Descent (джен)

Ангел лупит по воздуху крыльями, чувствуя, что земля приближается всё быстрее, но в последний момент все же рывком вздергивает себя до проема выбитого окна какой-то развалины и падает уже вовнутрь, на кучу старого, непонятно для чего тут валявшегося сена. И только тогда позволяет себе расцепить зубы и заорать. Пахнет горелыми перьями и абсолютной пустотой. Потому что левое крыло неловко дергается, а взлететь он уже не может. И совсем не понятно, что делать дальше, потому что кроме крыльев у него есть только магнитофон и ящик бутылок без этикеток. Но пока хватает и этого. Потому что даже с подбитым крылом получается дотянуть до балки, а ядрено разящее спиртом пойло вполне подходит на роль лекарства и обезболивающего. А еще где-то среди этой тупой пустоты, пьяной боли и лупящей по мозгам музыки есть осознание долгожданной свободы. И больше ему ничего не нужно… По крайней мере до того момента, как кончится ящик с бутылками.

А потом приходит Он. И Ангел вновь поднимается в небо, с легким звоном рассекая железными перьями ветер. И где-то внутри возникает уверенность — за Ним он пойдет куда угодно, потому что Он вернул ему небо.

Ангел лупит по воздуху крыльями и слышит свист скользящего меж железных перьев воздуха, чувствуя, что земля приближается слишком быстро. А потом он падает. Заорать в этот раз он не успевает. Пахнет раскаленным металлом и пылью. Пылью, которой рассыпается мир, жизнь и доверие. Потому что тот, кому он верил, разочарованно смотрит мимо него — «бесполезный», «жалкий», «никчемный».

… «Чем тогда Он лучше тех, кто точно так же смотрел на тебя сквозь искрящие стальные прутья?»

И Ангел сжимает зубы. Потому что умирать вот так совсем не хочется. Пыль мешает дышать и почему-то ноют онемевшие плечи. Он закрывает глаза, и снова видит небо, и падает, падает, падает…

А потом кто-то подхватывает его и поднимает на какую-то железную пластину. И по ощущениям этот миг очень напоминает столкновение с землей — во всяком случае дыхание от боли выбивает так же. Рядом кто-то что-то говорит резким отрывистым голосом, но голова гудит так, что разобрать ничего невозможно. И он снова падает. Пока холодные пальцы не касаются разбитого виска.

Ангел лупит по воздуху крыльями и вдруг понимает, что земли, об которую больно падать, нет совсем. Только небо — синее-синее. И совсем без пыли.

Когда Питеру наконец-то удается высвободить ногу из затвердевшего песка, ему тут же подставляет плечо Хэнк. Собственно он же его и вытаскивает. И Питер думает, что, пожалуй, он прикольный парень и уж точно не похож на зануду-учителя. Не дотягивает.

Хэнк оставляет его с Рэйвен и идет вытаскивать Скотта, думая по дороге, что Питер на самом деле не раздолбай, каким кажется, а очень даже взрослый. И смелый. Впрочем, они все тут смелые.

Когда проламывается песчаная стена, выпуская на свободу Саммерса, тот первым делом оборачивается в поисках рыжей подруги, и только в последний момент подавляет в себе желание немедленно рвануть наверх — это видно, — но все же спрашивает, нужна ли его помощь. Хэнк мотает головой и прячет усмешку — да, кажется, парень попал. А сам возвращается назад, тяжело опускаясь на бетонный блок рядом со своими. Минуты две они выдыхают, а потом встают, помогая подняться Питеру. Хэнк снова подставляет ему плечо, а сам смотрит, как в воздухе перед полуразрушенной террасой зависают Магнито, Джинн и светловолосая девчонка — есть во всем этом что-то победно-героическое, как в кино рисуют, — и думает сказать что-нибудь пафосно-трогательное, подходящее моменту… Но Питер вдруг дергается куда-то вбок, видимо забыв про сломанную ногу, и вместо слов ободрения получается только «@#(*%!», которого от тихого и воспитанного Хэнка не ожидает никто.

Зато улыбается Рэйвен, и за это Хэнк готов простить шустрому парню что угодно… Хотя насчет взрослости он, пожалуй, поторопился.

И Хэнк ворчит, но плетется через завалы, куда хочет Питер, потому что иначе он ведь потащится туда сам на одной ноге и навернется где-нибудь, а то и вовсе убьется — что вероятнее, — но все равно потащится.

А за поворотом Хенк замирает. И думает, что Питер, черт возьми, — единственный взрослый из них всех. Потому что пока они красиво и пафосно радовались победе среди оседающей пыли, он помнил про вот этого крылатого парня. С террасы доносится смех, и как-то сходит ощущение необоснованной радости, бьет по нервам — потому что вот, прямо здесь, он лежит, нелепо раскинув заломленные крылья. Нелепо и страшно.

Хэнка приводит в себя хриплый, запыхавшийся голос Питера:

 — Хей, а он еще живой…

* * *

Эрик находит их довольно быстро — звук над развалинами разносится далеко, а Хэнк, если нужно, умеет быть громким. Сначала он думает, что что-то с этим вот странным (впрочем, как будто здесь есть кто-нибудь нормальный) мальчишкой, но Питер (теперь Эрик хоть имя его знает) кивает — левее. С грохотом падает отброшенный Хэнком кусок непонятно чего.

 — Здравствуй… Маг… Эрик. — когда-то друзья на миг обмениваются взглядами, и Хэнк, передернув плечами, тихо просит, — Помоги.

А когда он отступает, Эрик вдруг видит, что крылья у Архангела (Ангелом он не называет его никогда, потому что Ангелом звали отчаянную девчонку, пошедшую за ним тогда, на Кубе) на самом деле белые и совсем не железные.

Они с Хэнком укладывают крылатого на железную пластину и так переносят до террасы — точнее, переносит Эрик сам, а Хэнк помогает допрыгать до остальных Питеру.

Когда они поднимаются наверх, моментально обрываются разговоры, а Джин просто бросается к импровизированным носилкам, потому что отчаяние Ангела ощущают даже те, кто телепатией не владеет. И рыжая, закусив губу уходит в их с крылатым уже общий кошмар. Минуты через две она поднимается — изрядно побледневшая, но значительно более спокойная, хотя в ушах до сих пор стоит свист ветра.

А Питер думает, что, пожалуй, Джин — неплохая девчонка, хоть и бывает иногда правильной до зубовного скрежета. А еще он смотрит на ободранное крыло, и думает, что, похоже, они с этим оба в одной лодке — временно вне игры.

И уж конечно, Питер совсем не сомневается, что все это лишь временно.

За починкой школы Питер и Уоррен наблюдают из тенька под дубом. Костыли при этом специально лежат в сторонке, чтобы добраться до них можно было, но не достаточно легко для проделывания этого ради какой-нибудь пакости или внезапного приступа альтруизма. Нет, парни, конечно, хорохорятся, напускают на себя довольный вид и ехидно заявляют, что-де на то, как работают другие, можно смотреть вечно… Но Чарльз чувствует — обоим очень тоскливо и плохо.

Чарльз телепатически «семафорит» об этом Мистик — она временно следит за всей ватагой учеников, — и к дубу периодически начинают «случайно» забегать то Джин со Скоттом (хотя Саммерса эти двое, особенно Ангел, выводят из себя за первые пять минут, но одну рыжую он к ним не пускает), то Ороро с Куртом.

Причем вскоре ребята начинают забегать уже по собственному желанию, а не по просьбе Хэнка или Рэйвен.

Скотт от них бесится, но без них скучно. Как в той присказке — и видеть рожу противную не могу, а без нее плохо. Хотя парни они вполне ничего… Пока рот не раскрывают.

Джин жалеет хмурого Питера с расписным гипсом по бедро и замкнутого Уоррена, у которого не забинтованы только левая нога, левая же рука, голова и правое крыло. При этом она совсем не понимает, почему они каждый раз такие вредные и противные. В какой-то момент рыжая спрашивает это вслух, адресуя вопрос скорее несправедливому кому-там-наверху-сидится. А отвечает совершенно неожиданно Курт.

Курт говорит, им не нужна жалость, их не нужно жалеть — не за что. Точнее есть, но вот уж это точно не стоит им показывать, особенно Ангелу. «Понимаешь, Джин, они живы, они умеют смотреть вокруг себя и видеть. Их незачем жалеть». Сам Курт приходит просто поговорить, и с каждым днем всё больше убеждается, что они оба на самом деле хорошие ребята, хоть иногда и не слишком тактичные.

Ороро в общем с Куртом согласна — ни Питеру, ни Ангелу жалость совсем не нужна. Они гордые и сильные, жалость их обижает. Но это единственное, в чем Ороро их понимает. Впрочем, Ороро вообще мало кого тут понимает — отчасти из-за ломанного английского, отчасти из-за того, что здесь совсем другой мир, нежели тот, к которому она привыкла.

А Питер с Уорреном сидят, прислонившись спиной к дубу, наблюдают, как к башне плавно подлетают балки, и просто думают, разделив на двоих наушники и старенький плеер с играющими в нем Pink Floyd.

У Ангела шесть сломанных ребер («Да фигня, подумаешь, всего лишь половина. Действительно, кому они вообще нужны эти ребра в таком количестве», — нервно фыркала Мистик, укладывая его в самолете), несколько десятков ушибов, два вывиха и обожженное левое крыло. Это если считать только совсем крупное, а не порезы глубиной полторы фаланги, из-за которых он напоминает мумию из плохого ужастика. Повезло, что тогда еще крылья были железные. «Подумаешь, бывало и хуже», — сцепив зубы говорит он, но внутри возражает голос, который не обманешь: нет, не бывало. Случались дни, когда из клетки он выходил с разбитыми кулаками, а то и не только кулаками, случались, когда после этого на утро ощущения были, как будто собираешь себя по частям… Но вот так выть от любого движения — так было в первую ночь на балке, когда его приложил об решетку Курт. Но тогда больше болела пустота внутри. А сейчас пустоты не было. Был задира Саммерс — та еще скотина, но он почему-то дотаскивал Уоррена до самолета, а потом маялся, укладывая крылья. Была Джин — странная, занудная, но по сути ничего такая девчонка, которая каждый раз падала вместе с ним, обжигая несуществующие крылья, и каждый раз вытаскивала его из кошмаров. Была Ороро, которая оказалась совсем не той холодно-напыщенной стервой, а очень смелой и честной, хоть и немного наивной… И глаза у нее были странные детско-взрослые. Был Курт, оказавшийся хорошим парнем. Курт Ангела удивлял своим восприятием мира, какой-то обреченной добротой. Зато именно он чутче остальных угадывал, когда стоит промолчать и не спрашивать. И когда Джин охала и бросала жалостливые взгляды, Саммерс затихал и отводил взгляд, Ороро ежилась и боялась лишний раз что-то сделать или сказать, Курт просто пожимал плечами и был рядом. Просто. Был. Рядом. И Ангел был ему за это безмерно благодарен (хотя, конечно, ни к коем случае это не показывал).

