Сказки Гретель (джен)

Малыш Генри с опаской глядел в окно. Он тщетно надеялся увидеть там что-то жуткое. Или кого-то. Он сам не до конца понял смысла истории, которую сегодня рассказывала Гретель. Они оба привыкли заканчивать свой день какой-нибудь созданной на ходу выдумкой. В какой-то степени это помогало мальчику расслабиться и хотя бы во сне видеть что-то приятное. Или наоборот — ужасающее. Крошка никогда бы не сознался в том, что истории сестры его хоть немного пугают. Во всяком случае, малыш Генри очень верил в то, что в ее глазах он бесстрашный.

— И потом старик покосился на детей и своим скрипучим голосом протянул: «Закрывайте на ночь окна, если живете рядом с кладбищем».

Темнота обычно не пугала малыша Генри. Гретель однажды сказала, что в ней может затаиться только один монстр. От родителей он знал, что этим монстром является он сам. Так что это тем, кто стоял во тьме рядом с ним, следовало бы бояться. Однако сейчас его серые глазки пугливо бегали, надеясь высмотреть хоть что-то в открытом окне, а сам мальчик вжался в кровать, словно надеялся стать еще меньше и незаметнее.

— Клад…бище… Что это?

Язык сломать можно, до чего же сложное слово, думал малыш Генри, пряча нос под одеялом. Сегодня луны не было видно, и даже звезды, как назло, скрылись за густыми тучами.

— Там селяне закапывают мертвецов, — лишь пожала плечами Гретель. Малыш Генри оживленно заморгал, сжимая простынь в левом кулаке.

— Мерт…вецов… А… Зачем окна?..

— Чтобы мертвецы не заявились посреди ночи и не съели всю еду. Говорят, они приходят с белками. И те выгрызают селянам глаза. Как орешки, — Гретель задорно хихикнула. А малыш Генри затрясся и юркнул под одеяло с головой.

Они не жили возле кладбища. Они не закапывали мертвецов на кладбище. Они вообще не закапывали мертвецов. Гретель еще полгода назад водила малыша Генри в семейный склеп. Там, в сырой мрачной крипте, под мраморными плитами лежали погибшие члены семьи. А склеп этот стоял совсем рядом с домом, к нему вела дивная аллея с деревьями, цветущими маленькими белыми цветами. И так сладко пахли те цветы, и так ровна была та аллея, и так светло было в тот день. Малыш Генри никогда бы не подумал, что будет трястись от страха, вспоминая об этом.

На кровать что-то вскарабкалось. Коварная белка заскребла коготками по простыни. Краем уха малыш Генри уловил шуршание подле себя. А спустя мгновение за спиной. Их двое! Две прожорливые белки пришли полакомиться глазами! Малыш Генри оскалился, сжался в комочек. Выпучил глазки, но не для того, чтобы облегчить жестоким грызунам задачу. Только одеяло чуть приподнялось, образовав туннель, малыш Генри набросился на белку, схватил ее ручками и впился зубами в мягкую шерстку.

И только потом понял, что его жестоко одурачили. Под хохот Гретель малыш Генри выглянул из-под одеяла. Обиженно шмыгнул носом и укусил сильнее. Так, чтобы противный смех обратился в крик.

— Ай-ай-ай, ну что ты! Не глупи, это сказочки для детишек селян. Всем известно, что мертвецам еда не нужна.

— А белки?..

— Ни разу не видела, чтобы хоть одна белка выгрызла кому-нибудь глаза. Нет, был один случай…

— Закрой окно!

— В тот раз была всего лишь птица! Дурачок, нашел, чего бояться.

Высвободив руку, Гретель осторожно потрепала малыша Генри по голове, мельком оглядывая след от укуса. Мальчик с обидой глядел на нее, тяжело дышал и тихо хрипел. Совсем как дикий котенок, с улыбкой подумала она. Слишком маленький еще для таких сказок, но каждый раз будто бросающий вызов, настаивая на чем-то страшном.

— Не рассказывай больше.

Насупился и отвернулся. Эта битва проиграна, а он обезоружен. Осталось только дождаться, когда захватят в объятия, и вытерпеть это со всем присущим ему мужеством. Дрожь постепенно отступала. Теперь он не мог понять, почему вообще так впечатлился. Еще немного, и малыш Генри смог успокоиться и даже начал ровно дышать. Гретель продолжала гладить его, покуда глазки его не закрылись, а сам малыш Генри не засопел. Он всегда сопел во сне, и это заставляло улыбнуться. Она подумала, что хотела бы увидеть его спящим, когда ее славный мальчик превратится в большого свирепого вампира. Тогда уж это сопение будет вдвойне забавнее.

Гретель облегченно вздохнула и подошла к окну. Лунный диск смутно проглядывался под тучами. Замечательная ночь, чтобы провести ее на улице. Постучала пальцами по подоконнику. Подле окна затряслась ветка и по ней на своих крохотных лапках прыгала белочка. Вскарабкалась Гретель на плечо и распушила хвост. Та поднесла ладонь к рыжей красавице, и что-то склизкое упало ей на пальцы.

— Спасибо, — радостно усмехнулась, почесала белку за ушком, и та помчалась в родное дупло.

* * *

Малыш Генри рассматривал птенца с любопытством, держась чуть поодаль, чтобы не вспугнуть и без того растерянного детеныша. Его скупое оперение и издали кажущаяся голой голова вызывали у мальчика странные чувства. Птицы никогда не казались ему чем-то особенно красивым. Но этот птенец по сравнению с ними был попросту уродом. Он перебирал ногами так неуклюже, словно это была его первая прогулка. Однако, когда малыш Генри все же шагнул птенцу навстречу, тот отпрыгнул совершенно уверенно и даже не завалился в листву. Но широко раскрытый клюв и черные глаза, будто бы покрытые мутной пленкой, создавали такой шокированный вид, что мальчик про себя не мог не рассмеяться; какое же пугало.

