показывать буду?!

И ещё много чего шипел он, судорожно приводя в порядок её одежду и оттирая грязь с исцарапанных коленок. Но от этого странное его поведение понятнее не становилось.

Внезапно стало светло, над низкими крышами заметались оранжевые сполохи, отодвигая ночь далеко за пределы посёлка. Стенка конуры, к которой прижимались её лопатки от грубой заботливости Вита, внезапно оказалась в глубокой тени — свет шёл с Центрального Выгула. И оттуда же поплыл звон — низкий, тягучий.

В тон ему завыл Вит — тихонечко, сквозь зубы.

— Искра! Они уже дали Искру и Стартовый Сигнал! Скоро топливо подадут и начнут Обратный Отсчёт! А потом и «Поехали!» прокричат… А мы с тобой ещё не под дюзами!!!

Он схватил её за руку и потащил к центру посёлка, крича на бегу:

— Ты хоть понимаешь, дура, какое тебе счастье выпало! Сами Лоранты-Следователи, да будет вечно стабильной их орбита, выбрали тебя искупительной жертвой! Они обещают возобновить Испытания — для твоих детей!..

* * *

И любопытная ночь, уже было подкравшаяся в желании разузнать, отчего не спится этим странным двуногим, испуганно отшатнулась от рванувшегося к небесам ревущего пламени огромных ритуальных костров…

* * *

Ночь лениво жмурилась обеими лунами — узкими, словно глаза засыпающей кошки. Она и не пыталась разглядеть то, что происходило внизу, под плотным прикрытием глянцево поблёскивающей листвы. Оттуда, сверху, слитные кроны деревьев казались гладью безбрежного моря, спокойной и непроницаемой. Если на глубине у самого дна и начинались бурления и суета, до безмятежной поверхности не долетало даже отдалённого намёка. Так зачастую и сильнейшие глубинные течения не вызывают на поверхности океана даже лёгкой ряби.

Река с высоты казалась серебряной лентой. Огромный и уже почти прогоревший костёр на том ее берегу, где не было леса, выглядел самоцветом, подвешенным на этой ленте. Драгоценным камнем цвета гаснущего пламени…

— Я что-то не совсем понял. У меня что — больше нет Права На Выбор? Священного права любого взрослого кота? Ты собираешься мне… я не расслышал… кажется — при-ка-зать? Мне, коту?..

Непроницаемой листва казалась только сверху. Внизу же света вполне хватало, чтобы как следует разглядеть высоко вздёрнутые брови Ксанта и его глаза, широко раскрытые в почти ненаигранном удивлении. Всем разглядеть, кому могло бы быть любопытно. Только вот праздно любопытствующих посторонних в Круге не было.

В этот Круг и так-то старались не заходить без особой на то нужды. Сейчас же у всех совершенно неожиданно обнаружились чрезвычайно срочные дела где-то поодаль. И Ксант сколько угодно мог поднимать свои брови — оценить было некому. Кроме, разве что, Леди Мьяуриссии. Старшей Леди. Самой Старшей. И — вот уже почти два сезона — Старшей Матери. Страшноватое сочетание. Такую вряд ли проймёшь вздёрнутыми бровками и наивно округлёнными глазками.

Ну ладно, ладно, но попробовать-то стоило?!

— Ну что ты, лапушка… Приказать я тебе, конечно же, не могу… Как можно!

Леди Мьяуриссия ехидно оскалила острые белые зубы. Эти зубы разгрызли с хрустом и писком вот уже шестой десяток сезонов — и, надо отметить, сделали это без малейшего для себя ущерба.

— Как же я могу нарушить Священное Право Кота? Ваше единственное, можно сказать, право… Никак я не могу его нарушить…

Голос у Старшей Леди был мягок и нежен. С такой же мягкой нежностью скользит по обнаженной коже бархатистое тельце Быстрой Смерти. Говорят, у той твари действительно очень мягкое и нежное брюшко. Ксант не видел — прозванные так многоножки водятся далеко, где сухо, нет рек и почти совсем нет деревьев. Да и мало кто из тех, кто действительно видел Быструю Смерть и ощущал бархатистость её брюшка на собственной коже, может потом рассказать об увиденном и прочувствованном.

— Но кое-что я всё же могу. В том числе — сделать твою дальнейшую жизнь достаточно… ммм… неприятной. Надеюсь, ты не сомневаешься, что я знаю массу не слишком приятных и можно даже сказать печальных обстоятельств, которые умная леди-мать может устроить зарвавшемуся котёнку на вполне законных основаниях?

Стоять и дальше с вытаращенными глазами было попросту глупо. Тем более что зрителей нет. Ксант вздохнул, отвёл взгляд, открыто признавая собственное поражение, скривился и отрицательно мотнул головой. В способностях Леди Мьяуриссии он не сомневался.

— Вот и умничка. Так что никаких приказов. Что ты?! Священное право священно, и выбирать будешь только ты сам. Просто предлагаемый тебе выбор несколько… необычен, вот и всё. Но решать всё равно тебе. Ну и так что же ты выберешь и решишь? Я вся внимание.

Ксант фыркнул. Старшая Леди правильно оценила тон этого фырканья и заговорила уже совсем с другой интонацией — без нажима и почти как с равным. Насколько, конечно, может быть ровней простому коту Старшая Леди.

— Сам рассуди — ну что в этом такого? Подумаешь! Просто ещё один Обряд Инициации! Сколько их на твоём счету? Вот-вот, ты же у нас мастер, выдающийся специалист, знатный дефлоратор, вести о твоей доблести достигают звёзд, и даже сами Лоранты — и те оценили твоё мастерство по заслугам. Великая честь. Не кого-то потребовали, а именно тебя, сам понимать должен… Впрочем, мы и без небесного подтверждения всё равно бы тебя выбрали, ты ведь из молодняка самый лучший, кого же посылать, как не тебя? Сам подумай — кому ещё могли бы мы поручить такое ответственное дело?

Ксант фыркнул снова. Вздёрнул подбородок. Он не собирался соглашаться. Во всяком случае — не так быстро. Хотя и знал, что в конце концов придётся. Даже самый маленький и глупый котёнок отлично знает, с какой стороны у птички острый клюв, а с какой — вкусное мягкое пузичко. Но именно потому, что соглашаться всё равно придётся и единственное, что осталось — это как следует повыламываться напоследок, выламываться следует как за себя, а не за кого постороннего. Вот и будем выламываться, а они пусть уговаривают. Таковы правила игры.

— Леди, не надо смешить мой хвост! Специалистов полно. И куда более опытных. Тим, например. Или тот же Базилий. Вы, конечно, можете и не знать, но это именно он меня научил всему, что я умею. Но далеко не всему, что умеет он сам.

— Тимур стар. — Леди Мьяуриссия одобрительно улыбнулась — она тоже чтила ритуал и не любила слишком быстрых побед. — Вот уже четыре сезона он не провёл ни одной удачной инициации. Да и ранее его обряды некоторое время были не слишком успешны. Его лучшие годы давно уже позади. Беда же Базилия в том, что он слишком умён и опытен. Он много знает о прошлом, но эти знания сейчас ему только мешали бы. Тебе предстоит такое, о чём он знал бы не больше тебя. А он — в отличии от тебя — уже привык к тому, что знает и умеет всё. Нет. Будь Базилий единственным котом подходящего возраста — я и тогда не рекомендовала бы поручать этот обряд ему. Здесь нужен вчерашний котёнок. Умный — да. Опытный — да, но молодой и нахальный. Такой, как ты.

— Леди, если вам нужны сосунки, то Маркисс даст мне фору в два световых по части нахальства и молодости.

Снова сверкнули под луной белоснежные зубы. Показалось или нет, что клыки действительно удлинились и стали более острыми?

— Маркисс — глуупый мальчиишка. Он на всюу жизнь останется котёонкоум. По части оупыта оун тебе и в подхвоустье не гоудится, да ты и сам этоу знааешь, ты веедь у наас уумница.

Не показалось. В голосе тоже проступают мурлыкающие интонации. Материнские такие, убаюкивающие. Последний довод — довод Матери. Таким тоном говорят со слепыми котятами. Шалунишка, ты опять вёл себя плохо, но это ничего, ведь мамочка тебя всё равно любит. И слепые котята искренне верят этим словам, а, главное, — этому тону. Правда, с возрастом они перестают быть слепыми.

Только вот всё равно почему-то каждый раз так хочется поверить…

— Малыш, послушай, священное право — оно, конечно… Но ведь слово Лорантов-Следователей священно не менее! Пятнадцать сезонов они нас игнорировали, пятнадцать сезонов не было никакой надежды на Гуманитарную Благодать… Тебе нравится Рацион? Ну так вот, их почти не осталось, этих вкусных маленьких плиток. Что ты так на меня смотришь? Да, именно, они тоже часть Благодати, каждый раз, после Испытаний…. Только вот Испытаний нет уже пятнадцать сезонов. Да, мы подделываем мелкую раздачу — каждый раз, для котят, а что ещё остаётся? Но ты ведь взрослый, должен понимать — нет испытаний, нет и Благодати. Впрочем, Рацион — ерунда, охотницы нас прокормят, но вот одежда… Тебе нравятся кожаные штаны? Грубые, плохо выделанные и скверно пахнущие… Впрочем, что я тебе рассказываю, ты же видел охотниц. И нюхал. А скоро всем придётся носить такое — шорты не растут на деревьях. А посуда из глины тебе нравится? Она прелестна, пока остаётся котячьей забавой, но вот готовить в ней… Зачем? Куда проще уйти в сквот. Надолго. Может быть, навсегда. В сквоте не нужна одежда, и еда годится сырая… Ты знаешь, что число охотниц растёт с каждым сезоном? И они всё больше времени проводят в сквоте? Они дичают, Ксант. Мы дичаем. Возобновление Испытаний — наша единственная надежда, иначе очень скоро мы все уйдём в сквот — и уже не захотим возвращаться… Как ты думаешь, зачем мы Пятнадцать сезонов зажигали Сигнальный Маяк и отправляли дежурных к Лестнице-в-Небо, а потом имитировали Снисхождение Гуманитарной Благодати? Вера, Ксант. Вера слабеет, а она единственное, что удерживает нас от сползания в дикость. В некоторых лукошках стали поговаривать, что орбита давно пуста. И никто больше не наблюдает за нами свыше. Думаешь, я не знала про эти мерзкие разговорчики? Знала. Но — верила, что это неправда и когда-нибудь неверящие будут посрамлены. И оказалась права. Лоранты не случайно выбрали тебя, у тебя три десятка удачных обрядов. Три десятка инициаций — и полтора десятка пропущенных сезонов, словно по два обряда на каждый, думаешь, это случайно? Нет. Это знак.

— Двадцать девять.

— Это неважно, пусть пока двадцать девять… пусть. Впрочем... Как раз-таки важно! Именно этот, тридцатый, станет самым важным, самым значимым. Это всё равно знак, нет, это даже ещё больший знак! — Голос Старшей Леди стал совсем ласковым. — Главное — такая честь… Ты не бойся, подумаешь — сучка, велика ли разница? Все мы внутри одинаковые, что леди, что сучки, чего тут бояться? Некоторые леди — те ещё сучки, тебе ли не знать? Просто делай своё дело, держи покрепче да суй поглубже, делов-то! А если действительно чего опасаешься… — тут её тон стал настолько доверительным, что Ксанта затошнило, — то у меня настоечка есть. Вот, держи. Хорошая такая настоечка, как раз для таких случаев. После неё ты не то что на сучку — на любое дерево с дуплом кидаться начнёшь…

Теперь его брали на «слабо». По ритуалу следовало оскорбиться. И сделать вид, что уходит. Как же — тут сомневаются не только в его храбрости, но и в мужской силе! Он не останется там, где… да он никому не позволит… да он никогда… да ищите другого…

У края круга его, конечно же, остановят. Потом будет ещё два-три взаимных полу-извинений, полу-угроз, три шага вперёд, два назад, три в сторону — и снова по кругу… Повторить не менее трёх раз — и можно соглашаться, не потеряв лица.

Ксант дёрнул ухом. Ему внезапно стало скучно и противно.

— Ладно. Считай, что ты была очень убедительна. Когда?

* * *

— Старые порядки его не устраивали! Ну так получай сучку, засранец! Будешь теперь скакать на задних лапках через кольцо! Аппорт, Бобик! К ноге!

Ксант передёрнул затянутыми в мягкое серебро плечами, словно сгоняя муху. Стиснул зубы. Но оборачиваться на злобное шипенье из кустов не стал.

Много чести.

Дёрнув плечами ещё раз, словно и ранее это было только от утренней промозглости, он вышел на берег. Ему не было холодно, ритуальный плащ жениха на поверку оказался штукой достаточно тёплой, хотя и выглядел так, словно пошили его из рыбьей чешуи. И был он плотно застёгнут на горле, плащ этот. Словно ошейник. Жутко неудобный и издалека видимый всем символ его нынешнего статуса. Чтобы случайно не ошибся никто. Даже совершенно посторонний и непричастный, не знающий Ксанта в лицо. Даже вообще ничего не знающий. Словно такие могли остаться на том или этом берегу.

Странное чувство унизительной гордости, крутой замес, от которого кружится голова и горло перехватывает куда сильнее, чем от тугой завязки ритуального плаща. Весь сегодняшний день он ловил на себе взгляды — завистливые, оценивающие, заинтересованные или презрительные. Равнодушных не было. Уже давно не употребляемая инобережниками презрительная кличка Тузик прозвучала четыре раза. Дважды его назвали Бобиком, и ещё один раз просто тявкнули за спиной, глумливо и безадресно. Три раза сочувственно потрепали по плечу, дважды посоветовали держаться и не уронить чести.

Старшие Леди смотрели одинаково — подозрительно и пристально, словно стараясь разглядеть нечто, ранее упущенное, но замеченное великими и непогрешимыми Лорантами с их высокой орбиты. Глядя на них, и самые оголтелые не рисковали издеваться в открытую. А жаль. Очень хотелось подраться. Но никто за весь день по-крупному так и не нарвался, а ввязываться первому самому… много чести.

Вот и сейчас, на берегу, перед ним все почтительно расступались. Впрочем, может, и не перед ним — шестеро молодых леди-охранниц, накачанных, бдительных и очень не любящих шутить, заставят, пожалуй, почтительно расступиться любую толпу. Этакий то ли почётный эскорт, то ли действительно стража, следить призванная. Чтобы самими Лорантами выбранный жених в последний момент не попытался удрать от предписанного ему счастья. Леди Мьяуриссия каждую из них попросила лично — ей очень не понравилось то, как Ксант скомкал конец разговора в Круге.

Тот, кто так легко нарушил один ритуал, будет ли сомневаться, нарушая другой?..

Обряд пришлось отложить почти на трое суток. Сначала Старшая Леди-Мать никак не могла договориться с Держателем Поводка о месте проведения Инициации (или просто Свадьбы — на таком названии настаивали левобережные). Ни та, ни другая сторона не желали соглашаться на проведение столь важной церемонии на противоположном берегу. Сошлись на нейтральной территории, острове на самой середине реки. Такой остров на реке рядом с водопадом и озером был один.

Тот самый, Храмовый, с Лестницей-В-Небо.

Сколько Ксант себя помнил — большую часть года этот остров был под запретом. Неслабым таким запретом, вполне себе вещественным: стоило только сунуться — и от тебя долго потом так воняло палёной шерстью, что даже пернатые морщили свои клювы. Вот и не совался почти никто. Только дежурные, зажигая на берегу прямо напротив острова Сигнальный Маяк, каждый раз по нескольку дней ждали ответа. А потом кто-нибудь, так и не поверив, всё-таки плыл к острову. И убеждался на собственной шкуре, что и в этом сезоне Лестница так и осталась на Орбите, да будет она вовеки стабильной.

Огненную защиту с острова снимали только на время Испытаний, а Испытаний не было очень давно. Ну и вот сейчас, ради такого праздника, как Свадьба Искупительной Жертвы, за которой конечно же — в этом никто не сомневался — немедленно последует возобновление испытаний. Да и как может быть иначе — ведь великие Лоранты согласились открыть остров!

Вот уже трое суток над рекою не было ночи — малая Луна спустилась с небес и теперь висела над храмом. Правда, пока это был только символ. Знак того, что эти тупицы там, наверху, признали-таки свою ошибку и поняли, что никого лучше Ксанта им всё равно не найти. И Лестница-В-Небо лежала теперь перед ним, покорная и на всё готовая, словно заждавшаяся кошка. И будет лежать и терпеливо ждать столько, сколько Ксанту захочется. Потому что только от него теперь зависит, как скоро родятся те малыши, для которых она предназначена. Да и родятся ли они вообще.

* * *

От дыма слипались глаза и слегка подташнивало. И очень хотелось спать. Глаза она старалась не закрывать, потому что тогда голова начинала кружиться всё сильнее, так сильно, что подкашивались ноги, а падать было нельзя. Никак нельзя падать, если на тебе Лунная Шкурка, священный наряд Искупительной Невесты.

— Эй, кто-нибудь там, скорее воды! Она совсем сомлела!

Узкий носик поильника стучит о зубы. Вода холодная и кислая. Наверняка в ней развели двойную дозу Витаминыистимулятров. Шум в ушах отступает.

— Из-вин-ните… Спасибо. Со мною всё в порядке. Правда. Не надо меня держать.

Лайма, старшая сука коренной сворки, с сомнением осматривала так называемую Невесту. Она не очень хорошо помнила эту полудохлую соплячку. И не понимала, на кой-ляд Лорантам потребовалось именно её потомство. Помнится, были даже какие-то сомнения, стоит ли вообще допускать её к Испытаниям. Было там что-то, сейчас, правда, уже и не вспомнить, что именно. То ли слишком долго тянули, то ли, наоборот, слишком маленькая она была, не упомнить, но осадочек остался.

Впрочем, оно и к лучшему. Любую другую было бы жаль отдавать на растерзание извращенцу с правого берега, а эту — пускай себе. Не жалко.

Лайма еще раз осмотрела затянутую в живое мерцающее серебро нескладную фигурку. И снова пожалела, что нельзя ограничиться просто Свадебным нарядом. И даже не потому, что очень жалко тратить на эту нескладёху почти новую Шкурку — мало их осталось. Все наперечёт. И не вернут ведь потом. Но даже не в этом дело.

Просто церемониальная одежда облипала тело будущей Искупительной Невесты, как вторая кожа, подчёркивая все его недостатки. Порода неплохая, её однопометник не зря берёт каждый второй приз в забегах. Но — слишком молода и нескладна. По-хорошему, ей бы ещё пару сезонов погулять, нарастить чего на эти мослы — а там и Свадьба сама собой подоспела бы. А сейчас ей рано ещё, этого только слепой не увидит. Как бы правобережники не подумали, что их хотят оскорбить, подсовывая вместо отобранного самими Лорантами лакомого кусочка прошлогоднюю тухлую кость. С них ведь станется под этим предлогом сорвать обряд… как они его там у себя называют? Инициации, кажется…

Нет уж.

Этого им позволить нельзя. Не сейчас, когда после стольких сезонов безгранично добрые Лоранты-Следователи наконец-то простили своих неблагодарных заблудших питомцев, и знаком их великодушия светится малая луна над храмовым островом. И Лестница-В-Небо спущена, словно высшая милость, словно обещание, и на стабильной орбите возобновленные Испытания уже ждут детей, которых эта дуреха ещё даже и не готова зачать.

Нельзя заставлять Лорантов-Следователей ждать слишком долго.

А значит — Свадьба будет. И такая Свадьба, чтобы ни один кот не сумел пойти на попятный. И родит она как миленькая. С первого же раза и родит, есть средства это дело ускорить и обеспечить с гарантией. Верные средства, а вовсе не та ерунда, что жгут сейчас в очаге по тайному приказу Вожака Тарса. Лайма чуть вздёрнула верхнюю губу, принюхиваясь. Ну да, так и есть: сушёный камышовник и жёлтая метёлка. Щенячьи забавки, да и действуют большей частью на кобелей, то-то они все на взводе с утра. Откуда мужчинам, пусть даже и Вожакам, знать про настоящие женские травки?