А еще был Питер. Чем-то неуловимо похожий на него самого и лучше всех его понимающий. Потому что для Питера бегать было, что для Уоррена летать. И еще у него был отличный плей-лист, которым он готов был поделиться — а с хорошей музыкой жизнь становилась уже не такой мерзкой.

А Питер просто смотрит, как чуткие пальцы Эрика отправляют в полет очередной кусок металла, и думает, что хоть один человек, понимающий толк в хорошей музыке в этом месте есть. А что странный…. Да пусть первым кинет в него камень тот, кого из этих нескольких десятков можно назвать нормальным!

Ангел поселяется в мансарде. Нет, не потому что это самая отдаленная от всех остальных комната, и не потому, что он любит высоту. Просто это единственная комната, где он может спокойно развернуться со своими крыльями, тем более, что левое до сих пор почти не гнется. За два дня у него появляются широкая кровать (надувной матрас, что, впрочем, его вполне устраивает), тумба и магнитофон. Чарльз говорит, что он может взять всё, что нужно, но Ангела вполне устраивает этот набор — он уже отвык от большого количества вещей. А еще Чарльз говорит, что Уоррен может брать из бара бутылки, если сильно хочется. «Но, будь добр, так, чтобы никто этого не видел и об этом не знал. Даже утром», — тихо добавляет Профессор. Ангел хмыкает, но с условиями соглашается.

В первый же вечер он забирает две бутылки виски, врубает музыку и с размаху заваливается на матрас. Плечо и грудь на прыжок реагируют болью, но за всё это время он так устал беречься и остерегаться каждого движения. В конце концов теперь у него есть свой собственный дом — чем не повод оторваться. Пока можно. А плечо… Полбутылки залпом — и не так уж оно и болит.

Вечером Чарльз все же не выдерживает и начинает искать Уоррена. Телепатией, конечно. Мало ли что, Мистик сама говорила, что парень еще не восстановился, а до чердака лестниц много. А еще Чальза немного напрягает выданное им же самим разрешение на выпивку. «Его не переделаешь так быстро. Ему нужно во что-то выплескивать эмоции. Да и в конце концов он вполне адекватный парень, сам всё понимает», — мысленно убеждает себя Профессор, касаясь пальцами виска. От Рэйвен этот жест не укрывается.

 — Кого ищешь — Эрика? Не бойся, они с Хэнком что-то в лаборатории восстанавливают. Да и в ближайшее время он точно отсюда никуда не денется. Сам знаешь, из-за кого.

 — Знаю. — улыбается Чарльз, но пальцев от виска не отводит. Рэйвен хмыкает.

 — Ну тогда Архангела. Я угадала? — Чарльз не отвечает, но лицо у него становится очень выразительным. — Что, все же не дове… Чарльз?

 — Да доверяю я… Рэйвен, пожалуйста, предупреди детей, чтобы не ходили на чердак сегодня. И Хэнка с Эриком тоже на всякий случай. И Джин. Сегодня Уоррену ее помощь не понадобится.

 — Ты уверен, что это стоит делать?

 — Что?

 — Оставлять его с кошмарами. Может подождать, пока он восстановится…

 — Рэйвен, я и не думал… Просто этой ночью он… Вряд ли будет спать. — По тому, как Чарльз упорно отводит глаза, Мистик начинает догадываться. И не сказать, что догадки ее радуют.

 — Подожди, ты что, разрешил ему пошарить в баре?!

 — Он уже взрослый парень, Рэй.

 — Ага. Конечно. Черт, он же сейчас…

 — Рэйвен, стой! Не надо туда ходить. Все в порядке. Он действительно уже вполне взрослый. И ему нужно хоть куда-то выплеснуть всё, что в нем накопилось. — Мистик скептически смотрит на Чарльза, но дверь не открывает.

 — Ты уверен?

 — Да. Рэйвен, он мне обещал. И я ему верю.

Ангел все же засыпает. Но под утро и без кошмаров. А когда просыпается, понимает существенный недостаток своей комнаты — здесь нет душа. А в общую душевую этажом ниже он с полурасправленным крылом просто не проходит. Ванные комнаты еще есть на первом этаже, но они все личные, а проситься к преподавателям — нет уж, кто угодно, но только не он. Хотя нет, есть там одна комната… Уоррен ухмыляется и, подхватив полотенце, идет вниз.

Джин возвращается к себе уставшая и рассеянная — она такая всегда после занятий с Профессором. Книжки аккуратной стопкой перелетают на стол, сумка сама вешается на крючок, эти бытовые штуки уже настолько приелись, что их Джин делает автоматически. За окном парит — будет гроза. Джин думает, что надо бы сходить на чердак, потому что Уоррен не был на завтраке, а сейчас рискует пропустить и обед. Да и вообще, странно это уже — не слышать ехидных шпилек так долго. Питера обещали вытащить Ороро с Куртом, потому что они с ним что-то там делали в лаборатории МакКоя, а про Ангела ничего не было слышно со вчерашнего вечера. «Вот сейчас только умоюсь и сразу пойду наверх, пока Скотт не пришел», — решает Джин и идет к ванной, резко дергая дверь…

На минуту, а то и две Джин застывает на пороге и ошалело смотрит: Ангел стоит, запрокинув голову, под колючими струями, вода стекает по спине и белым перьям. И выражение лица у него такое… Просто высшая степень блаженства. А потом до Джинн медленно доходит. Ангел. В ее душе. На ее коврике. В ее комнате. Черт!

Уоррен оборачивается на визг и грохот захлопнутой двери, успевая заметить рыжую косу — Джин. Визг прекращается, он вырубает воду. Быстро натягивает штаны и хватает полотенце, а за дверью все еще тишина. Нехорошая такая тишина. Кажется, немного не очень получилось.

 — Рыжая? — За дверью кто-то шумно выдыхает. — Рыжая, дверь-то открой… Я уже оделся.

Дверь отворяется, на пороге возникает Джин. Состояние предынфарктно-истерическое, глаза мечут молнии.

 — Что. Ты. Делаешь. В. Моей. Комнате?!

 — Моюсь. Или не понятно? — Ангел встряхивается, окатывая все вокруг водой с крыльев, и морщится, неудачно дернув левым. Джин молчит.

 — Ну что? Да я приперся в твою комнату помыться. Не к Профессору же мне идти.

 — На верхнем этаже есть душевые. — Голос у рыжей дрожит от злости и смущения. Уоррен криво усмехается.

 — Ага. Ваши душевые явно не рассчитаны на крупные габариты. — А, вот, смотрит на крылья. В глазах появляется хоть что-то осмысленное.

 — Ну мог бы хоть спросить… Хоть предупредить, наконец!

 — Мог. Но мне здесь сколько торчать под дверью, пока ты соизволишь явиться? Или по всей школе бегать? — Джин сникает — он ведь действительно хотел предупредить сначала и честно ждал полчаса. А уже потом дернул ручку, вспомнив, что двери у Ксавье запираются только на «технических» этажах. Ну и на чердаке теперь тоже.

Джин возвращает в реальность насмешливый голос:

 — Ну что, так и будем стоять, пока кто-нибудь не заглянет?

 — Нет. Выметайся отсюда! И чтоб больше сюда без меня не ходил!

 — Хей, детка, если я буду ходить сюда с тобой, нас могут неправильно понять…

 — Вон, я сказала!

… А на пороге Уоррен сталкивается с весьма чумазыми Саммерсом и Ороро.

 — Не комната, а проходной двор. Вы тоже что ли решили воспользоваться услугами этой милой девушки? Смотрите, вода сегодня прохладная. — Ангел отодвигает с пути беловолосую и спокойно доходит до лестницы, а уже там очень шустро поднимается наверх — у Скотта разве что пар из ушей не идет. Он успевает выйти на площадку второго этажа, когда снизу доносится громогласное «Джиин?! Какого…?».

 — Джин?! Какого … этот … делает у тебя в комнате? Полуголый!!! — Скотта действительно трясет. А Джин сейчас тоже не в лучшем состоянии духа. Поэтому рыжая просто выталкивает друзей с порога, буркнув:

 — Этот придурок ходил ко мне мыться, но забыл предупредить меня.

И закрывает дверь. Для верности — на ключ, который есть, просто им никто не пользовался. Джин заходит в ванну и все же наконец-то умывается — вода действительно прохладная. И через зеркало замечает черную майку, которую Ангел забыл на крючке.

А потом она сидит на кровати, сжимая в руках эту самую майку и хохочет, вспоминая выражения лиц Ороро, Скотта и Уоррена — это надо видеть. Ой, что будет вечером — ууу… А крылья у Ангела все же восхитительные… Да и сам он чертовски красив, особенно без этой ухмылки на лице… «Джин, о чем ты вообще думаешь?!»

Скотт сидит на перилах и смотрит во двор. На грязно-розовой лужайке стоит Уоррен с бледно-розовыми крыльями, рядом с ним периодически мелькают смазанные темные росчерки — это Питер, еще не до конца восстановивший ногу и от того бегающий значительно медленнее, чем обычно, — а чуть в стороне под деревом лилово-чернильная фигура Курта и ярко-ярко красная макушка Джин. Саммерс уже почти привык видеть мир таким вот одноцветным. Ему бы спуститься вниз, но день слишком хорош, а внизу Ангел — не хочется портить всё ссорой. Особенно при Джинн. Да и Курт тоже не слишком любит их перепалки, и только Питеру все равно — как носился, так и носится вокруг.

