Вырваться из детства (джен)

Ей было, кажется, лет десять. Она стояла на крыльце сонная и растрепанная, в просторной белой ночной рубашке, босая. Звали ее Луной, глаза ее удивленно растекались на пол-лица. Каждый раз она видела мир, как впервые.

Солнечные лучи мягко обволакивали половицы и заглядывали в корзинку, где сухие листья причудливо скрутились в спирали. Не считая листьев, в корзинке было пусто. Сад до самой ограды зарос дикими колючими травами. Не зная тропинки, через них и не пройдешь. Луна спустилась с крыльца, прихватив корзинку, и подняла с земли маленькое яблоко.

— Ты здесь живешь? — с любопытством спросил кто-то, и она обернулась.

Спрашивал мальчик, ослепительно рыжий, он и сам весь светился, в руках он качал корявой веткой с веревкой на тонком конце. По-видимому, это было самодельной удочкой.

Луна задумчиво качнула головой.

— Не здесь. — Она поглядела на самодельную удочку и сказала без вопроса в голосе: — Ты рыбачил.

Мальчик покраснел до самых ушей.

— Не то чтобы рыбачил… скорее так… — он фыркнул и пнул камушек в траву, махнул рукой за невысокие холмы и сказал: — А мой дом вон там, его отсюда не видно.

Веснушчатый, нескладный и долговязый, он заглядывал за ограду, навалившись на нее, и добродушно улыбался.

— Я Ро…

— Ты Рон Уизли, — перебила Луна, улыбнувшись, — и ты всякий раз забываешь умываться по утрам. Я тебя знаю.

— Я умывался, — он подбоченился, оскорбленный, и скривился, указывая на корзинку. — А это плохие яблоки.

— Почему?

— Ну, они все в земле.

Она подошла ближе, плывя через сад, как рыбка в аквариуме, зигзагообразно, повинуясь какому-то особенному маршруту. Под ноги она не смотрела, но шла, нигде не спотыкаясь. Не доходя до ограды десятка шагов, остановилась, взгляд ее затуманился.

— Но ты тоже чумазый, — произнесла Луна, легонько дергая плечами, — хочешь сказать, ты — плохой?

— Но… ну, я не для еды!

Луна встряхнула головой, как птица, только улетать никуда не собиралась.

— Я вспомнил, как называют эти яблоки! — радостно сказал Рон. — Это падалица. Падалицу никто не ест.

— Никогда такого не слышала.

— Да быть не может! — Рон вскинул брови и затараторил: — Кто же ест яблоки, когда есть пироги с патокой и помадка из патоки, тыквенное печенье, мороженое, фруктовый лед и лакричные палочки, м-м-м... — он положил руки на ограду и взгромоздился на них подбородком. Глаза у него мечтательно затуманились. — Ой! У вас забор, что ли, некрашеный?

— Крашеный, — сонно ответила Луна, — просто давно, краска немного облупилась.

— Ага, — глубокомысленно изрек Рон и протянул руку ладонью вверх. — Гляди-ка! Ага!

— Хочешь, помогу?

— Да ерунда...

Луна поднялась на носки и удержала его за запястье.

— Постой, пожалуйста, спокойно. Это не заноза, — сказала она, закончив. — Это щепка, Рон, целая щепка, вот такая! — она показала на пальцах целый дюйм, и он хмыкнул, протянув: «ага».

Луна долго вглядывалась в его лицо, словно что-то выискивая, потом он вздрогнул, ойкнул и, извернувшись, запустил руку под рубашку. Рубашка была со вшитым внутренним карманом, в клетку, в заплатках. Он вытащил оттуда маленького серого зверька.

— Ты прихватил с собой крысу, — спокойно заметила Луна, а тем временем крыса спала, шевеля усами, и хвост ее обвивал собственное тельце.

— Ну, — Рон смутился. — На самом деле, тут ведь тоска зеленая, но… А ты… а у тебя…

Луна, поняв его с полуслова, ответила:

— У меня нет зверька.

— Зато дом — крутой! — Рон запихнул крысу обратно в карман и окинул дом за спиной Луны одобрительным взглядом.

Дом ее возвышался на холме черным мрачным столбом, а окна первого этажа, тщательно занавешенные, вызывали интерес, что скрыто за ними. Такой дом вполне сошел бы для обиталища древнего вампира.

