Червонный король (гет)

…Любви прозрачная рука

Однажды так сжимает сердце,

Что розовеют облака

И слышно пенье в каждой дверце.

…Все поезда, все корабли

Летят в одном семейном круге,

Они — сообщники любви,

Её покорнейшие слуги.

За невлюблёнными людьми

Любовь идёт, как привиденье.

В словах любви, в слезах любви

Сквозит улыбка Возрожденья.

И даже легче, может быть,

С такой улыбкой негасимой

Быть нелюбимой, но любить,

Чем не любить, но быть любимой.

Ю. Мориц

Тёмная, бессонная ночь за стенами замка. Долго длящаяся за шитьём и пасьянсом, в одиночестве, когда совсем не спится. Пальцы дрожат, вдевая нитку в иголку, нанизывая бисер, и за окном плывет все такая же темная бесконечная ночь. Шей, вышивай бисером подушку, или кликни слуг, раскладывай пасьянс на маленьком столике — неторопливо, не спеша длится ночь. Старость подступила неумолимо, некуда деться; нитка ныряет в ушко иголки, ровно скользит, входя в атласную, шелковую ткань. Руки на ощупь помнят работу — мягкую пряжу, шерсть...

Она любила короля всю свою долгую жизнь при дворе. С самого начала, с юности, когда ее привезли сюда вместе с остальными в свите принцессы. Руки на ощупь помнят любую работу, что ты постепенно и мерно делала столько лет, а мысли текут, навязывают воспоминания сами, подставляют их в воображение — так отчетливо, так наяву видится, к чему привыкла в прошлом...

вроде как ведёшь пальцами по виску бесконечно любимого дитяти, набираешь в пригоршню мягкие, с Сигизмундовым рыжеватым отливом волнистые пряди. будь у нас с тобой ребенок — наш ребенок, такой же был бы белокурый. Дети Констанции все темноволосые.

Из всех приехавших в Речь Посполитую к свадьбе короля придворных Австрии для нее, Урсулы Мейерин, краковский двор стал родным домом на всю оставшуюся жизнь. Все уехали после смерти королевы на родину, к венскому двору, она одна осталась. И она была влюблена в него с самого начала. С самого начала она была приставлена сопровождать принцессу. Она помнит, как их представляли, как молодой девушкой стояла в свите, как фрейлины вокруг шептались о дворцовой роскоши, обсуждая все окружающее. И как он вышел к ним, и, окинув их взглядом, чуть хмуро отвел глаза в сторону. И эта секунда ей запомнилась; она и не помнила потом, через сколько времени поняла, что влюблена в него. А может быть, она уже тогда, в первую секунду, поняла, что для него ничто вся эта власть и роскошь, всё, о чём шептались вокруг, что бесцеремонно оценивали.

…Приставлена к его детям. Всю жизнь положила на воспитание достойных сыновей. Любовь, как и воспитание и преданность в католической среде — весь набор католической пылкости, со слезами, истеричностью, падениями на колени, целованием края одежды. Взвинтиться самой, взвинтить ребенка… Но за всем этим во фрейлейн Урсуле была своя воля, твердая, как камушек, и ее было не сбить, она стояла на своих четких позициях. Все сплетни, интриги вокруг дворца давно уже разделили, раскололи королевскую семью на Констанцию с её детьми и на неё с Владусем.

…Он приехал в то лето, вернулся из чужой страны, где его хотели выбрать царем — изменившийся, похудевший, еще чуть подросший, с каким-то незнакомым ожесточением в глазах. Отказавшись от обеда, молча дернул плечом, вывернувшись от нее, прошел в спальню и улегся на кровать прямо в одежде и сапогах. И она, оцепенев, стоя на месте, враз поняла, что ее власть над ним кончилась, совсем кончилась, распалась — как глиняный сосуд.

…Что ж, перестраивай себя на покорность, ты знала, кому ты служишь… Она подошла к нему с осторожной нежностью, присела рядом, тронула ладонью его затылок, перебирая кончиками пальцев коротко состриженные, колючие волосы. И он принял эту ласку — то есть не шевельнулся в ответ. Что ж, ты была создана вечно служить им обоим — помни это… Годы бегут, незаметно проходят — минуты, секунды, дни… за работой, за постоянным шитьём… «О, господи!» — так неумолимо и незаметно…

— Фрейлейн Урсула, почему вы плачете? — звонкий детский голос. Это Ян-Альбрехт, младшее, ласковое дитя, подошёл к ней, оторвавшись от детских игр… Годы бегут, вечные годы в надзоре за детьми…

