Знаешь, дневник... (джен)

Знаешь, дневник, мне снова больно.

Когда начинаешь понимать, что летишь в пропасть, кажется, что не выдержишь и сойдёшь с ума ещё задолго до падения. Но на самом деле всё совсем иначе. Полёт оказывается бесконечной пыткой, и каждое её мгновение ты осознаёшь в полной мере, совершенно чётко и ясно понимая, что происходит.

Я в полёте, дневник. И, чтобы как-то отвлечься от пыток, окунаюсь в собственную память, словно в прошлом можно спрятаться от настоящего.

* * *

Вспоминаю, как во дворе своего дома вставала на табуретку перед соседскими ребятишками и рассказывала им стихи — так проникновенно, что даже проходящие мимо взрослые искренне улыбались, а я светилась счастьем, греясь в лучах первой славы. Тогда я думала, что мир, несмотря на свою огромность, предсказуем и понятен, и считала, что добьюсь всего, чего только пожелаю — если действительно захочу. Если правильно пожелаю. Белое с кружевными рюшами платье трепетало на ветру, а я даже не чувствовала холода, увлёкшись своим импровизированным выступлением.

Когда вечером того же дня мама, ворча и недовольно качая головой, кутала меня в тёплое одеяло, поила малиновым чаем и уговаривала принять горькое лекарство, чтобы сбить температуру, я даже не понимала, что не так. Ну подумаешь, простуда! Ха! Нельзя болеть? А это разве болезнь? Захочу — и побегу завтра с утра в магазин за мороженым!.. Ни в магазин, ни в детский сад я в следующие три недели не пошла. Первая в моей жизни подружка из садика, Аня, в то же время переехала с родителями в другой город, и я даже не сказала ей «пока». И красная заколка, которую я заранее приготовила ей в качестве подарка на предстоящий день рождения, осталась у меня. Ничего, решила я, когда вырасту и стану известной актрисой, я обязательно найду свою подружку и отдам ей подарок. А пока я планировала подружиться с другими девочками из группы. Но меньше чем через месяц, после очередного похода к врачу, мама объявила, что больше я не буду ходить в садик...

* * *

Вспоминаю первый день в школе. Все вокруг были непривычно нарядными и очень торжественными, а стихи с крыльца школы во время линейки читала какая-то чуть испуганная девчонка. Она громко выкрикивала слова, неловко улыбалась, то и дело убирая от лица свои светлые волосы, собранные в высокий хвост, украшенный огромным белым бантом. У меня получилось бы лучше, я это точно знала, но почему-то никто не хотел замечать меня, если не считать опасливых поглядываний, в которых читалось отнюдь не приветливое добродушие. Я делала вид, что не обращаю на это внимания, и всё ещё была уверена в собственной неотразимости. Если захотеть — добьёшься всего, даже несмотря на некоторые отличия от остальных...

* * *

Когда в шестом классе на школьной дискотеке мальчишки приглашали танцевать всех девчонок, кроме меня, я обиделась, казалось, на всю жизнь. Это было уже не первым, но очень болезненным поражением для моей непоколебимой уверенности, что мне хватит упрямства переиначить мир под своё видение. Но сдаваться я не собиралась. Хотя, пока одноклассники начинали ходить домой самостоятельно и после уроков гуляли в окрестных дворах, я по дороге из школы уже не могла обойтись без маминой руки и общалась в классе только с нелюдимым угрюмым мальчиком, которого другие ребята напрочь отказывались принимать. Его, как и меня, после уроков забирали сразу домой — только не мама, а дедушка, причём на машине, пешком этот самый мальчик, Паша — так его звали, ходить не мог. Я учила его бороться с судьбой, с собой и глупой болезнью, но он только хмурился в ответ на это, хоть и не отталкивал меня совсем, и даже приходил смотреть все школьные спектакли, где я играла эпизодические роли, в которых нужно было просто сидеть на стуле с важным видом. Наверное, он уже тогда знал всё о пропасти, которая ждала и его, и меня...

