Завтра утром (гет)

Я могу умереть за преступность желаний,

лишь бы ты был со мной за секунду до смерти.

«Рай на полчаса»

Fleur

Она была боса. Белый пух обнимал лодыжки и веером мягких мелких перьев укрывал икры до самого колена. Бёдра, плоский живот и грудь были затянуты плотной грубой тканью доспеха, столь неуместной на её бледной нежной коже. Узор из лёгкого пуха скользил по ключицам, опоясывал тонкую шею и, спускаясь по спине, переходил в белоснежные крылья. В окружении топорщащегося мелкого пера одно к одному веером раскинулись длинные заострённые к концу большие маховые.

Левая кисть с тремя длинными пальцами, покрытыми мелкими клиновидными чешуйками, увенчанными острыми чёрными когтями и одним коротким, расположенным напротив, сейчас была пуста, а рука укутана белым пером от запястья до локтя. Пальцами левой она нервно теребила тесёмку закреплённого на эфесе меча амулета. Длинные алые волосы невесомыми прядями взмывали в воздух с каждым её шагом.

Жрица цахла⁽¹⁾ ступала босиком по искромсанной когтями и клинками плоти павших ханхэрэ⁽²⁾. Иссиня-чёрные перья их были липкими от крови. Масса остывающих истерзанных тел поверженных воинов щетинилась обломками мечей и копий, острыми наконечниками стрел. Она ступала аккуратно, но очень скоро её стопы покрылись мелкими порезами. Ещё живым ханхэрэ она казалась бледным призраком смерти, и пусть её руки были пусты, а клинок не покидал ножен, следом за ней шли палачи. Безмолвные белокрылые воины с обнажёнными клинками, что без тени жалости обрывали жизнь каждого из уцелевших.

Для тяжело раненых и умирающих цахла же жрица была последним глотком надежды. Они тянули к ней израненные руки, когтистые птичьи пальцы, или обессилено провожали взглядами, неустанно шепча молитвы милостивым богам. Для них она была посланником всепрощающего божества, ласкающим взгляд мороком грядущего покоя, мира без войн и боли, без потерь и страха, мира без смерти и проклятых ханхэрэ. И они тянулись, чтобы хоть кончиками пальцев коснуться её невесомых крыл, самозабвенно вознося молитвы, едва различимым шелестом слов уносящиеся в холодные пустые небеса, что станут могилой для их душ, сразу же как тела поглотит земля.

Эрза шагала по остывающим телам, оцепенело глядя перед собой, взгляд её был пуст. Она не могла обещать умирающим цахла спасения. Она никогда бы не призналась даже своему сунтэдхалу⁽³⁾, с которым делилась всем, самыми своими невероятными идеями, не призналась бы, что не верит в богов цахла. Не верит в мир без войны и страха, не верит в бессмертие. Всякий раз, глядя в глаза умирающим воинам, она плотно сжимала бледные губы, чтобы те не дрожали, и, стиснув зубы, заставляла своё лицо обращаться в скорбную маску.

Внезапно её босая ступня, мокрая от крови, сочащейся из многочисленных порезов, соскользнула с холодной и окоченевшей уже грудной клетки поверженного ханхэрэ. Эрза потеряла равновесие и бесшумно, словно лёгкое белое пёрышко, упала прямо в груду мертвецов. Она зашарила руками по мокрым от крови иссиня-чёрным перьям, панически нащупывая опору, чтобы подняться на ноги. Всё с таким трудом хранимое ей самообладание вмиг покинуло её, исказив ужасом лицо, отражаясь страхом и отвращением в самой глубине карих глаз. Тут же меч в ножнах, закреплённых на поясе, показался ей бесполезной железкой, собственное тело — неповоротливым и неуклюжим, словно вся неземная лёгкость вмиг покинула её. Тяжёлые белые крылья тянули к земле, больше напоминающей медленно остывающую могилу, таращащуюся на неё чёрными застывшими вороньими глазами.

Её ладонь коснулась тёплой кожи в обрамлении грубых жёстких перьев и обрывков пропитанной кровью ткани. Грудь ханхэрэ под её рукой тяжело поднялась и опала. Эрза подавила рвущийся из груди крик и отпрянула назад, оглянулась, высматривая над неподвижными телами белые росчерки крыльев следующих за ней палачей.

Ханхэрэ вновь тяжело вдохнул, грудь его под её ладонями поднялась и резко ухнула вниз. Эрза отдёрнула руку и прижала ладонь к груди, ощущая отчаянное биение собственного сердца, что, казалось, готово было проломить грудную клетку, лишь бы вырваться наружу. Ей отчаянно хотелось подняться на ноги и кинуться прочь. Бежать без оглядки к белокаменным колоннам храма, как можно дальше от поля сечи, от тел павших воинов, от стылых могил, от полных надежды глаз умирающих. Однако вместо этого она потянула дрожащую руку к большому вороньему клюву в обрамлении жёстких чёрных перьев.

Эрза медленно провела самыми кончиками пальцев по грубым насечкам то ли царапинам от когтей, то ли зарубкам от меча, едва-едва коснулась топорщащихся перьев. Скользнула ладонью под клюв и, ухватившись за жёсткий роговой нарост, потянула вверх, но тот не двинулся с места.

Эрза протянула и левую руку, её коготки чиркнули по твёрдой поверхности, оставив едва различимые насечки среди прочих. Упёршись обеими руками, она смогла, наконец, приподнять, а потом и вовсе оттолкнуть тяжёлый шлем. Массивный клюв со шлейфом чёрных перьев опустился на мёртвые тела, которыми был зажат его владелец.

Эрза затаила дыхание, вглядываясь в глаза ханхэрэ, изучая его лицо до мельчайших деталей. Воин был красив, не той надменно-холодной красотой, что славились цахла, но дерзкой и дикой. Взгляд её скользил по правильным чертам его лица, слегка выступающим, словно лепным, скулам, по змеящемуся багровыми переливами клейму на правой щеке и вновь неизменно возвращались к тёмно-зелёным глазам, напряжённо на неё глядящим.

Ханхэрэ прекрасно знал, чего ждать от жрицы цахла, не понимал лишь, почему она медлит. Эрза же вспомнила, что ей необходим воздух, и, шумно выдохнув, продолжала изучать воина. Короткие волосы его топорщились в разные стороны, среди непослушных прядей виднелся чёрный пух. Сама не понимая зачем, Эрза придвинулась ближе, так, что её лицо оказалось в нескольких сантиметрах от лица ханхэрэ, и, робко протянув правую руку, коснулась чёрной пушинки.

Словно заворожённая, она выбирала пух из его волос, будто пыталась очистить его от скверны происхождения, словно могла что-то этим переменить в его и своей судьбе. Напрягая глаза настолько, что они заслезились, она упорно подцепляла ногтями чёрные пушистые шарики и, извлекая их из волос ханхэрэ, тут же отбрасывала в сторону, словно ядовитых насекомых, намеревающихся впиться в её пальцы.

Он не сводил настороженного взгляда с её сосредоточенного лица. Его горячее дыхание плясало на её бледной коже, согревая. Вдруг Эрза осознала, что леденящий ужас отступил, затаился в самой глубине её души, оставив наедине с раненым ханхэрэ. Она вновь отпрянула, коснулась ладонью его заломленной за спину руки. Он не издал ни звука, но лицо его напряглось, на лбу выступили капельки пота. Эрза отдёрнула руку, осознав, что причиняет ему боль даже столь лёгким прикосновением.