Например, про кожицу синего мухомора.

Тут главное — правильно высушить, иначе можно и насмерть отравиться. Многие и травятся по глупости — особенно, если сырыми жрут и целиком, вместе с мякотью. В ней пользы с рыбий чих, а отравы куда больше. Или просто так сушат, сняв верхнюю кожицу. А плёночку эту недостаточно просто отделить от шкурки, её перед сушкой ещё и выварить надо, в этом весь и секрет. Зато потом, ежели настоять её на меду и выпить — уже через день можно Свадьбу гулять. Ну, через два, если девчонка такая вот, недокормленная да дохлая. И Свадьбы всегда после такой настойки бывают великолепные, без осечек. И щенки рождаются здоровенькие и с первого же захода.

Хорошее деревце этот синий мухомор. И лишь два у него недостатка — растёт уж больно далеко, несколько дней бегать приходиться, чтобы запасы пополнить. И на вкус ужасно горький, даже мёдом до конца не отбить этой горечи.

Хотя оба эти недостатка — не такие уж и недостатки, если разобраться. Иначе бы каждая соплячка захотела раньше положенного Свадьбу закрутить. Нет уж. Свадебный Мёд — напиток не для каждой дуры, уже вообразившей себя ну совсем-совсем взрослой, он лишь на крайний случай. Такой вот, например, как сейчас…

Лайма ещё раз неодобрительно оглядела тощую неразвитую фигурку, почти неразличимую за спинами плакальщиц, и окончательно решилась.

Подошёл Тарс, посопел над ухом. Спросил осторожно:

— Кого коренные планируют дать в женихи?

Лайма скрыла улыбку. Умный мальчик он, этот Тарс-Вожак, первым спросил.

— Джерри и Тобби Загонщиков, Чёрного Лиса и Остроглазого.

Вот так.

Все ещё молоды, но уже неоднократные победители. Все — только лучшие. Достойны украсить собой любую свадьбу. Пусть всего четверо, но зато каждый — как на подбор, без единого изъяна. Коренная Сворка не собирается экономить на Свадьбе Искупительной Жертвы и подсовывать всякий мусор. А пристяжным остаётся только правильно понять намёк.

— Я их пока отправила в лагерь напротив Маяка, велела ждать. А ты уже решил, кого выделит левая пристяжная?..

Плакальщицы пели в полный голос, от души.

Перед Свадьбой отпевают любую девушку. Ведь для того чтобы родилась женщина, девушка должна умереть. Но сегодня плакальщицы старались как никогда, от их искренних завываний узлом скручивался желудок и щипало глаза. Они отпевали не просто девушку, но — Жертву. Они ведь не знали, глупые, кому именно она предназначена. А она — знала.

Ещё вчера вдруг поняла, под Дюзами, не успев толком и испугаться-то даже. А когда поняла — уже глупо было бояться. Действительно, сами подумайте — чего бояться, если рушится мир? И то, о чём ещё вчера совершенно невозможно было даже и мечтать, вдруг становится не только возможным, но и единственно правильным?

Щенки щедро кормили хворостом пламя на верхних костровых площадках, двигали зеркала, и было непривычно стоять в узком конусе падающего света одной, обычно сюда набивались всей своркой, да и Дюзу делали куда шире. А чаще так и не одну зажигали, две-три, а то и больше, чтобы всем места хватило, площадки большие, на каждой можно по три Дюзы зажечь, а самих площадок пять, как раз по углам выгула.

Но сейчас костёр горел лишь один и лишь на одной площадке, и щенки суетились вокруг зеркал, держали Дюзу — для неё одной. И свет надёжной стеной отгораживал её от прячущихся в темноте соплеменников.

Она больше не с ними.

Она одна под Дюзой, Искупительная Жертва, Невеста для затребованной Лорантами Свадьбы — невиданной, небывалой, противоестественной.

Единственно правильной.

И никто не знает, что всё это — целиком и полностью её вина. Или заслуга? Не понять, и оттого в желудке восхитительная пустота и щекотно под рёбрами. Никто не знает, что это она загадала на падающей звезде, загадала неслыханное и невозможное, не случавшееся никогда, да и не могущее случиться, это же даже подумать смешно… а она загадала. Обмирая от испуганного восторга и убеждая саму себя, что вовсе и не всерьёз — и сама же себе не веря. А потом сказала ему, делая вид, что всё это не больше, чем просто шутка. Но ведь звезда была настоящей! Настоящие звёзды всегда выполняют загаданное, надо только его произнести вслух, чтобы кто-то услышал. Пусть даже вид делая, что это — просто шутка. Пусть даже услышавший и не поверит. Пусть рассмеётся даже…

От Главного Выгула её несли на руках — ноги Искупительной Невесты не должны касаться дорожной грязи. Плакальщицы шли рядом и выли. Они выли, наряжая её в лунную шкурку — то ли костюм, то ли целое жилище. Он мог облипать тебя, словно вторая кожа, а мог расшириться до размеров чуть ли не конуры вожака. Стоило лишь захотеть. И проговорить желание. Как со звездой. Только и всей разницы, что с лунной шкуркой проговорить желаемое можно было и про себя, не обязательно вслух. А ещё этот странный костюм был способен пропустить внутрь одного человека. Того, которого она выберет. Когда-то все свадьбы на левобережье справлялись именно так, но лунные шкурки не вечны, хотя и ужасно прочны. Но даже они со временем портятся. Их становится всё меньше и меньше с каждым сезоном, а невест меньше не становится, вот и выдают их теперь лишь для особенных случаев. Вот как сейчас, например…

Пару раз она видела Вита — он мелькал где-то за непрекращающимся хороводом плакальщиц, смотрел тревожно. Появлялась какая-то старая женщина, смотрела неодобрительно. У неё были злые глаза и очень твёрдый подбородок. Костры горели, дым стлался по кругу, и по кругу же ходили плакальщицы, мешая думать. Она стояла на плетёном из толстых разноцветных верёвок ковре — ноги Искупительной Жертвы-Невесты не должны касаться дорожной пыли, да-да, она помнит, но все равно стоять неудобно. Иногда всё начинало видеться отчётливей, и тогда она понимала, что уже наступил вечер. А то и следующая ночь. Потом всё снова расплывалось в дыму и непрестанном кружении. Хорошо ещё, что лунная шкурка могла по желанию частично твердеть — она отвердила её до самых подмышек, и теперь просто обвисала внутри, незаметно для окружающих, временами уплывая куда-то, временами снова приходя в себя.

Время от времени ей давали воды с чем-то кислым. А потом чья-то рука протянула дымящуюся кружку — прямо сквозь липкий нескончаемый хоровод.

— Вот, лапушка, выпей-ка мёду! Он с травками. Тебе оно сейчас самое то будет.

— Спасибо.

Она взяла протянутую кружку, послушно глотнула. Поморщилась.

Мёд был горьким.

* * *

Трое суток понадобились ещё и для того, чтобы навести мосты.

Нет, не переговорные иносказательные, хотя и такие потребовали немало сил и времени. Самые обычные деревянные мостки до острова. Действительно, это дежурные могут добираться вплавь или там верхом на коротком бревне, а Жениху такое поведение не подобает. Несолидно как-то. С левого берега тоже навели мост — очевидно, они были такого же мнения о том, что подобает, а чего не подобает Невесте.

Тем временем потихоньку светало. Небо приобрело отчётливый перламутровый оттенок, словно чешуя на рыбьем брюшке. И чёрные ветки деревьев щекотали это нежное брюшко, заставляя огромную рыбину ночи подниматься всё выше и выше. Звёзды гасли одна за другой. Малая луна над островом тоже слегка поблекла.

Пора.

Ксант поморщился. Немножко приоткрыл сквот и запел весеннюю песнь.

Ему было скучно и противно.

Всё шло не так, как надо.

Весеннюю песнь не поют на рассвете и на открытом месте — её поют глубокой ночью, под мягким пологом леса. Весеннюю песнь никогда не поют в одиночку — даже если нет соперника, всегда откликается кошка, которой эта песнь предназначена. И, наконец, весеннюю песнь никогда не поют, не видя избранницы. И плащ ещё этот дурацкий мешается, движения сковывает, да и видок, наверное…

Но Свадьбы левобережных никогда не устраивают ночью — ночью они слепы. Ну или почти слепы, не любят они ночи, и правильно, ночь — время вольных древолазов. Свои дурацкие шумные свадьбы левобережники всегда гуляют в полдень, и потому рассвет был компромиссом, одинаково неудобным для обеих сторон. Только это и утешало.

Петь придётся одному — на Свадьбах левобережников не поют. Вообще. Не принято у них. А совсем без песни обойтись невозможно — без неё не войти в нужное настроение, что бы там ни шептала про свою настоечку Леди Мьяуриссия. Так что это тоже было компромиссом.

Впрочем, с этим тоже будут проблемы — в первый день Свадьбы у этих придурочных собак дело до инициации редко доходит. Ведь невеста должна выбрать, а женихи, стало быть, показаться перед нею во всей своей красе, причём каждый. Та ещё тягомотина. Вряд ли их меньше дюжины, значит, показуха затянется. Наверняка придётся ещё и выполнять какие-нибудь капризы невесты. Остаётся только надеяться, что будет их не слишком много. Хотя с этой дурёхи станется…

Он шёл по мосту, продолжая петь. С другой стороны реки отзывались нестройным восторженным воем — похоже, инобережникам нравилась его песнь. И это уже само по себе было тоже противно.

Мост был сплетен из веток и слегка пружинил под ногами. Если закрыть глаза, может показаться, что ты на дереве. Охранницы слегка приотстали, и Ксант спиною чувствовал их неодобрительные взгляды. Ещё бы! Они-то слышали, что пел он не больше чем в четверть силы, ни одна Леди такое пение не оценит, ни один нормальный соперник не купится. Но этим придуркам на том берегу, похоже, нравилось и такое — вон как воют! Так зачем особо напрягаться, если и так — всем всё нравится?

Деревья на острове не росли, только кусты. Высокие, правда. И густые. Когда-то прямо напротив берега был лаз, ведущий к срединной поляне и Храму, на который опускали Лестницу-В-Небо Лоранты-Следователи. Но это было давно. Вот уже пятнадцать сезонов как не прокладывалась дорожка-по-воде, невидимый мостик для испытуемых, и ничья рука не касалась обнаглевших веток. Во всяком случае, Ксант не видел ни малейшего просвета в сплошной стене кустарника.

На фоне этой сплошной стены переплетённых веток они и стояли.

Все — рослые, длинноногие, как на подбор. Все страшно гордые возложенной на них миссией. Все суровые и настроенные жутко решительно сделать всё возможное и невозможное для успешного этой миссии выполнения. Все из себя такие…

…пёсики.

И на плечах у каждого — ритуальный плащ, отливающий рыбьей чешуей…

Даже тут подгадили. Превратили отличительную метку Избранного и единственного — в униформу, по сути, в рабочую одежду. Типа — не такой уж ты и избранный, кот, не такой уж и уникальный, и что бы там ни говорили эти зазнайки с орбиты — наши женихи ничуть не хуже, и невеста всегда имеет право передумать. Нет, на самом-то деле передумать ей, конечно же, не разрешат, но вот кинуть намёк на возможность подобного — это вполне.

Почему-то Ксант не был удивлен. Интересно — а действительно, почему бы? Чутьё подсказывало заранее, что будет именно так, не это конкретное паскудство даже если, то другое какое, не менее пакостное, но — обязательно. Жизнь бывает очень убедительна и настойчива, пытаясь доказать свою повсеместную паскудность… В ней ничего не случается чуть-чуть, и если уж не везёт, то по полной…

Кривая улыбка ломала губы изнутри, Ксанту стоило огромных усилий не выпускать её на лицо. Это ведь могло бы нарушить торжественность момента Явления Невесты. Ага, именно так, с больших буковок, не зря же эти придурки строем почётным замерли. Вот через этот строй они Невесту-то и пропустят. Вместе с ним самим, если не повезёт. Милый обычай. А чего ты хотел? Они же собаки. У них всё напоказ и никаких секретов друг от друга…

Удлинившиеся когти впились в ладони. Боль отрезвила.

Спокойно.

Переживём. Раз уж явился на собачью свадьбу — изволь тявкать. Как положено. Противно, но несмертельно.

Всё в порядке.

Похоже, тело не было согласно с приказами сверху — втянуть когти и плотно закрыть сквот Ксанту удалось лишь с огромным усилием. За спиной треск и шорохи возвестили о начале разборки временного моста. Наверняка со стороны левого берега мост тоже разбирают, если уже не разобрали. Краем глаза он отметил отсутствие почётных охранниц — те поспешили перебраться на берег, пока мост ещё существует. Обе стороны жутко торопились оставить жертвенную парочку наедине друг с другом. Ну, если, конечно, не учитывать доброй дюжины женихов, но кто из собак всерьёз учитывает женихов на свадьбе или придаёт им хоть какое-то значение? Впрочем, эти собаки вообще уверены, что на настоящей свадьбе значение имеет только НЕВЕСТА.

А вот, кстати, и она…

По серебряному строю прошла рябь, женихи напряглись ещё больше, хотя это казалось Ксанту уже совершенно невозможным. И замерли, ещё более решительные и суровые. Ксант нахмурился, и песнь потихоньку свернулась, перейдя в глухое недоуменное урчание. Странно, что леди Мьяуриссия не предупредила его об этой части обряда. Может, она и сама не знала? Или не придала значения?

Невеста не шла — её несли на руках. Двое. И живое серебро её костюма сливалось с переливчатым мерцанием их плащей. Он-то понадеялся, что видел уже всех соперников-свидетелей, но оказалось, что нет. Ещё два жениха. Подумаешь? Парочкой больше, парочкой меньше, кто вообще обращает на них внимание? Этих, похоже, подобрали за экстерьер и окрас — оба светловолосые, как и сама невеста, редкий оттенок на том берегу. Смотрятся хорошо.

Красиво.

Хотя тот, что справа, староват. В отличной форме, правда, иначе его бы не выбрали, но всё равно видно, что давно уже не юноша. И волосы у него столь светлые не от природы, а от снега прожитых зим. Зато тот, что слева…

Ну да.

Конечно.

Как же могли они обойтись без славного красавчика Вита, такого симпатичного и породистого, да к тому же оказавшегося под рукой? Никак не могли они без него обойтись. Да и сам Вит — как мог он обидеть отказом свою сестрёнку, проявить такое неуважение? Никак он не мог…

Ксант зашипел, дёрнув головой. Воротник плаща был ужасно неудобен. Это только собаки могут получать удовольствие от того, что сдавливает им горло и мешает дышать. От недостатка воздуха у Ксанта кружилась голова.

А самое неприятное — они что-то сделали с невестой. Она не могла быть такой… красивой. Она никогда такою не была. Очень белое лицо — и очень чёрные глаза со зрачком во всю радужку. У юных Леди перед инициацией никогда не бывает таких глаз. И такой белизны лица — тоже. Такие лица бывают лишь у мёртвых.

Подняв непослушную руку, он рванул тугую застёжку, что мешала дышать. Плащ тяжело скользнул по плечам и спине, опадая на серую гальку. Утренний ветер тронул голую кожу на лопатках, покрывая её мурашками. По контрасту с побелевшим лицом глаза у невесты слишком резкие, в них невозможно смотреть. И дурацкая улыбка счастливого и гордого собою Вита — ниже. Намного ниже. Там, где место настоящему жениху на собачьей свадьбе.

Ксант отвёл взгляд. Передёрнул плечами. Перекатился пару раз с пятки на носок и обратно, разминая сведённые мышцы ног.

И прыгнул в воду.

* * *

— Взять его.

Ксант усмехнулся, но не сделал ни малейшей попытки подняться. Сами пусть подымают. Так и лежал на изрытом ногами прибрежном песке, куда отбросил его страшный удар в грудь, пытался протолкнуть воздух сквозь ставшее непослушным горло и усмехался, видя, как постепенно затягивает зелёным маревом всё вокруг. Так бывает на глубине, под водой ведь тоже нечем дышать.

А ещё он думал — думал как-то отвлечённо, словно о постороннем и никакого отношения к нему самому не имеющем. О том, как много зависит от мелочей. Вот, например, умей он плавать хоть немножко быстрее… или выбери другое место… или даже другой берег…

Впрочем, нет — там бы его догнали точно. И очень быстро. Это здесь он самый шустрый бегун, а левобережники над такой скоростью только похихикают. Это только здесь был ещё хоть какой-то шанс, если бы удалось ему хотя бы на дюжину вдохов опередить охранниц, посланных по берегу наперерез…

Не повезло.

Странно, что они не торопятся — он уже почти потерял сознание, когда сильные руки настоящих Леди грубо схватили его за плечи и вздёрнули на ноги. Он сразу же обвис, но дышать стало легче, и зеленоватая мгла отступила. Кажется, кто-то ударил его по лицу — на распухших губах явственный привкус крови. Наверное, это тоже помогло прийти в себя.

Что ж, спасибо и на том.

— Щенок!

Ругательство из самых грязных, а в голосе нет даже сильного раздражения — так, самую малость. И куда больше удовлетворённо-мурлыкающих ноток. Приятно, когда твои предположения сбываются. Пусть даже это были и не самые хорошие предположения.

— Так и знала, ты что-нибудь да выкинешь. Что-нибудь этакое. Ты ведь не можешь без фокусов. Тебе обязательно больше всех надо.

Приятно чувствовать себя самой умной. Даже когда ты Старшая Леди. Даже когда — Самая Старшая…

Леди Мьяуриссия подошла ближе, разглядывая обвисшего на руках охранниц Ксанта с неприятной дотошностью — так хозяйка рассматривает незнакомое мясо, раздумывая, стоит ли его ощипывать перед приготовлением или и так сойдёт.

— И на что ты надеялся? — спросила она почти участливо. — У тебя ведь не было ни малейшего шанса.

Ксант сплюнул кровью. Улыбнулся — ну, во всяком случае, он очень надеялся, что это выглядело именно как улыбка:

— Знаю. Но попытаться-то стоило?..

Леди Мьяуриссия фыркнула. Задумчиво постучала длинным когтем по желтоватому клыку. Произнесла негромко, ни к кому не обращаясь. Скорее просто рассуждая вслух:

— Что ж, всё к лучшему. Эти суки слишком зазнались. Лоранты же ясно сказали, что жених должен быть один, и кто именно указали, так нет… сами виноваты. А мы ни при чём. Мы всё как надо сделали. Хотя мы им и не собачки, чтобы по первому свистку… но — сделали. Предоставили. Лучшего. Если и наказывать — то не нас. Мы-то со всей душой… — Тут её бесцельно блуждающий по окрестностям взгляд снова остановился на Ксанте. Стал осмысленным. И его выражение очень не понравилось объекту разглядывания.

— Что же касается тебя… Леди Вивьерра была права. Ты слишком высоко прыгаешь. Так и разбиться недолго. А это было бы неприятно, ты слишком важен. Ты был достаточно ценен и раньше, но сейчас… Сейчас ты просто бесценен. Что ты о себе вообразил, мальчик? Думал, если хорошо научился трахаться — так эти глупые старые сучки тебе всё простят? Сучки, может, и простили бы. На то они и сучки. А мы — Леди, мальчик. Ты напрасно забыл об этом.

— И теперь меня накажут за забывчивость? — Ксант растянул саднящие губы в усмешке так широко, что стало больно. Но Старшая Леди-мать шутки не приняла.