* * *

Вспоминаю, как в десятом классе на школьном стадионе сразу после урока физкультуры, на котором я, разумеется, присутствовала чисто номинально, дрожащими руками отдала записку с признанием в любви самому умному мальчику в классе, который всегда, казалось, относился ко мне более дружелюбно, чем остальные, и иногда даже помогал с домашним заданием по физике. Это нехитрое послание уже месяц ждало своего часа в секретном карманчике портфеля, и случай отдать его подвернулся в самый удачный момент — тёплым майским днём, когда мама позвонила и предупредила, что задержится на целый час из-за работы. Пашу забрали ещё до урока, он ненавидел физру, и теперь мне никто не мог помешать. Одноклассник в тот день не хотел вместе со всеми бегать кросс, не влияющий на итоговую оценку, и потому, сославшись на головную боль, просидел весь урок на скамейке рядом со мной. Мы разговорились, по наивности мне казалось, что вот она — любовь, ведь не может же человек общаться так открыто с тем, кто ему не нравится. И я решилась всё-таки выразить ему свои первые несмелые чувства. К тому времени я уже год исподтишка наблюдала за ним, восхищалась его умом, мечтала однажды поцеловать — и всё ещё верила, что эта мечта осуществима так же, как и мечта про театр. Актёры тоже разные нужны, как и люди друг другу. Правда же?

Он принял записку с опаской и, прочитав написанные мною стихи, сказал только, что желает мне найти хорошего человека, достойного этих строк. А потом, неловко попрощавшись и избегая моего взгляда, ушёл. А я сидела с бешено колотящимся сердцем и чувствовала себя так, будто мою грудь внезапно перевязали жгутом. И из-за ветра слезились глаза — по крайней мере, маме я назвала именно эту причину.

Паша успокаивал меня на следующий день и по-доброму называл наивной дурочкой, похлопывая по плечу. Я была с ним даже почти согласна...

* * *

В одиннадцатом классе, когда со мной и Пашей даже не поздоровались уже бывшие одноклассники, пришедшие на последний звонок, я чётко осознала, что где-то допустила слишком серьёзную ошибку или просто неправильно сформулировала задачу, и мир отреагировал совсем не так, как мне того хотелось. Стихи со школьного крыльца, вглядываясь в белоснежный лист с крупными строками текста, лежащий в торжественной красной папке, снова читала другая девочка — золотая медалистка из параллельного класса — в красивом платье и с немного нелепыми бантами в волосах, как у первоклассницы, а я... Я стояла, опираясь на трость, позади неё — в толпе младших ребят из театральной студии, и знала, знала наверняка, что могу читать лучше, чем она.

Когда я спустилась вниз по шести ступенькам (первая меньше остальных, на четвёртой выпирают камешки, а пятая слегка наклонена вниз, на неё нужно ступать крайне осторожно, особенно зимой — сколько лет я шагала по ним, упрямо отказываясь пользоваться пандусом?), Паша подарил мне букет георгин, который должен был достаться так и не явившейся на последний звонок учительнице истории. Я только хмыкнула в ответ, принимая цветы, и присела на ближайшую скамейку. Мама опять задерживалась на работе, так что мне предстояло ждать её тут не меньше получаса. Паша подъехал ко мне, развернув свою коляску чуть боком, и уставился на меня так, будто увидел жалобно мяукающего котёнка. А котиков он любил, кажется, даже больше, чем историю.

Может, тогда он хотел что-то мне сказать, но я, обиженная на внезапный приступ жалости, перебила его на полуслове и торопливо рассказала, что собираюсь подавать документы в театральный. Паша снова тяжко вздыхал и в очередной раз звал идти вместе с ним на исторический факультет местного вуза. Я снисходительно улыбалась и обещала подумать. Уже давно утратив большую часть наивности, я и правда обдумывала этот вариант, но не хотела отступать от мечты, даже не попытавшись.