Над птенцом никто не кружил, когда малыш Генри заприметил его, обратив внимание на неловкое движение в стороне. Странно, подумалось ему. Гретель рассказывала, что в таких случаях обеспокоенные родители не оставляют детеныша из виду. Быть может, они следили сверху, из гнезда? Мальчик задрал голову, осматривая птичий дом, точнее, нижнюю его часть. Никаких следов жизни. Даже другие птенцы не пищали. Может, у них тихий час, и этого пихнули лапой? Птицам снятся кошмары? Они ходят, то есть, летают во сне? Спят ли они днем вообще? Сколько вопросов породила у малыша Генри одна неумело выстроенная в подобие корзины куча веток.

Под ногами послышался писк. Пузатый птенец глядел с опаской, но любопытство изъедало его не меньше, чем малыша Генри, и оттого он подпрыгнул поближе. Мальчик слабо улыбнулся ему; его учили улыбаться каждому, кто находился в его владениях. А раз гнездо построили в саду поместья, то, стало быть, этот птенец — его желанный гость и сосед. Осталось только понять, что делать теперь. Малыш Генри призадумался. Потыкав пальцем в щеку, он осматривал детеныша: его словно ощипанные крылышки и пух на голове, напоминающий шляпку старой леди, изображенной на странице одной книжки, которую читала Гретель. Наверно, этому птенцу не повезло, и он донашивал оперение своей почившей бабки, подумал мальчик и сочувствующе вздохнул.

А после решился действовать и, пока птенец ничего не заподозрил, ухватил его за пухленькие бока и приподнял. Малыш Генри совсем не ожидал ощутить тепло этой неприятной кожи, неравномерно покрытой пухом. Даже не тепло, а жар. Птенец оказался таким горячим, что мальчик испугался, не болен ли он. Оставалось только надеяться, что птичьи болезни не передаются вампирам. Детеныш шокировано вертел головой из стороны в сторону, а его клюв еще шире раскрывался, когда он замечал на себе взгляд малыша Генри. Казалось, что ему просто не хватало совсем капельки мозгов, чтобы начать выкрикивать жалобы и вещать о своем недовольстве.

Малыш Генри решительно не понимал, что делать с птенцом. Может быть, Гретель смогла бы дать ответ? Докинуть до гнезда не представлялось возможным. Да и мальчику подумалось, что подобная идея не прибавит этому глупышу радости. Может, чтобы помочь взлететь, ему нужно было предоставить взлетную площадку? Стоило попробовать. Решившись, кроха усадил птенца на голову. Все равно Гретель собиралась вымывать всю грязь из волос. А так детенышу будет мягко и уютно в многочисленных кудряшках.

— Лети, — тихо произнес малыш Генри, надеясь, что его идея сработает. Но птенец так долго крутился на его голове, что в какой-то момент наскучило ждать. Вера в то, что он просто пытается взлететь, растаяла тогда, когда мальчик почувствовал, как его волосы пытаются склевать.

Что за наглость, подумал малыш Генри, топая ножкой. Конечно, с гостями нужно вести себя великодушно, если ты не хочешь прослыть грубияном, но у всего есть предел. Это топтание на голове окончательно опостылело, и кроха схватил непослушного птенца. Видимо, от злости он сжал детеныша слишком сильно, потому как почти сразу же услышал противный писк. Но отступать было поздно. Мальчик прижал птенца к груди и вновь осмотрел его. И как столько недовольства умещалось в таком маленьком тельце? Неблагодарное животное. Малыш Генри поджал губы, нахмурил брови. И представил, что выглядит угрожающе.

— За неуважение к хозяину я помещу тебя в самую темную башню. Там никогда не зажигают камин. И не носят гостям еду. И еще… И еще там скучно! — он постарался придумать угрозу как можно более жуткую, чтобы глупый птенец наконец понял, с кем имеет дело. Но тот по-прежнему вертел головой с разинутым клювом и недоумевающим взглядом смотрел на мир вокруг себя. Совершенно не поддающийся манипуляциям, вздохнул малыш Генри. — Ты мог хотя бы сделать вид, что испугался.

Но он знал, что притворство уместно только тогда, когда хочется получить какую-либо выгоду. И то это выходит далеко не у всех. Не у детей уж точно. Мальчик еще раз вздохнул. Идеи у него закончились. В дом взять птенца нельзя было, даже если бы в самом деле хотелось запереть его в темном углу в крохотной птичьей клетке. Что бы с ним в таком случае надо было делать потом? Малышу Генри никогда не было понятно, для чего мать держит птицу дома.

— Надо показать тебя Гретель, — поделился размышлениями кроха. — Она наверняка придумает решение.

Он давно находился на улице. Сестра скорее всего уже собиралась его искать. В окно вряд ли можно было увидеть его маленькую фигурку; среди деревьев мальчик оставался незаметным. Малыш Генри потихоньку пошел в сторону дома, надеясь, что Гретель заметит его и прибежит навстречу. Он не слушал пронзительный писк птенца, не обращал внимание на то, как быстро колотилось крохотное сердечко. Всякие возмущения ему уже порядком надоели, и хотелось уже забыть о существовании этого глупого детеныша.

— О, Генри, вот и ты, — послышался вскоре нежный голос сестры.

Сегодня она много времени проводила с Хензелем, который вернулся домой вчера поздно вечером. Он притащил с собой какие-то заумные книжки, и Гретель сочла более интересным их компанию, чем малыша Генри. Мальчик некоторое время дулся на нее; часы тянулись гораздо медленнее в одиночестве, и было попросту скучно и тоскливо. Но теперь она вспомнила про него, и кроха немного просиял. Обижаться совсем не хотелось, когда Гретель так мило и дружелюбно улыбалась. Но ее улыбка быстро исчезла, уступив место какому-то странному чувству тревоги. Во всяком случае, малышу Генри так показалось, из-за чего он слегка напрягся.

— Ой, Генри, это… Где ты нашел этого малыша? — спросила она как-то взволнованно, когда приблизилась к брату и осмотрела птенца. У того, создавалось впечатление, недоумение только разрослось. Должно быть, он никогда до этого дня не получал столько внимания.