— А твой дом какой? — спросила Луна.

Рон задумался, опустив подбородок.

— Вообще-то дурацкий, — буркнул он, а потом выдал, меняя тему: — Но зато там упырь живет на чердаке! — да таким тоном, будто хвастал.

— Хочешь показать его мне? — уточнила она.

— Ну, как… — Рон сосредоточенно нахмурил брови и потом, ухмыльнувшись, переспросил: — А ты точно хочешь взглянуть?

— Конечно, — улыбнулась Луна.

Рон отрывисто кивнул. Подождал и, решившись, кивнул еще раз.

— Только слушай, это просто немного секрет, понятно?

Луна удивленно моргнула.

— М-м, — загадочно протянула она, стоя, как стоит, как вбитый покачивающийся в гнезде гвоздь. Потом пообещала: — Я никому не расскажу.

На том и разошлись, договорившись как-нибудь встретиться. То ли к вечеру, после ужина, то ли в полдень перед обедом.

А солнце уже медленно скатывалось к горизонту, и улицу накрывало теплое густое небо. Темное.

* * *

— Нора, — вслух прочитала Луна с таблички на калитке.

— Да это не моя идея… — пробубнил Рон, оправдываясь.

Луна пожала плечами.

— Славное имя для дома.

Рон смущенно улыбнулся и открыл дверь в свой мир. Мир дома Уизли был ярок и разношерстен. Здесь по углам стояли старинные стеллажи и тумбы, в воздухе под отсветами кружили пылинки. И пахло домом. Настоящим жилищем, без вынужденной чистоты и искусственной выхолощенности.

Но сперва «Нора» встретила их скрипом. Сначала калитка скрипела, пока они, слегка ее приоткрыв, протискивались во двор. Затем скрипели половицы: на крыльце и на первом этаже. И больше всего — на лестнице. Они пробирались на чердак, ступенек оказалось много, и были они разномастными: то повыше, то пониже. Никогда не знаешь, как высоко нужно поднимать ноги, когда ступаешь по таким. С собой у них было по свечному огарку, Рон зажег один спичкой и нес перед собой. Луна старалась дышать тише и шагала за ним на цыпочках.

— Это здесь, — он ткнул пальцем в дверь, запертую снаружи.

Дверь была деревянной, плохо сколоченной и вообще хлипкой, но имела железный, плотно притертый, засов. На засове виднелись бурые пятна, а под ними — замочная скважина. Ключа с собой у них не было.

— Как в темнице, — заметила Луна.

— Ну да. Это чтобы он не улизнул.

Рон выудил из кармана отмычку и долго ковырялся в замочной скважине, пыхтя и отирая о рукав вспотевший лоб. Луна светила ему огарком, пальцы у нее нагрелись от близкого огня, в глазах замелькали пятна. И чем дольше она на них смотрела, тем сильнее рассеивались они по стенам, как паутина. Она не стала спрашивать, что будет, если упырь улизнет. Или почему у Рона с собой нет ключа. Или что это за пятна по всем стенам, похожие на плесень от сырости. В конце концов, последнее она могла даже выдумать.

Справившись с замком, Рон на мгновение обернулся к ней с горящими глазами и дернул задвижку.

Дверь отворилась бесшумно.

Они прошли внутрь и огляделись, привыкая ко мраку. Окно здесь, на чердаке, было завешено. Огарок почти догорел, и они зажгли от него второй. Наконец неясное темное пятно приобрело некоторые очертания: на матрасе, страшно скорчившись, скрючившись и буквально стянувшись в узел, лежал кто-то тощий и облезлый, как облыселый оборотень. В полутьме кожа его приобрела светло-зеленый оттенок. Рон назвал несчастное чудовище упырем. Упырь в ответ страдальчески промычал.

— По-моему, он не совсем живой...

— Да ерунда, — перебил Рон. — Он живехонек! Взгляни-ка получше!

Упырь скреб рукой дощатый пол возле своего матраса. Ногти у него были длинными и обкусанными. Луна села на колени возле выцветшего матраса и вгляделась в темноте в мисочку на полу, из которой его кормили. Ей хотелось верить, что в ней остывшая овсянка, со временем покрывшаяся противной корочкой.

«Мертвая каша», — пронеслось в голове, и Луна спросила:

— Он голодный? Чем он питается?