— Нет. Наказывают щенков. А ты… Ты просто послужишь примером. Роскошным примером того, как не надо себя вести молодым котятам, если они хотят сохранить при себе свои причиндалы. И, заметь, как удачно всё совпадает — насолил ты нам, но казнь твоя угодна Лорантам. Конечно, они просили твоих детей, но, может быть, их устроит и то, чем этих детей обычно делают?

Когда такое решение принимает Комитет Защиты нравов, ещё есть какая-то надежда. Да что там — вполне реальная надежда! Подумаешь, Комитет! Да кто вообще будет слушать этих старых шлюх, если любая Мать…

Если решение принимает Совет Матерей…

Ну, тогда тоже остаётся надежда на то, что его всё же не утвердит Старшая Мать, а без её слова…

Если такое решение принимает сама Старшая Мать, надежды нет.

Никакой.

Впрочем, нет. Кое-какие надежды остаются даже и в этом случае.

Ксант, например, очень надеялся, что его улыбка осталась по-прежнему наглой и высокомерно-непрошибаемой. Он очень на это надеялся.

* * *

Она знала, что виновата. Страшно виновата. И будет наказана.

Пусть.

Это даже хорошо. Ещё одно доказательство, что она старалась не зря.

А уж как она старалась!!!

Её визг, наверное, был хорошо слышен не только на обоих берегах, но и далеко вглубь степи и леса. В Прибрежном наверняка слышали, а уж в лагере у моста так и тем более. Она умела очень громко визжать, если требовалось. Даже Вит ошалел немного и всё старался втянуть голову в плечи.

Она никогда не думала, что форма ритуального отказа ей когда-нибудь пригодится, это ведь только для чистопородной элиты, для Вожаков, не для неё, она не думала даже, что помнит эту форму, ведь прошло уже не менее четырёх сезонов с тех занятий, никому не нужных, скучных и, казалось, забытых на следующий же день. А вот поди ж ты — даже не сбилась ни разу. Даже ритм не нарушила.

Добавила, правда, кое-что от себя — но это так, для пущего эффекта и чтобы не думали, что есть хотя бы малейшая возможность хоть что-то исправить.

Она орала форму отказа не кому-то конкретно — всему правому берегу, стараясь удержать взглядом всех: кошек, котов, матерей, охранниц, не важно, главное удержать одной — всех, и как можно на дольше, она повышала голос до почти нестерпимого визга и визжала им всем прямо в лица, а они только прижимали уши и шипели в ответ с полуразобранного моста. Не будь мост разобран, она, наверное, вцепилась бы в них — руками, ногами, зубами, всем, чем смогла бы. Потому что это уж наверняка отвлекло бы их внимание.

Но между целой секцией моста и островом оставалась широкая полоса воды, и ей оставалось только продолжать форму ритуального отказа, повышая голос до рези в ушах — и надеяться, что этого окажется достаточно. И что никто из них, ошарашенных её визгом, не обращает внимания на такую необычную вещь, как плывущий кот. И не бежит по берегу наперерез…

Это было единственное, чем она могла ему помочь сейчас и искупить свою настоящую вину — ту, за которую её никогда не смогут наказать ни Вожаки, ни даже Вит. Просто потому, что не догадаются.

Вину в том, что оказалась такой ничего не понимающей дурой…

Он был готов подчиниться и переступить через собственную натуру, она видела это. И слышала — он даже петь уже начал. Всё как у них положено. Он ведь согласился уже, а он честный, и, значит, всё бы сделал как надо. Если бы только она сама не настояла, как последняя дура… Ну да, конечно, — какая же свадьба без красавчика Вита?

И кто за язык тянул идиотку?!

Он же всё объяснял, столько раз объяснял… Да, конечно, он не говорил ничего прямо, только намёками, чтобы тебя же, дуру, не обидеть случайно! Он же вежливый, он же кот, это только глупые псы лают всё, что думают, и даже многое из того, чего и не думают совершенно. Так ведь на то они и псы, пустобрёхи, им бы только полаять. Коты — они не такие. Вот и он никогда не говорил ничего, не обдумав заранее. Он всегда так долго молчал, перед тем как сказать хоть что-то. Ему же и в голову придти не могло, что она так ничего и не поняла.

О, Лоранты, как же это, наверное, страшно — вдруг понять, что та, кому ты доверял, считая всё понимающим умным и хорошим человеком и даже уже почти что своим другом, на самом деле просто полная и совершенно ничего не понимающая дура. Или же наоборот — очень умная дрянь, которая как раз таки всё очень хорошо понимает и старается сделать побольнее.

И не понятно даже, что хуже.

А ещё этот взгляд…

Взглядом можно куда больше сказать иногда, чем любыми словами. Говорят, Лоранты умели общаться без слов. И на таких расстояниях, которые глушат самые громкие крики. Наверное, это правда, если даже у их глупых питомцев до сих пор такое иногда получается. Всего один взгляд — и ты всё понимаешь. И цепенеешь от ужаса, потому что осознаещь весь ужас того, что ты натворила, и исправить хоть что-то уже невозможно. Поздно. О, Лоранты, как же многое можно понять по случайно перехваченному взгляду!

Особенно, когда предназначен он не тебе…

Она глубоко вздохнула. Вскинула голову. И вышла из глубокой тени между конурами на ярко освещённый пламенем Дюз центральный выгул. При её появлении возбуждённый гул стих, словно кипящий котёл накрыли крышкой. Слышно было только потрескивание поленьев высоко над головой.

Сегодня были задействованы четыре дюзовые площадки, и четыре световых конуса сходились на центре выгула. Земля тут утрамбована ногами до звона, ярко освещённый круг похож на бубен, в который беззвучно бьют сверху четыре светопада. И лишь шаги разносятся гулко — её шаги. Сегодня круг маленький, — и она по-прежнему одна под безжалостным светом пламени Дюз. Свет бил со сторон, от него невозможно отвернуться, и нету тени, в которой можно было бы спрятать лицо. Свет бил наотмашь, выжимая из глаз слёзы. Она зажмурилась и выдавила:

— Я виновата.

Разводить Дюзы нелегко, гораздо сложнее, чем любые другие ритуальные костры, те же Сигнальные, например. Это вам любой смотритель скажет. Мало того что нужно затащить всё, для костра необходимое, на высокую площадку. Так ещё и экраны следует выстроить так, чтобы свет падал на выгул конусом. Или двумя-тремя конусами, как того обстановка требует. Во время самой длинной ночи конусов зажигали десятка полтора, чтобы под Дюзами могли уместиться все и никто не остался бы в темноте.

Сейчас свет Дюзы не казался спасением — он ослеплял, отделяя её ото всех остальных сородичей. Тех, что молча смотрели из темноты, сами оставаясь невидимыми.

Что ж, так даже проще.

— Я виновата. Не сдержалась. Я подвела всех. Не исполнила приказ Лорантов-Следователей. Я признаю свою вину и готова понести заслуженное наказание.

— Ты — молодец!

Голос вожака утонул в восторженном рёве. Со всех сторон под Дюзу рванулись люди — знакомые и незнакомые, они хватали её за плечи, жали руку, радостно хлопали по спине. Они вообще, наверное, разорвали бы её в своём неуёмном восторге, если бы не вожак.

Он первым оказался рядом, его сильная рука крепко держала её за плечи, а голос гремел, перекрывая радостные вопли остальных:

— Посмотрите на неё! Перед вами — настоящая сука, достойная своей сворки! Да что там — это любая сворка должна гордиться такой дочерью! Она своими клыками вырвала победу из пасти поражения! Она могла бы возгордиться, но нет — она смиренно вручает свой поводок в руки наставников, доверяя более опытным решение своей судьбы и даже оценку собственных действий! Она не гордится своим подвигом, пока ей этого не разрешили! Славу нашей героине! — И тише, уже совсем другим тоном, ей одной: — А как, кстати, тебя зовут?..

* * *

— Что такое «дракон», как ты думаешь?

— Крупная ящерица семейства варановых. Земной эндемик, вымерла ещё до Второго взрыва. Некрупная хлородышащая амфибия, автохтон Земли Янсена. Мифический персонаж, упоминаемый в разного рода эпосах и легендах. Какое именно значение тебя интересует?

— Меня интересует Милтонс! Почему он не мог просто написать, чего хочет? Зачем было прибегать к символике?! Да и что означают его символы? Что такое дракон в его понимании? Крылатая огнедышащая тварь, ворующая девственниц и собирающая в пещере драгоценности?

— Дракон свободен лететь, куда хочет. Дракон. Крылья. Свобода. Символ полёта. По-моему, очень даже прозрачная символика для планеты, всё население которой помечено синдромом аста ксоны. Чего же тут непонятного?

— Ха!.. Куда он улетит от своего награбленного богатства?!.. Хотя… Возможно. Когда имеешь дело с Милтонсом — возможно всё. Но я другого не пойму — если он такой добрый и гениальный, то почему просто не применил свою лечилку, безо всяких поэм и разделений генофонда? Зачем ему эти сложности с параллельно-перекрёстным скрещиванием понадобились? Не мог? И это с его-то умениями? Ха! Знаешь, был бы он жив… Не долго был бы таковым, ей-богу! По поводу дракона этого же… «велика вероятность. Вернусь лет через двадцать — проверю». За такие коментсы на полях расстреливать надо! Без суда и следствия, как за особо тяжкие. И ведь не спросишь уже… ну кой-хрен его понёс в ту мясорубку, идиота?.. Да и тут… кто его за руку тянул?! Ну, поголовная ксона, ну, нонсенс. Мало ли их в освоенном пространстве? Да куча! Стоит лишь копнуть. Кто его просил вмешиваться?

— Они — геномодификанты, Эри. Полиморфы.

— Ну и что?

— Как и сам Милтонс.

— И что с того? В те времена модиков было — как собак нерезаных!

— В те времена их и резали. Как собак.

— Ха! Всё равно — неубедительно. Где Милтонс — и где эти? Милтонс мог оборачиваться чем угодно! И кем угодно. А у этих недоумков — лишь их жалкие сквоты.

— Они дети. Тупые ущербные дети. Возможности в них заложены те же, просто они не умеют. Да им пока и не нужно. Они и сквотами-то не пользовались, пока он не подтолкнул веками проверенными мотиваторами. Слишком мирная и благополучная планета для первопоселенцев — беда куда более страшная, чем любая самая агрессивная среда. Они были мечтой тогдашнего человечества — поселенцы, в генах которых заложена возможность приспособиться к любой среде. А им оказалось не к чему приспосабливаться. И они стали дичать, как это всегда и бывает. Милтонс не смог пройти мимо попавших в беду детей своей породы. К тому же — больных детей.

— Ладно. Допустим. Не создал, а лишь обнаружил и подтолкнул. Хотя… но — ладно! Допустим. Больные детишки — и добрый дяденька-доктор в погонах. Он работал на военных, не забывай! Ты догадываешься, зачем им это лекарство так понадобилось? Я — догадываюсь. И мне это не нравится. От противоядия один шаг до яда. Да что там! Это вообще зачастую одно и то же, всё дело в концентрации. Если они научатся вызывать аста ксону — это будет самое страшное оружие массового поражения. Один разок применить — и никакой тебе единой межпланетной цивилизации! Все снова рассыпались по своим отдельным миркам. До тех пор, пока не вырастет новое поколение. Если оно, конечно, здоровым родится и не одичает в изоляции.

— Точка зрения параноика.

— Точка зрения реалиста.

— Все параноики считают себя реалистами.

— Ха! Ладно. Допустим. Я всё равно останусь при своём мнении, что бы ты там… Но вернёмся к нашим баранам… собако-кошкам, то есть. Вот ты ответь — чем твоего гениального придурка классические вервольфы не устраивали? Если, конечно, твоё позавчерашнее предположение было правильным и этот извращенец действительно межвидовуху планировал. Волки и собаки — почти что родственники, у них и в реальной жизни нормальное потомство выходит, а уж с помощью геномодификантора… Чем плохо?

— Мало данных для анализа. Возможно, плохо как раз то, что они слишком похожи. Нет конфликта.

— Чушь! Ещё какой конфликт! Ты хотя бы их взаимоотношения в природе вспомни! У них разное социальное поведение. Мораль разная. Одни — одомашненные служаки, помешанные на желании угодить хозяину, другие — вольные дети природы. Практически то, что мы и сейчас имеем с котами, то же самое противостояние. Зато — никаких непоняток и случайностей! Потому что вся знаковая система — одинаковая! Никакой неразберихи из-за неправильно понятого жеста. А кошки с собаками… их вражда, она ведь из-за чего? Из-за того, что у них все значения невербальной системы общения диаметрально противоположны! Все! Абсолютно! Представляешь?! Собака, виляя хвостом, выражает дружелюбие и мирные намерения. У кошачьих же горизонтальные движения хвоста из стороны в сторону — признак крайней ярости, готовности к нападению. Опущенный хвост у кошки, наоборот, означает спокойствие, а у собаки сдерживаемую агрессию или даже болезнь. Собака падает на спину, демонстрируя покорность и беззащитность, кошка делает это, готовясь ударить противника всеми лапами. В знак покорности кошка пригибает голову к земле и прижимает уши, собаки так поступают, когда готовятся напасть. Рычание у собаки похоже на мурлыканье кошки, но выражают они опять-таки противоположные эмоции. И так во всём! Кошкам с собаками невозможно договориться — они говорят на диаметрально противоположных языках!

— Есть немало примеров того, как представители этих видов прекрасно уживаются друг с другом. И даже дружат.

— Ха! Так это же только подтверждает! Такие, которые дружат, они же с детства вместе воспитываются. Понимаешь? И усваивают чуждую невербальную систему. Кто-то из них просто говорит не на своём языке. Помнишь историю про котёнка, выращенного в питомнике фокстерьеров? Его ещё слепым к кормящей сучке подложили, ну, он и вырос. Так он вообще не воспринимал себя котом! Научился бегать со стаей, охранять территорию, даже тявкать! Делал стойку на дичь, гонял случайно забредающих кошек. Язык формирует личность, пусть даже язык этот невербальный! Тот кот был собакой, понимаешь?

— Понимаю. Но не понимаю, какое это имеет отношение к нашей проблеме.

— Зануда. Да никакого! Интересно просто. Тебе не понять.

— Куда уж мне. Кстати, об интересном… датчик девять-бис, запись за последние два часа. Можешь также просмотреть и датчики четыре и восемь — для всестороннего анализа.

— Знаю. Думаешь, почему я так бешусь? Потому самому и бешусь… Идиоты! Чего им не хватило?! Они ведь всё уже утрясли, всё было прекрасно — и вдруг, ни с того ни с сего… Шестой раз запись по кругу гоняю, всё пытаюсь понять. Хотя чё там понимать?! Типичный пример, кошка с собакой. Даже самая сильная побудительная причина не способна это сломать. Так и хотелось наплевать на приказы и долбануть по этим идиотам хотя бы из глушилки на полную мощность, чтобы прочувствовали… Может, тогда бы…

— Не может. Прямое вмешательство исключено.

— Да знаю я, не трави душу. Обломался Милтонс. И мы обломались вместе с ним за компанию. И ты, кстати, в первую очередь. Вот завтра поутру охолостят твоего любимчика — и всё. Не будет тебе никаких детишек, интересненьких да перспективненьких.

— Не думаю.

— Знаю, что не думаешь! Ты вообще не думаешь, ты — считаешь! Но считай не считай — а одну из самых перспективных милтоновских линий завтра обрежут под корень. Ха! Забавный каламбур получился, правда?

— Может, и забавный. Но неверный. В корне.

— Почему это?

— Кастрации не будет.

— Ну-ка, ну-ка, а с этого момента поподробней, пожалуйста! Как это не будет? Внизу шутить не настроены, ты на лица их посмотри! Меня и то дрожь пробрала… шесть раз. Нет, без вмешательства свыше они ничего не отменят! Значит, ты хочешь вмешаться, да, так что ли? Активно и сознательно? Похерить свои же обожаемые принципы и наплевать на прямые приказы? Слушай… а давай, а? Нет, ну правда! Я не могу, но ты-то вполне, свобода воли и всё такое!

— В этом нет необходимости.

— Полагаешь?.. Хм… Да нет, чушь всё это! Не сумеет он удрать без посторонней помощи, его же в сквоте связали! И верёвки этой дрянью пропитаны, ну, знаешь, с мятой да местным аналогом валерьянки. Ему не выбраться самому. Даже из сквота не выйти. Ты блефуешь!

— Я никогда не искажаю информацию. И всё учитываю, ни о чём не забывая. А ты — забываешь.

— Ха! Не забывая, как же! А кто поймал тебя на прошлой декаде с пропущенными знаками после запятой, а?! Молчишь?! Вот и молчи! Ладно бы один, но ведь целых три подряд!!! А потом ещё удивляется, почему результат не сходится! А я не скрываю своего несовершенства! Даже горжусь им. Отчасти. Ты ведь даже не представляешь, какое это благо — умение забывать! Где уж тебе… Ну так и? Что ты молчишь? Про что такое жутко важное мне посчастливилось забыть на этот раз?

— Про девочку.

* * *

Славу провыли три раза.

Подряд.

Она не верила. До самого третьего раза — не верила. Потом — пришлось.

Три раза подряд Славу выли только самому Держателю Поводка. Ну и Вожакам — редко. По особо торжественным случаям. Вожаков не наказывают.

Она не верила. Нет, наставники рассказывали странные истории, иногда славу выли и нарушителям лорантовых заповедей — но славили их вовсе ведь не за нарушение ими этих заповедей, ведь так?

Но Вожак сказал, что так надо. Что она первая поняла истинное желание Лорантов — это была проверка, проверка на верность как раз таки заповедям, вопреки всему, вопреки даже воле самих Лорантов. И она поняла это первая, и осталась верна и чиста, а потом и Вожак понял. Вернее, он раньше понял, но не успел добежать и предупредить, и хорошо, что она тоже умная и сама догадалась.

Она не верила. Но он был очень убедителен, этот Вожак, и держался с нею почти как с равной, как тут не поверить?

Вожаков не наказывают.

Во всяком случае, она про такое не слышала. А даже если и случается такое, то вряд ли они будут слишком серьёзно наказывать ту, которую только что три раза подряд славили. Можно расслабиться.

И вот тут-то она сама чуть было всё не испортила. Когда поняла. И поверила наконец. Задрожали ноги, обмякнув, словно варёные, стало вдруг очень-очень жарко, зашумело в ушах. У Туза, который выполнял роль Держателя в их сворке, рука тяжёлая. Раза два ей довелось испытать наказание по полной программе — потом долго отлёживаться пришлось. Туз, он старательный. Она очень хорошо об этом помнила, когда выходила под Дюзы. Она была готова. А вот к тому, что наказания не будет, готова она не была.

Справилась.

Отдышалась. Проморгалась. Сделала несколько судорожных глотательных движений. Облизала губы пересохшим языком. А что рожа при этом была, наверное, глупая донельзя, так это дело последнее. Кто же будет требовать умного лица от героини? Главное, что не упала посреди третьей СЛАВЫ, опозорив вконец и себя саму, и всю свою сворку заодно…

Она сидела на почётном месте — на верхней ступеньке высокого крыльца у конуры местного вожака. На одной с ним ступеньке. Выше любой женщины племени, даже его жён. Выше даже самой старшей суки коренной сворки. Рядом был только он, вожак, который не помнил её имени. Да и зачем ему помнить имя какой-то глупой молоденькой сучки, пусть даже и произведённой им в героини?

Смешно, но ей почему-то было обидно. Хотя обижаться-то не за что, ну, в самом-то деле — кто она, и кто ОН? Какое может быть сравнение? Но почему-то мысль о том, что она тоже не помнит его имени, доставляла ей тайное и ни с чем не сравнимое удовольствие. Маленькая и никому не видимая месть.

А вот сидеть на верхней ступеньке удовольствия не доставляло.

Совсем.