Она соскользнула на маленький пятачок земли между телами павших, оскальзываясь в крови, упёрлась руками в твёрдую холодную плоть и оттолкнула труп цахла, придавивший правую руку воина. Он застонал от резкой боли: его запястье было спутано леской, глубоко впившейся в кожу, рука же была вывернута. Мышцы напряглись, бугрясь под кожей. Эрзе на миг показалось, что вот-вот хрустнет кость. Она поспешно потянулась к закреплённым на бедре ножнам и вытащила маленький серебряный кинжал.

Ханхэрэ резко дёрнулся, скривившись от боли, прижал подбородок к груди. Со стороны это выглядело весьма забавным, но ей вовсе не было смешно. Даже оказавшись в столь плачевном состоянии, весь израненный, истекающий кровью на поле сечи среди поверженных собратьев и безмолвных палачей, что рано или поздно доберутся и на окраину, он до последнего боролся за свою жизнь. Однако Эрза вовсе не собиралась полоснуть острым лезвием по напряжённой шее, она осторожно перерезала леску в нескольких местах, освобождая его израненное запястье из плена последней ловушки уже поверженного им врага.

Он резко схватил её за горло, оставляя на нежной почти белой коже следы от ногтей. Эрза не сопротивлялась, безвольно замерев в его руках, всецело доверяя свою чрезмерно хрупкую жизнь его сильным пальцам. Ему ничего не стоило сломать ей шею, но отчего-то он медлил.

Повинуясь внезапному порыву, столь же нелепому и абсурдному, как и всё происходящее в последние несколько минут, она прижалась к его горячей груди. Она перебирала пальцами жёсткие чёрные перья прижатого крыла и вслушивалась в биение его сердца. Вопреки здравому смыслу Эрза совершенно не боялась: её переполняла всепоглощающая нежность, нахлынувшая столь оглушающее внезапно, что противиться её напору она не могла.

Он вздрогнул и разжал пальцы, на её коже остались следы от его ногтей. Будь это не пальцы правой, а когти левой руки, она уже билась бы в агонии, заливая кровью из рваной раны трупы собратьев. Он смотрел на неё настороженно. В его взгляде сквозила растерянность и непонимание. Это отмело последние сомнения и уверило Эрзу в правдивости столь внезапно пришедшей ей в голову совершенно абсурдной мысли.

Он неуверенно запустил пальцы в её волосы, притянул ближе. Затем упёрся горячим лбом в её прохладный и внимательно стал всматриваться в широко распахнутые глаза, оказавшиеся так преступно близко. Он словно что-то искал в них, будто мог прочесть ответ в её душе, заглядывая в самую её глубь. И действительно мог, и прочёл, вот только всё никак не мог поверить.

Эрза моргнула, прерывая этот внезапный миг взаимопонимания, осознания невозможной истины. Пушистые ресницы на миг опустились, сомкнулись, сливаясь в одну чёрную бахрому, и вновь взлетели вверх. Он закрыл глаза, словно призывая себя образумиться, но ничего путного из этого не вышло. Он шумно втянул воздух и едва слышно выдохнул, будто испугавшись этого резкого звука.

— Как... — сорвалось едва уловимым шёпотом с его губ, но она услышала.

— Эрза, — не дав ему закончить, выдохнула она свою самую сокровенную тайну — истинное имя, что не дозволено знать никому, кроме матери и сунтэдхалу.

Звучание его было почти неуловимо, как шёпот утреннего ветра, что ощущается лёгкой свежестью и не способен даже пошевелить самые маленькие перья, но он услышал. Услышал и внезапно улыбнулся. От этой улыбки Эрза затрепетала, всё внутри неё словно запело ответной беспричинной радостью. Набравшись решимости, ощущая в себе дерзость, что не пристало ощущать сдержанной цахла, что не пристало ощущать жрице, она облизнула пересохшие бледные губы, но не успела произнести ни слова.

Шелест крыльев палачей раздался совсем рядом у неё за спиной. Эрза и воин-ханхэрэ одновременно вздрогнули, их взгляды вновь пересеклись, и в её душе закипело его отчаяние. Она спешно ухватилась обеими руками за тяжёлый шлем, потянула на себя. Прежде чем он успел что-либо сделать или сказать, Эрза полоснула когтями по взявшейся уже корочкой ране на его груди. Красные брызги крови расцвели на снежно-белых перьях. Она спешно опустила тяжёлый вороний клюв в обрамлении чёрных перьев ему на голову, поймав последний адресованный ей тревожный взгляд.

Эрза вскочила на ноги, прижала дрожащие от волнения крылья к спине, тщетно стараясь скрыть вновь объявший её страх. Вот только на этот раз повод был уже другим. Безмолвные палачи медленно приблизились к ней. Их лица не выражали совершенно ничего, ни единой эмоции не проскальзывало в пустых взглядах. Все, как один, они опустились на одно колено, склоняя головы. Эрза сглотнула и изо всех сил попыталась успокоить отчаянно колотящееся в груди сердце. Она резко взмахнула окровавленной кистью, тяжёлые багряные капли срывались с острых когтей, окропляя землю, чёрные и белые перья у её ног.

Она зашептала нелепую молитву богам, в которых не верила, высказывая надежды за покой падших цахла и вечные муки поверженных и уцелевших ханхэрэ. Закончив эту абсурдную проповедь, Эрза до крови закусила губу: осознание того, что ей сейчас придётся покинуть это поле сечи, ни разу не обернувшись, чтобы уберечь единственно уцелевшего воина вражеского племени, болезненно жгло и терзало её душу. Она вложила серебряный нож в ножны и медленно шагнула вперёд. Палачи бесшумно поднялись и немыми тенями последовали за ней.

Облегчение сменилось отчаянием, что затапливало душу до краёв с каждым шагом, удаляющим её от него. Стиснув зубы, сжав пальцы в кулак, оставляя полукружья от ногтей на собственной ладони, она заставляла себя идти вперёд, подавляя из последних сил желание обернуться хоть на миг. Эрза расправила крылья, вновь показавшиеся ей неподъёмной ношей, оттолкнулась босыми израненными ногами от холодной рыхлой земли и взлетела.

Она не верила в богов и их милость, но верила в непреложные законы их мира. И, если она не ошиблась, судьба ещё сведёт их вместе, позволив ей вновь взглянуть в тёмно-зелёные глаза ханхэрэ, жизнь которого ей удалось сберечь. Когда-нибудь, где-нибудь, непременно...

1) Представитель племени полулюдей-полуптиц с белым оперением.

Вернуться к тексту

2) Представитель племени полулюдей-полуптиц с чёрным оперением.

Вернуться к тексту

3) Духовный наставник.

Вернуться к тексту

Белоснежные колонны храма при всей своей массивности выглядели невесомыми, словно скульпторы ваяли их из нежного призрачного кружева облаков. Это место было священно для всех без исключения цахла. Каменные плиты хранили свою девственную чистоту уже долгие годы. Их белизна никогда не окроплялась кровью, лишь обильно поливалась слезами надежды и счастья, что лили цахла перед святым алтарём, самозабвенно шепча молитвы трём изначальным богам.

Все божества цахла были стары. Их лица настолько избороздили морщины, что черты едва угадывались, словно корабли в бесконечном штормящем океане бугрящихся волн. Обезличенные старцы, почти неотличимые друг от друга, застыли в камне. Боги строго взирали на мир с нескрываемой надменностью. Огромные белые крылья расслабленно свисали за спинами, длинные хламиды шли рябью от незримых порывов ветра, да так и застыли в вечности. В руках боги сжимали оружие, каждый своё: боевой посох, меч и лук.

