Крамола (джен)

— Говоришь, был популярен? — Зик зачем-то возвращается ко вчерашней теме разговора. — О какой популярности идет речь? Ты ведь даже не женат.

Они сидят в этом лесу уже больше месяца, и Леви чудовищно устал. Устал от бессонных ночей, от постоянного присутствия бородатого ублюдка и отсутствия новостей изнутри Стен. Их благополучно отрезают от реальности, окружив скопищем гигантских деревьев, как великорослыми стражами. Здесь почти всегда сыро, темно и тревожно. И то, что именно Леви вынужден играть роль надзирателя для своего злейшего врага, — та еще насмешка судьбы. Все равно, что посадить голодную дворнягу на цепь и размахивать куском мяса перед ее носом.

Леви так устал, что иногда развлекает себя вздорными разговорами с Зиком. Впрочем, он больше слушает, чем говорит.

— И сколько женщин у тебя было? — продолжает цепляться Зик.

— Достаточно, — сухо отзывается Леви. Он мог бы вообще ничего не отвечать, но ему доставляет непонятное наслаждение морочить Зику голову такими расплывчатыми, туманными формулировками. Однако его «достаточно» правдиво. Леви попросту вспоминает всех женщин, которые не обходили его стороной. Петру, например, и Изабель. То, что Зик, очевидно, вкладывал в свой вопрос иной смысл, Леви игнорирует.

— Ясно, — скалится тот. — Признайся, ты ведь не по женской части.

— Что? — Леви думает, что ослышался или не так понял.

Костер между ними мерно потрескивает, выпускает в беззвездное небо снопы искр и служит ощутимым препятствием тому, чтобы вцепиться Зику в горло прямо на месте. Уже несколько вечеров кряду, когда они вот так сидят друг против друга, у Леви чешутся руки плеснуть ему в лицо горячим чаем. Хотя бы чаем. А сейчас и подавно, ведь Зик недвусмысленно намекает на то, что Леви мужеложец. И из его уст это звучит необычайно мерзко. Леви так и подмывает подняться с дощатого ящика, на котором он сидит, приблизиться к Зику с выражением безмятежного спокойствия на лице, а затем… Пальцы сжимают ручку кружки сильнее необходимого. Ногти впиваются в основание ладони, туда, где, как поговаривали старухи, начинается линия жизни. Леви представляет дальше: когда чай обожжет Зику морду, тот, скорее всего, не потеряет контроля над собой и даже не шелохнется. Сукин сын, наверное, достанет из кармана носовой платок и снисходительно взглянет на Леви сквозь свои окуляры.

— Просто спрашиваю, — пожимает плечами Зик. — У каждого свои предпочтения. Разве где-то сказано, что нельзя быть трубочистом?

— Захлопнись.

— Говорят, ты был в близких отношениях с бывшим командир…

Как Леви и предсказывал, Зик никак не реагирует на то, что ему в лицо выплескивают кипяток. Только спешит снять очки, а затем моргает несколько раз, пока вмиг покрасневшая кожа регенерирует, исходя паром. Леви доволен. За этот бесконечный месяц с Зиком и его бескостным языком он бесспорно заслужил хотя бы моральную компенсацию.

— Какой же вы все-таки интересный народ, — тихо замечает Зик, вытирая стекла очков. — Столько силы, столько потенциала и... столько неволи.

— О чем ты там треплешься? — спрашивает Леви и снова садится на свой ящик. — Мало досталось?

— Нет, чая достаточно, — язвит Зик. — Я говорю о вас, Аккерманах. Много ли вас осталось на Парадисе?

— Откуда мне знать?

— Я слышал, вы подвергались гонениям. Это прискорбно, но в то же время закономерно.

— Что? — Леви не хочет признавать, что его заинтересовали слова Зика. Он смотрит в сторону, ждет, когда к ним подойдет кто-нибудь из разведчиков, чтобы поручить заварить еще чаю.