— Он почти ничего не ест, — вздохнул Рон. — Чего только мы ему ни предлагали...

(Ногти у него отросшие, он лезет ими в щели между досок, выискивает пауков и жрет их)

Рон вздрогнул, затеребил край рукава.

Луна осторожно положила руку на край матраса, Рон начал что-то говорить, и тут упырь распахнул глаза. Глаза у него были странными, совершенно желтыми и слегка светились в полутьме. Взгляд выдал его: он ничего не понимал.

— Он был таким не всегда, — произнесла Луна, вздыхая.

Тесный чердак наполнился тяжелым душным воздухом.

— Я этого не знаю, — ответил Рон.

— Когда-то он был человеком, правда?

Рон нахмурился. Уши у него пылали, он мял их руками, и бормотал:

— Это вряд ли…

Упырь тихонько скреб ногтями пол. Пальцев у него было по пять на каждой руке, человеческие ноги, одна голова и уши на своих местах. Кожа, правда, стала неестественного цвета, да еще и в болячках. Рон тоже это видел.

— Ну, нет… — неуверенно повторил он. — Весь зеленый в пупырышку, едва дышит, тяжело сопит… и спит. По ночам он лупит по трубам и шастает с места на место…

Луна не отрывала взгляд от упыря, она смотрела в самые его глаза. В странные желтые нечеловеческие глаза, а потом сказала:

— А может… может, он умирает?

И тогда упырь выгнулся, как раскрученная спираль. Он открыл рот, и из него в темноту вышел крик, вышла боль, вышло жаркое ядовитое дыхание.

Рон зажал уши руками, тогда как Луна закашлялась. Кашель ее утонул в этом диком вопле.

— Кажется, он заразен, — тихо сказала Луна, но Рон услышал. — У него Песочная Грязь, он скоро умрет.

— Замолчи, пожалуйста! Что ты такое говоришь! — заорал Рон, а когда пальцы с острыми щербатыми ногтями вцепились в ее руку, она тоже закричала.

Они кубарем полетели вниз. С грохотом, как два косых табурета, спущенных по лестнице.

Он возвышался над городом. Многогранник — нелепый, несимметричный, ненастоящий… В разные стороны торчал он всеми своими бесконечными гранями. Острые грани эти впивались в пространство, поглощая его. Поглощая всех: и людей, и время. Там было можно играть, и смотреть общий сон, и проигрывать одну за другой невероятную фантазию. Захватило дух, и Ласка вздохнула, будто ей трудно было даже дышать, будто делала она это через силу.

В тот раз ее вытолкнуло, будто выбросило, сдуло как пыль и рассеяло на ветру. В горле першило. Где-то за спиной тихо хлопнула дверь. Далеко. Каменные ступени холодили босые ноги…

— Зачем было приносить туда Песчанку? — спросил мальчишка, обиженно потирая кулаки.

Звали его Спичкой, он не был из песьеглавцев, не был и двудушником. Дом его стоял в Сырых Застройках — серый и пустой, он выглядел нежилым и пах так же. Сам Спичка был сиротой. Занимался всем, чем вздумается. Например, испытывал крысу в крысиных бегах. Толстая, она выигрывала нечасто. Он все порывался то натренировать ее, то заколдовать, но время шло, она только отъедалась и старела.

Спичка лазил по заборам и пробирался сквозь щели в окнах и по скрытым лазам. Он был главным исследователем города. Знал, на каком месте какой дом растет, какая дверь не заперта, а какая легко открывается…

Падая, он не ушибся. Здесь никто не мог ни ушибиться, ни умереть. Но досада, съедала его досада — эта игра была у них на двоих. Словом, общая.

Он повторял:

— Это был настоящий упырь! Я уже говорил о нем. Упырь, понимаешь? Я надеялся, что это последний вампир, ну, такое чудовище. И он не умирал!

Ласка прикрыла глаза. Она видела их, мертвецов. В багровых пятнах, под маслянистыми повязками, и даже стены зараженных домов вздувались пузырями, сочились кровавой плесенью. Болезнь затрагивала целые кварталы, в городе устанавливали карантины, запирали дома, но зараза летала по городу ядовитыми облаками, скакала по мостовым в зубах шерстяных переносчиков — крыс.