Скотт смотрит на Ангела, и думает, как же он бесит. Дать бы ему по роже, нахальной и с вечной кривой усмешкой, появляющейся при приближении Скотта… Но во время их встреч Уоррен все время каким-то образом оказывается вне досягаемости, а просто так подойти и врезать не позволяет совесть. И еще то, каким становится крылатый, когда ни с кем не ссорится. Скотт злится, но внутри понимает, что вот такому — устало-замкнутому, тоскливому и никому не доверяющему, со слишком серьезными и взрослыми глазами, — Ангелу врезать совсем не хочется. Хочется подойти, хлопнуть по плечу и молча сесть рядом — чем еще тут поможешь? Но стоит Саммерсу приблизиться, как едкая усмешка снова занимает свое место — замкнутый круг. Скотту хочется плюнуть на все это, но мысли лезут в голову, а глаза продолжают следить.

Когда со спины тихо вдруг появляется Магнито, Саммерс от неожиданности чуть не слетает с перил. Точнее слетает, но в последний момент железная пряжка ремня и рюкзак перетягивают его обратно. Эрик опускает руку, Скотт переводит дыхание.

 — Я, конечно, понимаю, что личность довольно зловещая, но не стоит прыгать от меня с третьего этажа. — Ланшерр чуть видно улыбается уголками губ, а потом серьезно спрашивает, — Не помешаю?

 — Нет. Просто подходить надо не так неожиданно. — бурчит Саммерс. Эрик усмехается — наглости парню не занимать.

Они смотрят вниз вместе. В какой-то момент Ангел резко выбрасывает ногу вперед, как будто ставя подножку, но Питер тут же показывается с другой стороны. Вид у него довольный донельзя.

 — Ха, опять промахнулся, л-лашаара. — Фыркает Скотт. Магнито кивает:

 — А что они делают?

 — Питер поспорил с этим, что тот не сможет его подсечь. И пока пернатый проигрывает. — Эрик с усмешкой качает головой — тоже мне, команда спасателей мира. А потом спрашивает:

 — Не любишь Уоррена?

 — Нет, что вы. Не люблю я занудные лекции, историю и паштет. А Ангел — просто бесит.

 — Вот как? И за что ему такая честь?

 — Строит из себя непонятно что. А у самого кроме крыльев ничего нет, да и те поломанные. — Скотт морщится, как от кислого лимона. Ланшерр молча смотрит вниз, где серый росчерк снова мелькает рядом с Архангелом. Они мало говорили тогда, а сейчас не говорят совсем, но за это время Эрик узнал Уоррена намного больше. А когда вдруг Скотт с затаенной обидой в голосе начинает говорить, Эрику кажется, что он становится телепатом.

 — Вот сейчас смотрю — нормальный же парень. А стоит подойти ближе — так всё. Придушить хочется. Почему он такая сволочь? — Магнито вдруг усмехается, Саммерс же в ответ тут же щерится, — Что смешного?

 — Прости. Ничего. — На балконе снова наступает тишина. Представляя картинку со стороны, Эрик думает, что тут явно не хватает сигаретного дыма и плавной музыки — какой-нибудь одинокой флейты или скрипки… А Скотт — хороший мальчишка.

 — Знаешь, он похож на твоего брата. Нет, правда. Алекс был такой же, когда мы с ним только встретились. — У Скотта выражение лица — просто непередаваемое, жаль, глаз не видно. — Не знаю, он тебе рассказывал или нет, но мы с Чарльзом тогда забрали его из тюрьмы, и он долго привыкал к нашей… сильно разношерстной компании. Хэнка задирал — они друг друга по дуге обходили.

 — Алекс не рассказывал… Он вообще ничего не рассказывал. А про команду нам Мистик говорила. Тогда, в самолете. — Саммерс кивает на небо, но Эрик его понимает. И читает в глазах вопрос, на который отвечает спокойно и впервые за все это время с искренней полуулыбкой:

 — Хорошие ребята были. Я сейчас смотрю на вас, и узнаю их. Похожи. Уоррен — Алекс, его остальные звали Хавок. Курт — Хэнк, такой же тихий, уравновешивающий. Ороро — Ангел, да, не только у вас тут Ангел есть. Хотя в одном они похожи — оба крылатые. Но у нее крылья были прозрачные, как у стрекозы. Джинн — она как Чарльз, тоже изображает из себя учителя, но никак не поймет, хорошо ли получается. А Питер очень похож на Шона. Оба шебутные, только один орал так, что уши закладывало, а второй бегает со скоростью звука. Так странно.

 — А…?

 — А ты… Знаешь, наверно, будь я в то время, как ты, я бы тоже бесился от Алекса. — «Но я был старше, парень, и знал, что творится у него внутри получше всех телепатов».

Эрик хлопает ладонью по перилам и разворачивается, явно собираясь уходить.

 — Не скучай, пан. — Он оборачивается на пороге перед тем, как скрыться в полутень особняка, — А вы с Уорреном попробуйте сработаться, а не задираться. Он неплохой парень, ты тоже. И голова у обоих есть. А если драться будете, будь осторожен. Он еще ни разу не делал здесь ничего в полную силу. Ты, впрочем, тоже. Ну буде.

Скотт так и сидит на перилах, неотрывно смотря вниз, где Питер все так же носится кругами, а Джин с Куртом разбирают какую-то заумную книжку. И в гулко-пустой голове гуляет незатихающее эхо: «Знаешь, он похож на твоего брата…»

А еще Саммерс не может понять, почему вдруг Ланшерр пришел на узкий балкон и рассказал все это, перемежая английский и польский.

Эрик спускается по узкой винтовой лестнице, и думает, на кой-они вообще ее восстанавливали — не могли что ли нормальную сделать? А еще он думает, что есть одна вещь в этом мире, которая не меняется — и это Мойра. Потому что команда сменилась, а агент ЦРУ как была, так и осталась в кресле второго пилота.

Уже уходя на ту же винтовую лестницу, Скотт находит ответ на свой вопрос. Запах его до сих пор витает в узкой башне. Эрик Ланшерр, Магнито, величайший повелитель металла просто напросто мертвецки пьян.

Но от тихого «Знаешь, он похож на твоего брата» это не спасает.

Жарко. Снова парит, а где-то над северной башенкой уже собирается темный клочок туч. Снова будет гроза. Джин сидит спина к спине с Куртом, закрыв глаза, и старательно не думает ни о чем. Это сложно, почти не реально, но Профессор сказал, нужно научиться так делать. Получается что-то вроде обратной концентрации — для таких, как они, для телепатов, это необходимо. Иначе Джин не выдержит и свихнется. «Или сопьется», — думает Хэнк, когда Джин выходит из кабинета часом раньше.

И теперь Джин сидит в тени дуба на зеленой лужайке недалеко от пруда и пытается не думать. Где-то рядом носится Питер, а на балконе торчит Скотт. Причина, по которой носится Питер (кроме того, что ему уже осточертело сидение и передвижение с черепашьей для него скоростью) и не спускается вниз Скотт, тоже стоит здесь, неподалеку, чуть шевелит белыми крыльями — Уоррену уже тоже осточертела земля, но он пока осторожничает.

Джин морщится — нужно не думать. Не думать, а не спонтанно заглядывать в чужие головы в радиусе сотни метров вокруг. Тем более в головы Саммерса, Ангела и Питера — как будто ей своих кошмаров не хватает (да и она уже успела нападаться за эти несколько месяцев по горло).

Курт сидит, ощущая спиной напряжение рыжей и смотрит на небо сквозь листву. Когда Джин в очередной раз вздрагивает, будто обжегшись, и трясет головой, он еле слышно вздыхает. Вот же несчастье в силе. Еще через пятнадцать минут Джин не выдерживает — зло хлопает рукой по коленке и давит пальцами на виски:

 — Не могу, не могу, не могу! Это невозможно! — Ей уже плакать хочется от досады и какой-то абсолютной беспомощности. Курт сочувственно смотрит и кладет руку на плечо.

 — Не получается?

 — Нет. Я только еще больше начинаю всех слышать. Я либо думаю сама, либо концентрируюсь на других. Но это не то, что нужно, а полностью обратное. — голос дрожит от отчаяния. А у Курта идея. Уже довольно давно, но он всё боялся ее предложить. Может, раз больше ничего не действует, все же попробовать….

 — Джин, слушай… А ты можешь сконцентрироваться и слушать, ну например только меня?

 — Могу.

 — Я просто подумал… Если ты будешь слушать меня, а я буду говорить о чем-нибудь… да хоть про погоду. И думать то же самое, что я говорю… Может у тебя получится со временем просто перестать слушать мысли — они же одинаково со словами звучат… — Курт замолкает, совсем стушевавшись. А Джин думает минуту, потом отнимает руки от головы.

 — Ну… Можно попробовать. Только… Ты уверен, что…?

 — Конечно, Джин. — Он улыбается тепло и мягко, и очень добро. И Джин думает, какой же он классный друг, и как хорошо, что он есть здесь, рядом — добрый, славный Курт, готовый помочь всегда и во всем.

Джин сидит спиной к спине Курта, закрыв глаза, а Курт говорит — про солнце, траву, про блики на воде и ветер, про всё, что видит. Джин иногда вставляет пару слов, и Курт легко переходит на новую тему. Когда он начинает говорить про сны, рыжая передергивает плечами:

 — Знаешь, Уоррену всё время снится, как он падает. И там такая горячая решетка… Я видела, даже падала вместе с ним. Откуда он взял это? Как будто и вправду падал так… — Курт вздрагивает.

 — Он… Падал. Это я ему левое крыло так… Не совсем я, решетка. Но падал он из-за меня.

 — Ты знал его до этого?

 — Не совсем. Мы с ним… дрались минуты три, а потом нас вытащила Мистик. Точнее меня она вытащила, а он сам улетел куда-то. Ты его не читала?

 — Нет. Если ему снится такое, то я боюсь того, что с ним было.

 — Да… Он был… в не самом лучшем месте. И судя по царапинам на полу, которые я успел разглядеть, был довольно долго.