— Люди, равные по силе титанам, люди, чью память невозможно изменить. Вы угроза любому правительству, разве нет? — танцующее пламя делает лицо Зика еще более гротескным и отвратительным. — Ты спросишь, в чем же заключается неволя. Так вот: есть у вас одна странная особенность. Вы получаете доступ к силе и опыту предыдущих поколений, только встретив подходящего человека и посвятив ему себя. Не знаю, о чем думала королевская семья, выводя ваш клан, — Леви передергивает от этих слов. Зик говорит об Аккерманах как о лошадях или коровах, которых скрещивали с целью усовершенствования породы. Рука все еще крепко держит кружку. Пустую, к сожалению. — Но для меня это служение избранному представляется лишь побочным эффектом. Нерациональной, даже нездоровой зависимостью. Ты ведь понимаешь, о чем я?

Леви молчит. Этот поток слов на грани откровенного бреда и просто откровения оглушает его. Он всеми силами хочет заставить Зика замолчать, однако в горле сухо, и язык прилипает к небу — он не может выдавить из себя ни слова.

— Что ты почувствовал, когда произошло запечатление? — пытливо спрашивает Зик и, наклонившись вперед, упирается локтями в колени. Его голова теперь над самым огнем — языки пламени облизывают шею и подбородок. Если бы только остались ожоги… — Как это было? Не расскажешь?

Леви открывает и закрывает рот. Он не знает, что сказать. Потому что как бы ни хотелось все отрицать, он прекрасно понимает, о чем говорит Зик. Леви помнит это чувство — чувство немыслимой мощи и головокружительной решимости, пронзившее все тело подобно молнии. А стоило пелене перед глазами спасть, и он увидел возвышающуюся над ним фигуру Эрвина на фоне голубого-голубого неба.

— Молчишь? — ухмыляется Зик. — Ничего, у всех сначала такая реакция. Хотя ты первый Аккерман, которому я рассказываю об этом лично. Удивлен? Или, скорее, озадачен? У тебя ведь есть такой человек? Или, лучше сказать, был…

Леви непонятно зачем вскакивает с места, сжимая кулаки. Как только Зику удается так легко вывести его из себя? Леви ненавидит себя за это.

— Не нервничай ты так, — Зик уже неприкрыто издевается. Леви понимает, что это банальная месть, но все силы уходят на то, чтобы сохранить хотя бы видимость самоконтроля. — Лучше скажи, у тебя никогда не было головных болей? Ходит слушок, что Аккерманы, не согласные с действиями своих хозяев, — он говорит «хозяев», а не «избранных», и это вмиг неприятно цепляет Леви, — в общем, у них случаются приступы мигрени. Я полагаю, что так тело пытается достучаться до подневольного разума.

— Хватит, — как можно безразличнее бросает Леви. Ему не по себе, и он хочет поскорее остаться один.

— Каково это, осознать, что долгие годы был в ловушке?

— Очень интересно, — невпопад отвечает Леви и исподлобья глядит на Зика. — Люблю такие сказки на ночь. Завтра продолжишь, бородач. Уведите его!

Он следит, как двое солдат уводят Зика, и только после этого в полной мере понимает, насколько напряжен. Мышцы шеи и плеч словно превратились в камень, и Леви пару раз наклоняет голову — в стороны, вперед, назад, — чтобы убрать это тянущее ощущение. А затем уходит в свою палатку.

На столе горит керосиновая лампа, отбрасывая на ткань тента подрагивающие тени. Леви садится на скрипучий расшатанный стул. Ему кажется, что точно так же что-то подрагивает внутри него. Дергается, царапает, напирает изнутри. Он бесконечно долгую минуту сверлит взглядом бутылку с марлийским вином. Непонятно, кто ее сюда принес и зачем, ведь Леви не пьет. Нельзя сказать, что ему не нравится вкус или что алкоголь вовсе на него не действует (действует, хоть и не так сильно, как на остальных), просто… Леви пытается вспомнить, когда в последний раз обстоятельства позволяли настолько расслабиться. Сейчас тоже, очевидно, не самое подходящее время, но бутылка притягивает его взгляд, словно магнит.

«К дьяволу, — думает Леви. Хватает кружку и плещет в нее темную, почти черную на вид жидкость сразу до половины. — Мне нужно отдохнуть от всего этого дерьма».

А еще он питает слабую надежду, что алкоголь поможет ему уснуть.

