Нам было... (гет)

Мне было одиннадцать, когда ты обидел моего друга. Ты много кого обижал. Начал с Невилла, Рона, а закончил Хагридом. Тем, кто не сделал тебе ничего дурного. Добрым и простодушным Хагридом. Ты отнял у него отдушину. И хоть я соглашусь, что драконы опасны, твой поступок был крайне некрасивым. Тогда ещё я не ненавидела тебя, но уже откровенно недолюбливала. Ты был мальчишкой не из моего мира. Жил по принципу, что все тебе должны. Унижал слабых, а слабыми были все, потому что против твоих связей и твоего имени никто не посмел бы выступить. Только Гарри смог, у него хватило духа. Он не принадлежал магическому миру в полной мере, он не знал о тебе ничего, а потому он тебя не боялся. И я перестала. Меня перестало волновать твоё мнение, я научилась не слышать язвительных фраз. Мы были слишком разными, начиная от чистоты крови, заканчивая кругом общения и отношения к окружающим. Бесконечно разными. Но, знаешь, я была лучше.

Мне было двенадцать, когда ты ударил меня. Не рукой — словом — это больнее. Я плакала тогда, знаешь? А ещё ты напугал меня. Ты того даже не планировал, но когда начались жуткие нападения на учеников, я первым делом подумала на тебя. Стоило тебе оказаться в поле зрения, я ощущала липкий холодный страх, и я правда верила, что ты способен на подлое убийство. Двенадцатилетний мальчик с холодным колючим взглядом и ядом на устах. Но ты ведь даже не знал тогда, что твой род причастен к этому кошмару. Было ли тебе самому страшно? Нет. Но ты, определённо, не так радовался происходящему, как хотел то показать. Возможно, где-то очень глубоко, тебе даже было жаль меня, ставшую очередной жертвой. Но даже если нет — это честно. Мне бы тогда тоже не было жаль тебя, случись с тобой подобное. Почти не было бы.

Тебе было тринадцать, когда я ударила тебя. Кулаком в твоё красивое аристократическое лицо. Мне впервые было плевать на последствия. В тот момент мне нечего было терять. Меня снедала скорбь, у тебя же, как всегда, нашёлся повод позубоскалить. Знаешь, мне хотелось сломать тебе нос. Хотелось, чтобы ты впервые ощутил себя хоть чуточку беспомощным. Увидев кровь после удара, я почувствовала некоторую гордость. Я была зла, и твой поверженный вид принёс мне удовлетворение. Недолгое. Я никогда не рассказывала, но в тот вечер, оставшись наедине с собой, ощутила сожаление и стыд. Желание извиниться. Я не сделала этого. Но ведь перед таким тобой извиняться смысла и не было. Тринадцатилетний ты заслужил тот удар.

Мне было четырнадцать, когда ты навёл на меня порчу. Да, знаю, твоей целью был Гарри, что не отменило того ужаса четырнадцатилетней меня, когда мои и без того немаленькие зубы стали расти прямо на глазах. Ты лишь рассмеялся, решив, что это так остроумно и весело. Не вышло с одним, зато прекрасно сработало на другой. Был горд собой, не так ли? Как долго обсуждал свою оригинальную шутку с друзьями? Не надо, не отвечай, теперь это не важно. Просто знай, что тогда мне было очень горько, обидно и неприятно. Однако, не было бы счастья, как говорится. После того случая мои зубы стали куда лучше. Злилась ли я тогда? Конечно. Ненавидела? Пожалуй. Но ведь тебе нравилось вызывать к себе такие чувства, не отрицай.

Нам было пятнадцать, когда мы стали старостами своих факультетов. Каждый из нас получил повод возгордиться, но ни один из нас того не сделал. Мы впервые явно разделились на стороны, и ты был на стороне врага. Скрываться от тебя — это стало чем-то наподобие игры. Без права на ошибку, без надежды на помилование. Тогда я впервые осознала, насколько ты умный и опасный противник. Стала ли я ненавидеть тебя сильнее? Думаю, нет. Но я, определённо, начала тебя уважать.

Тебе было шестнадцать, когда ты стал нашим врагом. Не просто соперником, именно врагом. Убил бы ты кого-то из нас, получи такую возможность? Тогда мне казалось, что да. Ты был готов к этому. Собирался привести Хогвартс к уничтожению, планировал убить Дамблдора. Из-за тебя я получила свой постыдный шрам, и да, тогда я ненавидела тебя. Так сильно, как только была способна ненавидеть. Пожалуй, в то время я бы тоже смогла убить тебя, появись такая возможность. И я бы не сожалела об этом.

Нам было семнадцать, когда мир вокруг рухнул окончательно и бесповоротно. Каждый из нас потерял друзей. Я видела, как ты был напуган. Мне впервые это не принесло радости. Вокруг плескались боль и смерть, и среди ужасной какофонии стонов и хрипов я вдруг увидела тебя особенно ясно. Таким, каким не видела никогда. Маховик времени словно бы отмотал мою жизнь назад. Провёл по особенно значимым моментам. Каждая произнесённая тобой фраза обрела новый смысл. Ты ведь не был таким уж счастливым и благополучным. Вся чернота твоей души оказалась не более, чем влиянием отца, давлением и жестокостью, против которых маленький мальчик просто не мог выстоять. Ненависть и неприязнь сменились пониманием и оправданием. Я нисколько не альтруистична, и я всё ещё держала на тебя обиду, но мне впервые захотелось сказать тебе: ты ведь не плохой. Ты, я помню, на это собирался возмутиться, наверняка горел желанием сказать очередную колкость, но в последний момент передумал, быстро кивнул и ушёл, оставив меня одну во дворе, среди умирающих и погибших. Я задела тебя за живое, я понимаю. Добрые слова иногда ранят сильнее грубости.