 — Курт, а… Нет. Если тебе тяжело — не рассказывай, но…

 — Все хорошо, Джин. Я расскажу. — Курт чувствует, как его руку на миг сжимают тонкие пальцы. Джин слушает.

 — Когда я его увидел, он стоял у края арены. Такой настороженный, но при этом изображающий для тех, кто за пределами клетки, полную уверенность в себе и азарт. Перья распушил, крылья так красиво приподняты… А в глазах тоска-тоской. И настороженность, вечная, как у бездомной загнанной собаки. Но это я потом разглядел, сначала просто испугался, попытался телепортироваться, но не получилось. А он тоже вроде как сначала от неожиданности растерялся, но потом присмотрелся, успокоился. Рявкнул мне: «Дерись», — а я не понимаю, зачем. А он опять для этих рыкнул, а сам мне уже тише крылом за решетку показывает: «Дерись, или убьют». А потом я его уронил. Телепортировался на самый верх, а оттуда уже падать вдоль решетки. А там «высокое напряжение». Но я думал, он полетит. Уже потом, когда Рэйвен меня вытащила, я догадался, что ему там негде было крылья раскрыть… Его сильно тогда приложило, хотя, ты же видела его крыло. Это тогда его обожгло. Хорошо, что он восстановился. Он бы без неба не выжил. А я… Мне до сих пор его глаза помнятся.

 — Курт, я дура. Зачем ты все это…

 — Все хорошо, Джин. Спасибо, мне нужно было это кому-то рассказать. — Курт улыбается немного грустно, но убедительно.

 — Курт, ты удивительный. После всего вот этого остаться таким… А Уоррен, господи, да тут не то что характер испоганится, тут кусаться начать не долго. Как собаке. — Курт усмехается.

 — Знаешь, Джин, а он мне и вправду собаку напоминает. Такую побитую жизнью дворнягу, которую сначала растили в доме. А потом выбросили на улицу. И вот потрепало ее, перевернуло всё, скалиться научило… А потом эту дворнягу подобрали полумертвую, вылечили, пустили в дом. А она всё никак не может поверить, что это правда, и по привычке щерится на протянутую руку и задирает домашних болонок. Он тебя извел, мистера Маккоя, Профессора… Скотта до ручки доводит. Но знаешь, он как та дворняга, все никак привыкнуть не может, ждет удара. Ороро такая же, только ее меньше потрепало, потому с ней легче. Но у них у обоих внутри еще осталось хорошее, нужно только время и терпение, чтобы дотуда добраться. Только не бросайте их снова.

 — Откуда ты знаешь? У меня такое чувство, что ты всех насквозь видишь. Как ты так угадываешь людей?

 — Я не знаю. Я чувствую. А Уоррен и Ороро не могут быть плохими.

 — Почему?

 — Потому что они живут с небом, Джин. Посмотри на небо — оно огромное. И такое… Тот, кто с небом не может быть плохим, иначе он потеряется, пропадет. Небо, оно хранит сердце, Джин…. — «И твое — тоже. Просто посмотри на него — оно огромное. Неужели ты думала, что тебе там не хватит места?»

Они сидят в тени под дубом, прислонившись спой к спине. И где-то на горизонте пока еще тихо перекатывается гром, но над поляной еще солнце. И Джин смотрит в огромное-огромное бескрайнее небо, и наконец-то ни о чем не думает.

… А Ангел… Дворняга в конце концов привыкает доверять новому дому и перестает задирать болонок за то, что те спят на подушках в тепле, потому что у нее тоже теперь есть свой угол, подстилка и теплые руки, которые гладят и чешут за рваным ухом…

Питер носится по коридорам, почти задевая, но немного мимо. Мимо дверей, окон, лестниц, мебели, людей — так, чтобы они почувствовали ветер. Только ветер, не Питера. Это привычно, обычно, немного смешно. Добавляет огоньку, азарту: не столкнуться, не коснуться, успеть. Как стрельба. И он никогда не промахивается, пробегая мимо.

Из этих мимо состоит его мир: из несущихся мимо пейзажей и лиц, из бегущего мимо времени, из пролетающих мимо осколков, пуль, камней, из ударяющих мимо слов матери, сестры, Профессора — да кого угодно, — такая мимолетная жизнь.

Он прибегает мимо Мистик, мимо Чарльза, Хэнка, мимоходом лохматит волосы Курту и дергает его за хвост, меняет местами книжки у Джин в руках, проносится мимо Скотта, ударяя его того по плечу, даже осторожно проводит ладонью по маховым перьям Ангела, в сотый раз обходя мимо его подножку.

Питер еще тогда, в лифте Пентагона, мимоходом обронил фразу, смысл которой сам понял только сильно позже. Но теперь, когда понял и вернулся, Эрик Ланшерр смотрит мимо. А Питер всё никак не может сказать. И, встретившись с ним на лестнице, он тоже проходит мимо.

Ороро, смешная серьезная девчонка из совсем другого мира, смотрит на него почти как на Мистик, Хэнка, Чарльза, Магнето… Для нее он — часть легенды, мечты. И она всё спрашивает, когда, когда он скажет? А Питер отмахивается, каждый вечер на миг останавливаясь, но проходя мимо ничем не приметной двери, каждый день отводя глаза и пробегая мимо Эрика. И с каждым разом это мимо становится всё дальше.

Питер оглядывается, чувствуя на себе чужой взгляд, и тут же начинает падать. Он проиграл — Ангел всё же успел выставить ногу, а он не успел обойти. А, может быть, просто подломилась еще не до конца разработанная нога.

Питер ошалело трясет головой, сидя на траве. Уоррен стоит где-то далеко, а правая нога онемела аж до бедра — значит, пари еще не закончено. Питер улыбается… А потом видит перед собой протянутую руку.

 — Вставай.

Питер смотрит вверх, хватаясь за жесткую широкую ладонь, которая легко вздергивает его на ноги. И лишь на миг встречается глазами с Эриком. Видимо, что-то в них все же есть, что-то важное. Потому что его мимо снова становится ближе.

…Но пока остается всё так же мимо…

Мистик просыпается от ветра и музыки. Ночь лунная, в темных обрывках туч, которые кружат над городом и школой уже неделю, да все никак не прольются. Музыка слышится тихо, но вполне отчетливо, если прислушаться. Всё это чем-то напоминает сцену из классических ужастиков или детективов про призраков, и Рэйвен уже начинает думать, что ей просто кажется… Но тут из-за окна доносятся уже осточертевшие ей аккорды — снова Pink Floyd, — и сон снимает как рукой. Потому что здесь есть только два человека, которые постоянно слушают это, но Питер предпочитает наушники. «Если это слышно даже мне здесь, то на какую громкость этот придурок вообще врубил свой дурацкий магнитофон? Остальным-то как спать, там же дети!», — Мистик рывком вскакивает и подходит к окну. Прислушивается. Музыка играет, но не сильно громче и вообще как будто не из северного крыла, а… с крыши?

Рэйвен не знает, какой черт несет ее наверх, под темное небо на скользкую черепицу и промозглый дерганный ветер. Ангел сидит на краю площадки, свесив ноги вниз. У чердачного люка стоит магнитофон и невскрытая бутылка. В первый момент Мистик кажется, что он напился и сейчас спрыгнет, но Уоррен лишь поудобнее укладывает крылья. «Дура, вот же бутылка — она полная! Да к тому же, он же летает. Уж кому-кому тут не страшны никакие высоты». Рэйвен морщится — и зачем, спрашивается, притащилась? — и вылезает на площадку, нарочно не скрываясь. Но Уоррен все равно вздрагивает (или это ему вода за шиворот попала?).

 — Эй… Ты чего? Всё в порядке?

 — А? Рэйвен? Да. Разбудил?

 — Да так, немного.

 — Прости. — Ангел сдвигается, освобождая место, чтобы Мистик могла сесть. Рэйвен медлит, отчасти осознавая совершенно нового Ангела, отчасти, потому что подойти к самому краю самой высокой крыши все же страшно. Уоррен как будто чувствует ее смятение, и тихо говорит:

 — Садись, я поймаю если что.

 — …

 — Там сетка внизу. И бутылку прихвати. — фыркает он, встретив скептический взгляд Рэйвен.

 — Там в баре вообще еще хоть что-нибудь осталось? Тебе не кажется, что ты злоупотребляешь доверием Профессора? — Мистик осторожно садится рядом, но ноги вниз не свешивает. Ангел, не глядя, цапает у нее вино, ловко сшибает горлышко под конец пробки о край крыши и залпом выливает в себя четверть содержимого.

 — Встречный вопрос: а ты как будто не злоупотребляешь? Черт, с пряностями. Кажется, глинтвейн Джин будет делать в другой раз. Будешь? — Рэйвен смотрит на протянутую бутылку, думая, что она так-то преподаватель и вообще…

Она чуть не режет пальцы о край и с сомнением заглядывает вовнутрь — не видно ничерта, впрочем, чего она хотела от красного вина ночью?

 — Ты туда осколков не насыпал? Что, захватить с собой штопор совесть не позволяет?

 — Не насыпал, не первый раз открываю. У нас там штопоров не было. Вина, впрочем, тоже. — Усмехается Ангел.

Вино пахнет корицей и на вкус отдает апельсиновыми корками и чем-то острым. Под такую погоду — самое то, особенно, если его еще и подогреть. Ветер из-под ската бросает в лицо мелкие капли — не дождь, а просто воздух прихватил с собой осевший росой на железном крае туман. Рэйвен ежится, с тоской вспоминая теплую кровать, но понимает, что туда уже вряд ли вернется.

 — Почему сюда?

 — Что?

 — Какой черт понес тебя на крышу? Почему не чердак? Не кухня? Не сам бар, в конце концов?

 — Под чердаком дети. Ты сама просила их не будить. А кухня и бар и заняты. Наверху Питер с Куртом, внизу Магнето с Хэнком.

 — Они что, тоже…? — Ангел пожимает плечами.

«Не школа, а непонятно что, — думает Мистик, отдавая бутылку, — Ученики ночью пьют, преподаватели пьют. Докатились. И ты тоже, Рэйвен, причем больше всех. Хэнк хотя бы делает это в тепле и с Эриком, а не на крыше с ребенком… Хотя какой он, к черту, ребенок?»