Вино сладкое на вкус, тягучее и очень крепкое. Пахнет свежей землей, древесной корой и — слегка — металлом, будто кровью. Леви морщится и делает три быстрых жадных глотка. Когда позыв выплюнуть все обратно проходит, внутри разливается приятное тепло. Он доливает себе еще, трет глаза, царапает ногтем этикетку и наконец бьет кулаком по столу. Лампа, бутылка и кружка жалобно звякают. Леви опускает голову на сложенные руки.

Стоит признаться хотя бы себе, что слова Зика прицельно попали по нему, всколыхнули темную гладь бесчисленных вопросов без ответов.

«Ты че такой нервный, малец? — слышит он внутренний голос, до жути похожий на говор покойного дядьки. — Тебе лапши на уши навешали, а ты и повелся? Разве я учил тебя верить на слово первому попавшемуся мудлу, а тем более потенциальному врагу? Не позорь меня».

— Да куда мне, ты сам себя опозорил по самое не хочу, — хмыкает Леви и выпрямляется.

Кенни сидит напротив, забросив скрещенные ноги на стол и жуя спичку. Вид у него как всегда надменный и недовольный. Леви моргает несколько раз, но картина перед глазами не меняется: все так же подрагивает огонь в лампе, все так же вокруг пляшут тени, а Кенни перекатывает спичку из одного угла рта в другой.

— Ну, че пыришься? Аль у меня с рожей что-то? Может, глаза выпали, и из них черви торчат?

Леви инстинктивно сжимает пальцы на рукояти ножа. Рядом с Кенни он всегда чувствует себя будто натянутая струна.

— Ты это брось, малец. Не дергайся, мне тебя в таком состоянии все равно не достать, — в тоне проскальзывает явное сожаление.

— И чего тогда приперся? — бурчит Леви.

— Где твои манеры? Даже выпивкой родного дядьку не угостишь?

Кенни алчно косится на бутылку, и Леви, решив, что терять ему все равно нечего, подвигает тому свою кружку.

— Чистой посуды нет.

— Обойдусь.

Вино с громким бульканьем льется в кружку, несколько крупных капель окропляют стол.

«Меня, говоришь, не достать, а до бухла даже с того света дотягиваешься, старый алкаш», — думает Леви, но вслух ничего не говорит.

— Ага, сразу видно, не местное пойло. Эх, жаль, не дожил самую малость. На материке, небось, повеселее будет, чем на этом затхлом острове. Раздолье… — Кенни делает несколько шумных глотков и с хрустом потягивается.

— Так бы тебя туда и пустили.

— А чего нет?

— Люди, равные по силе титанам. Угроза любому правительству, — цитирует Леви слова Зика. Кенни как-то почти довольно крякает и пятерней скребет подбородок.

— Больно умный этот твой бородач.

— Не мой он, — моментально огрызается Леви. — Может, и не больно умный, да как-то так получилось, что знает он обо мне больше, чем я сам, — усмиренное вином раздражение снова поднимается изнутри кипучей волной. Только теперь оно нацелено не на Зика, а на Кенни. Леви смотрит на него в упор. — Ты ведь знал, да? Об этом дерьме про клан, силу и избранных, — последнее слово Леви выплевывает слишком быстро, будто оно жжет ему язык. — Знал и молчал.

— Не знал, — беззаботно бросает Кенни, покручивая в руках кружку.

Но Леви продолжает, будто не слыша его:

— Правильно, зачем какому-то крысенышу знать даже свою фамилию — Леви и Леви, хватит с него, главное, чтобы нож держал правильно. А то, что он наполовину человек, наполовину титан, так это и подавно ненужная информация.

— Не знал, — повторяет Кенни чуть громче, но Леви уже несет. Алкоголь шумит в ушах, слова вырываются из его рта помимо воли. Желание наконец высказать Кенни все свои претензии сильнее его. Он ждал этого чуть дольше, чем возможности прикончить Зика.

— Не знал, говоришь? А тот хлыщ, с которым ты постоянно шлялся, был, конечно же, никем.

— А ну, закрой пасть, — Кенни медленно кладет раскрытые ладони на стол. Смотрит при этом серьезно и зло. Угрожающе. — Тебе повезло, что я сдох, а то мигом надрал бы тебе уши за такие слова.