* * *

Как сейчас помню, что приехала в театральный с мамой, и она волновалась едва ли не больше меня. Серое платье с расклешённой юбкой до пола, усыпанной мелкими блёстками, словно звёздочками, должно было скрывать мои внешние недостатки. На деле же их не могло скрыть ничего, умом я это понимала, но всё ещё верила в чудо. В приёмной комиссии на меня посмотрели со сдержанным сочувствием и посоветовали выбрать более приземлённую профессию. Я отказалась наотрез, и тогда они вывели против меня тяжёлую артиллерию — медсестру вуза, которой очень не понравилась моя медицинская справка. Ещё бы... Мне и самой она уже давно не нравилась.

В итоге мне не дали даже попробовать пройти вступительные экзамены и просто не приняли документы. «Они так намекали на взятку, малыш, — утешала меня мама. — Всё дело именно в этом, там всё куплено. Но мы не такие, мы до их уровня опускаться не будем». Я кивала — молча, чтобы голос не дрогнул, пока я не останусь одна. А следующую неделю рыдала в своей комнате сутки напролёт, не отвечая даже на звонки Паши. Он не выдержал и попросил дедушку привезти его ко мне в гости. Мама была только рада, потому что сама она со мной явно не справлялась, а смотреть на дочкину истерику ей, конечно, было очень больно. Я знала, что поступаю эгоистично. Но что бы делал кто-то другой на моём месте, дневник, если бы у него рушилась мечта?

Паша окинул взглядом царящий в комнате беспорядок — и свернувшуюся клубочком поверх одеяла жалкую меня — привычно вздохнул, перебрался с коляски на мою огромную кровать, долго гладил меня по волосам и что-то бормотал. Я не слушала, но его верная поддержка окутывала теплом, словно мягким пушистым пледом, и я вдруг поняла, что меня уже давно никто так не утешал — даже мама, для которой я с самого детства, едва научилась говорить, была сильной и непрошибаемой. Эти лёгкие прикосновения возвращали к жизни пониманием, что я слишком долго храбрилась, силы иссякли и мне очень не хватало простого дружеского прикосновения. И только несколькими часами позже совсем некстати вспомнился несостоявшийся первый поцелуй, на который я так глупо возлагала большие надежды...

* * *

В итоге мы с Пашей поступили в один институт. И даже попали в одну группу, и это было правильно. Казалось, мы уже столько лет общаемся, что иначе и быть не может. Мы понимали друг друга, как никто не мог нас понять, во многом мы были похожи, но не во всём, конечно. Учёба была скучной для меня и увлекательной для него. Внезапно оказалось, что он не такой уж и мрачный, а даже умеет веселиться и заразительно смеяться низким, чуть хрипловатым баритоном. Я бы подумала, что Паша даже почти счастлив, не знай я его лучше, но правда была в том, что его дедушка болел, а сам Паша, когда думал, что никто не видит его, смотрел в окно такими грустными глазами, что его немедленно хотелось обнять. Впрочем, за такое проявление жалости к нему можно было и получить — выговор, конечно, но Паша слова подбирать умел как никто другой. И возвращал ими в суровую реальность нас обоих. Теперь уже я ему верила безоговорочно и не возражала глупыми идеями про всемогущество наших желаний...

* * *

Вспоминаю, как на четвёртом курсе собралась на первое и единственное в жизни свидание — с соседом, жившим тремя этажами выше. Мы были знакомы с детства, а теперь же только иногда пересекались во дворе, мельком. Он был симпатичным и обаятельным и казался мне почти идеальным, но я привыкла наблюдать издалека и даже не пыталась с ним заговорить. А потом однажды он сам окликнул меня по какому-то незначительному поводу, пока я ждала маму около подъезда. Тогда я сидела в коляске — к которой за три года всё ещё не привыкла — и читала учебник на одолженном у мамы рабочем планшете, поскольку в скором времени мне предстояла сессия с пятью госэкзаменами. Соседа не смутил мой внешний вид, он весело болтал обо всём подряд, а уже через полчаса разговора мы обменялись телефонами. И начали общаться больше — намного больше, чем я смела даже надеяться. Он сам пригласил меня спустя три месяца переписки и бесконечных звонков. Паша просил не обольщаться, а я и не собиралась, но мне было очень приятно внимание соседа, и подсознательно я не могла не надеяться на что-то большее.