— Нет предела милости наших богов. Возноси молитвы искренние, идущие с самого сердца, из сосредоточия сути своей, и будешь вознаграждена за веру и верность никогда не слабеющими крыльями, что унесут тебя в вечность.

Эрза обернулась и склонила голову в полупоклоне: голос своего сунтэдхалу она узнала бы из тысячи. Немолодой уже цахла был облачён в белую хламиду, полы его одеяния волочились следом по каменным плитам. Как и всякий жрец в стенах храма он был бос. В руках сунтэдхалу держал выточенный из кости резной церемониальный посох. Тот служил лишь символом и никогда не использовался как оружие. Вихрь белых мелких перьев, выточенных из кости, извивался тугой спиралью, навершием же служила птичья голова с острым маленьким загнутым клювом и белыми бельмами глаз. Точь-в-точь уменьшенная копия боевых шлемов цахла. Длинные седые волосы сунтэдхалу были забраны в косы, переплетающиеся между собой в церемониальной причёске.

В тонких солнечных лучах, заливающих храм, застывший у алтаря он казался Эрзе таким же каменным изваянием, как и статуи изначальных богов. Седые волосы его серебрились, бледная кожа почти сливалась с белизной савана, с острых когтей свисали чётки. Лёгкий ветерок качнул белые косточки, чётки издали тихий перестук, разрушая это видение.

Он обернулся к Эрзе и слегка прищурил подслеповатые уже глаза. Она ощутила себя неуютно: сунтэдхалу словно читал её мысли как развёрнутый манускрипт. Эрза нервно заправила за ухо выбившуюся прядь.

— Что-то беспокоит тебя? — наконец, произнёс он.

— Я думала о моём анд⁽¹⁾, — негромко произнесла Эрза. — Что, если я не узнаю его при встрече?

— Подобные мысли не должны терзать твоё сердце. Все мы встречаем наших анд рано или поздно. Этот процесс — неотъемлемая часть нашей жизни. Ты непременно узнаешь своего анд, как только впервые заглянешь в его глаза. Связь, что соединит навеки ваши души, нерушима и несравнима ни с чем в нашем мире. Это милость богов и одна из основ мироздания. Её невозможно спутать с чем бы то ни было.

— А что если... — Эрза осеклась, закусила губу: она никак не решалась высказать мысль, что терзала её уже несколько дней, сунтэдхалу выжидающе молчал. — Что, если мой анд окажется ханхэрэ? — тихо произнесла она.

Её негромкие слова утонули в тишине, воцарившейся в пустынном храме. Сунтэдхалу хранил молчание, глаза его были прикрыты, веки трепетали, когда солнечные лучи скользили по его испещрённому морщинами лицу. Статуи изначальных богов хмуро взирали на неё. Внезапно налетевший ветер согнал облака, скрывая золотистое сияние солнца, в звенящей тишине оглушающее громко застучали косточки чёток. В тенях, залёгших у подножия алтаря, Эрзе слышался шелест иссиня-чёрных перьев.

— Скверна, — внезапно нарушил звенящую тишину сунтэдхалу. — Мир цахла был полон гармонии до тех пор, пока его не коснулась скверна, — он открыл глаза и воззрился на грязно-серые тучи, укрывшие небо. — Сердце богини было полно сомнений, и в него проникла скверна, окрасив её белые перья порочно чёрным. Чем больше грех неверия в нерушимость законов мироздания разъедал её душу, тем быстрее темнело её оперение.

Когда же последнее белое перо упало к ногам изначальных богов, её отец и её анд изгнали богиню из священных земель. Боль от мысли о разлуке со своим анд была настолько сильна, что она бросилась с небес на землю, в надежде разбиться об острые скалы.

Там, где кровь её впервые пролилась на священной земле, зародился исток чёрной реки. Где перья её осыпались на землю, жадно поглощая солнечный свет, потянули к небу корявые ветви деревья мрачного леса. Из плоти её появились на свет первые ханхэрэ. Скверна прочно обосновалась в их сердцах и душах, отравляя их с самого первого вдоха.

Изначальные боги позволили им существовать, так как нет предела их милосердию, но ханхэрэ попрали законы: вторглись войной в священные земли цахла, окропляя их кровью верующих и нетронутых скверной.

Он умолк, только тихо постукивали костяшки чёток. Эрза тоже молчала: говорить что-либо в момент, когда сунтэдхалу делится своей мудростью, считалось верхом неприличия и неуважения. Ветер угнал косматые тучи дальше к мрачному лесу, солнечные лучи разогнали тени.

— Цахла и ханхэрэ никогда не были единой стаей, не были и не станут. Ты рождена в святой земле, не дай твоей вере в законы нашего мира и в наших богов пошатнуться. Сомнениями ты самолично выстроишь дорогу скверне прямиком к своему сердцу, — сунтэдхалу отвернулся к алтарю и воззрился на статуи изначальных богов. — Ступай завтра на поле боя, пополни ряды отважных воинов-цахла и укрепи свою веру, пролив порочную кровь ханхэрэ, а я буду молиться за крепость твоей души.

Золотые искры вспыхивали и разлетались в разные стороны, чтобы тут же угаснуть. Клинок давно уже был достаточно остр, но ему нравилось наблюдать за искрами. Раны на запястье до сих пор не зажили, кожа припухла и саднила. Он коснулся трёх тонких рубцов, оставленных когтями жрицы цахла. Он пребывал в странном расположении духа последние несколько дней. Искры вспыхивали и гасли, его мысли крутились по кругу, вновь и вновь возвращаясь к бледному лицу жрицы цахла.

— Эрза,— губы его едва шевельнулись.

«Явь или видение? Быть может, всё это лишь дурной сон, рождённый его подсознанием?»

— Эрза.

Он пробовал это имя на вкус, катая на языке, словно терпкое вино, что так любили ханхэрэ. Каждый отзвук отдавался где-то в глубине сладкой истомой, заставляя сердце замирать, прерывая свой мерный стук, пропускать удар и колотиться чуть быстрее. Ему нравилось это странное непривычное ощущение, и он продолжал нашёптывать имя жрицы.

— Эрза...

«Звучит слишком дерзко. Такое имя больше подошло бы дикой ханхэрэ, нежели сдержанной холодной цахла».

Он вновь коснулся кончиками пальцев отметин от когтей на груди — единственном доказательстве того, что эта странная встреча не привиделась ему в горячечном бреду.

Искры вспыхивали и гасли. Костры освещали усталые, задумчивые, радостные лица. Из лагеря доносился звон мечей: юные воины совсем не берегли сил, тренируясь до изнеможения. Бывалые устало грели испещрённые шрамами тела у костров. Кружили в танце молодые ханхэрэ. Распушив чёрные перья, они плясали, оставляя на земле следы босых ступней. Багровые, алые, чёрные татуировки змеились по их телам, сливались в единый узор с распушёнными перьями. Взмывали в воздух пряди волос, поблёскивали серебряные украшения, издавали звон железные кольца на укутанных в чёрные перья лодыжках.

Джерард отложил наточенный клинок, отблески огня заплясали по лезвию, закружили огненным вихрем. Он поднялся на ноги и потянулся, заставляя мышцы напрячься. Сваленные в одну большую гору боевые шлемы, не мигая, следили за ним чёрными бусинами вороньих глаз. От группы танцующих отделилась одна фигура. Юная ханхэрэ короткими перебежками пересекла лагерь и направилась к нему.