— Он был твоим избранным, — выдыхает Леви. Теперь он точно уверен в своей догадке.

Кенни молчит, но в его реакции Леви узнает себя самого — таким он был всего каких-то десять-пятнадцать минут назад. И радуется, что кружка, по всей видимости, уже пуста — вино не кипяток, но получить им в лицо было бы все же нежелательно.

— И силу ты почувствовал, когда осознал это, — Леви вспоминает единственный раз, когда дядька расщедрился на рассказ о чем-то личном. Хотя рассказом это назвать было сложно — скорее, упоминание вскользь по пьяной лавочке. Все становится на свои места, и расплывчатая картинка обретает смысл.

Та сила, которой обладали Аккерманы — и Кенни, и он сам, и Микаса, — из-за которой от них шарахались и называли монстрами, из-за которой его приняли в Легион Разведки в обход обязательного обучения — Леви подозревал, что это не просто так. Не от природы. А еще он всегда понимал: за все в этом мире нужно платить. Похоже, подошла его очередь отдавать долг. И ценой за силу оказалось, если верить словам Зика, рабство.

— Значит, и ты был рабом чего-то. Или кого-то…

Его прерывает громкий лающий смех. Кенни смеется, откинувшись на спинку стула, одной рукой схватившись за живот, а второй придерживая шляпу.

— Ну и дурак же ты, малец! Ну и сморозил! Рабом! — он хохочет так, что в уголках глаз выступают слезы.

— Скажешь, я не прав? — Леви не разделяет его веселья.

— Больше слушай во-он того очкастого выродка из соседней палатки. Он тебе еще и не такое расскажет.

— Он хотя бы рассказывает! — снова раздражается Леви. Он даже не подозревал, что затаенная с самого детства обида на Кенни до сих пор живет внутри него, подобно паразиту. — Врет, говоришь? Слишком складно это вписывается в твой рассказ и в то, что я сам почувствовал… тогда.

— Так что ж ты ко мне пристаешь, раз сам такой умный?

— Я хочу, чтобы ты сказал мне — кто мы? Кто я? Это правда, что Аккерманов специально создали, чтобы служить королевской семье? Что мы зависим от тех, кому служим?

— Да какая в жопу разница? И охота тебе о таких бреднях думать, — Кенни снова гадко улыбается.

— Какая разница? — Леви неосознанно поднимается. Он очень зол, а Кенни каждым своим словом, каждым уходом от ответа подстегивает в нем желание по-настоящему, со всего размаху ударить. Столько лет… Столько лет все кому не лень скрывали от него важные вещи. Горькое осознание комом встает в горле: — Если бы Эрвин узнал обо всем этом Аккерманском дерьме, он бы… — Леви нервно сглатывает. В голове становится гулко, в то время как сердце пропускает удар. — Эрвин?

Положив сцепленные в замок руки на стол, Эрвин молча сидит напротив него — там, где всего секунду назад маячила ухмыляющаяся рожа Кенни.

— Ну что, все слышал? — зло спрашивает Леви, опускаясь обратно на стул.

Эрвин скупо кивает, не отрывая от него внимательного взгляда. И Леви понимает, как сильно скучал по этому взгляду и по тому, каким по-человечески уязвимым чувствовал себя под ним. Казалось, Эрвин препарировал им его, как лягушку, а Леви был рад, что тот в принципе смотрит в его сторону. Ведь чаще всего Эрвин смотрел туда, куда не заглядывали другие, видел то, чего никто, кроме него, видеть не мог.

— Хорошо, что ты не застал весь этот фарс, — Леви барабанит указательным пальцем по столешнице, изучая глубокие неровные трещины в древесине. — Забавно, да? Это я был тем, кто всегда говорил о выборе. А в итоге выбор сделали за меня. В том смысле, что… Спустя столько лет узнать, что ты нечто среднее между человеком и титаном, уродец, ведомый одними инстинктами... Как тебе такое? Знай ты все это, не доверил бы мне должность капитана и своего помощника.

— Леви, — прошло столько лет, а он до сих пор отчетливо помнит этот голос. Помнит и вспоминает заново одновременно. — Не говори глупостей. Я доверял тебе, потому что ты этого заслуживал.