Мне всё ещё было семнадцать, когда ты поздравил меня с окончанием школы. Просто принёс в гриффиндорскую гостиную букет цветов и протянул его мне на глазах у всего факультета. Рон ещё предположил, что в этом какой-то подвох, и предложил вышвырнуть цветы за дверь. Он всегда испытывал к тебе очень сильное недоверие. И у него на то были основания, даже не думай спорить. Но в тот день ты не был груб, несмотря на его слова. Вынес все недружелюбные взгляды, дождался, пока я приму букет, и сказал: ты хорошая волшебница. Очень жаль, что ты не дал ничего тебе ответить. Ушёл так же неожиданно, как и появился, а я ещё долго слышала твои слова в своей голове. Знаешь, цветы простояли три недели, и я сохранила лепестки в учебнике по магозоологии. Можешь посмотреть, они до сих пор там.

Мне было восемнадцать, когда я получила первую работу. Рон назвал её скучной, Гарри — бесперспективной, а ты… Ты опять поздравил меня. В этот раз не лично, и не цветами, но то удобное кресло, подаренное мне тайным другом, я оценила. Да, я всегда знала, что это ты его прислал. И когда однажды мы встретились в том кафе на набережной — это ведь была не случайность, верно? Тот первый общий кофе с булочками, те ниочемные разговоры до утра — всё было не просто так? И взнос в фонд домовиков, сделанный анонимным инвестором — ты, не отрицай. Я всё это понимала. Уже тогда. Чувствовала глубоко внутри. Скажу тебе больше: наша вторая встреча, в опере — она тоже не была случайной. Каюсь, я услышала от Забини, что ты планировал сходить на премьеру, так что тоже купила билет. Не смейся, мы — два сапога — пара, знаю. То, что тем вечером я позволила провести себя до дома — было издалека продуманным планом. Но вкус твоих губ, чуть терпких и холодных, в мои замыслы не входил. Он стал приятным дополнением, скорее.

Тебе было девятнадцать, когда я поняла, что люблю тебя. Такого отстраненного, холодного, местами равнодушного. Я всё ещё помнила, сколько неприятностей ты принёс нам в детстве, но в твои девятнадцать я поняла, что прошлое перестало иметь значение. Всё изменилось, ты изменился. По крайней мере, ко мне. Тебе было девятнадцать, когда ты впервые проснулся со мной, и я увидела, что для тебя это очень важно. Ты не говорил этого, но я чувствовала — внутри ты стал чуточку теплее. Ты только учился быть другим, и я не давила. Но в твои девятнадцать я была очень горда тобой за твои первые робкие попытки стать лучше.

Мне было девятнадцать, когда ты сделал мне больно. Я сама хотела того, и помню, каким виноватым ты себя ощущал. Выжигая на моём теле новый шрам, ты выглядел так, словно это тебе рассекают кожу. Мне показалось, что ты готов был заплакать. Но рука твоя не дрогнула, а объятия, когда всё закончилось, показались мне самыми тёплыми из всех возможных. Боль того стоила — грязное ругательство, которым наградила меня твоя тётка, увенчалось одним словом: моя. И знаешь, оно перестало быть ругательством для меня.

Нам было двадцать, когда Гарри пригласил нас на свадьбу. Помню, как ты боялся идти. Всё думал, что прошлое каким-то образом восстанет против тебя. Ожидал косых взглядов и недовольного шепота за спиной. Ты знал, что заслужил это, я же знала, что ты давно удостоился другого — прощения. Ты очень удивился тогда, не увидев неприятия со стороны моих друзей. Мой мир отличался от твоего тем, что в моём мире людям не ставили клеймо навечно. Когда ты понял это, твоя… наша жизнь стала ещё гармоничнее и теплее. Нам было двадцать, когда ты переоценил всю свою жизнь. И тогда ты задал правильный вопрос, а я дала правильный ответ. Тогда для нас самих зазвенели колокола, и ты назвал меня своей, а я тебя — своим. Нам было двадцать, когда ты впервые сказал: люблю. Впрочем, это не стало для меня новостью.

Нам двадцать один, и я могу сказать, что наша жизнь только начинается. История десяти лет, хороших и не очень, подвела нас к самому прекрасному моменту, который только мог с нами произойти. Одиннадцатилетняя я осмеяла бы одну мысль об этом, а пятнадцатилетний ты покрутил бы у виска, но вот они мы, вот оно наше счастье. Восьмифунтовое счастье с голубыми глазами и светлыми локонами. Венец нашей ненависти, уступчивости, привязанности, дружбы. Венец десятилетнего взаимодействия, новое начало чего-то невероятно хорошего.

Ему всего час, и он уже самый лучший и самый прекрасный на свете. Возьми его, вот так. Не бойся, не уронишь. Ты умеешь беречь то, что для тебя важно. Научила тебя не я, но ты, определённо, учился этому со мной. Я горда за нас. Я счастлива за нас. Смотри, Скорпиус, это твой папа. Он любит нас, а мы — его. И нет, он не плачет, это просто соринка в глаз попала, верно?