— Там, — малыш Генри протянул руку в сторону деревьев, и зверь как-то недовольно поворочал лапками. — Он был на земле. Я думаю, от него решили избавиться.

— Он мог просто выпасть из гнезда, — улыбнувшись, заключила Гретель, погладив брата по голове. Она словно не заметила, что по волосам явно потоптались. Причем буквально.

— Что с ним делать теперь? — отвергать версию Гретель было бы глупо, но мальчику казалось, что он прав как никогда. Впрочем, решение он все равно доверил сестре.

— Лучше отнесем его на место. Ты давно взял его в руки?

— Ну… Да, наверное. Я хотел, чтобы он взлетел. Но ничего не вышло, — разочарованно протянул малыш Генри. Ему не хотелось оставлять птенца одного. Тем более уже вечерело, а в темноте такому маленькому глупышу наверняка будет жутко. От представления, как он вертит головой и пищит, шокировано глядя на черноту вокруг себя, мальчику стало совсем грустно. — Так правда будет лучше?

Что-то в выражении лица сестры малышу Генри не нравилось. Но он не мог понять, что именно и в чем причина. Но Гретель не говорила, что не так. Может быть, у нее было просто плохое настроение? От общества Хензеля такое вполне могло случиться. Но она только кивнула ему, после чего пошла к деревьям. Мальчику не оставалось ничего другого, кроме как пойти вслед за ней.

Птенцу не понравилось возвращаться на листву. Когда малыш Генри опустил его, он возмущенно запрыгал сперва вокруг крохи, а после немного отдалился и затих, с подозрением наблюдая за вампирами. Гретель положила руки на плечи брата и прижала его к себе. Небо чернело, сгущались облака. Ночью наверняка пойдет дождь, подумал мальчик, и только сильнее испугался. А вдруг это ошибка? Вдруг Гретель не права?

— Ты уверена, что так будет лучше? — встревоженным голосом он повторил свой вопрос. Такой глупый птенец наверняка не додумается до того, что бы спрятаться в каком-нибудь укромном месте, и весь промокнет. Может, если оставить его в комнате на ночь, никто не узнает об этом?

— Не бойся, Генри, — ласково заговорила сестра. Она всегда так успокаивающе отвечала, когда малыш Генри волновался. — С ним все будет в порядке. Нам лучше уйти, мы пугаем его родителей. За ним обязательно вернутся. А тебя уже давно пора вымыть, только посмотри на свои волосы. Чем ты занимался, пока я уделяла внимание другому младшему братику? Только не ревнуй, мы все знаем, кто мой любимчик.

Она тихо хихикнула. Оттого, что знала, как малыш Генри на самом деле ревнует, или оттого, что ей нравилось насмехаться над Хензелем. Мальчик не был уверен, какой вариант ближе к истине. Тем более ему уже говорили, что они с Гретель двойняшки, так что Хензель никак не мог быть младшим братиком. Но малыш Генри спорить не стал. Ему в самом деле было некомфортно от того, что волосы все перепачканные и какие-то слипшиеся. И становилось как-то холодно. Поэтому он ухватил Гретель за руку, и они вместе отправились домой.

* * *

Под дуновением ветра лепестки жасмина разлетались подобно первому снегу, падая на землю стремительно и тихо, опускались на голову, застревая в кудрявых волосах. Малыш Генри вдыхал сладкий аромат вместе с воздухом и ощущал себя таким умиротворенным, словно всего двадцать минут назад не убежал на улицу, расплакавшись. Его лицо оставалось каменным, но следы от слез на бледных щеках остались, подобно дорожкам от капель дождя на холодном мраморе.

Гретель всегда говорила, что нет ничего постыдного в том, что такой маленький мальчик, как он, плачет, но малыш Генри все равно испытывал непомерно тяжелую ношу стыда за самого себя. Словно, заплакав, он в очередной раз подвел всю свою семью. Глядя на белый куст жасмина, он поклялся, что однажды научится не показывать своей боли никому живому. Что ветер больше не разнесет по округе его сдавленный крик, разметая на части его душу подобно этим хрупким цветкам.

Внезапно на его голову водрузился подобно знамени венок. Малыш Генри ощутил, как прочность и твердость веток давит на него, а белые лепестки щекочут лоб. Один сучок даже оцарапал кожу, разорвав прядки волос. Мальчик на секунду представил, как весь тот беспорядок на голове превращается в точную копию гнезда. Птенцам уж наверняка пришлись бы по вкусу черные завитушки под хвостами.

Малыш Генри неуверенно приподнял руки, чтобы ухватиться за венок и содрать его с себя, но вдруг обе его маленькие ладошки захватило голое мокрое чудовище. Мальчик ощутил холод и влагу на коже, но не дернулся, хоть на секунду ему стало противно от этого прикосновения. Словно почувствовав недовольство, чудовище подняло руки малыша Генри чуть повыше и согрело их своими пухлыми губами. Они уж точно были горячими, сухими и мягкими: такими, какими крошка запомнил их на всю свою жизнь.

— Опять ты ходишь один, — произнесла Гретель голосом спокойным и сдержанным. Будто не знала она, почему малыш Генри очутился на улице в столь унылый серый день. Пусть солнце он тоже не особо любил, но осенью, когда его лучи не обжигали кожу, а лишь приветливо ласкали ее, было даже приятно высовывать нос из дома.

— Раз ты теперь здесь, значит, нас как минимум двое, — пробурчал себе под нос мальчик, освобождая захваченные руки и обнимая себя за плечи.

Венок так и остался на его голове, но он более не обращал на него внимание. Малыш Генри отошел немного от сестры и наконец обернулся. Гретель по-прежнему ходила в своем свободном бежевом платье, покрывавшим все ее тело, оставляя голыми только руки ниже локтя и ее длинную шею. А черные, совсем как у него, волосы точно так же потрепал прохладный ветер. Лицо ее не выражало никаких эмоций, только в глазах разгорался игривый огонек.