— Как ты можешь утверждать это теперь? Ты ведь совсем не знал меня. Черт, да я и сам себя… Можешь смеяться, но свою фамилию я узнал в тридцать четыре, и вот сегодня, в тридцать восемь, меня посвящают в тонкости моего происхождения… Тебе не смешно? Совсем?

Эрвин не смеется, но грустно улыбается, и в уголках его глаз собираются морщины, выдавая реальный возраст.

— Я знал тебя. Не перебивай, пожалуйста, — он поднимает ладонь, пресекая попытку Леви возразить. — Знал как строптивого мальчишку, мечтающего вырваться из Подземелий, и знал как мужчину, носящего звание капитана, на которого всегда можно положиться.

— Чушь, — непримиримо качает головой Леви. Неужели Эрвин не догоняет, что он имеет в виду совсем не то?.. — Ты ведь и сам понимаешь, что если речь идет об избранном — или как там это называется? — то в моем случае, — Леви мнется и подыскивает слова. Эрвин не торопит его. — В моем случае им являешься ты. Нет смысла увиливать. Это же на поверхности, да?

Эрвин ничего не говорит, только чуть сводит брови, но Леви уже ощущает значительное облегчение — жгут, который стягивал все его нутро с самого разговора с Зиком, постепенно ослабевает. Оказывается, ему просто необходимо было сказать обо всем этом вслух.

— Ты ведь тоже помнишь тот день, Эрвин?

— Какой?

— Когда погибли Фарлан и Изабель. Это произошло тогда. Я сразу почувствовал, что во мне что-то изменилось. Это трудно описать, но… Ха, в общем, с того дня ты мог управлять мной, как тебе вздумается… Дергать, как куклу, за веревочки. Приказал бы ограбить кого-то — я бы выполнил. Убить сколько угодно людей — пожалуйста. Да чего мелочиться, если бы ты захотел, я бы и ноги перед тобой раздвинул, как девка бордельная, — он понимает, что специально доводит ситуацию до абсурда, что Эрвин никогда бы о таком не попросил, но какой-то гадкий внутренний голос шепчет, что доля правды в этих словах есть.

— Леви, — Эрвин подбирается и резко перебивает его, и это идет в разрез с той мрачной молчаливостью, которой он был преисполнен до этого. — Ты ведь и сам знаешь, что это неправда.

— Нет, — Леви посмеивается с какой-то тупой пьяной веселостью. — Нет, представь себе, не знаю!

— Ты сам принял решение остаться в Легионе Разведки. Чтобы вместе с нами бороться за человечество.

— Если бы.

— Ты много раз самостоятельно принимал решения.

— Потому что ты приказывал мне, — Леви глядит перед собой, а затем запускает руку в волосы, скребет кожу ногтями, словно это поможет вспомнить, когда он действительно делал что-то по собственной воле. Его мутит от беспомощности.

— Ты провернул операцию по возвращению Эрена из лап Рейсса, — напирая грудью на стол, продолжает настаивать Эрвин.

— Потому что ты приказал мне!

Так странно: он никогда не позволял себе разговаривать с Эрвином в таком резком тоне, но теперь смакует эту привилегию. Может, им всегда просто нужно было сцепиться, подобно собакам, и начать с самозабвением выяснять отношения? Так, как это делают все нормальные люди: вспылить, дать злости и негодованию пропитать каждую клеточку, а потом, выпустив пар, прийти к согласию. Это могло бы спасти их от тысячи и одной недомолвки, которые оставляли пути к бегству от себя и друг друга открытыми.

— Ты не убил звероподобного титана, — говорит Эрвин — тяжело и будто бы нехотя.

— Пока что, — цедит Леви сквозь зубы. — Эрвин, ты не понимаешь? Я принимал решения только о том, когда и как, но именно ты решал — что.

— Я прекрасно понимаю, — вздохнув, начинает Эрвин. — Ты сейчас в растерянности. Спрашиваешь себя, где заканчивается инстинкт клана Аккерманов и начинается твоя собственная воля. Я прав?

Леви безразлично кивает, стараясь скрыть то, насколько точно эти слова попали в цель. Неужели он действительно думал, что Эрвин не понимает? Ха. Из них двоих тем, кто не понимал, всегда был он. Эрвин же одним простым предложением формулирует то, что крутилось в голове Леви бесформенной массой. Читает его, словно открытую книгу.