Подходили мужчины и женщины, улыбались, кланялись, протягивали еду и напитки. Сегодня каждый старался принести самое лучшее. И каждый ждал, что она это лучшее обязательно попробует и похвалит. Она уже давно перестала различать вкус и только надеялась, что её похвалы звучат не слишком фальшиво. Несколько раз она поймала на себе взгляд то одной, то другой из жён вожака. Они смотрели одинаково встревожено, но откровенно ненавидеть боялись — всё шло к тому, что после праздника вожак пригласит новенькую героиню присоединиться к его сворке. И тут уж не надо гадать, кто именно станет её первым мужем.

Но почему-то и это тоже совсем не радовало.

* * *

Он сидел, они стояли напротив, эта глупая юная сучка со своим братишкой-красавчиком. На ней снова была жёлтая маечка и чёрные шорты. На них обоих. Одинаковые майки, одинаковые светлые волосы, одинаковые лица и даже одна на двоих манера склонять головы к левому плечу. Они были настолько похожи, что приходилось страшно напрягаться, чтобы понять — кто из них кто. И потом удержать понятое в памяти. Вит — он слева стоит, а она — та из двоих, которая справа. Вит... красивый настолько, что аж противно... Он слева. Да, слева... кажется. От напряжения кружилась голова.

Их снова разделяла река.

Голова кружилась всё сильнее, два одинаковых лица то сливались в одно, то снова расходились в стороны, словно отражения. У одного из них шевелились губы. У того, что справа. Тот, что слева — Вит. Надо помнить. Вит молчал, улыбался только. Улыбка у него красивая, почти как у Миу. А она что-то говорила, но слов не было слышно — всё заглушал гул водопада.

Просто мечта. Красивые губы на красивом лице. Два лица сливаются в одно. Когда губы шевелятся — это тоже красиво. И — тишина. Слов не слышно, и это прекрасно. Потому что она опять извиняется. Наверняка. Она всегда извиняется. Почему? Непонятно. Лучше уж тишина. И только шум на реке. И осенние листья… Шум водопада. А что такое водопад? Почему он так шумит? Или это шумит в голове? В ушах?

А что такое уши?

Это так прекрасно, когда нет лишних слов.

Просто нет слов.

Нет… чего?

* * *

— Ты мне поможешь.

С большим трудом удалось сказать это так, чтобы не прозвучало просительно-вопросительно. И чтобы не дрогнул голос.

Понятно же, что не поможет.

Хорошо ещё, если не развопится на весь посёлок. Хотя сейчас — вряд ли. Сейчас Вит слишком неуверен. Ни в чём не уверен — ни в себе, ни в ней, ни в том, что же тут происходит. Система иерархии рухнула — она ведь сидела на одной ступеньке с местным вожаком, вожаком коренной, это делает её выше не только Вита, но, пожалуй, любого из их родной сворки. Кроме, разве что, Тарса. Но кто такой Тарс — и кто такой Вит по сравнению с ним?! Нет, не будет он сейчас на неё кричать.

Но и поможет — вряд ли.

Старое распределение ролей, где он был выше, сломано, но новое пока ещё не стало привычкой. Он будет обдумывать, тянуть время, пока не станет слишком поздно. Значит, придётся самой. Как-то придётся…

У неё заныло под рёбрами — она слишком хорошо помнила чёрный провал обрушивающейся вниз реки и нависшее над ним дерево. До веток было так далеко. Так безнадёжно далеко. Она неплохо прыгала, но понимала — шансов нет.

Об этом нельзя думать!

Прыгать всё равно придётся. Иного выхода нет, а значит, придётся. И она допрыгнет. Обязательно! Иначе и быть не может. Не должно быть. Не будет. Надо только как следует разбежаться. Вит сколько раз прыгал — и ничего! Всегда допрыгивал. Значит, и она сможет. Всё равно ведь нет другого способа, раз уж плавать не научилась, как последняя дура… Все левобережники умеют, а она нет, ну не дура ли? Дура. Значит, сама виновата — самой и прыгать…

Она сбежала с высокого крыльца при первой же возможности, как только начались танцы. На первый танец вожак хотел пригласить её, но она покачала головой со смущённой улыбкой. И сказала, что слишком много съела сегодня и ей от танцев наверняка станет плохо. Вожак был не слишком-то доволен, но лишь морду скривил. Поделать-то всё равно ничего не мог. И ушёл на центр выгула — по традиции первые три танца открывал он, а потом уже народ начинал веселиться кто во что горазд.

Она выждала один танец и ушла в пересменке.

Чувство собственной вины было настолько острым, что она боялась разрыдаться прямо там, на верхней ступеньке. Хотелось забиться в самый тёмный угол и как следует выплакаться. Хотелось убежать куда-то далеко-далеко, чтобы никогда не нашли. Хотелось разгрызть камень или сделать ещё какую-нибудь глупость.

Уже к концу второго танца она поняла, что внутри ограды ей укромного уголка не найти — во всяком случае, такого укромного уголка, который не был бы уже кем-то занят. И вообще, народу было как-то несообразно много! Видя то столпотворение, что творилось на выгуле, она предполагала, что остальная территория просто вымерла, но как бы не так! Люди попадались на пути всё время, словно специально выслеживали, знакомые и незнакомые, они все были страшно рады видеть её, поздравить с победой. Обменяться хотя бы парой слов, похлопать по плечу…

После четырнадцатого поздравления её стало трясти так сильно, что пришлось сцепить руки за спиной. И просто молча улыбаться всем встречным, скаля удлинившиеся зубы — говорить она больше не рисковала, опасаясь зарычать или взвыть. Сквот подступил слишком близко, ей с трудом удавалось удержаться на самом краю. Хорошо, что отнорок её тоже был недалеко. И что рядом с ним на удивление никого не было. А то ещё немного — и она, пожалуй, стала бы кусаться.

Как маленькая.

Долгая пробежка — вот что ей сейчас было нужно до зарезу. Луны светили достаточно ярко, она действительно могла бежать, а не плестись, спотыкаясь, на ощупь и проверяя ногой буквально каждый шаг. К тому же она выбрала длинную дорогу, хорошо утоптанную и ведущую в обход между пологими холмами, а не ту извилистую и плохо проходимую тропку напрямик, по которой возвращалась обычно.

Бег успокаивал.

Размеренные движения. Размеренное дыхание. Через некоторое время и мысли перестают скакать, как шершнем укушенные. А плакать на бегу так даже и удобнее — встречным ветром и без того из глаз вышибает слёзы. Размазывает по щекам. Сушит. Это привычно.

Ночь была прохладной, но бег согревал неслабо. Впрочем, окажись ночь жутко холодной и не согрей её движение — она бы всё равно полезла купаться. Потому и бежала к берегу. Хорошая штука — проточная вода. Вместе с грязью она уносит все неприятности.

Она долго стояла под водопадом — сбоку, где достаточно мелко, по пояс, и ещё вполне возможно устоять. Водопад — это сильно. Вода обрушивается на тебя всей массой — и в то же время сотнями мелких струек, бьющих с силой пущенного из пращи камня. Она бьёт по макушке, словно сдирая с головы волосы вместе с кожей, она стегает по плечам с оттяжкой, словно поводок в тяжёлой руке Туза. А если наклониться, для устойчивости уперевшись руками в колени, она вышибает воздух из груди, а по лопаткам и позвоночнику лупит так, что на глазах снова выступают слёзы. Лучше подставить голову, голове не так больно, она твёрдая.

Когда она, шатаясь, выползла на берег, ей было горячо. Даже, пожалуй, горячее, чем после бега. Хотя вода в озере ледяная, это всем известно.

Зато плакать совсем не хотелось. И чувство вины больше не царапало горло изнутри.

Наверное, всё дело было в том, что её так и не наказали. Она была готова, она чувствовала себя виноватой — а наказания не было. Она была виновата не в том, в чём признавалась под Дюзами, она пыталась обмануть всех, и это тоже её вина… Вины слишком много, а наказания всё не было и не было. И это плохо. Просто отвратительно.

Потому что там, где нет наказания, нет и прощения.

Её не наказали — а значит, и не простили. И пусть о настоящей вине на этом берегу знала она одна — этого было вполне достаточно.

Водопад помог.

Ёжась и слегка постанывая, она натянула на избитое тело скользкую шкурку. Пожалела, что не взяла плащ. Шкурка изнутри была такой же холодной и скользкой, как и снаружи, она специально попросила её сделать похолоднее днём. Нет, пока что ей было жарко, излупцованная падающими струями кожа горела, но ощущение это довольно обманчиво, а от воды явственно тянуло холодом. Вряд ли самым умным решением будет задерживаться тут и мёрзнуть. Но возвращаться совсем не хотелось. И кто сказал, что она — умная? Ха!

Так что решение переночевать на берегу она приняла ещё до того, как появился Вит с двумя плащами.

* * *

А потом Вит, улыбаясь, сообщил ей последние новости.

С того берега.

Он, глупенький, порадовать её хотел. Думал, ей приятно будет…

* * *

— Ты мне поможешь, — повторила она решительно, вскидывая подбородок.

Вит вздохнул. Глубоко так и неторопливо. То ли время тянул, то ли воздуха для решительного отпора в грудь набирал. Обернулся.

Улыбка от уха до уха.

— Конечно! Что я должен сделать?

Ничего себе косточка…

— Переправить меня на тот берег. И проводить, куда скажу. Ты… сделаешь это?

Не удержалась, спросила. Слишком уж неожиданным было его согласие. Это что — и есть столь ценимое кобелями доминирование? Когда с тобой соглашаются, не споря, когда не смотрят снисходительно, когда… когда вскакивают по первому слову, сияя восторженной улыбкой от возможности сделать тебе приятное и спрашивают только:

— Когда? Прямо сейчас? Мне это легко! Я сильный!

Приятно, однако. И неужели для этого достаточно просто посидеть на одной ступеньке с вожаком коренной?

Вит даже на месте слегка пританцовывал от нетерпения. Внезапно крутанулся вокруг себя, подпрыгнул и сделал кувырок в воздухе. Приземлился на четвереньки, задрал голову, заглядывая ей в глаза.

— Я самый ловкий! И самый сильный! Я всё могу! Хочешь, я тебя до воды на руках отнесу? Хочешь? И на том берегу — тоже! Я сильный!

В его голосе отчётливо проскальзывали взлаивающие интонации, глаза сверкали, улыбка стала совсем безумной. И она, шалея от ужаса и восторга, вдруг поняла — это не доминирование. И не поводок даже.

Это свадьба.

А Вит просто первым почувствовал, вот сразу же и влип в женихи. И теперь он выполнит любой её каприз и любое самое безумное задание с такой же вот широкой счастливой улыбкой. И любой другой кобель — тоже. Даже вожак. Стоит ей только подойти и дать себя понюхать. Можно не напрягаться. Просто вернуться в посёлок и просто попросить…

Нет.

Времени слишком мало.

— Это потом. А сначала найди мне кошачью лапку. Нарви листьев. Двух горстей хватит. Принеси. Быстро.

— Я мигом! Я самый быстрый!!!

Женихам всё нужно объяснять очень подробно и точно. Иначе Вит от избыточного усердия попытался бы притащить целое поле…

* * *

— Что теперь? — Вит заглядывал ей в лицо снизу вверх, преданно и доверчиво, и от этого хотелось кричать. Он полностью полагался на неё, он ей доверял, признал в ней Вожака. Он уверен, что она всё заранее продумала, знает лучше всех и держит поводок крепкой рукой. Или же не уверен, но просто ему наплевать. Он же сейчас совсем как щенок, большой и сильный щенок, но глупый, как и все щенки… и значит, она за него отвечает

— Теперь вперёд. Только осторожно.

На этом берегу всё было не так, лес плотно обступал каменистый пляжик и с воды казался монолитной чёрной стеной. Она была уверена, что идти придётся вслепую, но выхода не было. На ощупь — так на ощупь. Хорошо, что посёлок инобережников не может быть далеко, Ксант вон чуть ли не каждый день на речку бегал, а какой из него бегун? Смех один. Значит, они где-то совсем рядом. Ну, по собачьим, конечно, меркам рядом, правильно ведь говорят, что для бешеной сучки и три парсека — не крюк.

Под деревьями оказалось неожиданно светло, лес был вовсе не таким густым и монолитным, каковым представлялся с противоположного берега. Огромные деревья росли довольно далеко друг от друга, и света сквозь их мощные кроны просачивалось вполне достаточно, свет этот мерцал, отражаясь от перламутровой коры длинных лиан, дробился о лепестки ночных ослепительно белых цветов, разлетался разноцветными брызгами светлячков — в лесу было чуть ли не светлее, чем под открытым небом. Разве что отливало всё явственной зеленью, словно смотришь сквозь воду. А может, лес был тут вовсе и ни при чём, и это лунная шкурка такой оттенок всему придавала, ведь её гибкая пластинка, плотно затягивающая глаза и всю верхнюю часть лица, хотя и казалась прозрачной, на самом деле могла быть какого угодно цвета. Днём вот, когда было особенно паршиво, она утемнила её до почти чёрной синевы, и смотрела на вымороченный лунный пейзаж вокруг, чувствуя при этом на щеках жаркие поцелуи полуденного солнца. Странное было ощущение. Такое же безумное, как и вся эта несостоявшаяся свадьба.

Она не заметила, как перешла на бег. Ни кустарника, ни подлеска на этом берегу не было совершенно, бежать легко. Тем более, когда вокруг светло чуть ли не как днём. Она не знала, что будет делать, когда отыщет посёлок инобережных, да и не особо об этом задумывалась. Главное — найти, а там всё как-нибудь само-собой… Как говорят женихи? Главное — ввязаться в драку, а там посмотрим.

Здесь не было тропинок в привычном роднобережном понимании этого слова, зато всю землю покрывал упругий ковёр из слежавшихся листьев, он восхитительно пружинил под ногами, и бежать было одно удовольствие. Она неслась длинными прыжками, всё ускоряя темп и почти не касаясь земли, она обожала быстрый бег именно за это ощущение почти полёта, и сейчас почти летела, распластавшись в упругом плотном воздухе, почти как во время прыжка в водопад, того самого, с которого, как она была уверена, всё началось. Почти как во время Испытаний — с которых, наверное, всё-таки всё и началось на самом-то деле…

Только когда бегущий рядом Вит споткнулся четвёртый раз и чуть было не полетел кубарем, она поняла, что это опять шуточки шкурки и на самом деле под деревьями вовсе не так светло, как видится ей самой. Успела подхватить падающего Вита под локоть, пробежала рядом, помогая устоять и выровняться. Потом молча взяла за руку и дальше бежала уже не торопясь, выбирая самые ровные участки. До чего же это утомительно — быть ответственной за кого-то! И никакого тебе удовольствия. Даже непонятно, чего все кобели так рвутся в вожаки?

Бег всегда помогал ей ранее, успокаивая нервы и упорядочивая мысли.

Так произошло и сейчас — довольно скоро она поняла, насколько глупа была первоначальная её полусформировавшаяся и ни разу не обдуманная идея скрытно приблизиться к их лагерю, разузнать, где держат Ксанта, нейтрализовать охрану, освободить его, и… дальше мысль пробуксовывала даже на том берегу, сама, очевидно, ужаснувшаяся собственному нахальству. Ну и ладно. Ну и не очень-то и хотелось. Это пусть всякие там коты в бунтарей играют, а мы собачки, мы послушные. На том стоим.

Она упрямо стиснула зубы.

Стоим и будем стоять. Мы — послушные. Нам нечего скрывать и незачем от кого-то прятаться. Мы просто придём к их главному вожаку и просто попросим. Со всем уважением. Вожачке то есть, главной. У них ведь вроде как поводок держат женщины, это вполне себе шанс.

Кошки — они не кобели, даже когда вожаки. Вожачки то есть. Это для кобелей главное, кто выше лапу задерёт, но эти самые старшие леди… они же кошки. Они вообще не задирают лап, их не волнует, кто сверху. И они умные. Ну, раз стали старшими — наверняка должны быть очень умными. Они должны понимать, как это важно — выполнить просьбу Лорантов-следователей…

Патруль она заметила издалека — может быть, даже раньше, чем они сами её углядели. Спасибо шкурке — их тела яркими огонёчками сияли сквозь перламутровое переплетение ветвей, как уж тут не заметить! Перешла на шаг, придержав и Вита, крепче стиснула его руку.

— Вит! Слышишь меня? Ты не будешь драться, понял? Мы сюда не драться пришли.

— Не драться? — Он был искренне огорчён.

— Нет, Вит. Не драться. Мы пришли просто поговорить. Понял меня? Если нападут — убегай. Это мой каприз. Выполняй! Понял меня? Не драться!

— Понял… — У него сразу же задрожали губы и вид сделался очень несчастный. — Не драться. Убегать… — Он всхлипнул. Но тут же улыбнулся, спросил хитренько и радостно, словно раскусил главную косточку: — Но потом можно вернуться, да?

— Можно. — Ей не хватило духу настоять. — Потом — можно. Но всё равно не драться, понял?

Их уже тоже заметили и теперь потихоньку окружали. Патрульные — или как они там называются у котов? — двигались по веткам и перепрыгивали с дерева на дерево совершенно бесшумно, Вит так до последнего их и не замечал, а ей было смешно. Они почему-то напомнили ей летний лагерь, где она провела две натаски дежурной вожатой на «зарнице». Играющие в вольных разведчиков щенки точно так же почти бесшумно переползали от одного кустика к другому, наивно полагая, что их оттопыренные задики в оранжевых детских шортах вовсе и незаметны воспитателям-наблюдателям и условному противнику. Её тогда, помнится, очень смешили и умиляли одновременно эти семафорящие отовсюду оранжевые флажки. Вот и сейчас она кусала губы, чтобы не рассмеяться, понимая, насколько неуместно будет выглядеть подобная её реакция сейчас. Нервное, понятно, что нервное, но не плакать же, в самом-то деле?!

Их окружали, постепенно смыкая кольцо, уже по земле. Она почти остановилась. Даже Вит что-то почувствовал, задёргался, она сжала и отпустила его пальцы — не нервничай, мол, всё в порядке. Хотя в каком, к милтонсу, порядке? Котов было слишком много. Если они такие же, как и её соплеменники — то это очень плохо. С одним кобелем можно легко договориться, но когда их много, начинается долгая грызня и лапомерство. Остаётся надеяться, что коты не такие.

Ксант говорил, что они ну вот совершенно другие, и наставники говорили то же самое, правда, немного с иными смыслами, но всё же ведь говорили! Вот и будем верить хорошим людям…

Она совсем остановилась на небольшой полянке — всё-таки ей было куда уютнее, когда не нависала над головой всякая шелестящая гадость, да и Вит тут не совсем слепым будет, вон как луна сияет, рассыпаясь бликами по влажной траве, аж глазам больно.

— Ну надо же! — Один из котов выпрыгнул на освещённое луной пространство, засияв, словно факел, расправил плечи, потянулся. — Пёсики! Нежные сладкие пёсики — и без охррраны! И так далеко на чужой территорррии… плохие пёсики!

Он был, пожалуй, даже красив — совершенно иной непривычной для её соплеменников красотой, когда на теле не видать ни единой косточки, сплошные бугрящиеся мышцы, а плечи и бёдра чуть ли не одной толщины. На первый взгляд отвратительно вроде бы, но если присмотреться… была в нём какая-то ловкость и грация, что ли, что-то, что заставило её подумать — «красивый мужчина», — пусть отстранённо, но всё же подумать. Красивый — несмотря даже на то, что довольно старый, вон аж седой весь, и даже шрам через всё лицо его не особо портит. Кобели вон поголовно уверены, что шрамы их лишь украшают. Интересно, а коты тоже так думают? Что за чушь лезет в голову…

Матёрый со шрамом тем временем приближался — осторожно и вкрадчиво, продолжая почти мурлыкать:

— Скверррные пёсики… нехорррошие… хотели, чтобы их наказали, да? О, как же мы любим наказывать скверррррных пёсиков!