— Пойдем-ка, я тебе покажу кое-что.

В ней всегда было много энергии. Малыш Генри часто поражался тому, как бойко она зазывала его с собой, затягивала в маленькие приключения. В отличие от самого мальчика, Гретель всегда находила повод улыбнуться ему, скрыть следы усталости, которые проглядывались на ее лице время от времени. Малыш Генри чувствовал, как хочет ответить взаимностью на ее радостные возгласы. Но тревога и грусть редко оставляли его. Ведь он знал, что это все не по-настоящему.

— А идти далеко? — по правде говоря, малыш Генри не хотел куда-либо уходить. Эмоции его оставили, и он уже был готов вернуться домой. Лишь бы только не попадаться родне на глаза.

— Нет, но если будешь придавать этому слишком много значения, дорога покажется бесконечной.

Гретель подмигнула ему, после чего поспешила покинуть двор семейного поместья. Малыш Генри старался поспевать за сестрой, но ему то и дело приходилось срываться на бег. Это не слишком воодушевляло мальчика, но он знал, что должен быть крепким и выносливым, и оттого помалкивал, когда ноги его облизывала ноющая боль, а дыхание в очередной раз сбивалось. Гретель держалась не слишком далеко, а вскоре и вовсе поравнялась с братом, ухватив его за руку.

Они ненадолго остановились, и малыш Генри воспользовался случаем, чтобы отдышаться. Тем временем Гретель что-то высматривала. Мальчик попытался проследить за ее взглядом, но ничего вызывающего интерес не заметил. С высоты ее роста, наверно, лучше видно, подумал он. В траве не стрекотал кузнечик, птицы летали вне зоны видимости малыша Генри, и в целом вокруг них все было тихо. До определенного момента.

Сосредоточившись, он услышал лай собаки вдалеке и немного напрягся. Оставалось только надеяться, что Гретель не потащит брата туда, откуда доносился этот неприятный для чувствительного уха звук. Малыш Генри недолюбливал собак и в глубине души побаивался их. Он был еще слишком маленьким, чтобы не падать, когда тяжелое шерстяное чудище опиралось на него своими лапами.

Однако лицо Гретель просияло, она взглянула на мальчика и, улыбнувшись ему, повела его за собой. Малышу Генри оставалось только догадываться, что именно задумала его сестра. Вскоре он увидел какого-то парня, селянина, судя по простой одежде, что укрывала его от холода и грязи, если присмотреться повнимательнее. Вокруг него и бегал этот ушастый источник шума. Однако собака была не одна. За ней, перебирая коротенькими лапками, спешили щенки, совсем еще крохотные. Неудивительно, что малыш Генри их заметил не сразу: они с легкостью могли спрятаться в траве и никто бы их не заметил, если бы они умели хоть на секунду замирать на одном месте.

— Кто это? — спросил он настороженно.

Гретель ходила к селянам, он знал это. Но малыш Генри ни за что бы не поверил, что она завела с кем-то из них дружбу. Парень казался мальчику ровесником сестры, и когда он оказался достаточно близко, заметил, как над верхней губой селянина пробиваются волоски, жухлые, как трава рядом с вытоптанной дорогой.

— Один мой приятель, — отмахнулась Гретель, кивая в знак приветствия юноше. Тот робко повторил за ней, подойдя чуть ближе. — Вот, что я хотела тебе показать. Месяц назад его сука ощенилась.

— Я тут ни при чем…

— Неужели? — сестра подавила вырвавшийся смешок.

Провела пальцами по шее малыша Генри, большим стерла прилипшую грязь. В сощуренных глазах вспыхивало озорство, но она не позволила себе повалить маленького братика в траву и затискать его на месте. Нет, Гретель пришла сюда явно не за этим, понял мальчик, и уж точно не за тем, чтобы показать ему щенков. Хоть их писк и вправду приманивал.

— Милый венок, — подал наконец свой еще не до конца сломавшийся голос селянин. У Хензеля погрубее будет, подумал кроха, но поспешил забыть об этом.

Малыш Генри впервые сталкивался с кем-то не из собственной семьи, и оттого какой-то неприятный страх вдруг проснулся в нем. Он держался позади Гретель и с подозрением глядел на парня. Весь красный, с странными пятнами на носу и под глазами, он казался малышу Генри таким чужим, совсем не похожим ни на кого из родни. У его ног стояла серая с белой грудью собака и, высунув язык, рассматривала мальчика. И трое детей ее, такие же бело-серые, кроме одного, у которого оказались черные пятна на лапах, вились вокруг своего хозяина.

Одним движением малыш Генри сорвал с себя проклятый венок, взглянул на увядающие белые цветы и швырнул его на дорогу, отвернувшись от всех. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел, как он поджимает губы, подавляя чувство стыда. Но теплая рука сестры опустилась на плечо, как обычно происходило, когда Гретель хотелось подбодрить своего обидчивого кроху. Щенки бросились за венком и, настигнув беззащитную жертву, впились в него своими маленькими зубками.

— Иди, поиграй с ними. Не переживай, я буду рядом.

Малыш Генри нерешительно подбежал к пушистым монстрикам и попытался вырвать венок из их пастей, но один из них, тот, у которого обнаружилось белое пятно прямо вокруг темного глаза, впился настолько сильно, что мальчик поднял его в воздух. Щенок никак не хотел отпускать свою добычу, но ни он, ни его братья (или сестры? Кроха не мог узнать) не залаяли и даже не зарычали. Это слегка воодушевило малыша Генри, и он слабо улыбнулся, посмотрев в глазки упертого зверя и углядев в них глупость. Дернул венок еще раз, и щенок наконец плюхнулся на землю, коротко пискнув. Ухмыльнувшись, мальчик потрепал его за ухом, погладил по голове, ощутив мягкость собачьей шерсти. Вот бы уснуть однажды рядом с таким забавным зверем, подумал он и, бросив венок к себе под ноги, уселся на землю и прижал к себе щенка. Тот вилял своим тоненьким хвостиком, как и два его собрата, которые пока только обнюхивали нового знакомого.