— Возьми меня с собой, — протянула она, опускаясь на землю у костра.

— Глупости, ты ещё слишком молода для сражений, — Джерард опустился обратно на медленно остывающие, нагретые за день солнцем камни.

— Я хочу посмотреть на цахла, брат, одним глазком, — жалобно протянула она, подбрасывая в костёр сухую ветку.

— Не на что там смотреть, они такие же как мы, только перья у них белые.

— Говорят, они бессмертны, и даже когда тела их изрублены, души взвиваются и кружат над полем сечи.

— Старые сказки, не верь.

— Ты сегодня совсем на себя не похож, брат, — она вскочила на ноги. — Пойдём ко всем, пойдём танцевать, — она крутанулась вокруг своей оси, боком подобралась ближе и ухватилась за его ладонь, осторожно, чтобы не задеть припухшей покрасневшей кожи на запястье. — Танцевать всю ночь напролёт у костра. Где-то ждёт тебя твоя анд, она заглянет тебе в душу и прошепчет своё имя.

Джерард вздрогнул, удивлённо взглянул на сестру.

— Эта сказка нравится мне больше, чем сказка про бессмертных цахла, — рассмеялась она.

Сверкнула молния, раскалывая небо пополам. Глухими раскатами донёсся запоздавший гром. Первые холодные капли упали на землю, недовольно зашипел костёр.

— Богиня льёт слёзы по погибшим ханхэрэ. Прячьтесь под навесы, цахла, да спалит ваши перья её скорбь. Война закончится, и мы вернёмся домой. Война закончится, и в мрачном лесу расцветут папоротники. Прячьтесь под навесы, цахла, этой ночью небо поёт для ханхэрэ, — громко пропела она и закружила под дождём.

Вторя ей, доносились нестройным хором голоса со всего лагеря.

Вскоре мелкий дождь перешёл в ливень. Ханхэрэ собрались в пещерах, разожгли заново костры. Топорща намокшие перья, они сидели, прижимаясь друг к другу, тихо перешёптывались, смеялись, пересказывая старые сказки, легенды, негромко напевая.

Джерард ещё долго стоял под холодным дождём, глядя в затянутое тучами хмурое небо. Крылья промокли и потяжелели, безвольно обвиснув за спиной. Холодные капли скользили по коже, покалывали, заставляя тело содрогаться.

«Она заглянет тебе в душу и прошепчет своё имя...»

Он закрыл глаза. В сумраке бледным призраком мелькнули белые мягкие перья, взметнулись алые невесомые пряди волос, опустились пушистые чёрные ресницы, пряча карие глаза за трепещущими веками. Сверкнула молния, спустя минуту её догнал гром, морок испуганно вздрогнул и растаял, оставив его наедине с тьмой ночи и холодным дождём.

Продрогнув, Джерард спрятался от ледяных капель под своды пещеры. Костёр потрескивал, ханхэрэ дремали или тихо перешёптывались. Ярко сверкали молнии, отдалённо рокотал гром, шелестел дождь, ветер шумел листвой в мрачном лесу, потрескивал костёр, неустанно плясали чёрные тени на каменных стенах. Золотые искры вспыхивали и разлетались в разные стороны, чтобы тут же угаснуть.

1) Спутник(ца) жизни.

Вернуться к тексту

Ледяное спокойствие. Так, и только так, могла назвать Эрза то сквозящее во взглядах и действиях, поглощающее даже самые мельчайшие движение, состояние каждого из воинов-цахла. Твёрдая убеждённость, нерушимая вера в праведность своих действий и поступков связывали всех их воедино. Она смотрела на ровные ряды облачённых в доспехи цахла, а видела цепь, состоящую из не отличимых друг от друга звеньев.

Ледяное спокойствие. Вот чего так не доставало сейчас Эрзе. Каждый её жест ей самой казался чрезмерно нервным. Предательски подрагивали пальцы, когда она, казалось, в сотый раз уже пыталась закрепить все ремешки, удерживающие остроклювый шлем на голове. Она обучена была владению оружием, но одно дело тренировки, другое — сражение.

Эрза не боялась. То оцепенение, что охватывало её при мысли о том, что ей надлежит выйти на поле битвы среди этих уверенных в себе воинов, терзаемой нерешительностью, нельзя было назвать страхом. Она сосредоточилась на мелких деталях, на тонких ремешках, на гладкости застёжек. Вновь и вновь перебирала их пальцами, вновь и вновь с досадой цыкала, когда коготки так не вовремя цепляли их. И мало-помалу её наполняло мнимое спокойствие, растекалось предательским теплом по телу, укрепляя каждую мышцу, баюкая разум.

Прозвучал горн, звуки его бесцеремонно ворвались в хрупкий мир, сотворённый из мелочей, барабанным боем отозвались в сердце. Цахла расправили крылья, Эрза замешкалась. Воины взлетели все разом, единым порывом. Она остро ощутила собственную чужеродность в этой сплочённой стае, где один являлся продолжением движения другого.

Вновь она почувствовала себя неповоротливым птенцом, неловким и неумелым. Вот только сунтэдхалу видел в ней птицу, готовую к первому серьёзному полёту. И, бесцеремонно вытолкнув её из тепла и уюта гнезда, приготовился наблюдать за результатом.

Поднимались и опускались белые крылья. Нарочно ли, случайно ли цахла даже в полёте сохраняли эту дивную синхронность. Эрза старалась не думать и не гадать о том, что ждёт её, когда её ступни коснутся земли. Сейчас она думала лишь о собственных крыльях. Взмах, сильнее, взмах, ровнее, взмах, точнее. Она будто вернулась в то время, когда впервые взлетела, когда не было в мире ничего важнее каждого взмаха, каждого крыла. Вновь они стали непослушны, перестали быть единым целым, потеряли всякую синхронность и ощущались ею каждое по отдельности.

Сколько длились перелёт сквозь пробирающих холод небесной выси и борьба с непослушным телом, Эрза не могла определить. Будто вечность минула с момента, когда они оторвались от земли. Секунды стали часами, часы — днями, дни — неделями. Белые косматые призраки облаков скользили на самой грани бокового зрения, цепляли его, дразнили. Чувства болезненно обострились. Эрзе чудилось, что она различает каждую иголочку на ветвях сосен, что проносились под ними далеко внизу, слышит пугливый перестук сердца замершего в густом кустарнике зайца, чует резкий мускусный запах лисьего охотничьего азарта.

И вновь зазвучал горн, так пугающе внезапно, вдребезги разрушая этот выстроенный из мелочей мирок. В чистом прозрачном напоённом свежестью утра небе у самого недостижимого горизонта, где-то на стыке неба и земли появилось первое едва различимое чёрное пятнышко. Словно капелька чернил, случайно обронённая на ещё чистый лист пергамента.

Эрза прищурилась, всматриваясь до боли в глазах. Когда косматые облака вдруг расплылись, размазались, потеряв всю свою и без того весьма сомнительную чёткость неустанно тающих границ, она моргнула. Мир изменился за секунду, за краткий миг темноты, в который её погрузили опущенные веки. Хрупкую тишину кристального утра в клочья разорвал шелест крыльев. Он нарастал и нарастал, до болезненности давя на барабанные перепонки, ударяя в виски.

Чёрные точки стремительно покрыли небо, как покрывают чернила пергамент, символами складываясь в строки. Вот только в отличие от повторяющихся символов каждая из точек была уникальна. Если цахла были волной надвигающегося цунами, то ханхэрэ напоминали порывы бури и завихрения шторма. Не было и намёка на стройность рядов, порядок, чёткость, синхронность. Каждый их них звучал по-своему, и в тоже время их стая не выглядела разрозненной.

