Четыре осени Северуса Снейпа (гет)

 Эйлин Снейп, в девичестве Принц, никогда не отличалась ни особой нежностью, ни, тем более, любовью ко всему сущему. Казалось, что последние крохи ее тепла были растрачены еще в день свадьбы с магглом, вспышкой молнии превратившей ее жизнь в две кровоточившие раны.

 Ей отчаянно хотелось отыскать свое место в чужом мире, и она привила эту любовь сынишке, не отличавшемся ни красотой, ни талантами, ни происхождением. Что еще могла передать изгнанница из волшебного мира, которую так и не принял человеческий? Разве что, любовь к музыке.

 Дождавшись, пока мужа не будет дома, Эйлин превращала обеденный стол в пианино и долго наигрывала печальную и прекрасную мелодию, в которой, казалось, воплотилась осень и сама ее жизнь. Бедность и лишения играли незначительную роль в те суровые времена: тогда все так жили, и детишки из окрестных районов нередко дружили с детьми волшебников, которые обращали слишком мало внимания на призраков вымершей идеологии, оставив протоколы и манеры чистокровным, которых и без того осталось слишком мало. Потому Эйлин верила, что мир ее мужа примет ее, не заметив разницы между чудесами и рутиной.

  Мир-то, может, и не заметил, но она слишком хорошо знала, что обманывает саму себя. новизна новой жизни схлынула, как отлив на рассвете, оставив по себе лишь опустевшее дно, полное водорослей и рыб, которым не посчастливилось. Эйлин отчаянно хотелось туда, в мир ее детства, пропитанный красками волшебства, привкусом чуда и ароматами воспоминаний. Она рассказывала сыну сказки о той жизни, в которую ей больше не будет возврата, и играла печальную мелодию, скрывшись от всех невзгод на кухне.

  А сын сидел на чердаке и рисовал обломком уголька картины мира, что услужливо подсовывала ему неуемная фантазия мечтателя, которому не будет места в этой жизни, пропитанной ароматом луговых трав и согретой солнцем позднего сентября…

  Он был благодарен матери за то недолговечное тепло, что ей удалось ему передать, и за истории о лучшем мире, который способен осветить подступавшую со всех сторон тьму, а еще за музыку, доносившуюся в открытое окно старенькой кухни, и тогда, казалось, даже самые отчаявшиеся замирали на миг и едва заметно улыбались.

  Он положил на надгробье астры и едва сумел подавить вздох: «Мама, обещаю, я стану лучше, и мир, о котором ты рассказывала мне в сказках, примет меня».

 Он уходил прочь с кладбища, сохранив в сердце любовь к музыке и последним дням сентября, оставив от матери имя, которое в новом мире не слышал никто со времен Римской Империи — Северус. Северус Снейп.

 Она ворвалась в его жизнь как солнце: девочка с цветочным именем и огненными волосами. И он был рад следовать за ней до конца. Ей хотелось быть популярной, хотелось подчинить себе мир, чтобы осветить его пламенем своей самобытности.

  Наверное, она всегда считала себя чем-то лучше других: дочь любящих родителей, примерная сестра, популярная девочка, умеющая заставлять цветы расцветать, что может быть прекраснее? Нищие ребятишки из соседних кварталов с завистью и плохо скрываемым любопытством смотрели на светлый и теплый дом Эвансов и на двух сестер, жадно поедавших пирожные, когда в их семьях редко находилась лишняя краюха хлеба.

  В те времена все так жили, потому дети не делили друг друга на своих и чужих, оставив право решать, кто прав, а кто виноват, той жизни, что уже маячила из-за горизонта, но пока не спешила проливаться дождем. Мечтатели продолжали мечтать, деятели — делать, а рыжая девочка мановением руки заставлять ромашку распуститься.

  Северус завороженно смотрел, как ветер играет ее волосами, а сердце еще хранило глупую мечту о том, что он тоже сможет быть нужным этому миру, и мир его примет, не прося ничего взамен. Он был первым, кто рассказал ей о магии, и первым, кто показал старенькое пианино, так и оставшееся стоять в кухне его обнищавшего дома. Она была принцессой собственного королевства, и ему хотелось ей поклоняться. Он бы подарил ей собственное сердце на ладони, но девочке не нужно было сердце. Девочке нужна была всеобщая любовь, которую нищий мальчишка не мог ей дать.

 Шли годы. Она собирала любовь в сосуд собственной души, чтобы однажды с ее помощью спасти мир от зла, а он отвоевывал свое право быть нужным хоть кому-то. Октябрь подступал со всех сторон, готовый пропеть предпоследнюю панихиду года. Ему всего лишь хотелось отыскать кого-то, кому будет не все равно, вот потому он так отчаянно метался между силами тьмы и силами света, стремясь заслужить хоть каплю чужого тепла. Мир, в который он так отчаянно стремился попасть, принял его, однако это уже было ему не нужно. Он совершил страшнейшую из собственных ошибок, а популярная девочка вновь стала спасительницей мира. В последний раз.

 Северус не спрашивал себя, почему всё закончилось вот так, и ему не жаль было собственной жизнь, которую он смело разменивал на чужое право быть. Он знал, что в собственной погоне за лучик солнца перечеркнул всю ушедшую жизнь и невольно уничтожил всё то светлое, что воплощала для него Лили.