Где-то в сизо-серой хмари занимается рассвет, чуть подсвечивающий края туч розовым. На Рэйвен этот вид нагоняет тоску: мокро, мерзко, безнадежно.

 — Отлично. Вот и утро. Говоришь, Питер, Курт и Хэнк тоже полуночники, как и мы? Веселая будет тренировка.

 — У вас еще несколько часов, чтобы отоспаться. — Отмечает Ангел, поднимаясь на ноги. Куртка, накинутая на голые плечи, падает, и он отодвигает ее ближе к чердачному люку.

 — Отоспишься тут, как же… — Мистик встает следом, потому что сидеть, когда рядом с тобой начинают махать руками и крыльями, как-то не очень уютно. Ангел разминается. А Рэйвен видит мощь: она таится в почти пятиметровом размахе белых крыльев, в тонких краях жестких перьев, в сильных и размеренных рывках рук, в плавных и одновременно быстрых движениях… В каждой светлой полоске, которыми покрыты его спина, бока, грудь и руки, в жестком волчьем взгляде серо-голубых глаз. Грация зверя, красота хищной птицы. Мистик щурится, а потом резко делает выпад… И натыкается на руку, как на стальную стену. Ангел смотрит сначала удивленно, а потом щерится:

 — Не забыла, где находишься? — Рэйвен усмехается в ответ.

 — Тут же сетка. Или ты поймаешь.

 — А если не успею?

 — Ты? Мне кажется, с реакцией у тебя всё отлично. Да и с остальным… Не хочешь потренироваться днем? Ребятам будет интересно, да и тебе, возможно, понравится.

 — Поглядеть, как вы друг друга по грязи валяете? Нет, спасибо. Мне уже хватило спаррингов. А драться со своими со всеми этими иллюзиями использования сил… Играйтесь сами.

 — А если не против, а вместе?

 — Так не бывает. Чтобы в полную силу, против настоящих противников, но при этом не калеча их.

 — Тебе ребята не рассказывали про тренировки?

 — Питер что-то трещал, но, по своему обыкновению, не слишком толково. — Ангел снова возвращается к разминке, явно давая понять: поговорили и хватит. Рэйвен с каким-то разочарованием видит, как Уоррен прячется обратно в свою раковину, — тот, ночной, парень был намного живее. Еще пару минут она стоит у люка, наблюдая за четкими и резкими взмахами, а потом начинает спускаться вниз, бросив напоследок:

 — И всё же, если надумаешь — у Хэнка наверняка найдется лишний костюм.

Когда Мистик уходит, Ангел еще какое-то время так и стоит на краю крыши, приподняв полураскрытые крылья. В магнитофоне по кругу всё играют Pink Floyd, и ветер гонит темные тучи, затягивая рассветные дыры. А потом начинается дождь.

Он зло вырубает музыку и спускается на чердак, забыв полупустую бутылку у водостока. По перьям стекает вода, и сам он мокрый и голодный. Но где-то внутри Уоррен думает, что дождь пошел как нельзя кстати. Потому что теперь есть вполне нормальное объяснение, почему он так и не шагнул за край черепицы.

Только себя не обманешь. И не полетел он не из-за дождя, а потому что половины бутылки легкого вина не достаточно даже чтобы напиться — с его-то метаболизмом, — и уж тем более не хватит, чтобы заглушить душащий, почти панический страх, свист воздуха в ушах и видение земли, приближающейся слишком быстро.

Уоррен уходит к себе. Только-только начавшие просыпаться и выходить из комнат дети шугаются и спешат убраться с дороги, едва завидев его фигуру в конце коридора. Ангел вспоминает, что так же они шугаются рыжей Джин, и криво усмехается: «Что ж, теперь у школы Ксавьера аж две грозы… Даже три. Помимо той, что на улице».

За окном льет, и на чердаке царит непрерывный глухой шелест. Делать откровенно нечего, разве что…

Хэнк уже готовится уходить из лаборатории в сторону Церебро, чтобы подготовить площадку для тренировок, но на пороге неожиданно сталкивается с Уорреном. На удивленный взгляд Ангел отвечает усмешкой:

 — Мистик говорила, у тебя найдется лишний костюм. Хочу посмотреть, как Скотт разносит тренировочные залы.

Ангела зачаровывает реальность того, во что превращается большой зал с железными чешуйками стен. Как все они переворачиваются, как возникает абсолютно настоящая картинка каких-то развалин… По началу он теряется и в то же время восхищается мастерской иллюзией. Остальные, уже привычные к таким штучкам, оглядываются, сразу же вставая в некое подобие боевых стоек. Больше всего его удивляют Скотт, активировавший свои очки, и Ороро, у которой на кончиках пальцев уже искрит бело-синим. Ведь это всё та же комната, и применять тут лазеры и молнии как минимум глупо и небезопасно — в лучшем случае они просто разнесут всё к чертям, а то и срикошетят от блестящих металлических пластин и вдарят по своим же. Ангел не верит во всё это — физику еще никто не отменял, даже для таких, как все они, а магию, расширяющую пространство, еще вроде как не придумали. И потому сколь ни реально выглядело бы небо и пыль под ногами, как бы ни чувствовались стылый порывистый ветер и запах гари, он всё равно не раскрывает крылья — не хочется разрушать всё впечатление, когда коготь заденет стену. Да и не сможет он раскрыть их полностью — не влезут, с пятиметровым-то размахом.

Где-то раздается скрежет, и все моментально сближаются, сбиваясь в кучу спиной к спине. За остовом дома мелькает тень. Судя по возрастающему напряжению — это и есть противник.

По началу Уоррен думает просто посмотреть со стороны, на что Хэнк хмыкает: «Не получится», — и всучает ему защитный костюм. Очень такой нехилый защитный костюм, в котором, правда, приходится прорезать дырки для крыльев. «Тогда посижу в уголке. Не буду мешать твоим подопечным», — усмехается Ангел, а Хэнк как-то странно смотрит на него, качает головой и отвечает: «Ну-ну, попробуй».

Уоррен специально встает недалеко от стены, и когда, судя по всему, начинается заварушка, делает два выверенных шага, собираясь на нее опереться, но… Он с трудом удерживается на ногах, когда никакой стены за спиной не оказывается — пустота. Точнее не пустота, а гора какого-то хлама и пара торчащих из нее арматурин — то, что он и видит. Ангел ошарашено оглядывается и подбирает с земли камень — неожиданно тяжелый и абсолютно настоящий, — и так и стоит, вертя его в руках, пока мимо не проносятся красные лучи лазеров Скотта… и не возвращаются, хотя должны были отразиться и улететь назад. В нереальную реальность его возвращает второй залп и недовольный крик Саммерса:

 — Шевелись, придурок, если жить хочешь!

Ангел слышит сзади шаги и резким движением кидает себя вправо, под защиту бетонного блока, и в следующий миг видит, как на то место, где он стоял, прыгает какая-то странная железная желтоглазая тварь — не поймешь, то ли механическая, то ли живая. Иллюзорные камни и железки очень даже ощутимо ударяют по ногам, а кусок проволоки более чем реально до крови царапает ладонь.

У Ангела абсолютно шальные глаза, и он мечется, машинально выбирая позицию, но всё еще не осознавая… А потом Ороро взмывает в серое небо, и он наконец-то решается распахнуть крылья — и никаких преград, кроме тех, что видит, он так и не встречает.

Это выматывает. Уоррен не знает, сколько прошло времени, но мышцы уже давным давно забились, и дышит он тяжело. А еще ноет ушибленное плечо. У здоровенной катушки для кабеля Мистик на пару с Питером вполне бодро разносят на мелкие куски стража, Джинн периодически мелькает где-то не слишком близко, но тоже справляется. Рядом с ней синей дымкой рассыпаются телепорты Курта. Ороро парит в воздухе, метко швыряясь молниями в очередную ползающую желтоглазую железяку. Сам Ангел старается близко эту пакость не подпускать — он уже успел ощутить, на что способны эти «манекены» — не понравилось. Хотя у него уже стало получаться изредка из защиты переходить в нападение. А уж с воздуха так точно было бы преимущество… Но воздух в ушах шумит слишком громко, и от этого Ангела скучивает сильнее, чем от опасности встречи со стражем.

Когда он в третий раз сталкивается со Скоттом, а тот чуть не вдаривает по нему лазерами, Уоррен срывается, выплескивая злость, усталость и растерянность:

 — Какого хрена ты тут вертишься?

 — Тебя, идиота, прикрываю!

 — А тебя кто-то просил? Сам справлюсь, не мешайся под ногами, мелкий.

Ссору прерывает новый страж, от которого парни, как зайцы, разносятся в разные стороны. Ангел когтем умудряется зацепить тварь. Он держится за спиной, используя всё, что под руку попадется, а крылья служат отличным щитом от разлетающихся осколков и пыли.

 — Бей на меня! — слышит он голос Саммерса и, извернувшись, утягивает стража из-под защиты хлама, а потом сам еле успевает увернуться от сдвоенной молнии и лазера. От оных тварь затихает, и судя по обугленным остаткам, навсегда. Рядом снова появляется тяжело дышащий Скотт, который перекидывает Уоррену подходящий кусок арматуры с оплавленными концами, и бросает обидно-презрительное, но честное:

 — Не хочу, чтобы из-за неумехи новичка мы провалили задание.

Ангел щерится и рычит что-то, но, к счастью, появляется новый противник, и всё бешенство уходит на него. А где-то внутри Уоррен понимает, что в чем-то Саммерс прав: сейчас он действительно не самый полезный и сильный член в команде. Самый бесполезный, сказать по правде. И продержался он всё это время только благодаря Ороро и этому самому Саммерсу, откровенно прикрывающим его. Это выводит из себя, но здесь достаточно простора, чтобы найти применение злости.