— Однако ни у меня, ни у тебя, ни у кого бы то ни было внутри Стен нет ответов на эти вопросы. И мы не знаем, сколько правды в словах Зика и каковы его истинные намерения, — Эрвин говорит спокойно и рассудительно, напоминая о бесспорных фактах и том, какая информация доступна на данный момент. Точнее, о том, какая информация не доступна. — Но кое-что я могу сказать наверняка: я всегда уважал тебя, всегда доверял и всегда видел в тебе равного, — слова взмывают в воздух, и на некоторое время все замирает. Только свет лампы беспокойными продолговатыми бликами отражается в стекле бутылки.

— Как трогательно, — Леви насмешливо поднимает глаза и наконец позволяет себе одну блажь: просто смотреть на Эрвина, скользить взглядом по его вытянутому лицу со впавшими выбритыми щеками, острым скулам, волевому подбородку и носу с горбинкой. Все это такое родное, но нечаянно забытое, что сердце начинает болезненно щемить.

— Леви…

— Что?

— Я серьезно. Если бы это было не так, я бы не доверил тебе решать, как использовать вакцину. Но я никогда не сомневался в тебе. И я не ошибся. Ты снова все сделал правильно, — с нажимом произносит Эрвин, а потом, как если бы решил сразить его последним, решающим аргументом, добавляет одними губами: — Ты разрешил мне умереть.

— Что ты несешь? — Леви пораженно моргает несколько раз. Умиротворение, снизошедшее на него, пока он просто смотрел на Эрвина, вмиг улетучивается, и он начинает задыхаться от возмущения, гнева, отчаяния. Голова идет кругом, он хочет остановиться. Хотя бы на секунду остановиться и передохнуть, собраться с мыслями. Пожалуйста. Все эти четыре года он только и думает о передышке.

Все эти четыре года, каждый гребаный день он думает, что не должен был поступать тогда, на крыше, так эгоистично. Эрвин вовсе не хотел умирать. Так решил Леви. Та чертова вакцина... Он до сих пор видит ее в кошмарах. Из раза в раз. Он помнит холод металлической рукоятки, то, как быстро наполнялся жидкостью цилиндр и как с иглы сорвалась пара капель, когда он поднес ее к еще теплой руке Эрвина. А потом он просыпается в холодном поту и еще долго просто сидит в темноте, восстанавливая дыхание и безвольно опустив голову.

Эрвин загнал его в тупик, буквально вынудил сделать выбор, и Леви до сих пор не может простить ему этого. Простить себя он даже не пытается. И теперь, когда он измотал себя до крайности, Эрвин говорит, что именно этот выбор, единственный выбор, о котором Леви сожалеет, подтверждает его способность самостоятельно принимать решения? Это бесконечно жестоко.

Было бы проще, если бы Эрвин отчитал его, подтверждая этим то, что он все это время носил в застенках души — неправильно, он поступил неправильно! — но Эрвин как всегда говорит то, чего Леви от него совершенно не ждет.

— Эй, голубки, мне выйти и оставить вас наедине?

Леви не обращает на Кенни внимания, только сверлит Эрвина взглядом и до побелевших костяшек сжимает в руках ворот его куртки. Когда он успел вскочить и схватить того за грудки через стол? Ярость застилает глаза и отключает рассудок.

— Ну, че ты молчишь, дурак? Скажи ему уже! Сколько можно? — не унимается старик, и Леви не сдерживается:

— Кенни, завали!

— Успокойся, — тихо, так, чтобы только Леви услышал, говорит Эрвин, накрывая своими большими ладонями его стиснутые пальцы. И это совсем не то, что могло бы помочь.

Спокойствие Эрвина в любой ситуации всегда восхищало Леви, но сейчас становится последней каплей.

«Какого черта, — думает он. — Какого, нахрен, черта», — но продолжить не может, потому что не знает, что именно бесит его сильнее. Всего внезапно становится слишком много — информации, заполошных мыслей, сомнений, каких-то непонятных эмоций. В маленькой палатке посреди гигантского леса слишком людно. Во всем этом водовороте Леви чувствует себя легкой щепкой, которую неумолимо несет течением куда-то. И от осознания, что он был такой щепкой, в общем-то, всю свою жизнь, становится еще более тошно.