Была бы у меня подружка, она бы успокоила меня и подбодрила, но у меня был только Паша, а он подбадривать в таких вопросах не собирался, и в итоге я так нервничала, что умудрилась опрокинуть на себя пирожное и едва не свалиться с коляски от испуга. Сосед был вежлив до невозможности, нежно подержал меня за руку и, когда я уже почти успокоилась, окончательно проникнувшись к нему вполне уверенной симпатией, попросил в долг денег на открытие собственного дела, припомнив и мамин дорогой планшет, и мои сбережения, о которых я обмолвилась ещё при той случайной встрече, когда мы обменялись телефонами. Я неуверенно сказала, что все мои деньги под контролем у мамы, и у него тут же внезапно появились срочные планы. Он ушёл, пообещав позвонить вечером, и домой на такси мне пришлось добираться одной.

На следующий день Паша снова вздыхал и говорил что-то вроде «я так и знал», но опять гладил меня по голове, утешая, а я оплакивала у него на плече исчезнувшие остатки уверенности в себе. Никогда я не была избалована вниманием противоположного пола, многие держались предельно отстранённо, кто-то и вовсе избегал, а сосед был едва ли не единственным, кто проявил интерес, и я была этому рада. А теперь мне казалось, что я больше не могу называться девушкой — так, только существом женского пола, по ошибке наделённым чувствами и эмоциями. Это было больно и обидно, и тогда я окончательно разглядела, наконец, ту самую пропасть. Впервые её мираж померещился, когда я рассталась с мечтой о театре, но даже тогда я смогла отмахнуться от неё…

* * *

Вспоминаю, как мама познакомила меня со своим мужчиной. Он, серьёзный и сдержанный, поглядывал на меня с опаской и явно хотел заслужить доверие, а я и не собиралась ему мешать, видя, как впервые за много лет с тех пор, как отец бросил нас с ней, она счастлива и просто светится изнутри. Только всё меньше времени она проводила дома, всё чаще я оставалась одна, и от этого тоже было немного больно. Паша звонил мне по телефону, зная, что я грущу, хотя у него самого не хватало времени даже на сон — дедушка совсем слёг. Я фальшиво отшучивалась о себе и старалась отвлечь уже его.

На мамину свадьбу я надела наряд из несбывшихся надежд: то самое серое платье с блёстками по подолу длинной юбки и красную заколку, бывшую подарком на день рождения единственной подружки из детства. А в глубине души окончательно поселилось одиночество. Оно было холодным и обжигающим одновременно, больно царапало изнутри шипами и сдавливало горло. Но я всё ещё могла улыбаться.

Мама с отчимом на следующий день должны были уехать на две недели в путешествие, мама давно заслужила отдых от меня, а я оставалась одна — под присмотром соседей. Чего мне стоило её уговорить… Только под обещание звонить ей три раза в день просто так, без причины, и немедленно — если что-то вдруг случится, мама согласилась с моими аргументами. И я была рада, тем более что дома уже давно всё было более-менее приспособлено к моим особенностям. А потом внезапно поняла, что боюсь, когда за пару дней до бракосочетания у меня начала болеть правая рука. Регресс был закономерен, институтский диплом отнял много сил, которые неоткуда было почерпнуть заново, но я всё ещё пыталась игнорировать очевидное, будто это всё только кошмарный сон.