В какой-то момент противники всё же заканчиваются. Уоррен устало вытирает разбитые руки и отбрасывает железный прут, видя, что остальные тоже расслабляются. Он обводит взглядом немного потрепанную, но вполне бодрую команду — Питер ковыряет бетонный блок, Рэйвен что-то объясняет Ороро, Курт сидит на земле, устало привалившись к столбу, Саммерс выходит из-за кучи хлама, таща в руках какой-то железный бокс. Не хватает только…

 — А где Джин? — ну кто бы сомневался, конечно, Скотт тут же замечает отсутствие рыжей. Команда тут же прерывается, сразу несколько рук тянется к кнопкам раций. Но в эфире тишина, зато Ангел прекрасно слышит шум за обгорелым домом и машет рукой — туда.

Они успевают как раз к самой развязке — троих напавших на рыжую стражей отбрасывает мощной ударной волной. А Джин беззвучно кричит, выставив вперед ладони, и твари просто рассыпаются то ли пылью, то ли пеплом. Впечатляет. Ребята улыбаются, кричат что-то ободряющее… Но Мистик хмурится и четко командует в рацию: «Хэнк, быстро вырубай полигон!», а Ангела почему-то терзает ощущение надвигающегося «полного п**деца». А Джин всё кричит, и бетонные блоки перед ней приходят в движение… и Уоррену совсем не нравятся ее резко потемневшие глаза.

Он пробирается к Рэйвен, отчаянно ругающейся в рацию.

 — В чем дело?

 — Хэнк не может выключить полигон, у него какой-то сбой в системе.

 — Прекрасно. Придурки. А как-нибудь еще выйти отсюда можно?

 — Нет. Разве что попробовать ударить по ключевым точкам, и тогда, возможно, разобьются некоторые панели, отвечающие за всё это. Но их нужно сначала найти…, а у нас нет времени.

 — Рыжая? — понимающе кивает Ангел, — Что с ней?

 — Сила. Она не может с ней справиться.

 — То есть она в неадеквате и может сейчас нахрен стереть нас всех?

 — Ну… Да, ты прав.

 — Вашу мать. И как ей вставить на место мозги?

 — Обычно это делает Чарльз. Как я поняла, он входит с ней в контакт и вытаскивает ее сущность, помогая ей блокировать ту, которая сейчас ее подавила и хлещет силой во все стороны. Но он телепат, а среди нас телепатов нет.

Ангелу хочется материться, но поднявшийся ветер вместе с пылью загоняет все слова обратно. Он с силой вдаривает по стене кулаком, проламывая её, а в голове поносятся мысли, выстраивая хлипкий и безумный план. Уоррен зло скидывает рацию и отдирает железные щитки от костюма под удивленным взглядом Рэйвен, посылает к черту всех «умных» преподавателей, психопаток с раздвоением личности и просто придурков, и идет к Курту.

Телепорт вышвыривает их на знакомую крышу. Дождь хлещет так, что по водостоку несется поток, а в серой плотной стене размываются даже контуры ближайших деревьев. Гроза наконец-то дошла до Школы Ксавьера. Окончательно вымотанный Курт практически падает на узкую площадку около люка, а Ангел, одной рукой удерживающий брыкающуюся Джин, второй хватает очень кстати забытую здесь бутылку, на ходу опрокидывает в себя ее содержимое и, отбросив ее прочь, отталкивается от края, распахивая крылья.

В первый миг Уоррен с ужасом осознает — не удержится, — но потом все же выравнивается. Воздух так знакомо пружинит, давая опору, несмотря на бешенный, постоянно меняющийся ветер, и Ангела захлестывает волна счастья от полета. А потом он бьет крыльями и поднимается всё выше. Джин в его руках дергается, и Ангел шипит:

 — Дура, не прекратишь — отпущу. И не надейся, с такой высоты левитация не поможет.

Джин замирает, поворачивая к нему лицо с практически черными глазами. Уоррена захлестывает волной ненависти, но он лишь скалится в ответ:

 — Даже не пытайся, тварь. Лучше свали по-хорошему.

 — Я сильнее! Ууничтожу! — хрипит рыжая.

 — Попробуй. Учти только, если упасть отсюда, спасать будет нечего. А ты вряд ли сможешь жить без её тела. — щерится крылатый, продолжая подниматься и петлять, уворачиваясь от хлестких воздушных потоков.

 — Я сильнее её, я сильнее всех здесь! А ты даже защиту не можешь поставить, дурак. — шипит не-Джин. Ангел чувствует — сейчас ему полезут в голову, и усмехается: «Что, хочешь посмотреть, что у меня? Ну давай».

И все же какой бы сильной ни была эта тварь, Джин — не Ксавьер, она не умеет, не может сразу подчинить себе, как Чарльз. Ей нужно пробиться сквозь мысли, а Уоррен это прекрасно понимает. И когда в голову врывается чужая воля, он почти улыбается, охотно открываясь навстречу:

 — Подавись! — и начинает падать, полностью погружаясь в извечный кошмар.

Воздух свистит в ушах и летит так быстро, что почти не попадает в легкие. А земля приближается, приближается, и возрастающее сопротивление жжет кожу, а резкие удары ветра сминают такие хрупкие кости. А воздуха не хватает даже на крик, и он беззвучно открывает рот. Предчувствие боли парализует и не дает распахнуть крылья, а земля всё ближе, ближе…

И не-Джин захлебывается в этом падении и мечется, но вырваться из воспоминаний Ангела уже не может. Уоррен скалится, видя панику на бледном лице:

 — Сильнее её говоришь? Только вот задыхаешься сейчас ты там, где она каждый раз проходила и возвращалась.

И Ангел лупит по воздуху крыльями, с каждым взмахом резко выдыхая:

 — У! Ходи! Прочь! У! Бирайся! От! Неё!

А не-Джин кричит и бьется в его руках, разбивая затылком его губы, царапая руки и лупя локтями по ребрам. И всё никак не может вырваться из видений крылатого, а тот намеренно вспоминает каждый миг, каждую пылинку, на такой скорости бьющую не хуже камня.

Ангел мечется в воздушных потоках, и думает, что случится раньше: рыжая психопатка успокоится, он не выдержит, и только-только подлеченное крыло подломится, или в них все же попадет шальная молния?

Через пять минут после того, как Курт телепортируется вместе с Ангелом и Джин хрен знает куда, у Хэнка наконец-то врубается аварийная система, и полигон начинает мигать и сменяться привычным железно-чешуйчатым залом. На полу валяются несколько панелей с обрывками проводов и трубок — видимо, какую-то часть Маккой вырубал самостоятельно. Они несутся к дверям, периодически спотыкаясь о полуреальные плиты и хлам.

У лестницы их встречает мокрый до нитки Курт. Парня трясет от холода и почти полного истощения сил, а в глазах у него страх.

 — Они на крыше. Улетели. А гроза. И там молнии. Улетели… — бормочет он, добавляя что-то на немецком, и отрубается на руках у Хэнка.

 — Мать его… Нужно наверх. Чердак над моей комнатой. — Рэйвен срывается с места, за ней несутся Скотт и Ороро. Хэнк тормозит Питера и осторожно передает ему телепортиста:

 — Быстро в больничное крыло, — а сам тоже кидается к лестнице, не сомневаясь, что через пару минут увидит сероволосого на крыше.

Дождь хлещет так, что они промокают, едва выбравшись из люка. На краю валяется пустая бутылка, и капли ударяются об нее с чуть слышным звоном. И никого нет. Они все всё шарят, шарят по серой пелене глазами, а потом из-за спины доносится Питеровское: «Охренеть!», — и Скотт наконец-то замечает мелкую крылатую тень где-то под тучами.

 — Псих… — обреченно выдыхает Саммерс. Ороро рядом с ним вздрагивает — кому, как не ей, знать, каково сейчас там, наверху.

Ангела мотает из стороны в сторону, даже не как куклу — как щепку. Когда его вдруг почти опрокидывает, и ветер резко заламывает левое крыло, на крыше раздается дружный вздох. Когда рядом ударяет молния, Скотт не выдерживает:

 — Ты же управляешь бурями, ты можешь унять это?

 — Нет, — Ороро грустно качает головой, — Те бури я вызываю сама. Это мои бури, они меня слушают. А это другая буря. Нет, слишком сильная, не моя, не послушает. — И закусывает губу, когда очередная вспышка сопровождается громовым раскатом. Она уже попробовала, а Саммерсу совсем незачем знать, что руки у нее трясутся не от промозглого ледяного ветра.

Там, высоко, нет облаков и всполохов, там только ветер и серость вокруг. Серость, которую можно было бы потрогать, но у Ангела заняты руки. Серость, в которой не видно, где верх, где низ, так что Уоррен просто прикрывает глаза, благо молнии видны и сквозь закрытые веки. Он просто пытается удержать относительно около одной точки, чтоб никуда далеко не унесло.

А еще там чертовски холодно. Нет, там охренеть, как холодно, просто адовый дубак. А он всё в том же тренировочном костюме, причем весьма ободранном и без защиты. И руки Джин на ощупь напоминают уже просто чистой воды лед, а ведь ей-то хуже, у нее нет приспособленности к условиям на высоте.

А потом его немного оглушает новая молния, расползшаяся кривыми искристыми ветвями совсем близко, но главное — вместе с разрастающимся громом Джин наконец-то перестает рваться из рук, затихает и ме-е-едленно оборачивается. У нее посиневшие губы, белое лицо и вообще ее трясет. И глаза у нее в этот момент дурные, испуганные, ошалевшие, но совсем-совсем серые.

Ангел выдыхает и резко идет на снижение.

Это там, наверху, время не читается, тучи не видны, дождь не так уж и хлещет, да и молнии просто рядом сверкают. А с крыши всё это выглядит очень страшно, да еще и время тянется невообразимо долго.

А самое мерзкое — осознание полной беспомощности и душащего выжидающего страха: вдруг вот сейчас не промахнется?

Поэтому, когда после очередной слишком яркой и слишком близкой вспышки Ангел начинает очень быстро снижаться, у каждого внутри что-то обрывается.

Скотт всё всматривается в увеличивающуюся фигуру, пытаясь понять — падает или спускается? , — когда сбоку раздается глухой и отрывистый голос Рэйвен:

 — Вниз, быстро!

И они несутся, перелетая по три ступеньки, а потом Хэнк, не долго думая, просто выносит входную дверь плечом.