— Да идите вы оба в жопу со своими указаниями, что и как мне делать. Грош цена советам от мертвых, — взрывается Леви и резко разжимает кулаки, отталкивая Эрвина. Следом хватает бутылку с вином, залпом выпивает остатки прямо из горла и не глядя швыряет куда-то в сторону. Бутылка сбивает со стола керосиновую лампу, слышится звон стекла, и палатка погружается в темноту.

— Блядь, — отводит душу Леви, тяжело опускается в темноте на стул и роняет раскалывающуюся каменно-тяжелую голову на сложенные руки.

* * *

Сон не приносит облегчения. Скорее, наоборот. Леви открывает глаза и понимает, что так и вырубился, лежа на столе. Напиться и даже не дойти до кровати — он никогда не позволял себе подобного разгильдяйства. Тем более во время важной миссии. И самое ужасное, что оправдания такому халатному поведению у него нет.

Стоит поднять голову, как шею начинает ломить, а в висках — резко и бесперебойно стучать. Горло дерет, как если бы он выжрал гору наждачки, и, кажется, он умрет, если сейчас же не выпьет несколько кружек холодной воды. Другими словами: Леви чувствует себя отвратительно.

Он встает на ноги и, прежде чем принять устойчивое положение, несколько раз покачивается из стороны в сторону, как дерево на ветру. Каждый шаг отдается пульсирующей болью во всем теле. Это даже не похоже на похмелье. Хотя откуда ему знать? Леви всегда был тем счастливчиком, которого недомогание на следующий день после попойки обходило стороной. Исходя из этого, Леви считал, что, в отличие от многих, умеет пить. Но с возрастом, видать, разучился. Дьявол. Держась одной рукой за голову и крепко стиснув зубы, он добредает до ящика рядом с кроватью, где стоит спасительная фляга с водой. Первый глоток кажется Леви невообразимо освежающим, а затем он словно вливает в себя противоядие. Он пьет жадно и неаккуратно — несколько струек стекают вниз по подбородку и мочат воротник рубашки. Голова, стиснутая незримыми клешнями, по-прежнему раскалывается, однако горло уже не саднит.

Леви выпивает все до последней капли и садится на кровать. Через вход в палатку пробивается приглушенный дневной свет и, судя по всему, время уже близится к полудню. Его никто не разбудил. Небось, солдаты заглядывали к нему, но обнаружив уснувшего за столом капитана и пустую бутылку на полу, не решились тревожить. Леви не знает, стоит ли ему их поблагодарить или как следует отчитать.

И как он собирается в таком виде показаться перед подчиненными? Те, конечно, и не так припадали к пойлу, но всегда появлялись на утреннем построении вовремя и без видимых следов похмелья. Господи, как же трещит голова. Леви боится пошевелиться, боится спугнуть воспоминания, которые зарождаются с каждой болезненной вспышкой в мозгу. Что-то похожее уже было. Точно. Тогда, в столовой, его изводил такой же зверский приступ мигрени.

* * *

— Это так важно для тебя?

— Да.

— Важнее победы человечества?

— Да.

Леви закрывает за собой дверь кабинета Эрвина и спускается по гулким ступеням вниз. Завтрак давно закончился, а время обеда еще не наступило, поэтому в коридорах и просторной столовой никого нет. Во всем штабе стоит напряженная тишина, предчувствие чего-то серьезного практически витает в воздухе.

Леви садится за один из столов. В ушах мерно пульсирует. Сначала он уверен, что это возмущение безрассудным упрямством Эрвина. Каков идиот! Леви уступил, но так и не согласился с его решением лично вести экспедицию в Шиганшину. Но спустя несколько минут он понимает, что у него адски болит голова. Настолько, что каждый толчок крови грозит взорвать виски. Настолько, что его мутит до одури, до белых пятен перед глазами. Никогда раньше с ним не было ничего подобного. Боль от ран по сравнению с этим кажется сущим пустяком.

