На кончиках пальцев (джен)

Иван Иванович как-то пошел за хлебом. Встретил по пути разъяренный февральский ветер и Петра Петровича, ведущего с ветром активный спор.

— Далеко летите, Петр Петрович? — спросил Иван Иванович, пряча руки в карманы теплого пальто.

— Домой, любезный, — ответил ему знакомый, — шляпу поднимать не буду, боюсь, убежит и не вернется.

Иван Иванович чуть поклонился то ли другу, то ли ветру, а после побежал в магазин, так как идти было совершенно невозможно. Ветер бушевал, кричал и кидался полутяжелыми предметами, задирая прохожих. Те подпрыгивали как испуганные зайцы, ругались, но спорить с февралем не пытались.

Иван Иванович заглянул в магазин, увидел там много дрожащих и греющихся людей и понял, как капризна бывает погода. Потом достал из кармана пальто длинный список продуктов, возглавляемый хлебом, и посмотрел в окно.

Снаружи не умолкая горячился ветер, а дома кипятилась жена Иван Ивановича, оскорбленная каким-то из его неосторожно брошенных слов. Иван Иванович сбросил с себя февральский мороз и с улыбкой побежал в глубь магазина. Здесь было светло, тепло и тихо. И без истерик.

Петр любил свою шляпу: черную, бархатную, широкополую и приятную на ощупь. Шляпа лежала у него на шкафу на самом видном месте, чтобы придя с работы сразу можно было дотянуться на нее рукой и надеть. Петр надевал шляпу и выглядел в ней великолепно.

— Вот бы выйти в ней на улицу...

— Тогда бы я выглядел неординарно...

— Тогда бы люди смотрели мне вслед...

— Тогда бы было лучше...

Так говорил себе Петр, крутясь у зеркала, а потом убирал шляпу на шкаф, откуда она провожала его маленькую сутуловатую фигуру в глупой вязаной шапке день ото дня.

А потом Петр пришел злой, потрепанный и сам не свой. Много ругался, кидался вещами, рвал фотографии и тетради, курил, хотя никогда до этого сигарету в руки не брал, пил чрезмерно крепкий чай и плакал. Петру было плохо, а на шкафу лежала шляпа. Петр, заметив в порыве очередного гневного приступа свою любимицу, изменился в лице, побледнел и задумался. Затем зло нахлобучил ее на голову и вышел, громко хлопнув дверью.

Он шел по вечернему городу, выглядел неординарно и спешил сделать лучше.

Спалось плохо, в ушах гудело, и голова шла кругом. Что такое? Стены жили своей жизнью, ходили из стороны в сторону и кланялись друг перед другом.

— Аргх, — вытолкнула из себя воздух и, поворочавшись в кровати, пошла на кухню. Коридор крутился и скакал перед глазами, и все мне казалось, что я пьяна. Бывает ли такое от усталости или это случилось со мной по другим причинам — неизвестно и тайной покрыто. Было одно — плохо.

Включила свет, протиснувшись меж шкафом и холодильником, достала кружку и включила чайник. Хотела сесть за стол, а не получилось. Сидел в углу огромный пушистый комок чего-то и, аккуратно оттопырив коготь, пил молоко из маминой чашки. Зверь был просто невероятных размеров, две меня, как в длину, так и в ширину. Бирюзовая длинная шерсть блестела на свету, желтые закругленные рога повернулись в мою сторону, а с глазами этого чудища я не встретилась. Глаз видно не было, только большой рот чуть-чуть приоткрывался, когда чудо делало глоток. При этом мне смутно казалось, что виделись мне острые немаленькие клыки во всю пасть.

— Здравствуйте, — квакнула я, не веря своим глазам. Из-за головокружения пол плясал под ногами, но бирюзовый зверь сидел прямо, чуть сжавшись и ссутулившись из-за кухонной тесноты. Он медленно кивнул и потянулся когтистой лапой к тарелке с печеньем. Какое странное видение. Все было нереально, или нереально было все, но голова гудела и просила чая. Вскипел чайник, я заварила пакетик и встала напротив пушистого гостя, оперевшись спиной о стену, тут же принявшую твердую форму.

Мы несколько минут пили каждый о своем, я думала, что пора почистить люстру на потолке и, возможно, будет неплохо поменять кухонный шкаф. Зверь сосал молоко из чашки, и блестели время от времени его рога. Чувство необычное и туманное, хотелось поговорить и обсудить ситуацию в мире и действия правительства, но почему-то слова не слетали с губ и казалось некультурным отвлекать чудо от трапезы.

— А знаете, — не выдержала я тишины, — у нас есть торт. Вы любите торт?