Вдруг щенок с пятнистыми лапками вскарабкался по щенку, которого трепал за серыми ушками малыш Генри. Кроха почувствовал, как шершавый язык размазывает по щеке слюни, а мокрый нос так и вовсе чуть ли не лезет в глаз.

— Эй! — воскликнул вдруг мальчик, но возмущения отчего-то не ощутил.

Ему было приятно такое внимание, пусть оно исходило со стороны маленьких глупых зверят. На какое-то время он позабыл о своих печалях и отдался любви, которую излучали эти щенки. Во всяком случае, двое из них, ведь третьему куда более интересной показалась штанина малыша Генри, от которой тот решил непременно оторвать кусочек и утащить в зубах своей маме. Но крошка совсем на него не обижался. Ему только захотелось поводить ногой из стороны в сторону, изваляв брюки в дорожной пыли, вынуждая озорника бежать за собой.

Чувствовать тепло и мягкость их шерсти в своих руках оказалось таким приятным и успокаивающим ощущением, что на какое время малыш Генри заулыбался, подставляя щенкам лицо, чтобы они облизывали его. Жаль нельзя будет забрать их с собой, огорченно подумал он. Отец наверняка был бы в ярости, увидев у мальчика в руках хотя бы один из этих сереньких комочков. Меньше всего хотелось расстаться с щенками при таких обстоятельствах.

Венок разорвали окончательно, когда Гретель наконец закончила оживленно разговаривать о чем-то с селянином и подошла к брату. На лице ее запечатлелась тревога, но она быстро исчезла, стоило ей присоединиться к поглаживанию щенков. Однако малыш Генри заметил это. Обдумав все хорошенько, он решил спросить сестру, что же это все-таки было.

— Ничего серьезного, Генри, — запустив одну руку в волосы мальчика, а другой почесывая шерстку на груди щенка с пятном на глазе, произнесла она. — Скучные взрослые дела, только и всего.

— Не такая уж ты и взрослая, — тихо ответил малыш Генри. Ему совсем не нравилась эта скрытность, и он решил спросить об этой встрече снова, когда Гретель будет укладывать его спать. Селянин по-прежнему стоял неподалеку, гладя свою собаку по голове. Мальчик беззвучно вздохнул: конечно, этот парень ждал, когда они закончат обнимать щенков.

— Если хочешь, будем приходить сюда до тех пор, пока наш старик не позволит забрать одного из них, — шепнула на ухо Гретель. Малыш Генри хотел было воскликнуть «Хочу!», но промолчал. Отец никогда не позволит, уж точно если он сам будет с ним говорить. Мать так и вовсе испарится, будто ее и не было рядом. Хотя ее и правда никогда нет рядом.

— Лучше не надо… Пойдем, я хочу домой.

От мысли, что однажды и щенки забудут о нем, возвращала грусть в его душу. Хоть они провели в компании друг друга совсем немного времени, они подарили ему столько любви, сколько он не видел от большей части семьи за всю жизнь. Но даже эта любовь ничего не стоила. Ведь в глазах щенков не было этого теплого чувства. В них застыла одна только глупость. И с нею они удалились в свой уголок, где укроются рядом с матерью.

* * *

Малыш Генри приложил ладошку к стеклу и застыл. Он разглядывал свои пальцы; с коротенькими ногтями, столь криво и грубо обгрызанными, что вокруг были видны заусенцы, часть из которых до сих пор кровоточила. По другую сторону руки было прохладно и влажно. За окном вечерело, а дождь лил уже несколько часов.

Малыш Генри убрал ладонь и задумчиво посмотрел вдаль сквозь появившиеся очертания на стекле. Как блекло и тоскливо. Во время солнечных дней взглянуть в окно хотя бы приятно. Беззвучно вздохнул и спрыгнул с подоконника. Подошел к креслу тихо, словно подкрадывался на цыпочках, и настойчиво подергал платье за подол. Гретель задремала еще около часа назад, укутавшись в мамин платок. Будить ее было бы преступлением, но для малыша Генри куда более важной проблемой казалась собственная скука, нежели покой сестры.

Дернул резче. А после и вовсе ткнул пальцем в лоб. Гретель шумно вдохнула, потянулась, изгибаясь словно кошка, и наконец открыла глаза.

— Ты чего? — спросила сонно, но не раздраженно, поглядев сперва на языки огня, подобно ей будто задремавшие, а затем на мальчика.

Почесала щеку и слабо улыбнулась. До чего славным казался ей малыш Генри в те нередкие моменты, когда он был чем-то недоволен. По правде говоря, Гретель особо не волновало, каким было выражение лица брата; она наслаждалась им в любом состоянии.

— Мне скучно, — буркнул малыш Генри недовольно, — дождь все льет и льет, ты еще уснула.

— А что с той книжкой, которую я дала тебе почитать?

— Де Пейрака сожгли. Я воспринял это как намек и… — малыш Генри незатейливо поковырял кочергой в камине.

— Ну что же ты! — с чувством воскликнула Гретель, — И не жалко тебе?

— Она была дурацкой, а огонь потухал. Давай займемся чем-нибудь поинтересней. Смотри, я приложил ладонь, а след до сих пор остался, — малыш Генри слабо улыбнулся сам себе и вновь подбежал к окну.

Гретель еще немного погоревала по бедной книге, а после последовала примеру малыша: спрыгнула с кресла и будто подлетела к Генри. Опустила руки ему на плечи и притянула к себе.

— У нас тут целый холст, — с наслаждением протянула она. — Ну, маленький разрушитель чужого творения, что хочешь нарисовать?

Малыш Генри задумчиво наклонил голову, хлопая глазами. А мгновеньем позже, когда Гретель уже думала запустить пальцы в кудри брата, он подскочил, взобрался на подоконник и в творческом порыве начал выводить указательным пальцем линии, одну за другой. Они вздымались верх, сперва несколько потолще, а между ними и чуть выше — более тонкие.