Паша, приглашённый, разумеется, на наше скромное торжество, смотрел на меня с подозрением и ещё каким-то странным чувством, и я весь вечер гадала и никак не могла понять, что же всё-таки скрывается за этим его взглядом...

* * *

А следующее воспоминание горько-сладкое. В день маминого отъезда, когда я осталась одна и по глупости и невнимательности разбила последние три чашки, смахнув их с полки все разом, что-то во мне окончательно сломалось. Повод для слёз был не самый подходящий, но ведь причина крылась вовсе не в этих несчастных чашках… Хотелось просто-таки выть и сделать себе ещё больнее, чем было. И тут мне позвонил Паша. Обычно он набирал меня вечером, когда заканчивал со своими бесчисленными удалёнными работами и домашними делами. А в этот раз будто почувствовал, что я в отчаянии и эти чашки оказались вдребезги разбившейся иллюзией благополучия, став последней каплей для того, чтобы плотина безысходности прорвалась, накрывая меня с головой и заставляя задыхаться.

Что я ему говорила, не помню, но Паша оказался перед моей дверью через час. Рекордная скорость для него. Я еле открыла дверь и молча развернулась в сторону комнаты. Паша дорогу знал, а разговаривать с ним в коридоре, сидя в коляске, я не хотела.

Он направился следом и привычным жестом перебрался на край моей кровати. Я столько раз видела, как он это проделывает, что не могла не заметить, что ему стало чуть хуже. «Как и мне», — горько отметила я в мыслях и собралась снова расплакаться.

А уже через секунду оказалась в крепких объятиях.

«Всё будет хорошо», — бормотал мне он безостановочно и гладил по спине и волосам, а я уже не верила в это. Я уже видела будто со стороны, как лечу в пропасть жестокой мрачной тьмы, набирая скорость. Мне было слишком страшно, страшно до дрожи.

И тогда Паша меня поцеловал.

Знаешь, дневник, я себе совсем не так представляла первый поцелуй. Начнём с того, что себе я виделась лет на семь младше. Но это мелочи. Знаешь, важно другое: чужие мягкие губы на своих чувствуются как-то совершенно по-особенному, невероятно тепло. И хочется закрыть глаза. И сбивается дыхание, будто кто-то дал под дых. И голова кружится, как когда катаешься на карусели.

Интересно, у всех это так? Вряд ли.

Потом Паша много говорил, глядя на меня немного перепуганным взглядом, но я и сама была так обескуражена, что забыла даже о слезах. Он шептал что-то о том, что мы должны быть вместе, поскольку лучше поддержки друг для друга нам не найти. Что не может видеть, как я превращаюсь в копию его самого из детства. Что именно благодаря моему упрямому оптимизму он когда-то сумел найти в себе силы, чтобы захотеть стать лучше. Он не говорил ни слов о любви, ни слов о желании или ещё чём-то подобном, но этого и не требовалось, у нас были совсем не такие отношения. Что, впрочем, не помешало ему ещё пару раз меня поцеловать. И я вдруг осознала, что у него никогда не было девушки, вернее, просто у него все эти годы была я, не замечавшая ничего, кроме своих проблем. Да и теперь мало что изменилось. И дальше станет только сложнее, это уже было кристально ясно по осколкам разбитых чашек.

Боль никогда не исчезнет полностью...

* * *

Знаешь, дневник, я по-прежнему падаю в пропасть, но, кажется, теперь другая рука держит мою, и мы летим уже вместе. Как долго это будет продолжаться, кто первый упадёт — не знаю. И не хочу знать. Всё это выяснится потом. А сейчас я поняла две вещи: некоторые мечты всё-таки не умирают до конца, а только вынуждены затаиться до нужного момента, который, правда, может никогда и не настать, если не напоминать себе, что они были раньше и остаются в глубине души даже теперь, только надо осознанно смотреть по сторонам; а поцелуи — временное, но всё же неплохое обезболивающее.