Серый / Grey (джен)

Она давно пришла к одному выводу.

Старый дом, с высокими белыми зданиями, нравился ей больше. Там всё было ярче: сверкало, блестело, переливалось. Там с ней больше общались и относились как к взрослой — а она уже взрослая. Там… в Ист-Кантерлоте или в Кантерлот-Ист?

Она их всё время путала, но миссис Полански на это никогда не сердилась, а другие жеребята никогда над ней не смеялись. Если не вспоминать Руби… но Руби всё же исключение из общего правила, что радовало, поскольку пони она была не из приятных. Миссис Полански один раз обронила что-то про «семейные проблемы», но это же чепуха какая-то. Семья у неё дома, а вот сама Руби — в школе. Почему же не «школьные проблемы»?

В Мейнхэттене жило много пони, подобных Руби, жило средь высоченных угрюмых домов, в просветах между которыми покрывало свинцовых туч с яркими заплатками неба смотрелось ещё тусклее, темнее и мрачнее. Так. Всё так, подумалось ей. Мир не окрашен в оттенки серого. Его, серого цвета, и в природе-то не существует. Это лишь компромисс между чёрным и белым, пустота без индивидуальности, куда каждый вкладывает свой смысл.

Здешние взрослые этого не понимали.

Другие жеребята оказались ничего, и на какой-то момент ей удалось забыть. На какой-то момент она стала одной из них. Только до тех пор, конечно, пока не пришла тишина.

Как бы объяснить…

Всё началось с музыки. Сколько бы она ни старалась, сколько бы ни учила чёрно-белые листы, каждый раз у неё получалась лишь тишина. Обычно школьный класс не утихал ни на минуту, и учитель, чьё имя выучить ещё предстояло, имел над юнцами не больше власти, чем над погодой.

За окном вечно дождило.

Тишина никогда не опускалась на класс, и оттого тот вакуум, пустота, лишённое звуков пространство, возникавшее во время каждого её выступления, было не столько прекращением возни и болтовни из вежливости, а скорее пропастью, отделявшей её от остальных. Она пыталась поделиться переживаниями с мамой, но не смогла.

Взрослые никогда не понимают.

Скоро тишина стала её преследовать, и ощущение оторванности усилилось. Пони вели себя странно, по-другому начали относиться к ней: более мрачно, менее открыто. Как старательно мама расписывала ей картину другой жизни — целое полотно волшебных новых мест и знакомств; совсем не это мама обещала. Ей не хотелось перемен и этого «другого». Ей хотелось, чтобы всё снова стало как прежде.

И как должно было быть. Может, она недостаточно хороша? Надо ей стать лучше, тогда уйдёт и тишина. Разве не так устроено в мире?

Да. Так. Если ты хорош в чём-то, то и относятся к тебе хорошо!

И так она стала учиться извлекать из себя свой собственный звук, а преподаватель — ярче иссиня-чёрного блеска во тьме — стал ей показывать, как исполнять песню дождя, и гроз, и рассвета после ночной бури и, когда надо, песню тишины.

Как же там это слово… Она вечно его забывала, а буквы ей ничего не говорили. Закорючки на бумаге, бесформенная и безликая чернота на белой пустоте, не несли ни грана смысла.

— Пусть родник журчит меж камней. Попробуй ещё раз… Вот так, да.

— Представь мышку, она крадётся. Осторожно, тихо. И снова. Да, да, прекрасно! А теперь громче!

— И плавную каденцию. Как это? Ну, представь, что ты волшебница, а смычок — твоя волшебная палочка: взмахни ею.

Она дорожила этими предзакатными встречами, запоминая, как играть, держаться и сохранять осанку, как вылавливать из чёрно-белых рукописей цвет и смысл себя.

Каждый раз под конец года администрация устраивала для родителей концерт в самом большом, мрачном и тоскливом корпусе школы, где она и остальная ребятня собирались по вторникам, подолгу сидя в позе каменных статуй. Мероприятие всегда казалось ей бессмысленным. Всё равно родителям не особого много дела до остальных жеребят, а игрой своих отпрысков они успели насладиться дома.

Взрослые такие странные.

Однако она была вместе со всеми: сидела в затенённом ряду с краю зала и вслушивалась в шелест дождя. Он, говоря начистоту, был приятнее игры некоторых.

А затем настала её очередь, и она поднялась на сцену и, покинув тьму, выступила под свет софитов и заняла место на табурете, отчего её пепельно-серая шерсть залоснилась только ярче. Так. Она начала медленно, нерешительно, но стойкая уверенность, что она играет — ну, будем честны — чуточку лучше остальных, постепенно укреплялась в ней.

Родник.

Мышка.

Каденция.

И тут она доиграла.

В то мгновение она не заметила.

Это журчал родник! Тихо прокралась мышка, и плавным взмахом пропела каденция!

Закончив, она посмотрела на зал, и тишины не было, но больше всего её поразило другое: взгляды, как будто увидевшие нечто непривычное, лица, натягивающие фальшивые маски, чтобы скрыть эмоции. Раздались неловкие аплодисменты — как-то чересчур вымученно, чересчур рьяно.

В то мгновение она забылась в себе.

Только потом, когда учитель музыки отвёл её маму в сторонку, она заподозрила что-то неладное. Из-за угольно-чёрной двери до неё, стоящей в коридоре, долетали обрывки диалога:

— Восхитительная… Виртуозно… Усердно старается… Сменить класс… В новую школу… Настаиваю, однако… В пятницу?

Ей не хотелось снова переезжать. Не хотелось тускнеть и становиться другой. А хотелось ворваться в комнату, выпалить, что они не понимают, объяснить, как она начала практиковаться, только чтобы пони перестали коситься, чтобы они снова заговорили, а тишина наконец сгинула. Но в то же мгновение некая пружинка вдруг щёлкнула у неё в голове, и она словно окаменела, в глазах померкло, а собственное тело показалось чужим. Парализованная закрадывающимся пониманием, что не может шелохнуться, она силилась превозмочь себя, но каким-то образом делала только хуже.

Дверь белого цвета захлопнулась, лишь чёрная осталась впереди.

А снаружи, над сводчатой крышей концертного зала, продолжал накрапывать дождь.