Зверь осторожно поставил чашку на стол, что было поразительно, особенно если сравнивать габариты его лапы и чашки. Затем посмотрел на меня и кивнул, указывая заостренными концами рогов в мою сторону. Достала торт и разрезала, разложив куски по тарелкам. Тарелок было отчего-то три, я несколько раз пересчитала присутствующих в комнате, и все время было трое. Хотя перед глазами сидел только один бирюзовый гость.

Он подтянул к себе тарелку и молча и терпеливо на нее смотрел некоторое время, затем же уставился на меня, чего-то ожидая. Что ему надо, что сучилось? — мучили меня вопросы, пока до меня не дошло, что ни вилок, ни ложек на столе нет.

— Прошу, — протянула ему вилку, наблюдая, как гнутся у нее зубчики под действием моего головокружения. Удивительное дело, а если я постараюсь и представлю, что набухает и лопается окно, оно лопнет на самом деле? Я уставилось на темное окно, за которым висела непроглядная ночь, и упорно заставляла его набухнуть. К сожалению и разочарованию оно так и осталось неподвижным черным пятном на фоне дышащих стен. В это время зверь подхватил вилкой кусок торта и одним рывком отправил его в огромную развернувшуюся клыками пасть. Я заглянула туда же, что было не очень прилично, но очень хотелось узнать, куда денется торт. Прежде чем я успела что-либо увидеть, рот закрылся, и гость стал тщательно пережевывать.

Я тоже съела свой кусок, наблюдая за третьим. Зверь рыгнул и залился краской, когда я вернула свой взор на третью тарелку, она оказалась пуста.

-Хотите еще торт? — спросила я у гостя, на что он мотнул рогами и встал, да так, что стол отъехал, стул подпрыгнул, а в шкафу звякнула посуда. Бирюзовое молчаливое чудовище подошло ко мне, идя по скачущему перед глазами полу так уверенно, словно и не ходили под его ногами волны. А может, волны ходили только перед моими глазами и одна я нуждалась в опоре в виде стены. Зверь протянул мне лапу и, когда я взяла ее, нежно тряхнул, оставив на руке приятное тепло. После чего поправил чуть неуклюже шерсть на голове и вышел в коридор, сбивая по пути отпрыгивающие от него стены.

От пережитого я захотела спать и так сильно, что в кровать буквально падала. Коснувшись головой подушки, потерялась. На утро все стояло и не шевелилось. Голова не болела и не кружилась. На кухне никого не было, стояли только три пустые тарелки и три чашки. Одна моя, одна мамина и одна белая с розовыми завитушками. Мама меня отругала, что я посуду по ночам мараю, я ее слушала, кивала и думала, что у нас никогда не было белых чашек с завитушками.

Знаете, людям всегда было интересно то, что никогда им не станет доподлинно известно. Что там — на далеких звездах? О чем думает бог? Почему бегут слезы, когда грустно, и почему болит сердце, когда тоскливо?

Я не задаюсь такими вопросами, не печалюсь и не мечтаю, наверное, просто потому, что я не человек. Я сижу в своем углу, всегда притихший, и жду. Когда приходит время, чувства наполняют меня; большие, маленькие, острые и ласковые переполняют изнутри, вырываясь наружу, и тогда я встаю.

Очень трудно подняться, за долгие годы ожидания ноги затекают, тело застывает, противно треща, когда приходится выпрямиться. А затем — первый, самый тяжелый, шаг. Второй не такой сложный, он больше, размашистей, увереннее, с третьего я чувствую землю под ногами, воздух вокруг, запахи, цвета и иду.

Иду быстро, так быстро, как могу. Это не бег, не то стремительное движение, которое способны заметить люди. С их точки зрения, я очень, невероятно, непростительно медлителен. Они могут смеяться надо мной, не доверять или вовсе не замечать. А после, когда я, наконец, предстаю перед их глазами — уже слишком поздно. Планета покроется ночью, пылью и отчаянием, солнце не пригреет, и звезды не спасут.

Я уничтожу, истопчу и покараю и сделаю это именно так, как люди сами того пожелают. Потому что я создан людьми и для людей. Потому что я бог этой маленького, эмоционального, сумасбродного мира. Когда моя работа закончится, я вернусь, утомленный, потерявший все накопленные чувства, в свой угол. И буду сидеть там маленький, пустой и бессмысленный, пока вновь не появятся люди и не призовут меня, наполняя.

Людям всегда было интересно, что там — на далеких звездах, или о чем думает бог. Почему им так часто грустно и тоскливо. Почему сердце так переменчиво. А знаете, бог тоже хочет это знать.