Вот только их единство выражалось не в отточенности шаблонных движений, а ощущалось совсем на ином уровне. Словно их связывало друг с другом нечто куда более прочное и незримое, чем вера и убеждённость. Нити взаимопонимания и способность стать продолжением мысли друг друга плели между ханхэрэ незримую, но пугающе прочную, паутину связей.

Цахла, все как один, спикировали вниз, на этот раз Эрза почти уловила этот момент единого движения, но всё же запоздала на какую-то секунду. Как только ступни её коснулись мягкой почвы, покрытой влажной ещё от росы травой, она тут же подняла глаза в небо.

Ханхэрэ падали на землю подобно дождю. Капля за каплей, один за другим, сливаясь в итоге в единый поток, чёрным ливнем обрушившийся вниз.

Время остановилось. Словно кто-то шутки ради заклинил секундную стрелку часов мироздания. Две стаи замерли напротив друг друга. Столь похожие и столь разные, словно две волны одного водного массива, каким-то непостижимым образом устремившиеся не в одном направлении, а навстречу друг другу. Белая и чёрная.

Тишина, пронизанная нитями напряжения, в этот пойманный случайно момент, когда ещё возможно пресечь бессмысленность кровопролитной бойни, оглушающе звенела. Словно молила очнуться, словно просила хоть кого-нибудь прислушаться к голосу разума, едва различимому шёпоту подсознания, отчаянно умоляющему не губить единственное в мире, что не имеет цены, потому что ценность его столь неизмеримо велика — чужую жизнь.

Эрза будто очнулась на миг от долгого сна, словно прозрела, остро ощутив эту истину, известную любому с самого момента появления на свет. Впитанную кожей с первой каплей дождя, выпитую до дна с первого вздоха. Так отчего же, от чего все они, храня в себе эту истину, лелея её, сейчас отрицают само её существование?

Эрзе так отчаянно захотелось закричать, оглушить повисшее напряжение, разорвать эти нити бессмысленной вражды на мелкие куски. Она сделала шаг вперёд, разомкнула дрожащие губы. Вот только столь доступная и очевидная истина не желала сложиться в слова, что способны противостоять убеждённости в невозможности существования чёрно-белой стаи.

Секундная стрелка на часах мироздания вновь сдвинулась с места, издав звук, похожий на перестук чёток сунтэдхалу. Эрза отчётливо ощутила его — этот навсегда упущенный момент тщетной, но имеющей право на существование, попытки изменить судьбу. Свист извлечённых из ножен мечей рассёк воздух, шелест перьев, звуки горна, воинственные крики ханхэрэ, ледяное молчание цахла слились в единую какофонию. Белая и чёрная волны столкнулись, слились воедино, но не растворились друг в друге. Первые брызги окропили влажную траву, утопив утреннюю росу в одинаково красной крови цахла и ханхэрэ.

Эрза оказалась в самом сердце битвы, так напоминающем центр бури, вот только свист ветра заменял звон мечей. А вокруг неё на метр образовалась зона затишья, всё происходящее — взмахи крыльев, свист клинков, падающие тела, крики боли, стоны раненых, молчание убитых, разлетающиеся брызги крови, рыхлая земля, примятая трава — словно существовало в другом времени, в другой реальности.

Но затишье длилось недолго: рассекая воздух, реальность ворвалась в этот вырванный из неё круг, обратившись мечом, что вонзился в землю, легко пронзая её, всего в нескольких сантиметрах от Эрзы.

Вслед за клинком явился его хозяин. Ханхэрэ был высок и плечист, чёрный кожаный доспех его покрывали железные нашивки. Воина будто не волновало происходящее вокруг, неспешно он приближался к ней. Шлем скрывал его лицо, чёрные бусины вороньих глаз следили за каждым её движением.

Эрза вцепилась в рукоять своего меча и оцепенела, осознавая, что никак не может извлечь клинок из ножен. Ханхэрэ медленно приближался, словно демон из самого дурного кошмара. Его совершенно не беспокоил тот факт, что он остался без меча против вооружённой противницы. Эрза не видела его глаз, но кожей ощущала полный пренебрежения взгляд. Собственное тело будто обратилось в камень, стало чужим и неуправляемым, рука приросла к рукояти меча, а она не могла отвести взгляда от загнутых окровавленных когтей ханхэрэ, с которых срывались на землю тёмно-красные крупные капли.

Воин остановился, время сорвалось с цепи, понеслось вперёд с неудержимостью выпущенной стрелы, а за ним пытался поспеть стук сердца, колотящего в рёбра в агонии леденящего ужаса и опаляющего желания выжить любой ценой. Эрза выхватила клинок, ханхэрэ улыбнулся.

Она тут же осознала, что эта игра для неё закончилась, не начавшись. Глядя на высокого воина снизу вверх, она могла разглядеть в чёрной тени шлема лишь малую часть его лица, но увиденного оказалось более чем достаточно. В улыбке, в безумной оскале, исказившем казалось не только лицо ханхэрэ, а весь мир вокруг, Эрза увидела собственную погибель.

Этот воин не будет колебаться, не задумается ни на миг о ценности жизни или высоких материях мироздания. Возможно любящий анд и заботливый отец, брат, сын где-то там в своём мире, здесь и сейчас он был лишь хладнокровным убийцей, жаждущем пролить кровь цахла.

Эрза атаковала, ханхэрэ без труда отбил лезвие её меча. Когти чиркнули по металлу, издав скрежет, на чешуйчатой лапе остался глубокий порез. Клинок вырвало из её рук, выворачивая запястья. Будто заворожённая, она проводила сверкнувшее на солнце лезвие, описавшее небольшую дугу в воздухе и вонзившееся в землю. Её меч покачнулся вперёд-назад, отбросив на залитую кровью траву крестообразную тень.

В отчаянии Эрза метнулась к мечу ханхэрэ, вцепилась в рукоять так сильно, что костяшки пальцев побелели. Она рванула оружие на себя, но меч не поддался. Лезвие настолько глубоко ушло в землю, что намертво в ней засело. Её накрыла тень ханхэрэ. Эрза затравлено обернулась, чтобы увидеть занесённые у неё над головой окровавленные скрюченные когти. Силы воина без труда хватило бы, чтобы раскроить ей череп одним ударом, и шлем не станет тому помехой.

Эрза почувствовала себя совершенно нагой, беззащитной, хрупкой, готовой разлететься на куски от лёгкого дуновения ветерка. Не в силах ни шевельнуться, ни закричать, ни защититься, она хотела зажмуриться, хотела, но никак не могла.

Внезапно налетевший порыв ветра растрепал выбившиеся из-под шлема пряди её волос и принёс с собой шелест крыльев. Вспарывая плоть, рассекая внутренности, пронзая сердце, из груди ханхэрэ показалось остриё меча. Воин замер, с изумлением опустил глаза на стекающую по лезвию густую кровь, на губах его вздулась алая пена. Издав лишь тихий хрип, он повалился на землю. Тень от покачивающегося на ветру меча легла на чёрные перья, бусины вороньих глаз шлема бесцельно уставились в безграничную даль.

Эрза ещё не до конца осознавала, почему она ещё жива, лишь сердце колотилось в груди, являясь живым доказательством реальности произошедшего. С трудом оторвав взгляд от остывающего тела поверженного воина, она перевела взгляд на своего спасителя.