Ангел с трудом держится в воздухе, затормаживая почти падение. Джин молчит, и ему кажется, что она вообще зажмурилась, чтобы не видеть, как быстро приближается поляна перед особняком и стоящие на ней люди. В трех метрах от земли его всё же сшибает ветер, и на траву они всё же падают, хорошо хоть Уоррен успевает перевернуться боком и отбросить от себя девушку. Рыжую тут же подхватывают Ороро и Хэнк и, отправив Питера за Профессором, сами несут ее в сторону школы. А к Ангелу спешат Скотт и Рэйвен.

Ангел валяется на земле, и в голове у него шумит, и перед глазами пляшут цветные всполохи, и вообще ему хреново. Тонкие жесткие пальцы Мистик до боли сжимают вывихнутое запястье, а в ушах взрывается голос Саммерса:

 — Эй, крылатый, ты живой? Ангел? Уоррен?! — Резкий рывок на миг разгоняет пеструю черноту перед глазами, и Уоррен видит перед собой испуганное лицо Скотта. Из носа начинает идти кровь, и Саммерс тут же осторожно отпускает плечи Ангела.

 — Уоррен? Придурок, скажи уже что-нибудь!

«О, этот поганец всё же назвал меня по имени», — мелькает в голове. Ангел чуть кривит разбитые губы и выдыхает — иначе ж всё равно не отстанут:

 — Как же вы все меня… — и наконец-то отрубается, уходя в черноту без цветных пятен.

Скотт тихо матерится, но помогает Мистик осторожно сложить громадные крылья, а потом тащит Ангела до их с Питером старой комнаты на первом этаже, укладывает парня на кровать, возится с крыльями, пока Рэйвен перематывает того бинтами и останавливает кровь (отсюда еще даже лекарства не убрали, а он опять вляпался!)… Снова. Как тогда, в самолете, который забрал их с новой пустыни. Скотт смотрит на осунувшееся и безгранично усталое лицо Ангела, и понимает, что хоть тот и порядочная тварь, но всё же что-то в нем есть… И бросить его ни тогда, в Египте, ни сейчас под грозой, Скотт не может.

Рэйвен уходит из комнаты, направляясь к лечебному крылу — надо посмотреть, как там Курт и Джин, — оставив Саммерса добинтовывать расцарапанные руки Уоррена.

Курт спит, очень крепко спит — набирается сил, и Рэйвен сидит рядом совсем не долго, тихо притворяя за собой дверь, когда уходит. С Джин возятся Хэнк и Чарльз, так что Мистик остается только разогнать по комнатам детей и старших ребят. Школа затихает.

Поднявшись наверх, Рэйвен понимает, что чердачный люк за собой они закрыть забыли, и теперь у нее полкомнаты превратилось в качественное болото. А еще она вспоминает про бутылку у водостока и залезает на крышу, чтобы ее забрать.

Уже уходя, Рэйвен скользит взглядом по краю крыши, вспоминая утренний разговор, и наконец-то понимает, что ее смущало: «Вот засранец… Тут же нет никакой сетки!»

С того грозового полета проходит пара дней. Тренировки по техническим причинам прекращаются — Хэнк чинит зал, Курт с Уорреном валяются по койкам, Джин то ревет, то хлещет успокоительные, за ней хвостом таскаются Саммерс, пытающийся поддержать, и Ороро, отнимающая таблетки.

Но если те же Джин, Ороро и Скотт возвращаются к обычным школьным занятиям и полдня таскаются по аудиториям и делают домашку (школьную программу еще никто не отменял), то Питеру делать просто нечего. И ему, и Ангелу, и Курту в школу уже поздно.

Питер мечется по комнате, по особняку, по окрестностям, благо дожди ушли, а внутри себя Питер мечется по жизни, всё думая и взвешивая, но никак не может принять решение…

Переломный момент наступает, когда он узнает, что крылатого и рыжую мучают кошмары. На этих двоих вообще смотреть страшно в последнее время: Джин с нервными испуганными глазами, маленькая бледная и невыспавшаяся Джин, и опять перебинтованный Уоррен с хмурым лицом и смесью тоски, злобы и страха в глазах. Только Питер знает, что Ангел злится на самого себя, а Джин боится не столько Ангела, сколько своей силы. И оба одинаково боятся прихода ночи.

Утром Питер забегает к Профессору. К вечеру он пинком открывает дверь своего дома и улыбается сестре, стоящей на пороге.

Ванда смотрит прямо. Родная маленькая Ванда с такими взрослыми глазами. Милая, любимая Ванда, младшая, но такая мудрая Ванда, Ванда, которая всегда всё понимает даже лучше него самого.

 — Ну здравствуй. Ты вернулся за мной, братец? — сестрёнка щурится, и уголки губ ее поднимаются вверх. И Питер смеется — она снова всё поняла.

 — Да, мелкая. Не хочешь ли ты со мной в одну прикольную школу?

Ванда кивает, и говорит, что ее сумка под кроватью, и она готова отправиться с утра. Питер кивает в ответ.

А потом за ее спиной он видит Магду. Она печально и в то же время очень тепло смотрит на детей и чуть заметно наклоняет голову в ответ на немой вопрос — она тоже снова всё поняла. И приняла. От этого Питеру становится легче где-то внутри.

 — Ма, мы к тебе на выходных прибегать будем. Правда.

…А утром он закидывает на плечо сумку сестры, осторожно подхватывает Ванду на руки и, помахав Магде, уносится обратно к школе Ксавьера.

Ванда прижимается к брату и прикрывает глаза. Мир сливается в цветные полосы, ветер тщетно бьется в бок кожаной куртки, дом уносится всё дальше. Ванда привычная к этому ощущению сверхскорости, от которого у остальных голова идет кругом. Впрочем, может быть, секрет в том, что никого, кроме нее, брат никогда не носит на руках.

Питер пахнет никотином, теплым летом, мелкой пылью, пеплом, гарью, свежим кофе, сухой травой и корицей. Ванда смеется — странное сочетание.

 — Питер, ты куришь? — брат на миг даже замедляется, потом, чертыхнувшись, снова набирает скорость.

 — Нет, малышка. Это один… не очень умный человек рядом дымил постоянно.

 — Питер, я уже не маленькая, можешь спокойно называть вещи и людей своими именами. — Фыркает Ванда. Мимо проносится арка ворот и золотистая табличка.

 — Знаю, малышка. Просто не хочу, чтобы у тебя было предвзятое отношение. Тебе его ещё вытаскивать… Если сможешь и захочешь, конечно. — Питер оббегает школу и резко тормозит перед самыми дверьми, едва не завалившись на спину. Ванда не сразу понимает, почему брат просто не обошел застывшего в дверях парня, а потом видит крылья, закрывающие весь проход целиком. Ванда резко выбрасывает вперед руку, и вещи, которые выронил крылатый, замирают в ладони от пола, а после плавно поднимаются обратно. Она встречается взглядом с ясно-голубыми глазами и закусывает губу.

Потому что Ангел стоит в дверях и тихо матерится сквозь зубы. Девчонка смотрит прямо, и глазища у нее какие-то рысьи, зато искры в них прямо как у рыжей Джин, и ощущение от чтения мыслей хоть и другое, но есть тоже. И глаза у него становятся холодные-холодные, и внутри бьется тихое бешенство:

 — Твою мать, Питер, тебе было мало одной психопатки, и ты притащил вторую? — цедит Уоррен сквозь зубы, потом со злостью отбрасывает вглубь коридора книжки, разворачивается и уходит, припадая на левую ногу.

Ванда провожает его задумчивым взглядом, Питер — хмурым и непонимающим.

 — Малышка, прости…

 — Так это и есть тот … не очень умный человек, ради которого ты меня сюда, как он выразился, притащил? — щурясь, тянет Ванда, на что Питер со вздохом кивает.

 — Ладно уж, пошли к Профессору.

Ангел тащится в комнату на первом этаже — до чердака с опять не складывающимся крылом не пройти. В руках у него ворох книжек, пакет каких-то сухарей с непонятным соленым вкусом и пол-литровая кружка с приторно сладким чаем. Как раз хватит, чтобы скоротать ночь и заснуть под утро без кошмаров.

Уоррен пинком открывает дверь, привычно уворачиваясь, когда она прилетает обратно (единственное, за что он любит эту комнату — Саммерс каждый раз просто восхитительно ругается, получив в лоб, прямо бальзам на душу). А потом, сгрузив барахло на комод около кровати, идет к ванной, дергает ручку двери… И понимает, что история с душем повторяется. С той разницей, что в роли Джин выступает он сам, а тень на задернутой шторке совершенно точно женская. Дверь он закрывает тихо и молча.

Уоррен второй раз возвращается в комнату. Злой, как черт. Места им, видите ли, не хватает, комнат свободных нет! Где-то внутри голос совести уверяет, что, в общем-то, всё честно — он не был бы рад, если бы девчонку поселили на чердаке — на его чердаке, — пусть даже на время. Но новость об обретении соседки по комнате его совсем не радует. «Ага, нашли дурака, няньчиться с этой…», — Ангел сдерживается в последний момент и всё же обозначает свой приход символическим стуком, а дверь открывает медленно и осторожно.

Книги аккуратной стопкой лежат у кровати, чай в кружке давно остыл, пакет с сухарями торчит ядерно-синим краем из ящика тумбочки. А Ванда сидит, забравшись с ногами в кресло, закутавшись в мягкий махровый халат, и смотрит на него своими рысьими глазами. В руках у нее книга по философии, которую сам Уоррен одолеть так и не смог, а взгляд такой, что как-то появляются сомнения, кто еще с кем няньчиться будет.

Они так и застывают, молча глядя друг на друга. Ангел не выдерживает первым — проходит в комнату, буркнув что-то невнятное. Ванда кивает.

 — Здравствуй. Извини, что потеснила. — голос у нее мягкий, с едва уловимой хрипотцой, но довольно приятный. Кошачий такой голос, тянучий, плавный, с немного тихо-раскатистым «р». Сбивающий с толку.

 — Ничего, не на долго. — Хмыкает Уоррен и заваливается на кровать, выхватив первую попавшуюся книжку. Ванда тоже возвращается к чтению. Так и молчат.