  Кроваво-красной каплей на землю тихо ложится кленовый листок. Совсем скоро он будет алеть на белом снегу, подобно ране в его сердце…. Последний день октября благословил и проклял тех, кто выжил.

 Но ему не холодно, он давно уже перестал бояться морозов. Человек без сердца вряд ли может что-то чувствовать и о чем-то сожалеть. Он живет словно этот кленовый лист, и ветер несет его на своих крыльях. Однако, не все еще потерянно в его окаменевшей душе, он вспоминает прошлое в последний день октября, и видит высоко в небе девочку с цветочным именем, в кристально чистом невинном небе.

 Ночной лес окутан туманом, и он тянет руки к серебристой лани, что бродит меж деревьев, и она приходит, чтобы раствориться в их обоюдном одиночестве. Эта ночь — отражение душ и мыслей. И песня сердца, сохранившаяся там с самого детства, не утихнет, пока жив он и его необъятное горе, пока мерцает туман, окутавший лес, пока светит бледная луна. Много лун взойдет, прежде чем лань покинет его и уйдет в оковы новой ночи, но пока последний день октября дарует им право на взаимное отражение, прежде чем оно растает от недостатка света.

 Мрачная и гнилая ноябрьская осень как нельзя лучше отражает то, что он сам сотворил со своей жизнью в последующие две декады безумной гонки за отголосками лучшего мира. Он больше не спрашивал себя, что делает в этой жизни, в которой ему с самого начала не было места, он шел вперед, стремясь дойти до конца. Он не надеялся стать героем, он лишь не хотел умирать в одиночестве.

 Ошибки прошлых лет разбивали на осколки те хрупкие воспоминания о солнце, которые еще теплились в душе, слишком черной, чтобы пропустить хоть каплю света. Ноябрь закончится, придет зима, и больше не надо будет спрашивать себя о том, куда же подевалось тепло. Его и не было никогда. Было слишком много тьмы.

 Была кровь. Своя, чужая, случайная, преднамеренная, не важно. Был долг, предписывавший быть полезным обеим сторонам, уже позабывшим об изначальном смысле сражения. Было презрение. Ненависть света, признательность тьмы, и снова боль. Боль — это хорошо, боль напоминала, что он еще жив, хоть и не понимает, зачем. Красные вспышки Crucio, белая Sectumsempra, замершая на кончике палочки, и снова тупая и беспросветная боль.

  А после доклады свету, отчеты перед тьмой, чужие женщины, которых он тащил к себе в постель, чтобы согреться хотя бы на пару часов, янтарный виски, чтобы очистить кавардак в мыслях, в которых, как в мутных водах, барахталась вся его бессмысленная жизнь, и беспросветный мрак ноября.

 И было два букета: астры и лилии. И две фразы: «Мама, я обещаю стать лучше» и «Прости меня, Лили».

 Самая большая в его жизни ошибка делала его сильнее тогда, когда он уже сам не помнил, как это, и он шел дальше по тьме затянувшегося ноября.

 Девочка с копной каштановых волос и янтарными глазами изводила его жизнь прошедшие семь лет и не спросила разрешения появиться в ней вновь, когда прошло еще около декады. Она всегда знала всё лучше других и не искала место в этом мире, уверенно утвердившись в нем с самого начала. Она переживала какие-то свои потери, смотрела в пустоту по ночам и верила в одной ей известные идеалы. И портила жизнь одному профессору, как в юности портила ему зелья и поджигала мантии.

  Он стал для всех героем и отказывался верить в это, а она стала его ассистенткой в кабинете зелий, заявив о своем праве Героини Войны учиться у самых лучших. С каждым днем она делала его жизнь еще невыносимее, занимаясь поисками средства от всех проблем, помогая всем обездоленным и доказывая ему, что не всё еще потеряно.

 Она, конечно же, причислила его к сотне своих бесконечных проектов, словно он был эльфом или бродячей собакой, которая нуждалась в тепле и миске супа. Она вела с ним разговоры на равных и молчала, когда из комнаты доносилась печальная мелодия, сыгранная на пианино, а после никак не комментировала услышанное.

  Она не стремилась подчинить себе и играть по своим правилам, но она была рядом и в затянувшиеся теплые деньки сентября, и в роковой октябрь, и в промозглые ноябрьские ночи, когда единственными его собеседниками были бутылка виски и серебряная лань. Она молчала, понимая без слов — невыносимая девчонка Грейнджер, верившая в чудо тогда, когда никаких чудес уже не осталось.

  И вот, когда в одну из таких вязких, как смола ночей к его ногам вместо лани слетел черный ворон и недоуменно уставился немигающим взглядом, именно она сказала, что так и должно было быть с самого начала, и что ему, как всегда, никто не дал выбора. Он, помнится, кричал, что сам во всем виноват, и кто она такая, чтобы лезть в его жизнь, и, кажется, даже швырнул бутылку в стену, а после, когда она заснула, скрючившись на диване в лаборатории, совсем рядом со входом в его личные покои, он накрыл ее одеялом и пообещал самому себе, что станет лучше.

 А после, когда он привычно опустил на надгробья Лили и матери лилии и астры, именно она сказала ему: «Они простили тебя, пора простить себя самому».

 И в его жизнь ворвалось капризное и теплое бабье лето, чтобы показать ему то чудо, в которое он уже и не надеялся поверить.