Вокруг то ли захохотали, то ли завыли. Вит дёрнулся. Она снова стиснула его пальцы, зашипела:

— Ты обещал!

И потом, уже громче:

— Послушайте! Пожалуйста, не надо! Мы не хотим ничего плохого. Нам просто очень нужно к вашей главной… Леди-Матери, кажется, да? Старшей леди. Самой старшей. Пожалуйста!

— Сучка? — фыркнул кто-то растерянно из-за спины. — Здесь? Небо упало, клык даю, а мы не заметили!

Они опять заржали-завыли. И больше уже не замолкали — странный полувой-полупесня перекидывался от одного к другому, если с одной стороны замолкали — тут же подхватывали с противоположной, не прерываясь ни на миг. Почти так же пел Ксант во время злосчастного незавершённого обряда, только вот в его песне не было угрозы. Кольцо сужалось почти незаметно — то один сделает маленький шажок, то другой чуть сместится вроде бы и в сторону, но не совсем.

— Пожалуйста! Послушайте! Это очень важно… Нам обязательно надо поговорить…

Она уже понимала, что ничего не получится, и глупо было надеяться, коты точно такие же, Ксант был неправ, только мерилки у них другие, вот и вся разница, и никогда ей не дадут добраться до этой самой старшей леди, кем бы она ни была. Надо было с самого начала идти к своему вожаку и пробовать через него, он бы подчинился, пока свадьба, он бы отправил официальных делегатов, и может быть они бы даже успели, и всё бы закончилось благополучно…

В шкурке сделалось неожиданно жарко, её бросило в пот, и это почему-то показалось самым неприятным. Она расстегнула липучку на вороте, подставляя горло порывам прохладного ночного ветра. Но ветер тоже оказался предателем, он наверняка был в сговоре с котами и потому ударил в спину, правобережный ветер, местный, конечно же он с ними заодно, кто бы сомневался…

Седой кот со шрамом, подошедший ближе всех, вдруг оборвал песню на полуноте — только что подхватил, и тут же оборвал, неожиданно сломав ритм. Запрокинул голову, ощерился хищно, морща широкий нос. Его узкие глаза вспыхнули жёлтым — и она не была уверена, что это просто шуточки шкурки. А потом он мягко и грациозно опустился на четвереньки и завыл, выгнув спину и свернув голову набок. Но это был уже совсем другой вой.

Несколько мгновений она оторопело смотрела на непонятного кота, оцепенев под его безумным взглядом — и заметила, что его товарищи растерялись ничуть не менее, лишь когда сзади и с сбоку завопили в несколько голосов одновременно:

— Полундра, робя!.. — Она СС!.. — Валим!!!

Через мгновение она поняла, что наставники заблуждались, говоря о неумении котов быстро бегать. Точно так же, как и с плаваньем. Умеют они всё — если хотят, конечно. Полянка опустела ранее, чем седой успел закончить первую руладу — и даже при помощи шкурки не удавалось рассмотреть удравших патрульных, так далеко они успели учесать за такое короткое время — не больше полутора вдохов. Седой же попрыгал на прямых руках, не спуская с неё тяжёлого взгляда, потом осел на задницу — очень по-кошачьи так осел, собаки садятся совсем иначе, даже не в сквоте, у них суставы по-другому развернуты — угрожающе мрявкнул разок-другой и вдруг ударил себя в грудь огромным кулаком.

— Я — Тим! — сказал он ей доверительно и гордо. — Я — самый сильный. Самый. Лучший! Да. Я самый. Лучше не найдёшь. Да! Можешь и не искать.

Силы кончились как-то сразу. Вот только что были — и вот их уже нет. Она не отвердила заранее шкурку, а потому села на землю там, где стояла. Не села даже — рухнула. Её колотил озноб, хотя жарко было по-прежнему, хотелось плакать, но не было слёз. Кошачья лапка оказалась таким же враньём, как и всё остальное, она ничуть не снижала влияние свадьбы. Во всяком случае — на котов. Совсем. Вот оно, доказательство со шрамом во всю рожу, прыгает вокруг, в глаза заглядывает, пытается словно бы случайно пихнуть Вита и нарваться на честный поединок — хорошо, что тот твёрдо помнит про обещанное и лишь уклоняется. Веское доказательство. С ним не поспоришь.

А значит, её попытка была обречена заранее. То, что помогло преодолеть одно препятствие — реку — само по себе стало непреодолимым препятствием на этом берегу. Нельзя же в самом деле идти в чужой посёлок, на каждом шагу обрастая всё большей и большей свитою мяукающих женихов?! А она-то, глупая, ещё надеялась кого-то в чём-то убедить, разумные доводы приводя. Какие уж тут разговоры, какие убеждения? Свадебная Сука! Полундра! Валим — вот и весь разговор.

А кто не успел — тому падать рядом на четвереньки и кричать, что он самый сильный…

* * *

Наглая маленькая тварь. А шмонит от неё так, что аж волосы на загривке дыбом встают, так и норовя обратиться в шерсть. Разодрать бы её в клочки… Да только ведь не поможет, было такое поколения три назад, пробовали. С тех пор и передаётся от старших леди к младшим строжайший запрет — свадебную сучку, буде и приблудится такая, убивать нельзя ни в коем случае. Живая, даже при самом скверном раскладе, отгуляет и успокоится, и отпустит всех, кого накрыло ненароком. Мёртвая не отпустит уже никого. Бывало, целые посёлки вымирали чуть ли не всей мужской половиной, вот и зареклись.

Леди Мьяуриссия разглядывала сидящую на земле сучку. Свысока разглядывала, как и полагается истинной леди, щуря глаза и стараясь выглядеть совершенно расслабленной. Как будто это вовсе и не она только что неслась самым неподобающим образом, не разбирая дороги, словно пернатая дура с оторванной головой — такие бегают по поляне кругами, хлеща кровью из обрубка шеи и не понимая ещё, что уже мертвы, очень смешно выглядит со стороны, глупые котята любят запускать подобные уже неживые шутихи просто так, даже когда не голодны.

Кто увидел — не поверил бы. Чтобы Старшая Леди и Старшая мать — и как полоумная бежала к ноге по первому свистку какой-то там сучки? Да быть такого не может. Просто потому, что не может быть никогда. Так бы могли подумать случайные наблюдатели — и оказались бы неправы. В этом мире очень многое может быть — многое из того, чему быть бы не следовало. Главное — быть к нему готовым.

А молодняк не готов, что уж тут… Расслабились, обленились, забыли ужасы прошлых свадеб. Она — не забыла. И любая из Старших Матерей не забыла тоже — общая наследственная память с годами у них просыпалась у всех без исключения, иначе не выжить. Они бы моментально узнали страшные признаки, им вовсе не нужны были длинные объяснения — одного взгляда на ополоумевшего Тимура было бы достаточно. Только увидев его, только уловив отдалённое эхо, остаточный аромат сучьих феромонов, любая бы бросилась точно так же — и точно так же жила бы одной надеждой: успеть, добежать, кинуть в приблудную смерть сумкой с аварийным запасом кошачьей лапки, и чтобы дыхалки хватило приказать: «Жуй, сука! Жуй, пока не началось…»

Все старшие леди носят такие сумочки на поясах, даже охотницы, даже те, которые не были матерями пока ещё или не будут уже, а значит, которым вроде бы и некого охранять. Всё равно. И все знают — зачем, хотя и надеются, что никогда в жизни не понадобится им применить эти самые, аварийные, возобновляемые каждую весну с неукоснительным тщанием. Хотя чаще всего содержимое сумок год от года так и лежит себе невостребованным — и слава лорантам за это. Лучше по весне регулярно выкидывать так и не использованные листики, чем кусать себя за хвост, когда в нужный момент их не окажется под рукой. Они лишь на крайний случай, самый крайний. Аварийный. Вот как сейчас. Так что любая, встретив Тимура и сразу же всё поняв, бежала бы, позабыв обо всём. И точно так же потом старалась бы отдышаться и принять расслабленную позу на толстой горизонтальной ветке, одновременно всем телом прислушиваясь к переменчивому ночному ветру: не повернёт ли куда не надо, не донесёт ли до поселения ненужное?

— Извините… но это… не поможет.

Сучка покорно жевала свитые косичкой вяленые листья. Давилась, морщилась, чуть не плакала, но жевала. И глотала. Листья горчили, от них наверняка щипало язык. Так тебе и надо, тварь. Будешь знать. Всё-таки хорошо, что вы такие послушные.

— Понимаете, я ведь уже… это кошачья лапка, да? Привкус странный, но… я жую, жую, не злитесь… только она не сработает! Она ведь у нас тоже растёт, я пробовала, но не получилось…

Показалось или нет? Леди Мьяурссия чуть приоткрыла сквот, принюхалась настороженно, катая ароматы по нёбным пазухам. Выдвинула наточенные когти, запустила глубоко в ветку,. Дёрнула удовлетворённо раз, другой. Снова лизнула воздух. Нет, не показалось. Запах пошёл на спад. Пока ещё еле заметно, но всё же.

Она успела.

— Ты, главное, жуй. Не останавливайся.

— Я жую. Только не поможет.

— Уже помогло. Это другая модификация. Куда сильнее.

Ещё бы! На вашем берегу если что и растёт — так это преувеличенные слухи да дички, чудом вылупившиеся из случайных семян, перенесённых случайным ветром через реку и случайно же выжившие в непривычных для них условиях. Вам ведь и в голову не придёт проводить тщательную и планомерную селекцию, отбирая лучшие из лучших, скрещивая и снова отбирая. Вам это попросту ненужно. Вы столько сил тратите на ускорение и безукоризненное проведение свадеб, у вас их просто не остаётся на то, чтобы подумать — а как можно свадьбу прекратить? Или хотя бы отсрочить. Да и зачем вам об этом думать? У вас свадьба — праздник. И вас не особо волнует, если вдруг одна-другая дура, обиженная скудостью выбора и желая разнообразия, вдруг ломанётся за реку. Вы считаете подобное нашими проблемами. Что ж, тут вы правы. Но со своими проблемами мы давно научились справляться сами.

— Извините, что я послала Тима… за вами… Я понимаю, что это выглядит крайне неуважительно, но… Но мне обязательно нужно было поговорить с кем-то из старших леди. Обязательно! И я не могла придумать, что ещё можно сделать. Самой-то мне было нельзя, вы же должны понимать... извините, что так…

Ещё и извиняется. Одно слово — сука.

Она сидела на земле в самой жалкой позе, маленькая такая, нескладная, вся словно облепленная рыбьей чешуёй. Вся из себя такая несчастная, что ну просто маслом по сердцу. И смотрела снизу вверх, как и положено. Бровки домиком, взгляд некормленного котёнка.

Конечно, любая мать очень быстро учится на собственных ошибках и перестаёт верить подобным взглядам — ибо так разнесчастно и умильно смотреть умеют лишь те коты, которые только что ели. Но эта сучка — не кот, сучки честны и послушны. Вот и эта послушно и честно давится всухомятку горькими листьями, хотя в подобном самоистязании и нет уже особой нужды — запах свадьбы потихоньку выветривается, вон и Тимур башкой дёргает растерянно, отпускает его помаленьку. Ничего, пусть и дальше давится. Меньше болтать будет разные глупости. Это тоже правильно. Полное мяу, как говорит молодняк.

Но несмотря на все эти правильности леди Мьяуриссия никак не могла отделаться от мысли, что мелкая и наглая инобережная тварь над нею просто напросто издевается. Тонко, изящно, почти незаметно и где-то лишь очень-очень глубоко в душе — но всё-таки издевается.

* * *

На другом берегу трава всегда зеленее. Раньше она думала — это просто так, иносказание. Раньше она много каких глупостей думала.

Мелкая невзрачная травка под названием «кошачья лапка» тут, может быть, и не зеленее, но действеннее уж точно, язык дерёт, словно ядовитую гусеницу разжевала, и в горле жжётся. А главное — она работает. Седой кот со шрамом ушёл незаметно, как умеют только коты. Но он не смог бы уйти, если бы здешняя травка не действовала.

Наверное, можно было бы больше уже не обжигать губы и горло, и она теперь больше вид делала, чем на самом деле жевала. Тянула время. Потому что устроившаяся в развилке толстых ветвей огромная женщина-кошка внушала ей настоящий ужас и было совершенно непонятно — о чём можно с такой говорить? И как?

Страшная женщина-кошка была вроде бы не в сквоте — но при этом её огромные когти оставляли на стволе глубокие борозды, глаза отливали жёлтым и клыки… она судорожно облизнула сухие губы — клыки этой страшной женщины были куда длиннее обычных человеческих. Но страшная инобережная женщина не может быть в сквоте! Сквот уменьшает. Или у котов всё наоборот? Или только у кошачьих матерей, или даже только самых старших кошачьих матерей?

Кружилась голова и очень хотелось пить.

С обречённой ясностью она с каждым мгновением всё отчётливей понимала, что этой огромной страшной кошке плевать на Ксанта. Да и с какой стати могло бы быть иначе? Эта кошка — старшая мать, но ведь мать она только по названию, и подобных ксантов у неё — целый выводок, она легко им пожертвует, если это покажется ей нужным. Она им уже пожертвовала. И с чего бы ей изменять принятое решение? Только потому, что какая-то глупая сучка с другого берега с ним не согласна?

Глупо.

Довод о воле лорантов мог бы сработать на том берегу. Но не на этом. Для вожака — да, если бы не ударило ему в голову иное толкование этой воли, вот для него такой довод был бы весьма убедителен. Но не для кошки. Она не вожак. Она как Ксант с его плаваньем — главное, чтобы никто не видел неправильного поведения, а если никто не видит, то можно. Они все такие, настолько искренние в своей неизменной неискренности, что даже страшно.

— Ну-у и-и о чё-ум тако-ум важно-ум ты хо-утела со мно-уй го-уворить?

У неё даже голос был страшен — низкий, хриплый, подвывающий. В нём не было угрозы, как в песне котов-патрульных, он был почти равнодушен, и от этого абсолютного равнодушия продирало куда сильнее, чем от любой откровенной попытки запугать или произвести впечатление. Этой кошке по большому счёту плевать на лорантов, вот в чём главный ужас.

Были бы слёзы — она бы наверняка заплакала от такой несправедливости. Но слёз не было давно и очень хотелось пить. Делая вид, что суёт в рот ещё один листик, она укусила себя за палец. Сильно, до крови. Боль проясняет мысли. Думай!

На Ксанта этой кошке плевать. Ладно, приняли. На лорантов — тоже. Это принять труднее, но допустим. Принято. А на что может быть ей не плевать, этой Старшей Леди и Старшей Матери, чуть ли не треть жизни проведшей в сквоте, не телом — но разумом?

Старшей Матери…

То есть — Матери Матерей, так что ли?

То есть — бабушке?

Меньше всего эта ужасная кошка походила на бабушку — тёплую и уютную, в чьей просторной конуре они обожали собираться всей своркой и рассказывать друг другу леденящие кровь истории — чаще всего про жуткую черную пустоту, в которой подстерегают самые ужасные ужасы любого, кто туда только посмеет сунуться. Скорее всего, это тоже ошибка, она ведь всё время ошибается, принимает неверные решения, словно нарочно… Но сейчас-то выбора никакого нет, невозможно принять неверное решение, если нет выбора; ничего не получится, да, но хуже-то не будет.

Куда уж хуже...

— Я… — Она сглотнула, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно. — Я хотела бы поговорить с вами о… котятах.

* * *

Когда замыкающая охранница скрылась за деревьями, леди Мьяуриссия прижмурила жёлтые глаза и задумчиво царапнула клыком коготь большого пальца. Скверная привычка, оставшаяся с раннего детства, но самая старшая леди может себе позволить. Да и не видит никто.

Леди Мьяуриссия испытывала странное и не очень приятное чувство — она не была уверена, что поступила правильно. Всю свою жизнь была уверена, в каждом даже самом безумном на первый взгляд поступке, а теперь вот — нет. Странное ощущение. И неприятное. Леди передёрнула ушами, словно пытаясь избавиться от надоедливых мыслей. Минутная слабость, хорошо что не видит никто, а то могли бы пойти разговоры. Конечно же, она права!

Она просто не может быть не права.

Она была права всегда, даже когда ей поначалу и не верили, но потом-то её изначальная правота всегда обнаруживалась и раскрывалась во всей красе. И уж тогда-то леди Мьяуриссия не забывала напомнить всем, сразу не понявшим, как же они заблуждались, о том, кто именно в конце концов оказался прав. Не из злорадства, вовсе нет — из чисто практических соображений. Чтобы в будущем ни одна собака не смела даже малейших сомнений не то что высказать — мысленно себе позволить. Леди Мьяуриссия права всегда, и точка. Потому и стала Самой Старшей Матерью так быстро, и продержалась так долго. Старшие Матери не ошибаются.

Вот и с Ксантом тоже. Он ещё глаза не продрал, маленький пушистый комочек, жалобно мяукающий и такой беспомощный, когда она поняла — он будет самым наглым котом нынешнего поколения. И оказалась права.

Он действительно оказался самым-самым. Наглый, умный, сильный. Только вот у этой сладкой рыбки есть ядовитые иглы — самые наглые и сильные живут недолго. Рано или поздно они всегда нарываются на ещё более наглых и сильных. И чаще рано, чем поздно. Если, конечно, не подвергнуть их процедуре, столь ненавистной любому из наглых и сильных… но столь же и необходимой для тех, кто желает жить долго и счастливо.

Отдавая распоряжение о кастрации, она знала, что абсолютно права — не наказанием это было бы для её слишком буйного отпрыска, а спасением. Продолжение рода — ерунда, внуков у неё предостаточно, но таких как Ксант больше нет. Слишком светлая голова, чтобы рисковать её потерей в одной из постоянных мужских стычек и истерик. А будет ещё светлее, когда перестанут мутить её лишние гормоны. Так она предполагала. И была совершенно права.

Тогда.

Просто обстоятельства изменились.

И сейчас она тоже абсолютно права.

Ксант — умный и наглый, да. Но эта недокормленная инобережная тварь ему сто очков фору даст. Сидела тут, словно и не сучка вовсе, притворялась покорной да несчастненькой… а сама издевалась. И над кем?! Над Старшей Матерью! Причём вежливо так издевалась, и не придерёшься. Это же надо быть наглой настолько…

Несмотря на весь свой гнев, леди Мьяуриссия никак не могла отделаться от толики завистливого восхищения. Она всегда уважала чужую наглость. Особенно вот такую, совершенно беспочвенную и беспредельную. Глубоко вздохнув, леди растянула чёрные губы в широкой злорадной улыбке, окончательно успокаиваясь.

Конечно же, она была права.

Выселки — идеальное место, там давно уже никто не живёт, и поблизости никого. И ветра в это время года дуют в ту сторону, что тоже немаловажно: пусть и далеко, но лишний раз обезопаситься не помешает. Впрочем, если и переменится ветер, всё равно не дотянет, выселки на то и выселки, чтобы от них никуда ничего не дотянуло. А в дороге — травка им в помощь, каждая вторая леди из Совета свой экстремальный напузничек выпотрошила в сумку этой нахалки. Как миленькая выпотрошила, и не мявкнула даже. Хотя собирать эту травку и вялить — та ещё морока, а теперь раньше времени придётся, запас ведь должен быть возобновлён как можно скорее. Но есть угрозы, важность устранения которых понимают и леди. Или хотя бы отодвигания подальше, на выселки.

Идеальная то ли ссылка, то ли убежище, причём почти добровольная — эта инобережная тварь хоть и наглая до полного отрыва рубки, но ведь не дура же. И отлично понимает, в чём её единственное спасение на обоих берегах. А значит, проблема если и не решена окончательно, то отложена на год, а то и на два-три, котяткам ведь ещё подрасти надо будет.

Улыбка Старшей Леди-Матери стала шире. Ах, какие же это будут славные котятки! Наглые, умные, сильные.