Тогда, в юности, много лет назад, в портретной галерее замка — портрет юного, восемнадцатилетнего Сигизмунда, тогда еще принца, герцога Финляндского — безусого, со шпагой, в смешных красных чулках, так же хмуро смотрящего вбок; портрет, на который она тогда смотрела… Тогда…

Людьми при дворе — и королями, и придворными, — правят неведомые тайные силы; иезуиты, тайные шпионы — многие решают за них, как повернется судьба. Тайные силы тогда, много лет назад, отметили её, прознали про её влюблённость, углядели в коридоре взгляд, брошенный между ними. И судьба решена, ее выбрали из всех придворных, некие силы, что решают за всех, определили её в постель молодого короля. Кому-то это выгодно, кому-то при дворе нужны соглядатаи по мелочам, приставленные к королю любовницы… «будешь фавориткой, будешь богато жить на содержании…» — шептали ей завистливо.

Им суждена навеки одна только ночь.

…Накануне этой ночи, перед зеркалом, заливаясь краской, торопливо стянув рубашку, рассматривает свои маленькие острые грудки...

На исходе той ночи, в постели, перед расставаньем — как слепая, гладит его по лицу. Гладит, словно запомнить навек… Ладонью по жестким тёмно-рыжим усам.

Потом он никак не проявлял того, что между ними было. Держался отстраненно-сдержанно, не выходя за рамки этикета — может, даже слишком отстраненно и сдержанно, все эти годы... Впрочем, как ещё полагалось королю? Она на него не сердилась — как могла она сердиться на своего короля?! Может, не мог доверять ей, узнав о её соглядатайстве… Она и так сделала все, чтобы обратить свое положение при дворе в его пользу. Тонкие ходы, игра интриг, одно за другое — как она безупречно научилась этому…

Когда у него случался приступ ревматизма — их наследственной, семейной болезни — когда дела в его кабинете брала на себя она — стоя за столом, сжимая виски, прислушиваясь… там, за дверями и стенами, в спальне, где суетятся вокруг него множество слуг… всё ли делают, что нужно? не холодна ли вода для ножных ванн? Сама бы пошла туда, к нему — но там слуги и королева Констанция… Ее дело здесь, в кабинете — вести дела, присматривать за документами; и она вела, даже подписывала за него бумаги. Всегда натянутая, прямая, как струнка — иезуитская выучка, выдержка святых, горевших на кострах. Она сама бы пошла за него на какой угодно костёр...

О любимый! В этом мире придворных интриг и хитрости, где нам официально нельзя даже на секунду соприкоснуться руками, но я чувствую тебя на расстоянии — сквозь тьму залов, высоких стен, когда ты стоишь у своего стола, обдумываешь решения, с тем же, как всегда, хмурым, чуть брюзгливым лицом, оперевшись рукою о стол — и даже в позе этой руки, которую столько раз целовали, чудится усталость — проведший детство, родившийся в заточении в сыром замке… И я люблю тебя, и хочу дать тебе силу и опору... Любовь моя! даже немощный и в болезни, ты все равно самый сильный, самый мужественный, самый достойный трона — королевская кровь… Не воин, не завоеватель — как шепталась недовольная шляхта, — просто молча, тихо делал своё дело, заботился о стране… Ей ли не знать, как можно потихоньку, молча и преданно, делать свое дело? Долгие дни и ночи молящейся за все королевство Урсулы полнились новыми заботами. Помогай ему во всем, даже в том, о чем он не знает, чего он не видит; отметай все интриги Констанции, желавшей, чтобы трон наследовал её старший сын. Нет, только её воспитанник, только он, её Владислав, достоин быть королём после отца…

Но, несмотря на свою двойную роль при дворе — годы идут, утихают страсти — и она привыкла к такой жизни, как другие женщины привыкают быть замужем, ведут хозяйство — так и ты привыкаешь вести дворцовые дела, плести интриги. Свой расчет… По чьим-то меркам и ты неплохо устроилась…

И теперь, на покое, к ночи лезут в память воспоминания прошлого, вспоминается юность, принцесса… её шали, её смех, как кружилась, как смеялась, сравнивая свои распущенные волосы с её — почти одинакового оттенка… Странно так, в памяти она совсем не воспринимается, как королева Польши, первая жена Сигизмунда, мать Владислава — так и осталась, недолго побывшая в этой роли, милой моей, веселой принцессой Анхен — вон она, улыбается со всех портретов в галерее замка…

Старость и ночь подступают со всех сторон к стенам; склонившись над шитьём, водишь иголкой; лезут мысли и воспоминания из прошлого, и постоянно выпадающий ей в картах червонный король;

червонный король;

один и тот же в её жизни — на веки вечные — червонный король.