Окинув взглядом столовую и убедившись, что по-прежнему один, он низко, едва слышно стонет — и от боли, и от собственной беспомощности. Конечно, он может силой помешать Эрвину покинуть завтра штаб, но знает, что не сделает этого. Потому что Эрвину действительно, на самом деле важно быть там. Это то, к чему он стремился все это время.

Леви прикрывает глаза и воскрешает в памяти тот момент, когда решил остаться в разведке, и свои слова о том, что последует за Эрвином, пока не поймет его. И вот теперь, спустя шесть лет…

Осознание настолько внезапно, что Леви резко открывает глаза. В один неуловимый, но очень ощутимый момент он понимает две вещи. Во-первых, он понимает, чего хочет Эрвин и почему он этого хочет. Понимает его не как командира разведки, преследующего какую-то цель, а как человека, у которого есть мечта. И который готов ради этой мечты предать собственные идеалы. А во-вторых, Леви понимает, что несмотря на эту, казалось бы, неприглядную правду, готов и дальше следовать за ним.

Он еще долго неподвижно сидит, положив руки на стол, и даже не сразу замечает, что голова перестала болеть так же внезапно, как начала. Когда первые разведчики спускаются в столовую на обед, Леви поднимается и уходит.

* * *

Он не может позволить себе остаток дня провести в палатке, поэтому выходит наружу, щурясь от неяркого света, пробивающегося сквозь просвет в деревьях. Зик уже сидит на своем обычном месте и читает какую-то книгу. Заметив появление Леви, он хитро и как-то довольно щурится в его сторону. Очевидно, что ему тоже скучно, и попытки поддеть Леви предоставляют хоть какое-то подобие развлечения. Тут они, как бы ни было неприятно это признавать, похожи.

— Перебрали вчера, капитан? — спрашивает Зик, не отрываясь от чтения.

Леви предсказуемо не отвечает, и Зик делает вторую попытку:

— У вас всегда в разведке так бухают? Твой бывший командир поощрял такое поведение? — он все еще продолжает делать вид, что читает, поэтому не замечает, как Леви подходит к нему вплотную. И поднимает взгляд только тогда, когда книгу бесцеремонно вырывают из рук.

Зик уже открывает рот, чтобы выдать очередную колкость, но не успевает этого сделать, потому что острое лезвие вклинивается между его зубов. Долю секунды Леви смотрит в его расширившиеся от удивления глаза, а затем точным, выверенным движением опытного солдата дергает руку в сторону и одновременно делает шаг назад. Так, чтобы брызги крови не заляпали форму. Нижняя челюсть Зика вместе с языком падает тому на колени.

— Еще раз услышу из твоего поганого рта что-то об Эрвине, буду повторять это каждые десять минут. Или сколько там тебе надо, чтобы все отросло?

Леви ждет, пока кровь испарится с лезвия, и прячет его обратно в ножны. Осторожно кладет книгу на ящик рядом с Зиком и уходит отдать распоряжения — давно пора послать кого-то пополнить запасы воды.

Когда он возвращается, Зик снова читает, будто ничего не произошло. Но молчит.

Леви зачерпывает из котелка кипяток и бросает в него заварку. Мысли в голове кружат подобно чайным листьям — набухают, разворачиваются, принимая свой изначальный размер, и медленно оседают на дно.

Слова Зика об Аккерманах больше не волнуют его, и Леви сам удивляется тому, насколько бурно отреагировал на них ночью. Разве они в силах изменить то, что уже в прошлом? Разве Леви станет теперь сожалеть, что однажды, под проливным дождем, стоя коленями в жидкой грязи, решил последовать за Эрвином Смитом? Если уж он не пожалел об этом даже тогда, когда узнал, что Эрвин сражался не за человечество, а за свою мечту?

Эрвин сражался за свою мечту, а Леви сражался за Эрвина. Это не хорошо, но и не плохо. Это правильно. И совсем не имеет значения, какую часть его тогда определяли инстинкты, а какую — собственная воля.

Более того, выслушивать упреки от Зика, заложника своего титана и пленника марлийских идей о возмездии, ужасно нелепо.

Умирая, Кенни сказал Леви, что все, кого он встречал в этом мире, были рабами чего-то.

И когда Леви делает первый глоток чая, он думает о том, что ему в этом смысле, в общем, повезло.