— Это костер, — довольно заключил малыш Генри, оборачиваясь на Гретель, — теперь человечка нарисовать?

— А может что-то более безобидное? Кажется, ты все-таки впечатлился.

— Чуть-чуть, — кивнул малыш Генри, — это немного забавно. А у нас тут кого-нибудь жгли?

Гретель все же добралась до кудряшек мальчика и теперь поглаживала его по голове. Этот живой интерес так удивлял и смешил. Она не могла до конца понять, осознает ли малыш Генри на самом деле, о каких вещах он говорит с таким упоением, что обычный человек ужаснулся бы.

— Твоего двоюродного прадеда, разве что. Нас в основном не сжигают. Хм… — в задумчивости Гретель приблизилась к окну и начала водить пальцем над рисунком малыша Генри. Вскоре она закончила и вновь заулыбалась. — Ну вот. Теперь у нас есть костер и котелок. Осталось придумать, для кого это все сделано.

— Для ведьмы? Для людоеда? — сверкая глазками, малыш Генри потянулся к рисунку, протягивая палец, но Гретель вдруг захватила его в объятия. Чмокнув мальчика в щеку, она с радостью лицезрела недовольное смущенное личико.

— Не надо все омрачать, малыш. Пусть котелок будет для зверушек. Ты умеешь рисовать лисичек?

Малыш Генри надулся. Ну вот, теперь и на стекле нельзя изображать результаты живого воображения. Кругом несправедливость. Как в таком мире оставаться добрым ребенком, если даже акт сожжения показать запрещают? Тем более никаких лисичек рисовать он не умел.

Гретель провела холодными пальцами по шее малыша Генри, пробудив на его бледной от рождения коже мурашки, и сама взялась за несуществующие кисти. Пусть подуется немного, подумала она. Вскоре на стекле появились мордочки разного зверья: и лисиц, и волков, и оживших висельников. Мальчик понуро наблюдал за тем, как уверенно Гретель прорисовывала линии, с таким спокойствием и сосредоточением. Но смотреть ему, как и всегда, надоело слишком быстро, оттого он и присоединился к сестре. Встал с колен, чтобы дотягиваться повыше, и с чувством непреодолимой гордости за себя начертал над всей этой вакханалией круг.

— Это солнце или луна? — усмехнулась Гретель, протягивая руки брату.

— Это на них звезда упала, — обиженно фыркнул малыш Генри, но потянулся к Гретель, позволив взять себя на руки.

Она донесла его до кресла, куда и плюхнулась с чувством выполненного долга. Ее крошка все еще выглядел обиженным, и потому она легонько подергала его за щечки, надеясь увидеть его скупую улыбку. Огонь все еще приятно похрустывал истлевшими страницами, а за окном постукивали капли дождя. Малыш Генри завороженно смотрел в камин, а Гретель прижимала его к груди, одной рукой закопавшись в его кудрях, и думала о чем-то серьезном и важном. О чем-то, что маленьким мальчикам знать не полагалось.

* * *

День не задался с самого утра. Едва открыв глаза, малыш Генри ощутил слабость по всему телу. Ему казалось, как наружу рвется что-то чуждое ему, с каждой минутой занимая все больше места в его и без того маленьком тельце, тесня органы и сдавливая их, будто переспевшие груши. Мальчик уже догадывался, что именно с ним происходит, но тем не менее не верил, что это наконец его настигло. Мать уже месяц не кормила его кровью, добытой ей самолично. И теперь малыша Генри ждало испытание, которое он уже четыре раза проваливал; одна неудача в неделю, замечательный график.

Весь этот месяц малыш Генри чувствовал недомогание, но в эти дни оно обострялось и становилось невыносимым. Чтобы убить его, мальчик должен был научиться находить себе жертву. Так во всяком случае сказал отец, когда впервые за всю жизнь сына вывел его на так называемую охоту.

— Ты должен поймать, обездвижить и убить жертву, — говорил он, как всегда, тоном командным и отстраненным, словно брезговал обращаться напрямую к тому, кого породил. — Можешь не убивать, впрочем. Но я не думаю, что при таком раскладе она не сбежит от тебя, пока ты будешь впиваться в нее зубами.

Малыш Генри знал, что родители, как и Гретель, как и, возможно, другие его братья и сестры, потребляли только человеческую кровь. Ведь они находили ее гораздо более вкусной, чем кровь животных. Только Хензель отвергал этот принцип и не гнушался поохотиться на лесное зверье. Отец же ждал от младшего сына самостоятельности, ведь будущее мальчика не сулило ему целую деревню из потенциальных хранилищ крови.

В тот день малышу Генри удалось поймать в подвале их поместья пару крыс. Но те слишком сильно вырывались. Первая чуть не прокусила ему руку, поэтому пришлось свернуть обеим шеи неловким движением дрожащей руки. Мальчик запомнил хруст их косточек до следующей недели, когда ему посчастливилось поймать зайца. Ничего, что тот просто угодил в ловушку Хензеля, и малышу Генри его пожертвовал брат, ведь вид у дитя был в самом деле немощный и жалкий.

Впрочем, что в первый раз, что во второй, и третий, и четвертый после насыщения кровью зверюшки мальчику не становилось намного лучше. Какое-то время он чувствовал облегчение, но после его организм полностью отвергал столь щедрое подношение, и большая часть крови вырывалась наружу, вытекала из его рта по подбородку и губам. Впервые это произошло дома, в комнате малыша Генри. И оттого он позволил себе расплакаться, сжавшись на полу. Ему хватило ума вытереть лужицу крови, но не хватило смелости рассказать о случившемся никому, даже Гретель. Мальчик подумал, что это слишком незначительное происшествие. Хотя когда его кормила мать, он подобного не испытывал. Он даже чувствовал некоторое участие в его жизни.

