Подлое чувство (гет)

Обратный путь был долог, а, быть может, только казался таким. В королевских чертогах воцарилось молчание, ибо петь в память о тех, кто погиб на поле брани не осталось сил. Они победили, заплатив нужную цену — это стало единственным, что могло подбодрить в оный час; исполнили приказ и не уронили чести своего народа.

Едва набравшись смелости и усмирив в крови лавину, сжигающих горло эмоций, доселе ей мало известных, Тауриэль вновь застыла возле входа в покои короля. Она отчетливо слышала, как он ступает, едва касаясь ногами пола; погруженный в свои мысли ставит чашу на стол. Тихий шорох его богатого одеяния напоминал легкое дуновение ветерка, хотя застывшая тишина на самом деле была льдом, который вот-вот треснет.

— Зачем ты снова прячешься в тени? — размеренно, с прежней холодностью спросил он, и Тауриэль уже хотела сделать шаг, как вдруг слезы снова подступили к покрасневшим глазам. — Войди, или же пусть подождет наш разговор.

Набрав в легкие воздуха, Тауриэль робко шагнула вперед, еще сильнее чувствуя, как сжимает её пространство.

— Владыка, — обронила она, но встретившись с его суровым взглядом, поняла всю абсурдность своего визита. Она так не любила перед кем-либо быть слабой, но, теперь, казалось, лишь его отрезвляющий совет мог сейчас залатать смертельную рану в сердце.

— Верно ли говорят, владыка, что эльфы любят один раз?

Ей виделось, он понимал её без слов.

— Настоящее чувство у всех одно.

— Простите, владыка, — прошептала Тауриэль, поклонившись. — Я не имела никакого права говорить вам о том, что вы ничего не знаете о любви. Будь так, у вас не родился бы такой прекрасный сын.

Трандуил медленно приблизился к ней и коснулся ладонью её подбородка.

— Предпочтешь уйти или остаться, я не стану препятствовать, — милостиво произнес он, поймав на себе несколько удивленный взгляд, хотя Тауриэль изо всех сил пыталась не заглядывать в его мудрые очи.

— Я более не изгнана, владыка?

— Изгнана, но не моей дланью. Само чувство твое запрещает жить прежней жизнью. Твоя воля, будешь ли сражаться с ним.

Тауриэль пала на колени, припав горячим лбом к его холодной руке.

— Любовь — самое подлое и самое прекрасное из всех чувств, какое только можно представить, но ты должна запомнить: даже ей однажды можно отказать, а боль спрятать, ибо нет в мире незаменимых.

— Есть, — едва слышно произнесла она и встала, печально улыбнувшись. — Вы это знаете. Разрешите идти?

— Ступай, — ответил Владыка, и Тауриэль могла бы сейчас поклясться, что увидела в глазах короля теплый огонек, мгновенно спрятавшийся за безразличной маской.

Мне нет никакого дела до мертвого гнома.

* * *

Он не видел, как Тауриэль покинула дворец, взяв с собой лишь рунный камешек — единственную память о настоящей любви, которую так и не смогла оставить там.

Она все еще винила себя за то, как обошлась с Леголасом, давно исчезнувшим в северной стороне, но чувствовала — он простил её, хотя она, верно, не имела никакого права обнадёживать его чувства, говоря о них.

— Поедешь со мной? — прозвучало совершенно без приказа.

— Куда?

— В Гундабад.

Вряд ли, кому еще либо он мог рассказать о гибели матери, которую практически не знал. Только сухие рассказы отца подпитывали его, детскую тогда еще, фантазию. Тауриэль слушала, внимая господину, а внутри разрывалась противоречиями.

Казалось, он чувствовал это, принимая решение, вернуться назад — предупредить гномов и людей о надвигающейся угрозе, видя, как его недавнее наваждение рвется спасти того, с кем у неё никогда не будет будущего.

— Почему мне так больно?! — задыхаясь в рыданиях, шептала она, припав к холодеющим губам молодого гнома.

— Потому, что любовь настоящая.

Голос Трандуила… Владыки… А ведь она еще несколько часов назад направляла на него стрелу, укоряя в гневе его неспособность к любви. Она… Верно говорят, лесные эльфы не так мудры, как их собратья.

Слезы вновь покатились из глаз, обжигая бледную кожу.

— Кили… Кили. Кили!

Почему ей так больно? Не потому ли, что лезвие Больга, проткнувшее любимое сердце, достало и до её груди? Не потому ли, срывая горло, хочется кричать, в мольбе проклиная богов?

— Не надо… — пыталась сказать она бездушной твари, упивавшейся кровью и муками жертв, как род человеческий сладким медом, но сил не осталось, даже на то, чтобы пошевелить рукой и только обезумевший от боли взгляд смотрел не отрываясь в одну точку.

— Кто придумал тебя, подлое чувство?

Звезды безразлично глядели с высот, и вот одна скатилась вниз… вторая… третья. Нет, она не посмеет оставить эти владения, да и куда бежать от собственной тоски, если не в битву?