Уже к часу Ангела начинает клонить в сон, но он цепляется изо всех сил. «Продержаться до утра, часов до пяти, когда рассвет покажется», — бьется в голове усталая мысль. А строчки в книге расплываются, ускользает смысл, и одну страницу он читает минут по пять. И каждый раз, когда перед глазами появляется столь желанная чернота, Ангел вздрагивает. Девчонка в кресле методично переворачивает страницу за страницей, и ее в сон не клонит совершенно.

А потом, в какой-то очередной раз распахивая глаза, он вдруг ловит на себе ее взгляд. Внимательный, серьезный и… понимающий. Внутри просыпается совесть.

 — Ты спать-то не хочешь? А то смотри, если мешаю… — Ванда отрицательно качает головой.

 — Я люблю читать ночью. — уголки губ намечают улыбку, — Сам-то чего не спишь?

 — Под утро гадости всякой снится меньше. — Смущенно и раздраженно отвечает Уоррен. «Нашелся тут… Всадник, блин… Девица нервная, страшных снов боится…», -с неожиданной злостью на себя думает он и отворачивается.

А потом плеча осторожно касаются тонкие пальцы, и рысьи глаза совсем близко смотрят честно и совсем серьезно:

 — Я могу помочь. — Ангел поднимает одну бровь с видом «тоже мне, нашлись помощники, плавали — знаем». Ванда пожимает плечами.

 — Ну, попробовать-то можно. — Уоррен хмыкает…и вдруг соглашается. «Почему бы и нет. Хоть не так скучно будет».

 — Ну и что делать? — спрашивает он, глядя в странные глаза. А Ванда улыбается и осторожно садится рядом:

 — Ложись и слушай…

Поет она чисто и так… завораживающе. Через пару минут Ангела окутывает такое уютное тепло, мелодия сама погружает в полудрему, и легкая ладонь так приятно холодит лоб… «А глаза-то у нее синие…», — мелькает отголосок мысли в голове, и Уоррен проваливается в глубокий темный сон. Первый раз за последнее время совершенно спокойный и без всяких падений, разрушений, гроз, клеток и рыжих девушек.

Ванда замолкает, прислушиваясь к ровному размеренному дыханию, — парень с белыми крыльями спит, заметавшись на кровати. Сильный, гордый, смелый… брошенный, тоскливый и одинокий. «Как же они похожи», — Ванда вздыхает и тихонько пробирается обратно в кресло — до рассвета еще пара часов.

Ангел прав — под утро кошмары снятся реже. А если и снятся, времени на них остается сильно меньше. Уж Ванда это знает, как никто другой.

Тонкие пальцы переворачивают новую страницу.

Ванда сидит на подоконнике и читает про Короля Артура. Третью ночь подряд. Взахлеб. Та самая Ванда, которая наизусть цитирует трактаты по философии. И она первый раз в жизни читает про Рыцарей Круглого Стола, про волшебников, про драконов…

Когда Ангел с удивлением спрашивает у Питера, как так получилось, тот лишь пожимает плечами и спокойно, как само собой разумеющееся, отвечает:

 — А философию из библиотеки брали реже. И проверяли ее наличие — тоже. — остальное Уоррен додумывает сам.

К следующему вечеру около кровати Ванды появляется стопка, которую венчают «Властелин Колец», «Хроники Нарнии» и «Айвенго».

Через пару дней, возвращаясь в комнату, Ангел видит, как алые всполохи рисуют в воздухе скачущих коней и рыцарские турниры. И Уоррен очень кстати вспоминает, что у западного крыла особняка есть конюшня — Чарльз даже что-то говорил по этому поводу, дескать для социализации и развития ответственности, и прочей чепухи.

Когда он предлагает прогуляться в ту сторону, глаза у Ванды загораются. Полчаса спустя, снабженные напутствием Хэнка («Возьмите любых, кроме трех дальних, и не убейтесь, бога ради!») они спускаются в обитель сена, опилок и теплых носов.

Ванда оказывается неплохой наездницей. Можно даже сказать, более чем неплохой. Местами даже получше Уоррена, успевшего подзабыть многое за почти десять лет. Они останавливаются у пруда и отпускают лошадей пастись, а сами уплетают бутерброды, поджидая остальную компанию — ребята должны прийти сюда на обед.

 — И где ты научилась лихо скакать?

 — Занималась с семи лет.

 — То есть, у вас не хватало денег на книжки, зато хватало, чтобы оплатить занятия верховой ездой? Или братец тебе крал коня и тренера? — Ехидно тянет крылатый. Ванда усмехается.

 — Ну, каждому свое… А так, просто у знакомого была лошадь, только он сам ездить не мог. Вот я и занималась. А ты давно в седло сел?

 — С пяти лет. Папаша чтил традиции, так что я и верхом ездил, и охотился, и читал много, и занимался прочей бесполезной фигней, даже геральдику учил. До сих пор понять не могу, на кой. Лет в двенадцать, правда, перестал. — Настроение у Ангела резко падает. Вот уж о чем он совершенно не хочет вспоминать — так это о доме. Точнее о когда-то бывшем доме. А особенно о…

 — А почему бросил?

 — Потому что отцовы клячи от крыльев шугались. — Буркает Уоррен и отворачивается, со злостью запуская плоский камень по воде «делать блинчики». Камень подлетает семь раз.

Дальше они сидят молча. Потому что Ангелу говорить больше нечего, а Ванде совсем не хочется рассказывать, что у того знакомого она перестала заниматься примерно в то же время. Когда его несколько фанатичный сынок с такими же друзьями увлеклись книжками про Святую Инквизицию. Ослепшую от ожога кобылу продали в прокат, а Ванде с тех пор каждую ночь снился огонь и с ухмылкой пронзительное «Ведьме — пламя!».

Стреноженные кони тихо фыркают и бродят у воды.

Через пару дней Уоррен выясняет, что Ванда, оказывается, увлекалась исторической реконструкцией, и стреляет и фехтует она тоже очень и очень неплохо. Последнее — на личном опыте. И лежа на песке, «умерев» очередной раз (Пятый? Седьмой? Одиннадцатый?), вдруг понимает, что что-то в этой жизни пошло не так.

Бутафорский дюралевый меч глухо падает на землю. В синем небе перед глазами Ангела появляется маленькая протянутая ладонь:

 — Поднимайтесь, Сэр Я-тебя-сделаю, Вы вновь проиграли. — Ванда смеется, и Уоррен вдруг тоже фыркает, принимая руку помощи, и садится. Рука оказывается неожиданно сильной, но при этом такой… Как будто маленькую синицу держишь. Он трясет головой, вытряхивая траву и песок из волос, и отворачивается к озеру. Ванда же вновь машет своей железкой, Уоррен остается на месте, наблюдает и думает о той самой «какой-то вдруг нетакой» жизни. Ощущение птицы в горсти проходить не желает.

Ангел уходит, закинув за спину драный рюкзак с чердака. Уходит на рассвете — гордый, колкий и самодовольный. Под шипение Скотта и вопли Джин. И если до этого он еще сомневался, то теперь пути назад рыжая отрезает ему одной фразой:

 — Куда?! Ты… Ты не можешь уйти! — она осекается, видя, как по лицу Уоррена расползается ухмылка, — Ты должен остаться! Я запрещаю! Ты не посмеешь!

Ухмылка погасает и становится злым оскалом:

 — Детка, ты меня с кем-то путаешь. Я никому ничего не должен. И я смею.

Он взлетает резко и лупит, лупит крыльями, красиво взмывая в небо.

И душит внутри ощущение бегства. Хотя по сути он уходит на рассвете только для того, чтобы, не дай Бог, не встреться с Вандой, Питером, Куртом, Магнето и остальными.

Он кружит на городом, играет с ветром, спускается во дворы и гуляет по улицам, испытывая хитрое изобретение Хэнка, делающее его крылья невидимыми, обедает какой-то вкусной гадостью в кафешке около парка… Короче живет — как долго он мечтал именно о такой вот свободной жизни! — радуется, наслаждается. Он даже заходит в пару музеев по старой памяти.

Ужинает он чашкой горячего глинтвейна и свежими круассанами, сидя на крыше. Перед глазами прекрасная панорама закатного города. Для идеальной картинки мира нужно вот сейчас спуститься в просторную комнату с музыкой из динамиков и мягкой кроватью…

Только у него нет ни комнаты, ни квартиры. Да ничего у него нет, кроме рюкзака, надувного матраса и магнитофона. Настроение как-то падает. Солнце заходит. Становится холодно.

Старый склад встречает его всё тем же разбитым окном (даже остались темные брызги на раме с внутренней стороны и сломанное перо в щели), прелым сеном и пустыми бутылками на полу. Ничего не изменилось. Ангел смотрит на свои старые следы в пыли и думает, что вернулся к тому, с чего начал. И выбросил всё, что нашел — дурак.

Новоприобретенная свобода скрипит на зубах как песок.

* * *

Под конец недели деньги начинают заканчиваться, и Уоррен с тоской понимает, что это тупик. Он не может и не хочет работать впихивателем листовок и разносчиком пиццы. Для всего остального нужно что-то уметь, а единственно, что он умеет — это драться.

В субботу хлыщет ливень, погода совсем нелетная, и Ангел шлепает по лужам, а в драный кроссовок заливается вода. Уоррен думает, что, кажется, у него есть одно знакомое место, где ему буду уж точно рады… только возвращаться на арену он больше не хочет. Не хочет лупить без цели, не хочет бить, чтобы выжить. Так чего ты хочешь, черт тебя побери?!

Когда он заходит за поворот и видит серую громаду пустого склада, наверху ударяет гром.

Когда на пороге ему мерещится женская фигурка с темными волосами, Ангел вдруг с абсолютной ясностью понимает, что хочет… дом. Не тот, что на берегу у речки или ещё где. А тот, в который можно возвращаться.

Когда старая дверь со скрипом открывается, на него смотрят серые глаза Питера.

 — Между прочим, ты должен мне ещё пятнадцать долларов.

 — Ты приперся сюда только за этим?

 — В основном. Но вообще-то, нам в команду не хватает кого-нибудь летучего. Не знаешь таких?

Питер довольно улыбается — Уоррен улыбается в ответ.