Второй раз настиг его еще на пути домой, когда малыш Генри старался не отставать от Хензеля. Между ними всегда были натянутые отношения, по большей части брат избегал его, как и мать. Впрочем, Хензель избегал всю свою семью, на долгое время просто пропадая в академии вдали от дома. Когда мальчик упал на колени и извергнул из себя кровь добытого (и добитого) кролика, брат мрачно оглядел его своим привычным взглядом сверху вниз. Хоть малыш Генри и привык видеть в его глазах такую же отстраненность, как и у отца, ему стало так противно от самого себя, что он едва смог сдержать слезы.

— Меня в первые разы тоже мутило, — неохотно протянул Хензель, пытаясь подбодрить брата. — Хотя мне досталась человечина, так что меня и сейчас бы мутило от нее.

Он сплюнул кровавую слюну в листву, после чего помог малышу Генри подняться. У мальчика весь остаток того дня голова шла кругом, его воротило от одной только мысли, что через неделю ему придется вновь вот так мучиться. Когда и в третий раз, от крови дикого кота, малыша Генри вывернуло наизнанку, он понял, что больше не может это вынести.

В тот же вечер, когда Гретель пришла рассказывать истории на ночь, крошка не выдержал и поделился с ней всеми своими переживаниями. Как и всякий раз, сестра только успокоила его, потрепав спутанные волосы и оставив на щеке поцелуй горячих губ. Хоть Гретель и выглядела встревоженной, она постаралась утешить малыша Генри и уложить его спать. А на следующей неделе сестра охотилась уже вместе с ним. Хоть она, откровенно говоря, недолюбливала послевкусие, которое оставалось во рту после крови дикого зверья, чтобы поддержать брата и не пойти наперекор отцу Гретель согласилась разделить с мальчиком это ненастье.

Они опустошили силки с зайцем еще раз, оставив бедолагу Хензеля без желанной добычи.

— Он больше всего на свете любит кровь ушастых, — ухмыльнувшись, сказала сестра, сворачивая зверьку шею, пока тот изо всех сил колотил задними лапами землю.

Впрочем, что Хензель находил в этих зайцах, малыш Генри понять не мог. Гретель внимательно наблюдала за тем, как он прокусывает кожицу, выплевывая мягкий, но такой противный на вкус и по ощущениям комочек шерсти, какое-то время с отвращением глядит на пульсирующий поток крови, а затем, зажмурившись, впивается в ранку зубками и начинает высасывать важнейший для их жизни напиток. Не успел малыш Генри насытиться, как ему стало еще хуже, чем в прошлые разы. Сама по себе кровь не вызывала у него такого страшного отвращения, пусть, наученный горьким опытом и не успевший привыкнуть к недомоганию, мальчик побаивался последствий. Но весь организм будто с цепи срывался, отвергая кровь жестоким образом.

Пока Гретель высасывала из зайца последнюю кровь, явно намереваясь оставить после себя полностью обескровленное тельце, малышу Генри становилось все хуже. Стоило сестре приблизится к нему, алая жидкость вновь потекла из его рта, и на его бледнеющем теле это смотрелось еще более ужасающе, чем могло показаться. Не исключено, что Гретель просто слишком сильно испугалась за брата, отчего и посчитала ситуацию страшнее, чем она есть, однако выглядело это в самом деле неприятно.

Как только малыш Генри закончил извергать кровь, он снова расплакался, но не так, как в первый раз, а громче, не пытаясь пересилить себя и заглушить свой ужас, отчаяние и отвращение. Гретель крепко прижала его к себе и не отпускала до тех пор, пока ее брат не успокоился. Донести его до дома на руках было бы слишком тяжело, но она отмахивалась от слов мальчика поставить его на землю до тех пор, пока не обессилила.

Однако Гретель не показалась та кровь излишне противной, во всяком случае ее чрезмерная бледность объяснялась тревогой за любимого братика, нежели дурным самочувствием. И тогда малыш Генри понял, что это не Хензель самый странный вампир в их семье, предпочитающий звериную кровь человеческой, а он сам. Вампир, который не способен даже самостоятельно добыть столь необходимую для жизни жидкость. Очередной повод для семьи избегать его. Может, отец даже решит отдать его чужакам еще скорее, чем задумано. Но только зачем он такой нужен. Пусть в объятиях Гретель плакать хотелось куда меньше, малыш Генри чувствовал, как ком в его горле давит все сильнее. А может это только сгустки крови вновь рвались наружу.

Когда наступил этот день, которого мальчик так страшился, к нему с самого утра пришла Гретель и велела одеваться. Слабость пульсировала по всему его телу, шевелиться совсем не хотелось, уж тем более идти в ненавистный ему лес и вновь лишать Хензеля столь любимой им добычи. Хотя не был исключен вариант, что брат вообще не подпустит нерадивого жалкого брата к своим ловушкам. Однако Гретель звучала настойчиво, и малыш Генри подчинился.

Они вместе вышли за пределы поместья и отправились в путь по той дороге, на которой мальчик впервые увидел селянина вместе с щенками. Сестра крепко держала его за руку, и не отпустила даже тогда, когда им повстречался все тот же паренек с редкими волосками над губой. На сей раз он выглядел еще более напряженно, чем тогда, когда малыш Генри только познакомился с ним. При встрече Гретель лишь коротко кивнула ему и, дождавшись такого же кивка от селянина, последовала следом за ним. Что она снова задумала, мальчик не мог понять, но мысль, что ему, возможно, посчастливится увидеть щенят вновь, немного успокоила его.

— Генри, что бы ты не увидел, я прошу тебя не бояться, — тихо произнесла сестра, чем только сильнее испугала кроху. — И не рассказывай об этом никому. Я сама поговорю с родителями.

— Куда мы идем? — настороженно спросил малыш Генри, пытаясь усмотреть на лице Гретель ответ на волнующий его вопрос. Она сдержанно улыбнулась, взглянув на него.

— Потрошить отцовскую сокровищницу.

Селянин, шедший впереди них, судорожно дернулся, но промолчал. Он безусловно знал, что Гретель подразумевает под этим, и ее ответ ему явно не понравился. Но сестра была уверена в том, что делает, и потому малыш Генри доверился ей. Она не допустила бы, если бы кто-нибудь причинил ему вред. Она любила его.