Тяжело дыша, сжимая в руках окровавленный клинок, перед ней стоял не цахла и не ханхэрэ. Напряжённо вглядываясь в черты едва виднеющегося из-под белого шлема бледного лица, перед ней стоял её анд.

Ханхэрэ никогда не придавали мёртвых земле. Не потому, что в корне отрицали абсолютно все законы и верования цахла. Потому, что не понимали, как можно оставить родных и близких гнить в стылых объятиях земли, во тьме и холоде рыхлой сырости. Ханхэрэ не верили в далёкий мир прозрачной небесной выси, в храмы изначальных богов, выстроенные на самых недостижимо высоких облаках близко к золотому сиянию солнца, но верили в бессмертие душ.

Всех, до единого, членов стаи ханхэрэ придавали огню. Они верили, что души их и после смерти вознесутся к небесам на призрачных огненных крыльях в снопе обжигающе ярких искр. Когда же искры угаснут, души родных и близких обратятся незримыми нитями, вплетутся в узор прочнейший на свете паутины связей, соединяющей между собой абсолютно всех ханхэрэ.

Во время обряда погребения не принято было плакать или грустить. Ханхэрэ пели и танцевали у костров, чтобы души их близких слышали и видели, что стая рядом, что стая помнит, что стая ждёт, что стая никогда не бросит их. И под звон железных колец, живые жгли свою печаль в полыхающих кострах, глотая горечь терпкого вина.

Никогда раньше на поле сечи страх не проникал в сердце Джерарда. Пережив ни одно кровопролитное сражение, он твёрдо знал, что даже если падёт в бою однажды, душа его вернётся к стае. Воспарит к небесам на потрескивающих огненных крыльях, вновь потреплет сестру по непослушным волосам, вновь ощутит тёплые объятия матери, и когда-нибудь услышит наставления отца.

Первые несколько секунд, сжимая до боли впившуюся в ладонь рукоять клинка, Джерард в оцепенении ощущал, как холодные когтистые пальцы ужаса сжимают его сердце. И никак не мог решить, страх ли это от того, что он едва не лишился своей анд, или от того, что только что собственноручно оборвал жизнь соплеменника.

Неуверенно он шагнул вперёд. Тело деревенело, цепенело, неохотно поддаваясь его воле. Сердце колотилось в груди, шлем давил, зажимая голову, словно в тисках. Джерард вглядывался в алые пряди, выбившиеся из-под белого шлема цахла. Заострённый клюв отбрасывал тень на подрагивающие бледные губы, слепые бельма птичьих глаз укоризненно буравили его.

Но сомнения сменились уверенностью, как только Джерард подхватил на руки Эрзу. Ему не нужно было видеть её лица, он и без того знал, что это она — его анд. Теперь знал наверняка, что узнает её из тысяч других. Определит безошибочно: по голосу, по глазам, по неровному сбившемуся дыханию, но стуку сердца, в точности вторящему его сердцу, по неровному рваному пульсу, по нежности белоснежного оперения, по бесчисленному множеству крохотных деталей, потому что нет связи сильнее, чем эта.

Расправив крылья, он взмыл в небеса прочь от осквернённой кровью земли, от истерзанной травы, от остывающей плоти павших воинов. Джерард не знал, простит и примет ли стая его душу, поймёт ли его, но иного пути для него никогда не существовало. Он понимал это сейчас, просто знал, как любую другую неопровержимую истину: во всех мирах во все времена ему не отыскать ничего и никого, что стало бы для него столь же ценным, как его анд.

В кольце его сильных рук Эрза на время потеряла чувство реальности. Исчезло поле боя, утихли воинственные крики, звон мечей и стоны умирающих, остался лишь свист ветра в ушах и бьющееся под её ладонью сердце её анд. Он опустился на землю в самой чаще мрачного леса у змеящейся реки, несущей свои тёмные воды в обрамлении узловатых корней вековых деревьев. Где-то высоко в небесах щедро заливало своим сиянием землю солнце, но под густыми кронами царил полумрак.

Он выпустил её, и она пошатнулась, словно не могла уже стоять самостоятельно без опоры его крепких рук. Его пальцы, скользящие по гладким застёжкам ремешков её шлема, подрагивали. От своего Джерард уже избавился. Прочный клюв в обрамлении жёстких чёрных перьев уткнулся в густые заросли вьющихся лоз у берега реки.

Эрза протянула руку и коснулась тонких ремешков, помогая ему. Когда её пальцы задели его ладонь, оба они на миг замерли, затаив дыхание. Наконец, последний ремешок ослаб, и шлем соскользнул с её головы, белым призраком исчезнув в зарослях.

Джерард вглядывался в такие родные карие глаза, потом потянулся дрожащими пальцами к бледной коже, но отдёрнул руку, так и не коснувшись. Он попятился, резко отвернулся и, присев на корточки у самой кромки, опустил руки в холодную воду. Плотно сжав губы, он оттирал засохшую кровь с ладоней.

Эрза подошла и бесшумно опустилась рядом, скользнула пальцами по холодной и давно чистой уже коже. Он поднял на неё глаза, во взгляде его сквозила неуверенность. Вглядываясь в его глаза, она вновь ощутила прилив всепоглощающей трепещущей нежности. Эрза едва заметно улыбнулась, и он улыбнулся в ответ. Обхватив её за тонкие плечи, он притянул её к себе и порывисто обнял. Вышло слишком резко, и Эрза буквально упала в его объятия, уткнувшись носом в ключицу.

Она подняла глаза и вновь уловила растерянность с лёгким оттенком вины во взгляде своего анд. Однако для неё сейчас не было ничего желанней, чем ощутить эту неловкую нежность не привыкших к ласке грубых рук. Не было ничего важнее, чем чувствовать его тепло, робко касаться гладких длинных иссиня-чёрных перьев. Она теснее прижалась к покрытой шрамами груди, потянулась к его шее, едва-едва коснулась губами кожи, вдыхая биение его пульса.

— Джерард, — выдохнул он, зарываясь лицом в невесомые пряди её волос.

Эрзе казалось, что она знала его имя ещё до того, как услышала. Но сам момент раскрытия этого таинства, миг чрезмерного доверия, отозвался трепетом тепла в её сердце, заставив его замереть, а её саму задрожать, тесно прижимая собственные крылья к спине.

В сумраке мрачного леса времени не существовало. Секунды обращались в вечность. Беззвучно катила свои воды чёрная река, змеился белёсый туман, укутывая землю, вились и переплетались травы у их ног, тихо перешёптывались листья над их головами. Сжимая ладонь в ладони, пульс к пульсу они сидели в тишине, не глядя друг на друга.

Они не произнесли больше ни слова, потому что даже тысяч слов не хватило бы, чтобы описать то единение, то, что связывало их теперь. Всё было здесь: и любовь, и горечь, и боль, и нежность, и страх, и радость, и трепет, и тяжесть. Их надежды и мечты стягивались в тугой узел переплетения чувств и эмоций, сливаясь воедино.

Трепет сменялся покоем, покой — тревогой, тревога — умиротворением. Сладость радости и горечь печали смешались в единый коктейль, вливающийся в лёгкие с ароматом воздуха. В тишине звенела горечь миллиардов расставаний и безмерная радость миллиардов встреч, а они дышали друг другом, секунда за секундой неизбежно становясь друг для друга спасением и погибелью.