Ласка слышала их, будущих мертвецов. Они стенали, умирая в агонии, и от криков этих вылетали из окон стекла. И даже земля не дарила им упокоения. Она слышала их и там, внизу, принося на могилы молоко, выметая с тропинок опавшие листья, и пела им убаюкивающие песни. Обычно — без слов. Говорили, мертвые возвращаются, прорастая из земли твирью, но если тела сжигать…

Родители Ласки здесь же лежали рядышком, в могилах, на кладбище. Она могла их навещать. Сначала мать, потом и отец — ушли. Она осталась одна в ночной сторожке, провожала мертвых и ухаживала за могилами. А вскоре началась вспышка Песочной Грязи — в районе Земли, в Сырых застройках, близ кладбища. Болезнь со стопроцентной смертностью. Ласка помнила крики, и лица, и искореженные тела. И как их кормили «мертвой кашей» — смесью твириновых экстрактов и зараженных органов, что-то вроде антибиотика. Но и это останавливало болезнь лишь на время.

— Страшно было, правда? — спросила она Спичку.

Он замялся.

— Да… да, но это плохая фантазия. Слишком она, ну, здешняя, настоящая, что ли. Сны же нужны, чтобы мечты воплощать, понимаешь?

Ласка смотрела на него, не мигая, когда он понурил голову и пошел, раздосадованный, прочь.

— Мечты?..

У нее были мечты. Когда-то она видела чердак, заполненный солнечным светом, и себя рядом с мамой и папой. Они были волшебниками, мама колдовала заклятия волшебной палочкой, много экспериментировала, а папа… Папа был…

Потом это закончилось. Мечты все чаще спутывались в комок с настоящим, и девочка, которой она была, переставала верить в чудеса. Даже там, в фантазиях.

Ведь Многогранник… он желания детей исполнял.

А у Ласки — только сны, а сны разуму неподвластны.

Тот раз, с упырем, был последним. Она больше не позволяла фантазии разрастаться и поглощать разум, не вдыхала туда она ни жизнь, ни тепло. И почти забыла пароль, пропускающий внутрь, в далекие недра башни.

«Агатова яма», — мелькнуло в голове.

Помнила…

Ласка вздрогнула, но взгляд не отвела. Смотрела на Многогранник из-под опущенных ресниц. Какой огромный…

Она подула на него, как дуют дети на цветы одуванчика, захватив в грудь побольше воздуха и раздув щеки. Раскраснелась. Он остался стоять.

Перевернутая пустая бутыль на жерди.

Роящийся улий. А в нем мертвые мечты и живые воспоминания.

Она проходила мимо, всегда мимо, а если стояла рядом, то расплескивала молоко. Но смотреть — смотрела. Вверх смотрела на исполинскую чужую громадину, кривые очертания которой не узнавал взгляд.

— ...бумага, — прошептала Ласка, скользнув по недосягаемому краю рукой. Она знала, теперь стены сделались бы для нее шершавыми и теплыми, но больше ничего бы не показали.

Только детям.

Для них эта башня прозрачная, как стекло, и они для нее — тоже. Только помысли — и получишь, чего хотел.

— Что ты видела там? — зевнув, требовательно спросил часовой песьеглавец. Он сторожил проход. Их было двое, они переругивались, но не со злобы, а больше от скуки.

Пустые вышитые глаза на собачьей голове смотрели вкось, а в дырках сверкали любопытством глаза настоящие.

Ласка качнула головой.

— Значит, ничего? — переспросил песьеглавец. — Ничегошеньки не видела?

Другой хохотнул:

— Это потому, что в Многограннике не место взрослым. — Он помолчал, покосил на нее оба собачьих глаза. Она была тонкой, бледной и невысокой. Опущен острый подбородок и уголки бескровного рта, глаза — печальны, без веры в чудо, с особым тягостным смирением. Он отвернулся, ему сделалось досадно, или противно, или страшно, одним словом — неприятно. Он нехотя проговорил: — Они здесь, взрослые, сходят с ума. Вот.

Замолчал. И звонкая тишина на миг грохнулась на город. Мертвая. Только где-то в степи далеко ветер гулял, раздвигая жесткие стебли и унося песок.

Ласка хихикнула. Живо, но как-то неестественно, как будто немножечко против воли.

— Я знаю, слышишь, я знаю. С ума так с ума.

Ей было, кажется, уже лет одиннадцать, а то и двенадцать. Она повзрослела.