Может быть — даже наглее самих Лорантов-Следователей.

* * *

— Спасибо. Дальше я вполне справлюсь и сама.

Ксант молчал, растирая только что развязанные запястья. Все последние дни он пребывал в состоянии лёгкого ступора, и последствия долгого нахождения в сквоте были вовсе не главной тому причиной. И даже усталость от изнуряюще долгой пробежки по лесу — тоже.

Они шли  (шли?! куда там! почти бежали!!!) всю ночь, день, и ещё большую часть следующей ночи. На короткие привалы останавливались всего три раза. Ксант считал себя отличным бегуном, но после таких переходов он просто падал с ног, моментально проваливаясь в полусон-полуобморок. Его расталкивали слишком быстро, не дав толком отдохнуть. Грубо поднимали на ноги, всовывали в зубы полтаблетки священного Рациона — и тут же волокли дальше. Рацион он дожёвывал уже на бегу и даже не мог толком прочувствовать вкус настоящей пищи Лорантов.

Он никогда не забирался так далеко. Он даже не знал, что тут может быть жильё — пусть и такое, обветшавшее и давно заброшенное, но всё же вполне пригодное, если подлатать крышу над лазом. А ещё он никак не мог понять, как такую гонку выдерживают четыре охранницы. А тем более — леди Маурика, Старшая Мать. Хоть она, конечно, и самая младшая из них, но всё-таки… оставалось лишь предположить, что долгий принудительный сквот не так безвреден, как утверждают леди-охранницы.

Но чего он не мог понять вообще, так это того, с какого такого перепугу так долго считал несмышлёным пёсиком-девочкой, такой наивной и маленькой, эту стервозную матёрую суку в чёрных шортиках и жёлтой маечке. Суку, полуслову которой — да что там полуслову?! Полужесту! Полувзгляду! — беспрекословно подчиняются нахальные и дерзкие охранницы и даже сама леди Маурика, Старшая Мать, пусть даже и самая младшая из них, но всё-таки, всё-таки…

— Ты уверена, детка? — с грубоватой фамильярностью, но очень участливо спросила Леди Маурика, младшая из Старших Матерей. И подозрительно покосилась на Ксанта. Похоже, будь её воля, он так и остался бы связанным. По рукам и ногам. Да ещё и посаженным на крепкую цепь. Старая и хорошо знающая себе цену сука в теле голенастого подростка лишь фыркнула, не снизойдя до ответа. Ксант более не обманывался этим юным телом. Возможно, кобели действительно до самой старости остаются щенками. А вот сучки, похоже, не бывают щенками даже во младенчестве. Они так и рождаются такими вот, зрелыми и опытными стервами, хорошо знающими чего хотят и как этого добиться.

— Ну, тогда удачи.

Очень хотелось сесть — что там сесть! Упасть! — прямо на пол, устланный пересохшей травой. Но Ксант продолжал упрямо стоять на дрожащих ногах. Только спиной к стене привалился. Он ничего не понимал, а когда не понимаешь ничего, лучше не сидеть, если все остальные стоят.

Впрочем, через несколько ударов сердца из остальных в лукошке осталась только эта сучка — возглавляемые леди Маурикой охранницы ушли сразу же, даже не передохнув. И с изрядным облегчением. Словно хотели оказаться как можно дальше от опального сородича и этой странной сучки. И сделать это как можно быстрее. Ксант усмехнулся — уж в этом-то он был с ними согласен полностью и целиком!

Выждал, пока их шаги окончательно стихнут в глубине леса. Спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно более равнодушно:

— Ну и что всё это значит?

Она пожала плечами. Посмотрела сверху вниз, снисходительно. Показалось даже — с лёгким высокомерием и издёвкой. Конечно же — показалось, не могла же эта маленькая глупая сучка всерьёз позволить себе…

— Это значит, что ваши Матери куда разумнее наших Вожаков. Требования лорантов-следователей должны исполняться, и Матери это понимают. Они предоставили нам тайное укрытие. И были настолько любезны, что сами нас сюда проводили.

Ксант смотрел на неё во все глаза — и не узнавал. Этот уверенный голос, этот нагло вздёрнутый подбородок, эта ухмылка — чисто собачья, слегка обнажающая клыки… Он не видел её всего три дня — те самые три дня перед свадьбой. Не такой срок, чтобы забыть. Правда, потом был принудительный сквот, о котором он почти ничего не помнил, только странные обрывочные сны, настолько муторные, что их и вспоминать не хотелось … но всё равно — слишком короткий срок. Никак не могла она за какие-то несчастные десять — или что-то около того — дней стать выше на целую голову! Не могла.

Однако стала.

Такая, пожалуй, действительно могла говорить с Советом Матерей на равных. И даже заставить себя выслушать. Но — убедить? Причём настолько, чтобы они сами… но, однако же, он своим глазами только что видел… Ксант потряс головой.

— Что ты им наплела?

— Правду. — Её усмешка напоминала оскал. — В некоторых случаях, знаешь ли, нет ничего лучше правды. Я сказала им, что приказ Лорантов-следователей священен. И наш долг — его исполнить. В частности — мой долг. Что бы там ни вопили на том берегу мои глупые соплеменники. И что бы там ни провозглашал на этом берегу один не менее глупый кот.

— Это кого ты только что назвала глупым котом? Это шутка такая, да? Знаешь, детка, на твоём месте я бы...

—  А ещё я сказала им, — продолжила она скучным нейтральным голосом, не обращая на его слова ни малейшего внимания, — что мои соплеменницы никогда не позволяли мужчинам решать вопрос о зачатии потомства. Иначе мы давно бы уже вымерли. Но, слава Лорантам, мы не кошки. Нам не надо просить и умолять, как о милости, нам достаточно просто захотеть — и любой самец на расстоянии трёх полётов стрелы будет счастлив оказать нам такую услугу… Да он на коленях ползать будет и из шкуры выпрыгивать, умоляя, чтобы это мы осчастливили его такой честью.

Ксант фыркнул, нагловатой развязностью тона прикрывая лёгкую панику.

— Неплохой блеф! Рад, что эти старые дуры поверили.

— Это не блеф. И Матери знали. Потому и поверили.

У Ксанта пересохло горло.

— Не смешно. Ты ничего не забыла? Мы на другом берегу! Я тебе не какой-то драный ополоумевший кобель! Коты не теряют голову, мне ли не знать… Ха! Мы слишком разные, вы даже пахнете иначе! Если ты всерьёз, то вынужден тебя огорчить — враки это, ясно?! Котёночьи страшилки!

Она молчала. Присела в углу, развязала дорожный мешок, теперь копошилась в его внутренностях и была полностью поглощена этим важным занятием. Из кожаного мешочка с бахромой достала какой-то подвявший листик, пожевала задумчиво, разглядывая стенку перед собой. Словно на ней, обитой заплесневевшими деревянными плашками и закруглённой кверху, обнаружила вдруг что-то невероятно интересное. Ксант ещё раз фыркнул. Добавил решительно:

— Я уверен, что на котов это не действует!

— Действует. — Она сглотнула. Царапнула ногтем плесень на стене. Поморщилась. — Проверено. Нас потому и отвели так далеко, чтобы даже случайно никого не задело. Ваши Матери мне хоть и доверяют, но не настолько. И предпочитают не рисковать.

Она помолчала, а потом вдруг взглянула в упор (Ксант даже вздрогнул) и спросила:

— Ты не задумывался, почему ваши так не любят бывать вблизи реки? И так не хотят говорить о причине такой нелюбви?

— Ерунда. Я люблю.

— Ты просто молод. И тебе везло — наверное, во время свадеб ветер ни разу не дул в твою сторону. Иначе бы ты понял. На собственной шкуре. И тоже бы… разлюбил.

Она говорила так равнодушно, что Ксант поверил. Самым убедительным как раз и оказалось вот это её нежелание убеждать.

Жильё было сплетено кем-то из предков отлично, со множеством всех необходимых щелей, он даже и сейчас ощущал сквозняк, тянущий по спине. Но почему-то в нём стало вдруг душно.

— И когда ты… планируешь?

Несколько пугающе долгих секунд она мерила его оценивающим взглядом. Потом пожала плечами, снова возвращаясь к разглядыванию стены.

— Извини, но… нет времени. Хотя… Было бы заманчиво, пожалуй. Но не сейчас. Извини. Понимаешь, есть такие травки, чаёк из них отбивает любые хотения. Можно и сырыми… пожевать. Так что не бойся. У нас слишком много дел, чтобы отвлекаться на всякие… пустяки.

— Каких ещё дел?

Она обернулась. Улыбнулась светло и радостно. Так светло и радостно, что Ксант отшатнулся, оцарапав плечи о шершавое дерево и ощущая тянущую пустоту в животе.

— Понимаешь, правда, она ведь разная бывает. И я далеко не всю её сказала вашим Матерям. Котята — это прекрасно, но куда важнее самим добраться до Лорантов-Следователей. И исполнить предназначенное.

— Ты о чём это?

Голос был хриплым: почему-то чем светлее была её радость — тем сильнее продирало Ксанта мурашками, и уже не только по спине. А она, как назло, смотрела всё радостнее. И улыбалась снисходительно так, словно несмышлёнышем был он, Ксант, а вовсе не она.

 — Ну как о чём? О поэме, конечно же! Там ведь чётко сказано, что нам надо делать, чтобы пройти Испытание; даже странно, что до сих пор так никто и не попытался.

Дурной пример заразителен — Ксант буквально зубами поймал уже готовое сорваться с языка извинение. Помотал головой.

— И что же, по-твоему, нам надо сделать?

— Отрастить крылья.

Её улыбку можно было использовать вместо Сигнального Маяка. И самое страшное было в том, что она не шутила. Совсем.

— Ты сумасшедшая! — Ксант охнул и осел прямо на пол — ноги уже не держали. — Видят Лоранты, ты сумасшедшая…

— Почему? — Кажется, она действительно удивилась.

Так притворяться невозможно. Никакая она не старая стерва, умудрённая и опытная. Просто юная глупая сучка, которой с какого-то перепугу несколько раз повезло, вот она и возомнила… есть, оказывается, кое-что пострашнее неуверенной в себе и постоянно извиняющейся дуры — это дура самоуверенная и сомнений не ведающая. Остаётся надеяться, что это внешнее, напускное, и внутри она прежняя неуверенная ни в чём глупышка, которую нетрудно переубедить. Конечно, попасть в лапы такой — тоже не лакомство в перьях, но всё-таки есть некоторый шанс. Если объяснить этой дуре на доступном ей уровне, так, чтобы она поняла…

— Они — Лоранты. — Он старался говорить короткими и ясными фразами, как разговаривают с совсем маленькими. — Они всё могут. Всё знают. Они на орбите живут. И Камера Испытаний… она ведь тоже на орбите. Как ты до неё доберёшься?

— А! — она расплылась в счастливой улыбке, закивала радостно. — Так это же совсем просто! По Лестнице-В-Небо! Они же её спустили.

Ксант зашипел.

В её словах была логика. Конечно, это логика бреда и кошмарного сна, но всё-таки — логика. Попробуй оспорь.

— Да ты не бойся! — по-своему поняла она его нежелание. — Мы же там уже были, чего бояться-то? Совсем ведь маленькими были — и то с нами ничего не случилось, живы остались. Так что и сейчас всё будет в полном порядке!

Лучше бы не напоминала.

Ксант содрогнулся, вспомнив, как рвалась из груди наружу чёрная птица с бритвенно-острыми лезвиями на кончиках крыльев, судорожными их взмахами превращая внутренности в кровавое месиво.

Ну уж нет.

— Ну уж нет. Я в этом не участвую.

— Почему? — Она растерялась. — Ты что — обиделся, да? Извини. Я больше не буду. Только, пожалуйста, объясни — на что ты обиделся, ладно? Чтобы я точно уже никогда, а то вдруг снова случайно…

И матери поверили этой дуре?

О, Лоранты, пути ваши воистину неисповедимы…

— Они — Лоранты, милая. И я не хочу их злить. И хочу быть как можно дальше от того — или той — на кого обрушится их гнев.

Её глаза раскрылись так широко, что стали чуть ли не вертикальными. Точно так же, как и рот.

— Ты думаешь, они разгневаются? Но почему? Я ведь тоже совсем не хочу их злить! Я хочу только пройти Испытание, они же сами этого хотели… ну, а потом уже, когда пройду — спросить, для чего им вдруг так понадобились наши дети. И именно наши, и вообще… Только спросить. На что тут злиться?

Бесполезно.

Ей не объяснить. Она искренне не в состоянии понять, как можно обидеться на придурка, который незваным припрётся в твоё жилище и с наглой мордой начнёт задавать вопросы. Она бы, наверное, такому придурку действительно бы просто всё объяснила. С радостной улыбкой и очень собою довольная. Ей не понять, что среди орбитожителей может и не оказаться таких вот благостных и на всё готовых… дур.

— Как-нибудь без меня.

— Но почему? — Губки трубочкой, бровки домиком, глаза несчастные, вот-вот заплачет. — Послушай! Даже если бы это были и не наши дети, но всё-таки… Мы же там не были! В смысле — взрослыми не были. И никто из других взрослых тоже ни разу…

— Вот именно! — не сдержался. Хотя и понимал уже, что разговаривать бесполезно, мотать надо. — Никто из взрослых! Никогда. Может, для взрослых это попросту невозможно. Может, та лестница слишком тонкая. Или она как лаз в детском городке, узкий, только для малышей, и взрослому просто не пролезть. Об этом ты не подумала?

Снова улыбка до ушей. Прибить хочется за одну такую улыбку.

— Ну, вот тогда и будем думать, чего заранее-то переживать? И потом — лаз ведь всегда расширить можно!

Ксант осторожно встал на четвереньки. Потряс головой. Поднялся, цепляясь за стену. Она следила за ним настороженно, словно догадывалась о том, что он задумал. Заговорила быстро и путанно, всё ещё пытаясь улыбаться:

— Послушай, но ведь так же нельзя, понимаешь? Нельзя посылать малышей туда, куда сами ни разу… Ни своих, ни вообще, это неправильно! Я не знаю, как там у вас принято… может, тебе и плевать на твоих… Мне — не плевать. Даже если они будут… — она попыталась улыбнуться, — котятами.

Улыбка вышла кривой и жалкой.

Ксант осторожно двинулся к выходу. Так же, по стеночке, стараясь держаться от этой в голову клюнутой сучки на как можно более дальнем расстоянии. Автопилот давно уже подсказывал, что настало самое время это расстояние увеличить. Как минимум — до нескольких полётов стрелы.

— Жаль тебя разочаровывать. Но — без меня. Я с тобой никуда не пойду.

— А со мной — пойдёшь? — спросил Вит, словно бы случайно перекрывая выход.

Это же надо так расклеиться — не заметить.

Не услышать, как подходит.

И — кого?!

Непростительно. Удивляться и вопить «откуда он тут взялся?» — ещё глупее и непростительнее. Понятно откуда — из леса. Стоит теперь. Совсем рядом, рукой дотянуться можно. Красавчик, хотя и несколько помятый — ему пришлось куда сложнее в этом лесу, он ведь не знает тайных троп Матерей. А лицо… он и раньше-то не особо соображалкой блистал, а теперь совсем щенок, молочнозубый и глупый, одна счастливая улыбка чего стоит. Страшное это дело — собачья свадьба…

— Ты с нею лучше не спорь, — добавил Вит доверительным громким шёпотом, продолжая улыбаться. — Она ведь такая, ежели что в башку втемяшилось — ни за что не передумает! Я свою сестру знаю. Проще согласиться…

* * *

— А перевод Брайтона они за основу взяли всё-таки зря. На Ирланде, конечно, хорошие лингвисты, но это всё же Ирланд, что накладывает… Ирланд заселяли сектанты с довольно жестким понятием о добре и зле, о греховности, добродетели и прочей этической мишуре. Да, конечно, за прошедшие века наиболее острые углы посглаживались, но основа-то осталась прежней. А основа мировоззрений формирует и лексикон. Настоящих ирландцев далеко не всегда можно понять правильно, даже если общаешься с ними на архэнгле или общей лингве. Беда нашего времени — слова только кажутся понятными и понятыми правильно. Они давно уже потеряли своё исконное значение, превратились в слабые тени самих себя. Во времена Милтонса всё было иначе, геноформисты отлично понимали ценность лексикона и специально прошивали детям усиленную склонность к языкам, особенно ксено. Милтонс не исключение. Насколько я помню его досье — он отлично владел дюжиной, а то и полутора, причём вполне мог сойти в тех мирах за аборигена. Ещё десятка два знал похуже, не считая всяких там диалектов. И каждый для него был как родной. Поэтому нельзя считать случайностью то, что языком своей Поэмы он выбрал именно иджик-лонг.

— Иджик очень мелодичен. Как и любые лонгообразуемые.

— Да нет, я сейчас не о том. Вот, послушай этот фрагмент…

— Умоляю.

— Да нет же, это действительно интересно. И важно. Вот как это звучит в переводе брайтонцев: «У свободы есть два крыла — праведное и неправедное. Свобода не может быть только правой или только неправой, она всегда одинаково опирается на правду и ложь, иначе она перестаёт быть свободой. Но правда и ложь всегда остаются самими собою — иначе свобода рождает дракона». Это же Ирланд, понимаешь? Там все помешаны на праведном и неправедном, вот и суют их куда ни попадя! А на самом деле у иджангов синонима праведности как такового нет вообще! Их философской системе незнакомо понятие греха, самая близкая по смыслу замена — «неоправданные преднамеренные поступки, ведущие к уменьшению сообразности мира».

— Концепция интересная. Но пока что я никак не пойму, к чему ты клонишь.

— Ошибка перевода! Она не в отдельных словах кроется, она глубже… да вот, хотя бы это самое «глубже»! По нашим понятиям истина всегда в корнях, в глубине. Ирландцы же ищут истину в небе. Если мы говорим о ком-то «витает в облаках» — значит, он фантазёр и мечтатель, не знающий жизни, а у них так говорят о самых выдающихся учёных. У иджангов же истина всегда находится за твоей спиной. Поэтому, чтобы найти истину, у нас нужно глубоко копать, на Ирланде — высоко взлететь, а на Джангер-ру — просто обернуться. Теперь понимаешь? Эта фраза на иджике звучит куда проще и короче — просто два крыла, правое и левое. И если поменять их местами — то ты обернёшься и увидишь истину! Вот и всё! Гениально, правда? И ничерта интересного не родилось бы у твоей межвидовой парочки. Милтонс совсем о другом писал!

— …

— Хм… Ты что — думаешь, что я ошибаюсь? Почему?!

— Я не думаю. Я считаю. И пока никак не могу просчитать вероятность того, что это твоё гениальное лингвистическое открытие принесёт нам какую-либо конкретную пользу в текущей ситуации. Ноль перед запятой в подсчёте вероятности не так неприятен, как нули после запятой. А тут, к тому же, их получается слишком много.

— Хм… о пользе я, признаться, как-то совсем… Но ведь не пользой же единой! Да и, в конце концов, — что такое страшное случилось? Ты же у нас вообще не совершаешь поступков, уменьшающих сообразность мира! Ты у нас — всегда!

— Это сарказм?

— Просто обидно. Ну почему?! И непонятно. Вот скажи — что тебя теперь не устраивает?! Я же вижу, что не устраивает!

— Мы поторопились. И выбрали не ту пару.

— В каком это смысле «не ту»?! У них же лучшие показатели! И линии те самые, милтонсовские! Чего тебе ещё надо?

— Они не единственные представители тех линий. Вот посмотри хотя бы на эту пару. У неё показатели ничуть не хуже.

— Если честно — не вижу особой разницы! Те же самые кошка с собакой.

— Разница есть. В первом случае — кот и сучка. Во втором — кошка и пёс.

— Ну и что?