День подходил к концу. В небе разгорался костёр заката, переливаясь рыжими и багряными всполохами, окрашивая в алый лёгкие перья облаков, когда молчаливыми бледными призраками смерти из косматых клочьев тумана явились цахла. Белые бельма глаз их шлемов слепо уставились на Эрзу и Джерарда, кривые хищно загнутые клювы отбрасывали на лица чёрные тени, обнажённые лезвия клинков тускло поблёскивали в полумраке леса.

Джерард вскочил на ноги, поднял из травы свой меч, уверенно сжимая рукоять. Он не раздумывал ни минуты над тем, что он должен делать. Рождённый на поле боя, он рос в бесконечных сражениях. Сорвавшись с места и мелькнув чёрным росчерком среди мечущихся теней, он нанёс первый удар. Цахла упал на землю, разрубленный от плеча до пояса. Джерард развернулся, мелькнули в воздухе чёрные загнутые когти, второй цахла повалился в объятия густеющего тумана и вьющихся трав, заливая землю кровью из рваной раны на горле.

Гулко ударилась о землю и покатилась к ногам Эрзы отсечённая голова в белом шлеме, но даже ханхэрэ, защищающий свою анд, не способен был справиться разом с сотней обученных воинов цахла. Джерард бился неистово, но новые противники являлись из тумана. Тело его очень быстро покрылось рваными царапинами от когтей, неглубокими порезами от мечей. Цахла не наносили опасных для жизни ран, но из многочисленных порезов и царапин сочилась кровь, пропитывая изорванный доспех. С кровью его покидали и силы.

Глядя на то, как отчаянно, лишившись своего оружия, он продолжает борьбу отнюдь не за свою жизнь, Эрза рванулась к ближайшим сородичам, но тут же была сбита с ног и прижата к земле десятками когтистых ладоней. Она вскинула голову, тщетно пытаясь отыскать в месиве белых перьев проблеск чёрных крыльев своего анд, но рассмотрела лишь немигающие буравчики вороньих глаз, взирающих из травы. Её подхватили, поволокли куда-то всё дальше от бесшумно несущей свои воды по чаще мрачного леса чёрной реки, от примятой травы, ещё хранящей тепло их сцепленных ладоней.

В тесной келье Эрза ощущала себя словно в клетке. Она прожила в ней всю свою жизнь, но сейчас белые стены источали могильный холод. Свет угасающего уже заката едва проникал в полумрак, воздух впивался в лёгкие чрезмерной сухостью и пустотой после напоённого ароматом жизни леса. Эрза уже не металась по тесной комнате, как первые несколько минут, не кричала, не колотила в дверь. Глухая тишина давила на виски, словно пытаясь проломить ей череп и окутать разум, заставить его оцепенеть.

Ключ, повернувшийся в замке, издал скрежет, царапающий сердце. Эрза подняла глаза на вошедшего сунтэдхалу. Он был облачён в белый саван, седые волосы его были заплетены в косы, на запястье когтистой ладони покачивались, издавая перестук, неизменные костяные чётки. Сунтэдхалу поднял голову, на его испещрённом морщинами лице застыло выражение тихой скорби. Глаза его были закрыты, веки прочерчивали чёрные полоски, сливающиеся с каймой ресниц. Эрза шумно втянула воздух, сглатывая ком закипающих слёз: сунтэдхалу ослепил себя.

— Нет смысла грустить или лить слёзы, — тихо произнёс он. — Сунтэдхалу не нужны глаза, что не способны разглядеть скверны сомнений, закравшейся в душу его подопечному. Я был невнимателен, я виновен в произошедшей трагедии не меньше тебя, но твои перья по-прежнему белы. Ещё не поздно спасти свою душу, — он повернул голову к барельефу на стене, изображающему строгие лица изначальных богов. — Нет предела милости наших богов. И я верю, для тебя есть дорога к очищению.

Сунтэдхалу замолчал. Повисла тишина. Глухая, слепая, жестокая. Она вливалась, казалось в самое сердце, пробиралась под кожу, сжимала горло. Эрза тщетно пыталась унять, объявшую её дрожь.

— Завтра утром, — вновь заговорил он, не оборачиваясь. — Завтра на рассвете на арене будет казнён ханхэрэ, заразивший скверной твою душу. Стань же мечом, что оборвёт его обильно политый кровью жизненный путь. Боги дают тебе шанс вытравить яд сомнений из сердца, вырви же их с корнем.

— Он будет вооружён? — глядя в пустоту перед собой, бесцветным голосом произнесла Эрза.

— Да, согласно непреложным законам это будет битва на равных условиях. Дабы очиститься от греха сомнений, вытравить скверну из сердца, тебе надлежит пройти это испытание. Но ты не должна бояться, боги не отвернутся от дитя святых земель, если сердце его теплится верой. Я буду молиться за крепость твоей души завтра утром.

Он вышел и закрыл за собой дверь, оставив Эрзу наедине с тишиной. Завывал за маленьким оконцем кельи ветер, и в порывах его ей чудился звук секундной стрелки часов мироздания, так похожий на перестук чёток сунтэдхалу, начавшей отсчёт времени до рассвета. А за стенами клубилась тьма, чёрная, как крылья ханхэрэ.

Эрза сидела на полу, привалившись спиной к холодной стене. Крылья давно онемели и уже почти не чувствовались. Руки затекли и повисли вдоль тела безвольными плетьми, лишь едва-едва покалывало самые кончики пальцев. Взгляд её бессмысленно скользил по изгибам барельефа, болезненно чётко отмечая лишь укутывающие его серые пылинки. Лики изначальных богов давно уже стёрлись и перестали существовать. Остались лишь отдельные линии, извивающиеся и дробящиеся, как ходы лабиринта, по которому вот уже не первый час блуждало её сознание в поисках выхода. С каждой секундой отчаяние сильнее затапливало её. Безысходность, не спеша, кропотливо, почти любовно выстраивала новые пути, которые, казалось, ведут к спасению, лишь для того, чтобы поместить тупик в конце каждого из них.

Мысли собирались в стайки и пугливо перешёптывались, чтобы тут же вновь броситься врассыпную, когда к ним присоединялась требующая обдумывания: «Что будет, когда моего анд не станет?» Давно уже сгинуло в недрах лабиринта «если», и на смену ему пришло неумолимое «когда». Устав бегать от этого вопроса, Эрза, наконец, сдалась.

— Что будет? — шептало подсознание, свистящим ветром из-за стен.

Эрза даже представила себе, как оно бродит там по маленьким камушкам, которыми выложены дороги вокруг храма. В солнечном свете эти камушки сияют и переливаются, словно осколки радуги, однажды просыпавшиеся на землю. Сейчас же во мраке ночи они неизменно тускло-серые безжизненно хрустят под ногами мечущегося бледного призрака её подсознания. Эрза даже почти услышала этот хруст.

— Что будет? — оно шептало и шептало. Монотонно и упрямо.

— Мира не станет, — устало предположила Эрза, не отрывая взгляда от серых пылинок на стене.

— Глупости, — тут же отозвалось подсознание. — Как это не станет? Разве могут из-за такой мелочи угаснуть солнце и звёзды, перестать идти дожди, рассыпаться прахом белокаменные храмы и сама твердь земная? Каждый день кто-то умирает, и он или она — чей-то или чья-то анд. Мир останется прежним.

— Пожалуй, так, — отозвалась Эрза, закрывая глаза.

— Тогда к чему терзаться, если всё останется неизменным? — не унималось подсознание, упрямо выискивая лазейки и старательно всякий раз проскальзывая мимо очевидного, умело не замечая давно известного сердцу ответа.

— Мир останется неизменным, я не останусь, — прошептала Эрза в пустоту, устав убегать от истины.