Она закрыла глаза, пав на траву, не в силах больше видеть небо, звезды, треклятую золотую луну, на которую так хотела любоваться с Кили и замерла, будто желая отдать земле свою боль. Ответ на единственный вопрос, пульсирующий в висках, так и остался нерешенным. Не идти же ей к Трандуилу, который великодушно подарит ей гибель.

Тауриэль горько усмехнулась. Хорошо, что сейчас никто и ничто не видит её, кроме ночного шатра, да лесных птиц. Впрочем, какая разница?

Однажды, всего лишь однажды, она видела Кили в этих местах, а теперь, кажется, знала тысячу лет этот по-мальчишески влюбленный взгляд, которому не нравятся эльфийские девушки.

— Рунный камень, — как наяву послышался голос. — Матушка дала мне его, чтобы я не забыл о своем обещании.

— Каком?

— Вернуться к ней. Она волнуется. Считает, я безрассудный.

— А это так?

— Нет, — камень выскользнул из ладони и со звоном упал к ногам Тауриэль, которая без страха быть проклятой, согласно давней примете, взяла его в руки.

— Похоже, у вас там пир наверху.

— Сегодня Мерет — Эн — Гилит. Праздник звездного света. Всякий свет священен, но лесным эльфам милее всех звездный.

— Мне он всегда казался холодным. Чужой и недосягаемый.

— Это свет памяти, драгоценный и чистый, как твое обещание. — Командир стражи едва заметно улыбнулась и ненадолго замолчала. — Иногда я ухожу гулять на закате, сквозь лес к сумеречным горам. Я смотрю, как мир накрывает тьма, и всё заполняет свет вечности.

Зачем она говорит ему это? Почему душа трепещет, ощущая, как молодой лучник любуется её голосом?

— А я видел огненную луну. Она взошла над перевалом у Дунланда. Огромная! Закрыла собой все небо. Мы сопровождали купцов из Эред Луин, они меняли серебро на меха. Мы шли по Зеленопутью на юг, оставив Гору по левую руку, и луна освещала нам путь.

Его речи напоминали песню, отличную от остальных, будто между мирами эльфов и гномов лежит бездонная и бескрайняя пропасть. Как завороженно говорил этот узник о своем покинутом доме — обыкновенными словами без прикрас. Так просто, приглашая увидеть пещеры, спрятанные от чужих глаз.

Как хотела бы она пойти за ним; забыв о том, кем является, о вражде их народов, о ненависти и предрассудках. Окунуться в мир, заполненный серебренным блеском, где пролегает лунный путь, с которого, быть может, Он смотрел на неё сейчас.

Увидеть его глаза, в которые так и не успела насмотреться, сказать о том, чего до сих пор сложно объяснить самой себе. Отсечь голову Азогову отродью тем самым мечом, что с такой легкостью оборвал еще одну жизнь; отомстить за прощальную слезинку, сбежавшую по щеке отважного, бесконечно влюбленного гнома.

* * *

На шатре тревожного темно-синего неба играли тусклые звезды, но и среди них была самая яркая, подобно надежде среди страхов и предрассудков. Трандуил расправил на ладони ожерелье из самоцветов, о которых так страстно мечтал, и они тотчас замерцали, отражаясь в глубоких серых его глазах, словно наигрывая печальную мелодию — такую же прекрасную, как эльфийский язык, такую же чистую, как чувства, вспыхнувшие непрошено между тем молодым гномом-лучником и Тауриэль.

Лишняя пара столетий — мгновение в жизни эльфа, но сейчас вдруг что-то оборвалось в груди.

Как давно прячет он за хладной душой имя той, что подарила ему Леголаса? И способна ли еще его совершенная память воспроизвести хотя бы одно воспоминание о ней? Может. Только к чему пролистывать закрытую книгу, когда надвигается тьма, да и, верно, какая разница, когда закончится чья-то жизнь?

И все-таки, пришедший в сознание образ новорожденного принца, мирно спящего на руках светлокудрой красавицы слился с очередным ударом сердца об грудную клетку.

Тогда, сражаясь рука об руку в проклятых всеми краях, они лишь, казалось, на миг потеряли друг друга из виду, и захлебнувшись в чужой крови и крови своего народа, король лесных эльфов вдруг увидел последнюю искорку в дорогих глазах…

— Её волосы были белее этих самоцветов, — с теплой насмешкой произнес он на эльфийском, задержав величественный взор на драгоценностях в ладони, и вдруг ощутил, как старая рана заныла еще сильнее от прикосновения капель крепкого вина.

Он знал, никто не способен избавить от этого чувства. Он знал, что ни одна вещь, окрашенная в цвет его памяти, ни одна живая душа, не сможет заменить ему мать его сына. Даже та холодная маска, которая сейчас трещала по швам на его лице.

Тауриэль попросила его об избавлении от любви, но кто избавит его самого?

Если… она настоящая.