— Видишь ли, гибриды первого типа уже случались ранее. Редко, но было, можешь глянуть статистику. Просто мы не обращали на них внимания. Потому что они ничем не отличались от общей массы. А раз так — значит, где-то в мои расчёты вкралась ошибка. Я пока не могу её обнаружить, но это вовсе не значит, что её нет.

— Они там всё ещё пытаются провести свой дикарский обряд… Сказать, чтобы прекратили?

— Пусть развлекаются. Мне они уже неинтересны. А вот за второй парой стоит и последить. Я сведу их ещё в этом сезоне. Сразу, как только обнаружу ошибку в расчётах. А пока портал можно и выключить, он свою роль сыграл.

— Полностью? Или только приёмный тамбур?

— Пожалуй, только тамбур. Мало ли какую дрянь с поверхности затянуть может, лучше перестраховаться. А лифт пусть висит себе, как символ. Он снизу очень красив, посмотри как-нибудь, впечатляет. Посмотришь — и впору самим в себя поверить. Вот и пусть смотрят. И не думают, будто мы снова про них забыли. При неработающем приёмном шлюзе расход энергии близок к нулю, так что пусть. Выгоды перевешивают.

— Все эриданцы от рождения настолько меркантильны?

— Расчётливы, Эри. И осторожны. И — да, не все. От рождения — далеко не все. Но лишь таким удаётся выжить.

* * *

— Я свободен!

— Ты одинок.

Ксант фыркнул, пожимая плечами:

— Это одно и то же. Я ни от кого не завишу и никому не обязан. Я могу делать, что захочу. Идти, куда хочу. Или не идти — если не хочется. Я — свободен.

Они снова стояли на разных берегах. И опять между ними шумела вода. Но теперь он отчётливо слышал каждое произносимое ею слово. И уже успел понять, что вовсе не рад этому.

— Ты пленник. Пленник своего одиночества. Своей… свободы. Если хочешь называть это так.

Странно, но теперь, когда она почти не извинялась, слова её почему-то злили его куда больше, чем раньше. Вот и сейчас он за какую-то пару вдохов дошёл чуть ли не до бешенства — так хотелось доказать этой дуре всю очевидную глупость её суждений.

— Да что ты вообще можешь знать о свободе?! Ты её хоть раз в глаза-то видела? Нюхала её? Тоже мне, великая специалистка выискалась! Ты сама никогда не была свободной, что ты можешь понимать? Не одна сворка — так другая. Не один хозяин — так другой. Ты всегда на поводке. Дёрнули — и ты побежала! Каждый из вас. Всегда. Ты ведь даже сейчас не можешь не уйти — потому что с той стороны вас сильнее дёрнули!

Вы оба уйдёте…

Они качают головами синхронно, такие одинаковые. Но отвечает опять она:

— Я иду именно потому, что могу и не идти. Точно так же, как мы шли с тобой. Мы сами решаем это, понимаешь? Это — добровольный выбор. Мой. Наш. А вот можешь ли ты пойти гулять не один, а в компании? Вдвоём, втроём, с кем-то из тех, кто тебе нравится — если они, конечно, есть. Молчишь?

— Я — кот! — фыркнул он резко. — Мне не нужна сворка! Я гуляю сам по себе!

Может быть — излишне резко. Но её слова неожиданно сильно задели — так, словно была она в чём-то права. Бред, конечно! Любому ясно, что прав именно он! Не может быть не прав! Захотелось оборвать её глупые речи — и немедленно, вот и вырвалось. А получилось только хуже — она говорила искренне, пусть даже и заблуждаясь, а он ответил не своими словами. Цитатой из инструкции он ответил. Глупой и напыщенной до отвращения.

Она могла рассмеяться — и была бы права. Но она не стала. Вместо этого вскинула руки над головой. И он внезапно понял, что это не руки, а крылья. Большие чёрно-жёлтые крылья. Так вот как она собирается добраться до орбитожителей! Значит, нет никакой лестницы, есть только крылья, и они с Витом с самого начала это знали, и только Ксант как последний дурак…

С почти незаметной задержкой вскинул руки-крылья и Вит. Его крылья отливали рыбьей чешуей. Словно плащ жениха. Наверное, из него и были сделаны. Теперь понятно, что они прятали в своих мешках и почему так ими дорожили, ни разу за всю дорогу даже понести не дали.

— Там наши дети. — Она смотрела вверх, ноги её уже не касались земли, крылья вибрировали за спиной.

Дети.

Ну да. Их забрали, и теперь их надо вернуть, обязательно вернуть!

Как он мог забыть об этом?!

— А ты оставайся, — она качнула головой, — у тебя ведь нет крыльев. Да и потом — это же наши с Витом дети.

Нет!

Не может быть! Он же помнит, отлично помнит! Три очаровательных котёнка, такие милые и странные, такие непохожие на других, со светлыми головёнками и немного иначе вывернутыми суставами. Но — именно котёнка! Он же проверил сразу, как только смог. Они не могли быть детьми Вита! Только не Вита…

Зачем она врёт?!

— Нет! — крикнул он, запрокидывая голову. — Они наши! Наши, слышишь! Лоранты же сами сказали!

— Они передумали. И потом — у тебя всё равно нет крыльев!

Кто-то из них двоих там, наверху, рассмеялся — Ксант так и не понял, кто именно. У них даже голоса стали одинаковыми. Это несправедливо! Как же он теперь разберёт, кто из них — кто?

— Я сделаю! Я сделаю крылья! У меня тоже был плащ!

— Ты его потерял.

— Я помню, где он остался! Я сейчас!

Он бросился бежать. Как хорошо, что он умеет быстро бегать.

Плащ!

Он помнил, где его бросил. Вот же он, так и лежит на гальке, никем не тронутый…

Ксант рухнул на колени рядом с плащом, задыхаясь от быстрого бега. Он никогда не бегал так быстро. Он даже и не думал никогда, что умеет так быстро бегать. Но теперь всё будет в порядке. Вот он, плащ! Из него выйдут отличные крылья! Он догонит этих, наверху, он покажет им, кто смеётся лучше! Главное — правильно растянуть ткань, чтобы вышло два крыла, плащ-то ведь довольно короткий…

Ксант попытался расправить плащ на камнях и обмер — серебристая ткань расползалась под пальцами, распадаясь на отдельные чешуйки. Ну да. Этот плащ ведь склеен был из рыбьей чешуи на рыбьем клею, в этом всё дело. Он долго лежал на камнях, под открытым небом. Были дожди. Они размочили и вымыли клей, остались только чешуйки, сохранявшие форму плаща до тех пор, пока он их не потревожил. Теперь они рассыпались бесформенной кучкой, ветер гнал их по берегу, бросал в воду лепестками странных цветов…

* * *

Ксант рывком сел. Перевёл дыхание.

Сон.

Всего лишь сон. Причём ужасно глупый. Всё не так. И даже не просто «не так», а вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову.

Он ведь давно уже решил, что не полезет с этими, башкой ударенными, на эту их милтонсову лестницу. Проводить — проводит, ладно уж. До острова. Вот и проводил, даже переправиться помог, ибо эта дура плавать так и не научилась. Но дальше — нет. Даже если эти лоранты такие придурки, что не догадались втянуть свою лестницу обратно на орбиту — вот бы, кстати, был прикол! Столько шли, а тут вам — обломитесь. Вот бы Ксант посмеялся. Его-то туда и рыбкой не заманишь, он там был уже один раз и помнил, как это. Нет уж.

Спасибо, больше не хочется!

А вот чего хочется, так это есть — как всегда после нескольких входов-выходов. Ну конечно, ведь засыпал он в сквоте, чтобы теплее было, и проснулся вроде как тоже ещё с хвостом, но ночью наверняка вываливался — сон был явно несквотный. Человеческий такой сон, со всеми человеческими запутками, в сквоте сны простые и ясные — про охоту, про кошек, про драки с соперниками и про ловлю всякой вкусной пернато-хвостатой мелочи или рыбы.

Кстати, о рыбе…

Ксант снова вернулся в сквот и пробежался по берегу до большого плоского камня, что глубоко вдавался одним своим боком в тело реки. Камень — не дерево, когтями цепляться сложно, бревно лучше. Бревно хорошо! Удобно, мягко, цепко. Бревно хорошо, но его нет. Искать бревно? Нафиг. Жрать-жрать-жрать! Рыба-рыба-рыба, вкусная, мягкая, сочная. Близко! Бревна нет, есть камень. Камень плоский. Хорошо! Камень низкий, почти над самой водой. Очень хорошо! Жрать! Рыба! Камень холодный. Пофиг. Рыба-рыба-рыба…

Ксант распластался всем телом на краю холодного с ночи камня, поёрзал, устраиваясь поудобнее, опустил лапу с заранее выпущенными когтями к самой воде и приготовился ждать. В рыбалке, как и в любой охоте, самое главное — не шевельнуться не вовремя.

Первого подцепленного малька он проглотил не жуя, с потрохами и чешуёй. Впрочем, какая там чешуя у малька-то? Вторая покрупнее оказалась, её Ксант разделывал осторожно, прижав дёргающееся тело лапой к камню. Острым когтем вспорол брюшко и выдернул внутренности вместе с колючками — у взрослых рыб колючки выделяли яд, делая царапины довольно болезненными и долго не заживающими. Третью поймал больше из азарта, чем от голода, есть уже особо не хотелось. Разделывал медленно, со вкусом, высасывал сок из отгрызенной головы, выгрызал вкусненькую спинку.

Всё-таки сквот — штука выгодная. Съел трёх рыбёшек, которых в человеческом состоянии тебе и на закуску бы не хватило — и сыт. И что самое приятное — выйдя из сквота, сытым же и остаёшься. Словно съеденные рыбы в тебе тоже увеличились, как и ты сам.

Куда неприятнее то, что с выходом из сквота мысли тоже… увеличиваются. Пока котом по камням скакал, мысли были простые — поймал — не поймал, вкусно-невкусно, сытый-голодный. Остальное не то чтобы исчезло, а словно бы отступило, маячило где-то вдалеке, почти неразличимое. Теперь же это далёкое подступило вплотную и навалилось всей своей тяжестью.

А ещё — Вит.

Ксанта передёрнуло.

Нет, ну это ж надо! Расскажи кому — не поверят. Ксант хихикнул, хотя было ему не смешно. Совсем не смешно! Когда эта, понимаешь, дура открывает свой прелестный ротик и выдаёт: «Ксантик, милый, я теперь всё-всё знаю, тебе ведь с самого начала Вит понравился, да? Ну так бери, чего ты! Он будет рад, я с ним поговорила!»

И ещё улыбается при этом, довольная такая.

Дура.

Урф!!!

Ну, может, и не так она тогда сказала. Не теми словами. Но смысл-то этот самый был! И морда довольная-довольная — она же искренне полагала, что делает ему приятное. Подарочек, так сказать. Берите и пользуйтесь. Вит будет только рад.

Ха! Ещё бы он не был рад!

Бедный Вит…

Она тогда так и не поняла, почему он отверг столь щедрый подарок. Очень категорично и наотрез. Она, кажется, обиделась даже. Во всяком случае — огорчилась. Но Ксант был слишком разъярён и объяснять ничего не стал, боясь наговорить лишнего.

Нет, это же надо, а?!

Вот так, самым что ни на есть наглым образом, из-под самого носа, отобрать вожделенную и уж-ж-жасно лакомую добычу! Потому что добыча, которую просто так отдают в подарок, причём отдают с такой вот довольной и радостной рожей — да кому она вообще нужна, такая добыча?! Сплошное не-мяу. И кто её только просил, дуру?!

Так что слишком радостного и на всё готового Вита тоже пришлось… того.

Огорчить до невозможности.

* * *

Он нашёл их быстро. Да и трудно было бы не найти — они со вчерашнего вечера никуда не ушли, так и сидели на берегу, прижавшись друг к другу. Ночь была довольно прохладная, а костра они развести не решились, помня о береговых дозорах с обеих сторон. Ксант так и думал, что никуда они не уйдут и не станут искать прохода на срединную поляну до тех пор, пока как следует не рассветёт — собаки слишком плохо видят ночью. Но всё равно поморщился.

Он последние дни не мог смотреть на Вита, не морщась.

В его сне эта жуткая парочка всегда двигалась синхронно. Здесь же голову повернул только Вит. Разулыбался, заморгал, кивая приглашающе. Говорить ничего не стал — сестра сидела с закрытыми глазами, положив голову ему на плечо. Она явно не спала, но Вит всё равно предпочитал не рисковать. Ксанта передёрнуло.

Надо же — и вот этот услужливый слизняк когда-то был ему настолько симпатичен, что показался достойной заменой Миу, избранному крон-принцу Старшей Леди, бунтарю, красавчику и потрясателю основ? Спрашивается — с чего бы это? Вроде как на бесптичье и рыбка — ничего себе чирикалка? Это же надо так опуститься-то было!

И теперь что — позволить вот этому задирать свой щенячий нос и трещать потом на оба берега, что он сунул его туда, куда ни один кот не осмелился?

Перетопчется.

— Я передумал, — сказал он, не понижая голоса. И с удовлетворением отметил, как вздрогнул и покосился на якобы спящую Вит. — Я с вами.

* * *

Храм был похож на очень низкий пень огромного дерева — если, конечно, у кого-нибудь хватило бы воображения представить дерево со стволом толщиной в полтора или даже два десятка шагов, причём хороших таких шагов, без поддавков. И с древесиной, больше похожей на камень. И со спилом, гладким и блестящим, словно оплавленный на огне сахар.

Да нет, глупо и пытаться его сравнивать с чем-то из обыденного и привычного — Храм не был похож ни на что, на то он и Храм. Словно некий великан взял кругляшок витаминыистимулятора, увеличил его в тысячи раз, подплавил слегка и положил в центре расчищенной от кустов и деревьев площадки посредине острова. Впрочем, почему «словно»? Так оно и было, наверное. Сейчас никто и не помнит, но наверняка ведь и Храм — тоже дело рук Лорантов, как и Лестница-В-Небо, упирающаяся в него нижним концом.

А вот Лестница по контрасту оказалась вполне привычной и ничем не отличалась от много раз виденной, именно такой, какой её рисуют малыши и на быстрый танец каких сам Ксант любил смотреть с ветки какбыдуба: искристой, туманной, переливчатой и разноцветной. Разве что не изогнутой, как те Лестницы, что возникали после дождя. И намного больше тех, что танцевали в водяном крошеве над водопадом.

Полупрозрачный радужный столб был столь велик, что вблизи легкое закругление его внешней границы казалось почти незаметным. Ксант попытался потрогать переливчатую полупрозрачность, но рука легко прошла сквозь, погрузившись внутрь Лестницы-в-небо чуть ли не по локоть. Ксант при этом ничего не почувствовал, мерцающий переливчатыми искрами воздух был точно таким же, как и самый обычный, снаружи. Вот только волоски на погружённой в него руке встали дыбом, словно от близкой опасности. Но самой опасности при этом не ощущалось совсем.

Почему-то он надеялся, что у Лестницы-в-небо будет что-то типа ступенек. Или веток, по которым можно взобраться. Лианы, на самый худой конец. Глупо, конечно, но почему-то ему так казалось, что должна быть она больше похожа на дерево, чем на те свои маленькие копии, что возникали после дождя или танцевали в тумане над водопадом. Ничего этого, конечно же, не было — просто пустая ровная площадка и переливчатый столб, уходящий вертикально вверх и теряющийся где-то высоко в предрассветном мареве. Похоже, до орбитожителей действительно не добраться тем, кто не умеет отращивать крылья.

Только вот наяву их невозможно сделать из старого плащика.

— И что теперь? — спросил Ксант, понимая уже, что ответа не будет.

Сучка топталась в центре площадки, запрокинув голову, высматривала что-то в серых тучах. Делала несколько коротких шагов влево, потом вперёд, вправо, назад, снова влево. Могло показаться, что она вымеряет площадку, но Ксант знал, что собаки всегда так себя ведут, когда растеряны. Просто не могут ни устоять, ни усидеть на месте, вот и всё, природа у них такая. Вит молчал, преданно следя за ней взглядом. Ксант повторил — уже громче:

— Делать что будем, я спрашиваю? Орать до посинения? Мастерить крылья из веток? Хором читать Поэму? Петь? Танцевать?

Сучка перестала кружить по площадке и оторвала взгляд от неба. Посмотрела на Ксанта как-то странно — в её глазах словно бы какое-то время продолжала отражаться клубящаяся перламутром высота, Ксанту даже показалось, что она не узнаёт его, не понимает, о чём он спросил, и вообще мысли её далеко-далеко, уже там, на орбите, вместе с Лорантами. Но через миг наважденье прошло и взгляд её стал осмысленным. Моргнула, разулыбалась, закивала:

— Ага! Ты молодец, правильно догадался.

И не было ни малейшей надежды на то, что это шутка — может быть, какие-то суки и умели шутить, но только не эта. Эта всегда была убийственно серьёзна, даже когда улыбалась. Вернее, нет — особенно когда улыбалась.

— Нам даже не придётся разводить костры, видишь, как всё удачно складывается? — Она ещё несколько раз утвердительно кивнула самой себе, снова короткими шажочками пробежалась по площадке -— и Ксант понял, что всё-таки именно измеряет, а не просто от растерянности. Понять бы ещё — зачем нужны ей эти измерения? Покрутилась, кивнула, притопнула ногой.

— Вот тут — самая под-дюза, точно-точно! Как на нашей Стартовой площадке! Один в один. Я даже и не надеялась, что будет такое совпадение, думала, придётся помучиться, пока костры разведём, пока свет правильно направим, пока вычислим… У нас ведь ни отражателей нет, ни подъёмников, думала, всё придётся на месте как-то… А тут ничего не надо, всё уже есть! Видишь? Светит! Смотри! — она запрокинула голову и развела руки. — Я под дюзой! Осталось только прочитать Предстартовую Подготовку и Обратный Отсчёт!

Конечно же, это не сработало.

Да и не могла вся эта чушь сработать. Глупо было даже предполагать, что будет иначе! Дурацкие пёсиковские заклинания, полезные не более, чем перья птички, съеденной в прошлом году. Не годные ни на что, ну разве только добиться такого же дурацкого отклика от этой дурацкой Лестницы-в-небо:

— Запрос на включение лифта принят. Внешняя активация отсутствует. Подтвердите внутреннюю активацию.

Голос не имел источника, он шёл словно бы отовсюду сразу, со всех сторон одновременно — и Ксант огромным усилием воли заставил себя не вертеть головой. Вот ещё! Не дождётесь. Он взрослый кот, бывалый и многое повидавший, а не какие-то там… Голос был странным — очень спокойный, с металлическим привкусом, словно у очень холодной воды. И от него точно так же ныли зубы.

И — все.

Не упали к их ногам ступеньки, ведущие на Высокую Орбиту, не спустились в громе и сиянии своего величия сами лоранты, чтобы поприветствовать или наказать. Ничего. Просто голос, сказавший невнятную чушь.

Ксант злился — и по большей части на самого себя. Потому что безропотно участвовал в этом идиотизме — речитативил положенное, давал отзывы, послушно запрокидывал голову в ожидании чуда, и на какой-то краткий миг почти что поверил в его возможность. Ну, может быть, не совсем поверил, но в полной и безоговорочной невозможности усомнился.

И получилось, что зря.

Обидно.

— Не сработало. И почему я не удивлен? — Собственное разочарование легче всего прикрыть именно так, ехидной насмешкой, чтобы ни у кого и мысли не шевельнулось, что ты мог хотя бы на самое крохотное мгновение тоже поверить.

— Конечно! — Сучка кивала, довольная донельзя. Пнуть эту радостную идиотку хотелось даже больше, чем когда она всё время извинялась — может быть, просто для того, чтобы стереть с её лица хотя бы на минутку это вот до тошноты радостное выражение.