Подсознание не ответило, даже шорох камушек за стенами стих. Будто некто, бродящий там, оцепенел от ужаса, проникаясь её мыслями.

«Все верно, — вяло подумала она, — мир останется прежним, но я не останусь».

С болезненной чёткостью она представила, как растворяясь с утренним туманом, напоминающим ту серую вялость, когда и не ясно, утро ещё или уже вечер, исчезает её анд. Сердце болезненно сжалось, но продолжало стучать в груди, отмеряя секунды, минуты, часы, дни, годы её жизни. Солнце продолжало катиться по небосводу, рассвет сменяться закатом, вот только Эрза уже не знала об этом. Вместе с её анд исчезнет и её чувство окружающей реальности. Всё уйдёт вслед за ним в ту туманную даль.

Она не увидит уже ни восхода, ни заката, потому что глаза её навеки ослепнут, погружая её в вечную тьму небытия. Не ощутит робкого первого прикосновения лучей к лицу, ни тогда, когда они только-только запляшут солнечными зайчиками по стенам, ни тогда, когда они зальют жаром весь мир, раскаляя плиты под ногами. Она останется в вечной промозглости неизменной серости, где-то между рассветом и сумерками.

Она больше не вдохнёт ни пряного аромата цветущих трав, ни свежести морского бриза, ни тяжёлого запаха крови и смерти, витающего над полем сечи, ни даже пугающей резкости кладбищенского тлена. В небытие ничего нет, кроме тьмы, а она не имеет запаха.

Она не почувствует вкус свежих лепёшек, сладких от цветочного нектара, пряных от приправ или терпкого и горчащего церковного вина. Не услышит шелеста волн и воя ветра, не услышит шёпота листвы, никогда-никогда больше не услышит голоса своего анд, вверяющего ей трепещущим шёпотом таинство истинного имени. И даже стука секундной стрелки мироздания, так похожего на перестук чёток сунтэдхалу, не уловит её чуткий слух, потому что в глухой, немой тьме небытия ничего для неё не станет, кроме сосущей пустоты призрачного существования, медленно выедающей саму её суть.

— Ах, нож бы сейчас и заколоться, — шепнуло вдруг подсознание.

— И обречь на это его? — гулко отозвалась Эрза.

Вопрос повис в воздухе, словно влага после дождя, перенасыщая тесное пространство, огороженное четырьмя холодными мертвенно-белыми стенами, потому что ответ на него был слишком болезненно очевиден.

Стук смолк, и секундная стрелка мироздания замерла. Ничего не нарушало этой тишины, кроме единого стука двух сердец, упрятанных одно в нежно-белое, другое в грубо-чёрное оперение. Тысячи цахла замерли безмолвными белёсыми недвижимыми изваяниями. Жизни в них было не более чем в статуях изначальных богов, перед алтарём которых скрючился сейчас в бессмысленной молитве сунтэдхалу. Не более чем в бельмах слепых глаз белых шлемов. Не более чем в холодных камнях арены под её ногами. Рукоять меча, который Эрза отчаянно хотела отшвырнуть, словно извивающуюся, обнажившую истекающие ядом клыки змею, будто приросла к ладони, впиваясь в кожу каждым своим изгибом и выступом.

Джерард медленно направился к ней, а она беспомощно стояла на месте, будто вмёрзла в холодные плиты под ногами. Он остановился пугающе близко. Настолько близко, что тепло его заплясало по её коже, столь чужеродное в этом мёртвом холодном мире. Он наклонился и упёрся прохладным широким лбом в её на этот раз горячий, поймал взгляд её глаз своими, как в тот самый первый раз, как в те почти роковые минуты первой встречи.

Ему отчётливо видна была каждая из пушистых ресничек, каёмкой огибающих столь до безумия родные глаза. Он проследил, как медленно они опускаются вниз, увлекаемые трепещущими веками, сливаются в одну полоску, чтобы вновь разомкнуться, став уже не такими, как прежде. Растеряв всю свою былую лёгкость, они собрали пелену не пролитых слёз, слиплись во влажные комочки. Вот только их усилий не хватило: в самых уголках глаз собрались прозрачные слезинки и, дрогнув напоследок, соскользнули по бледным щекам, рисуя дорожки, чтобы потом сорваться в мимолётный полёт и разбиться вдребезги о землю.

Он точно знал, каковы на вкус эти две одинокие слезинки, прозрачные, как хрусталь утра. Ни на секунду он не сомневался, что они холодные и солёные, а за собой оставят едкую горечь на губах. Он припал к её губам в тщетной попытке выпить всю горечь из бездонной чаши её души, а потом шагнул назад, извлекая меч из ножен.

Они стояли друг напротив друга, как две волны одного водного массива, так отчаянно желающие бежать в одном направлении, но по какой-то абсурдной случайности устремившиеся навстречу друг другу. Чёрная и белая.

Она сорвалась с места, клинок её со свистом рассёк воздух росчерком в замахе и встретился с лезвием его меча. Оглушая тишину, запела сталь, задрожала в их руках, раз за разом наполняя пустоту вокруг. Один клинок неизменно встречал другой, звон заглушал тихий шелест шагов, белые перья кружили в танце с чёрными, в танце для них первом и последнем. Спустя часы, а может вечность, они вновь замерли.

Джерард отшвырнул в сторону меч, и тот тревожно зазвенел, ударившись о белые плиты.

— Убей,— прошептал он, не размыкая губ, словно это и не его слова вовсе, а мысли донеслись до неё.

Эрза едва различимо покачала головой, разжала уставшие пальцы, позволяя рукояти покинуть истерзанную той кисть и удариться о камни под ногами. Она подняла глаза, невысказанная мольба в одном единственном коротком слове споткнулась о его полный вины взгляд и разлетелась на части, так и не сорвавшись с её губ.

Эрза закричала. Отчаянно громко. И не было в этом крике ничего человеческого или птичьего. Не было ни любви, ни ненависти, ни радости, ни боли. Ничего в нём не было, кроме безысходности. Она кричала, он молчал, и чем пронзительнее становился её крик, тем тяжелее его молчание.

Взметнулись в воздух её маленькие острые когти и, опустившись на чудом уцелевший и ещё не покрытый грубыми шрамами участок его груди, там, где за бренной плотью ещё колотилось сердце, вспороли кожу, обнажая беззащитную белизну костей. Они рвали друг друга на части с безграничной яростью. Осыпались на плиты арены рваным пухом чёрные и белые перья, да так и оставались лежать там, пригвождённые тяжёлыми вязкими каплями крови.

Отчаяние не имеет цвета. Каждый окрашивает его по-своему. Для кого-то оно чёрное, как непроглядная тьма нескончаемой ночи. Для кого-то серое, как промозглость туманной дали, где теряется время, переплетая в единое целое утро и вечер. Для кого-то — цвета недостижимого холодно-синего неба. Для кого-то — свинцовых волн, разбивающихся о прибрежные скалы. У Джерарда и Эрзы оно было одного цвета и, разорванное в клочья, алело рубиновыми бусинами на его иссиня-чёрных и её снежно-белых перьях.

Где-то во мгле мрачного леса неизменно несла свои воды чёрная река. И влажные бусины вороньих глаз наблюдали, как примятая в одном месте у её русла трава медленно расправляется, уничтожая последние следы тех мимолётных мгновений, что были отведены двоим судьбой по ошибке на то, чтобы быть вместе. И тогда они ещё не были неизбежно отравлены ядом понимания, что их время неминуемо подходит к концу. Завтра утром...