Они стояли в центре площадки все втроём, держась за руки, словно маленькие, и это тоже злило. Но выдёргивать руку сейчас казалось Ксанту ещё большим котячеством, чем всё предыдущее. Он и не выдёргивал. И даже старался не фыркать скептически и глаза не закатывать. И от этого злился всё сильнее.

А больше всего его злило то, что сучку неудача нисколько не расстроила — она продолжала улыбаться, как ни в чём не бывало. А после его слов разулыбалась вообще как именинница, гуманитарной благодати сподобившаяся.

— Конечно, не сработало! Оно и не могло сработать! Я ведь самого главного не сказала.

— И что же у нас самое главное?

— Ключевое слово, конечно же!

Она замерла, продолжая улыбаться, втянула в себя побольше воздуха и выпалила:

— ПОЕХАЛИ!!!

И Ксант уже совсем было собрался рассмеяться, когда площадка под ногами ощутимо дрогнула и Лестница-в-небо ответила.

— Пароль принят. Защита активирована. Активирована рабочая проверка предстартовой готовности.

Под рёбрами защекотало, Ксант с трудом балансировал на самой грани сквота — чуйка почему-то вопила как оглашенная, что Ксант падает, падает, ну падает же! — хотя глаза утверждали обратное, да и все прочие органы чувств подтверждали: никуда он не падает, стоит по-прежнему в центре площадки под лестницей-в-небо, держит сучку за ручку… Ха! Почти стихи.

Стоит?..

Нет. Висит. На расстоянии ладони… нет — уже локтя над. Но висит, не падает — тут чуйка всё ж таки была неправа…

— Обратный отсчёт готовности три два один ноль. Рабочая готовность. Подтвердите пароль на отправку.

Она опять успела проорать своё коронное «Поехали!» первой.

Ну и ладно.

Ксанту не больно-то и хотелось.

* * *

— Эри, слышишь сигнал?

— …Хр-р…

— В тамбур опять какого-то шлака с поверхности натащило. Включи конвертер, пусть сразу в топку отправит. Заодно и энергозапас пополним. Эри!

— …Хр-р…

— Эри, не притворяйся более живым, чем ты есть на самом деле. И можешь отключить похрапывание — оно неубедительно.

— Ну, знаешь! По-моему — так очень даже. И мне вполне подходит! Это, между прочим, твоё собственное похрапывание, снятое и зафиксированное не более декады назад. В точности. Мне даже не пришлось менять тембр! А я могу. Хочешь? Милый, с таким голосом я тебе больше нравлюсь?

— Эри, что случилось?

— Ничего! Просто сплю. Имею право! Я личность и существо, в конце концов!

— Эри, я тебя слишком хорошо знаю. Так ты ведёшь себя только в тех случаях, когда очень не хочешь чего-то делать.

Пауза.

Довольно долгая.

Потом, почти спокойно:

— Я не хочу писать отчёт.

— Почему?

— Потому что не хочу писать правду. А соврать не смогу. Вернее, смогу, но… понимаешь, я теперь знаю ответ. Тот самый. Но это не тот ответ, который нужен.

— Кому нужен?

— Им. Нам. Всем. Дикарям этим долбаным. Нет никакого лекарства от ксоны. Нет его, понимаешь? Не изобретал твой чёртов Милтонс тут никакой грёбаной панацеи! Он развлекался, просто развлекался, писал эссе на отвлечённые морально-этические темы. Конструктами лингвистическими забавлялся. Играл, понимаешь. А мы все уши развесили. И какого хрена мне приспичило проводить этот хренов сравнительный анализ всех пятьсот сорока шести известных переводов?!

Пауза.

На этот раз — очень короткая.

— Дракон?

— Умничка. Ты всегда всё правильно… считаешь. И быстро. Помнишь про символику правого и левого крыла и истину за спиной? Я ведь ещё тогда… Иджангам знакомо понятие дракона. Только дракон у них не летает. У него есть крылья, но он не летает, вот ведь какая хрень! Ему это просто не нужно. Дракон на Джанге — символ свободы выбора и справедливости, символ закона и невмешательства. Этакий манифест совершенно осознанного и добровольного ничегонеделанья. Для иджангов все эти понятия означают одно и то же и даже выражаются одним словом. Вот так. Не лекарство от аста ксоны здесь Милтонс искал. Он же гений был и знал, что нет никакого лекарства. Это только законченные придурки вроде нас могут думать и надеяться… А Милтонс просто пытался помочь больным детям. Не вылечить, нет… убедить, что никакой болезни нет и в помине. Вернее, что болезнь — это норма. Сделать их всех нелетающими драконами.

— Вероятность… не стопроцентная.

— Брось. Я тоже умею считать. Когда хочу. Вероятность куда выше критической. Выхода нет, сообщать придётся. Представляешь, как обрадуются все эти наши погононосные козлы, когда обнаружат, что столько денег и времени вбухали в исследование философско-поэтических изысков?

— Извините…

* * *

Когда за спиной раздаётся незнакомый голос, ты, как правило, оборачиваешься. Привычка такая. Почти что рефлекс. Мало ли.

Когда же этот голос раздаётся у тебя за спиной во вспомогательной рубке орбитальной, автономной и совершенно автоматической исследовательской станции, в многочисленных перепутанных коридорах и отсеках которой вот уже четвёртый год, кроме тебя, нет ни одного живого человека, ты оборачиваешься тем более.

И куда быстрее.

— Извините пожалуйста, а вы случайно не знаете…

Она висела у самого входа в рубку. Хорошо так висела. Правильно. Индивидуально-командный кокон повышенной защиты облегал тоненькое почти детское тело, словно вторая кожа — надо же, древность какая, а всё ещё вполне себе в рабочем состоянии. Добротно предки делали, не то что сейчас, когда хоть каждый сезон меняй. Фигурка стандартная хомо-фем, вполне пропорциональная, голова одна, опять-таки фем-евростандарт, лишних конечностей и выступов не наблюдается, но вот за спиной…

Больше всего это было похоже на крылья.

Два больших и словно бы даже живых полотнища, находящихся в непрестанном движении. Они шли двумя серебряными лепестками от плеч, изгибаясь и слегка расширяясь по краям. Их вибрирующая кромка напоминала находящуюся в беспрерывном движении бахрому глубоководных медуз. Очень, кстати, удобная вещь при отключенной гравитации. Можно даже сказать — идеальная. Именно их непрерывное шевеление и позволяет ей висеть так ровно и правильно, а затрата усилий при этом минимальна.

Вероятность того, что крылья — всего лишь вспомогательная функция древнего защитного одеяния, была просчитана ещё до того, как окончательно оформилась мыслью-вопросом. И отброшена. Вероятность ниже пороговой, не стоит и времени тратить на обдумывание.

Крылья были слишком живыми.

— Я ищу Лорантов-Следователей. Извините… У меня к ним вопрос.

Вероятность галлюцинации была немного выше. На три-четыре сотых доли процента. Значит, тоже неверное решение. Тоже просчитано и отброшено. Да и не случайно вовсе Эри молчит так смущённо-пристыженно.

Ох, не случайно.

— А вот на твою неисполнительность, Эри, я совсем не рассчитывал. И это непростительно. Для эриданца. Так что, Эри, ты прав — я плохо считаю…

* * *

Орбита разочаровывала.

Она была похожа на детский норный городок, Ксант говорил, что котята такие не роют, а вот щенки — часто. Просто детский городок. Увеличенный в сотни раз и давно заброшенный.

Тёмные закоулки. Пыль. И ни одного живого существа.

Это, разговаривающее с пустотой, было первым, кого они встретили.

Поначалу показалось, что оно одето во что-то типа плаща с капюшоном из той же странной материи, что и её собственная лунная шкурка, только цвет немного другой, с тёплым желтоватым отливом. Но когда оно обернулось, стало ясно, что это вовсе не капюшон, а волосы. Странные, не рассыпающиеся, как её собственные, по отдельному волоску, а словно бы склеенные, живым плащом опускающиеся до самых колен.

Существо (мужчина? женщина? не понять) вряд ли было Лорантом-Следователем — слишком уж много весёлого недоумения в его светло-зелёных глазах, а Лоранты — всеведущи, они видят и знают всё, их ничем не удивишь. А, может быть, и было — пути Лорантов неисповедимы. Только вот Ксант ошибался — оно явно не злилось. И не собиралось гневаться. Правда, отвечать оно пока тоже не собиралось. Глядело в упор и насмешливо, но разговаривало по-прежнему с пустотой.

— Эри, а не объяснишь ли ты мне появление здесь этой особы? Ведь я же, кажется, просил тебя отключить портал.

— Я живое существо!!! Ну, подумаешь, ну забыла… с кем не бывает?!

А вот у пустоты голос был явно женским. Красивым — ну просто заслушаться можно! Только очень уж скандальным. И шёл он, казалось, отовсюду. Но это-то как раз понятно — пустота, она ведь может быть где угодно и как раз-таки женского рода.

— Извините. Я всё-таки хотела бы… Лоранты-Следователи — это вы?

Золотоволосый фыркнул. Покачал головой. Так она и думала — волосы волосами, а он слишком похож на человека, чтобы оказаться главным среди орбитожителей.

— Нет. Лаборантом-исследователем у нас числится Эри. Этот слишком заигравшийся в блондинку компьютер, чьим био-кристаллическим мозгам давно требуется перезагрузка. А я — всего лишь техник. Правда — системный техник.

— Ха! Не посмеешь! Я личность! И на тридцать восемь процентов живое существо! Да ты же сам потом от скуки сдохнешь здесь, если посмеешь…

— Извините. Но я всё-таки хотела бы уточнить…

* * *

Позже Ксант долго пытался понять, когда же именно мир перевернулся и странная сучка перестала казаться ему занозой в пятке или же просто до невозможности соблазнительным объектом для хорошенького пинка и превратилась… А в кого, собственно? В леди? Ха три раза! Ни в какую леди она, конечно же, не превратилась и не могла превратиться. Где она — и где леди? Не смешите мой хвост, он и так полосатый!

И всё же…

В кого же она превратилась? И, главное — когда?

Впрочем, нет, не превратилась. Она ведь не изменилась совершенно, осталась точно такой же, как и раньше была. Просто мир вдруг перевернулся. А когда мир переворачивается — даже самое неизменное более не в состоянии оставаться таким уж неизменным. Ксант долго пытался вспомнить и понять, когда же именно произошёл этот переворот мира.

И не мог.

Может быть, в тот день, на болоте? Когда их уже вконец достал моросящий которые сутки подряд какой-то совершенно не летний дождь. Дождь то слегка стихал, превращаясь в унылую промозглую взвесь, то лил сплошной стеной, за которой и в пяти шагах не было видно деревьев. Они давно промокли насквозь, земля превратилась в жидкое месиво, остановиться на отдых было попросту негде. Даже деревья не спасали — кора стала скользкой, по такой трудно и залезть, а уж удержаться во сне и не мечтай. Бежать по раскисшей земле было невозможно, они еле брели, покорно переставляя ноги и ни о чём не думая.

И вот тут-то она и стала плакать и извиняться.

Извиняться за дождь.

Потому что решила, что это её вина. Говорила, что, наверное, Ксант действительно прав, а она ошибалась, и вот Лоранты на неё прогневались и послали этот жуткий дождь. И он теперь будет лить до тех пор, пока она не исправится и не попросит прощения. И она, конечно же, просит прощения! Она ужасно извиняется и просит прощения, но всё-таки считает, что они неправы!

Она сидела в грязи, просила прощения и плакала, размазывая по щекам ту же грязь.

А он смотрел на неё сверху вниз в полном ступоре. И думал о том, что, похоже, нет ни малейшей разницы между безграничным самоуничижением — и такой же безграничной манией величия. И это плачущее и всегда готовое извиняться существо — наглее любой самой наглой леди. Потому что ни одной леди даже в голову не придёт посчитать себя настолько важной персоной, чтобы сами лоранты-следователи…

Нет.

На такое ни у одной леди наглости не хватит.

А у этой сучки — хватило.

А, может быть, это было потом. Во время бесконечного жуткого взлёта-падения внутри Лестницы-в-небо, когда снова рвалась наружу чёрная птица с острыми крыльями и прорастала шипами сквозь тело квазироза. Шипы рвали грудь изнутри, царапали горло, мешали думать связно. Боль нарастала волнами, каждая следующая выше и беспросветнее предыдущей, а когда слегка отпускало — накатывал страх ожидания следующей волны.

Теперь Ксант знал ответ на вопрос, почему Лоранты проводили свои Испытания лишь с малышами, и никогда — со взрослыми: взрослый просто не сможет такого выдержать. Не боли, нет — ожидания. Взрослый ведь знает всё наперёд и сходит с ума заранее, вдвойне себя изматывая. Ребёнок же счастлив в своём неведении, оно позволяет ему пережить запредельную пытку, перетерпеть, сохранить разум, не сорваться. А значит, у них ни единого шанса. Они не дети, они не выдержат…

Внутри рассчитанной на одну невесту шкурки было тесно троим, их сдавило почти в обнимку, воздуха не хватало и остро пахло страхом, но снаружи замерзали даже мысли и дышать было нечем вообще — давно уже, задолго до того, как приблизившееся небо вокруг сделалось окончательно чёрным и на нём проступили яркие немигающие звёзды. Ксант выл, Вит икал, поминутно теряя сознание, она сначала плакала, поскуливая на вдохах, а потом…

Потом она вдруг оборвала себя на полувсхлипе и попросила его рассказать про Миу. Вот так вот просто. Взять и рассказать.

Нашла время!

— Чего тебе надо?! — кричал он, и почему-то становилось легче. Кричать на неё оказалось проще, чем пытаться совсем не кричать, в кровь изгрызая губы и всё равно срываясь на постыдные стоны. — Я был дурак! Ясно?! Ты это хотела знать, да?! Есть правила! Для всех! А он… он был особенным! Он нарушителем был, понимаешь? Колебателем основ! Колебатель основ, ха! Он добрый был. Просто слишком добрый… Он, не я! Младший из принцев-консортов! И он действительно любил её, эту хитрую умную дрянь, свою Леди. Настолько сильно любил, что не захотел потом жить. Вот и всё! Вот и вся сказка! Ты это хотела услышать, да? Или сказочку? Не будет сказочки! Нет её, нет, понимаешь?! Просто умная стерва! И добрый дурак! И я тоже дурак, но не добрый, ясно тебе?!

Боль рвалась наружу, раздирая горло, билась нарастающим звоном в ушах. Он скорее угадал по губам, чем услышал:

— А ты?

— А я… Что я?! — снова кричал он в ответ, не замечая, что крылья прорвали кожу изнутри. — Я просто дурак… он ведь таким был! Таким, понимаешь… как он пел, ты бы слышала, как он пел… Такого невозможно не любить! Кто же мог знать, что он всерьёз заатавистит? Вот и вляпался, как последний… дурак!

Смешно и нелепо любить того, кто не только не любит тебя сейчас, но и не сможет вообще никогда, просто не сможет… никогда.

Жалко, смешно и нелепо.

— Ну вот и всё… кажется. Извини…

Он вдруг понял, что слышит её голос. И свой — тоже. Хотя уже не кричит…

Вит, правда, свалился тогда в довольно-таки странный сквот с шестью лапами, крыльями как у ночного зубастика и длинной змеей вместо хвоста, но довольно быстро взял себя в руки. И оставил только крылья. С крыльями на орбите оказалось намного удобнее. Хотя цепкий хвост и руки вместо ног — тоже вполне удачное решение, и Ксант даже некоторое время сохранял именно такой внешний вид — пока не увидел своего отражения в блестящей чёрной консоли. И не ужаснулся.

Или, может, ещё позже, когда она просто вытолкнула их с Витом из своей шкурки. И бросила — разбирайтесь, мол, между собою сами.

Они подрались тогда. Не вспомнить уже — из-за чего. А она не стала даже предупреждать — просто сузила шкурку. И они остались беспомощно вращаться посреди какой-то здешней норы, а она полетела себе спокойненько дальше.

Нагло так.

С-сучка.

А может быть, это случилось намного раньше. Ещё в тот момент, когда первый раз попытался он сравнить её с леди.

И не смог.

Как бы то ни было, но тогда, когда с неотвратимостью бревна на излёте лезла она в спор орбитожителей, он уже знал это. И с каким-то почти суеверным то ли ужасом, то ли восторгом понимал — она не отступит. Так и будет долбить, пока не добьётся. Потому что она наглее, чем тридцать три леди, вместе взятые.

Может быть, даже наглее самих Лорантов-Следователей.

Она не сделалась менее наглой и потом, когда перестали эти лоранты-не-лоранты спорить и тот из них, кто не был бесплотным духом, вдруг страшно засуетился, интересуясь их крыльями и всеми обстоятельствами появления у них этих самых крыльев. Вспоминать об ужасах взлёта-падения не хотелось. Ксант шипел сквозь зубы, отделываясь односложными фразами, Вит явственно позеленел и сглатывал, но тоже послушно давил из себя сквозь зубы какие-то слова в тщетной попытке связно объяснить то, чего не понимал толком и сам, а она…

Какое-то время она просто молчала. Хмурила бровки, поглядывала на них с Витом и молчала. А потом вдруг сказала, что не станет отвечать сейчас. Потому что слишком устала. И друзьям своим (им то есть!) тоже не позволит. Потому что они оба тоже слишком устали. И отправляются спать. Все. Вот прямо сейчас. А отвечать будут завтра. И пусть Лоранты-Следователи покажут им место, где они могут расположиться на отдых. И покормят пусть. Тоже.

Вот так вот просто. Взяла и сказала. Вит даже охнул, позабыв сглатывать и позеленев ещё больше. А лорант…

Лорант послушался.

* * *

Теперь Ксант смотрел из своей подвесной койки, как она умывается. Здесь умывались по-кошачьи, без воды, при помощи влажных салфеток. Пустячок, а приятно.

Были и другие приятные пустячки. Например — койки. Подвесные. Значит, всё-таки лукошко, а не конура, там койки не подвешивают, а стелют прямо на полу. В конуре было бы неуютно. А тут он чувствовал себя почти как дома. А ещё — этих коек в жилом отсеке было только две. И потому Вит, помаячив какое-то время на пороге и повздыхав горестно, отправился в соседнее… соседнюю… ладно, пусть у него там окажется конура. Хоть что-то и ему приятное.

А главное — запах…

Странновато от неё пахло. Незнакомо. Ксант мог бы подумать, что это салфетки виноваты, от них тоже пахло странно и незнакомо — если бы не уловил впервые этот запах ещё во время подъёма, когда их тесно прижало друг к другу затвердевшей шкуркой. Вообще-то там далеко не квазирозами пахло, но эта странная дразнящая струйка пробивалась сквозь кислую вонь боли и страха. Она… успокаивала. Может быть только благодаря ей Ксант и выдержал. Вот и сейчас он принюхался и еле удержался от довольного мурканья. Словно маленький котёнок, которому мама почесала пузико. Несолидно как-то.

Она умывалась долго. Ксант даже успел слегка разозлиться на лоранта — не надо было объяснять про эти салфетки и мусороприемник. Он подозревал, что ей просто нравится кидать использованный мокрый комочек в округлую мишень-мембранку и смотреть, как он исчезает.

— Ты всё ещё жуешь свою травку? — спросил он как бы невзначай, когда очередная использованная салфетка исчезла-растворилась за чёрной плёнкой.

Она моргнула. Улыбнулась виновато.

— Она кончилась. Извини.

Ксант знал, что это — враньё. Причём наглое. Но губы его уже сами расплывались в ответной улыбке:

— Вот и хорошо…

* * *

— Эри, запомни — я никогда не ошибаюсь в своих расчётах. Я же всё-таки с Эридана. Хотя и Нового.

— Достал уже. Ты не человек, а машина! Самодовольная тупая машина! Способная только считать!

— Это в тебе говорит зависть, Эри. А у них всё-таки будут дети. Просто таки чудные дети. Я так... считаю.

КОНЕЦ