Впрочем, страх вернулся, когда Гретель завела малыша Генри в деревню селян. Их маленькие домики стояли по обе стороны дороги, огороженные невысокими заборами, созданными скорее для того, чтобы никакое животное не выбежало за их скромную территорию, чем для того, чтобы никто не пробрался внутрь. Когда на улице мальчик увидел людей, он еще крепче вцепился в руку сестры, словно кто-то мог подойти и вырвать его. Он приказал себе не бояться, но, очевидно, малыш Генри был еще слишком мал, чтобы беспрекословно выполнять приказы.

Селянин отошел от них дальше, отчего кроха почувствовал себя еще более беззащитным. Кругом ходили настоящие живые люди, которые не питались кровью, как сам мальчик или его семья. Гретель рассказывала, что они любят есть обжаренное на огне мясо с овощами, которые они выращивают самостоятельно. Малыш Генри вдруг подумал, что хотел бы тоже однажды попробовать их еду. Может, она понравилась бы ему гораздо больше, чем кровь.

Люди останавливались и смотрели на них, и мальчика это настораживало все сильнее. Хоть в их лицах нельзя было увидеть открытой угрозы или ненависти, никто из них не вздумал бы улыбнуться, подойти и заговорить с ними. Они были или слишком напуганы, или слишком озлоблены, догадался малыш Генри. Рядом с взрослыми стояли дети, и уж их глаза выдавали их с головой. Они и не пытались скрыть удивления. Может, к Гретель люди и могли привыкнуть, но маленького вампира они видели впервые. Он осматривал их с любопытством, но тело его не расслаблялось. Малыш Генри ждал, как с минуты на минуту на них кто-нибудь нападет, и тогда Гретель раскроется перед ним в полной мере: кровожадная, опасная, безжалостная.

Но ничего страшного не случилось. Паренек, сопровождающий их, наконец вернулся. Жаль только рядом с ним не было тех чудных щенков.

— Они готовы. Можете выбрать любого, — стараясь придать своему голосу больше уверенности, произнес селянин, остановившись около одного из домов. Гретель улыбнулась ему, хоть в глазах ее не было улыбки.

— Спасибо тебе, — отрывисто сказала она, ведя малыша Генри к дому. Перед самим порогом сестра его остановилась, обращаясь к брату. — Генри, я буду рядом с тобой. Но ты должен сделать все сам. Не бойся, им только в радость служить тебе. Я советую тебе выбрать мужчину, но с женщины начать будет проще.

Малыш Генри проглотил слюну. Ну конечно, вот для чего все это было. А он уже и позабыл о том, что все его внутренние органы будто бы набухли, заполнившись склизкой гнилью, отчего мальчик чувствовал, как от любого движения его может порвать изнутри. Гретель решила проверить, будет ли брату плохо от человеческой крови. Она поняла, что его состояние не было нормальным? Отчего-то малышу Генри подумалось, что, если и люди вызовут в нем отвращение, то, может, он и не вампир вовсе? Весьма странная мысль, но ему было так противно и тяжело… Мальчик беззвучно вздохнул, набираясь решимости. Гретель завела его в «отцовскую сокровищницу». Пришло время ее распотрошить.

Люди, которые предстали перед ним, оказались не такими страшными, какими он их видел на улице. Хоть конкретно этих двоих малыш Генри не видел. Осмотревшись повнимательнее, он заметил девочку, выглядевшую чуть старше, чем он сам. Она пряталась за длинной юбкой своей матери, рассматривая вампиров из-за ее спины. Вид у нее был испуганный. Она тоже видела их впервые. Отчего-то малышу Генри захотелось улыбнуться ей. Она как никто другой понимала его состояние сейчас.

— Генри, решайся, — шепнула Гретель на ухо брату, проходя все глубже в светлое помещение.

В доме селян было чисто, уютно и тепло. В воздухе можно было отчетливо различить запах трав и того самого мяса, облизанного со всех сторон огнем. Приблизившись к людям, малыш Генри вдохнул полной грудью, закрыв глаза. Ароматы смешались у него в носу, и он почувствовал себя как никогда свободным. Тошнота отступила, и слюна стала выделяться куда охотнее. Он уже больше верил в то, что все-таки вампир.

Женщина и девочка смотрели на него круглыми одинаково мутно-зелеными глазами, в которых малыш Генри узнал удивление. Он почувствовал себя еще более маленьким, чем он есть на самом деле. Мужчина глядел спокойно, выжидающе. На миг мальчик подумал, что стоит испить именно его крови. Хоть он особо не верил в то, что способен напугать взрослого человека, что-то в этой женщине смущало его. Каждый член семьи не казался малышу Генри слабым или изможденным. Они даже не были худыми. Наверно, им в самом деле хорошо живется под опекой моей семьи, подумал мальчик, вновь осмотрев каждого из них.

Женщина пахла, как ни странно, молоком. Малыш Генри не мог знать, кормила ли она еще более маленького ребенка, чем эта русоголовая девочка. Но этот запах напомнил ему о матери. В первые месяцы жизни она кормила сына не кровью, а собственным молоком, так рассказывала сестра. Навеянное воспоминание заставило малыша Генри поморщиться. Гретель столько сделала для него за этот день. Мать точно бы не стала так опекать и беспокоиться о нем, она предпочла бы, как всегда, отсидеться в своих покоях, гладя кошку.

— Я хочу его кровь, — решительно произнес малыш Генри. Гретель глянула на него и одобряюще кивнула.

— Мы с дочерью можем уйти? — подала голос женщина, словно оживая.

— Да. Сегодня я здесь только для него, — малыш Генри еще никогда не слышал, чтобы голос его сестры звучал настолько безразлично.

Но, казалось, на это обратил внимание только он. Женщина спокойно вывела, на взгляд мальчика, все еще напуганную дочь из дома, закрыв за собой дверь. Мужчина же присел на лавку, опершись о стену. Он закатал рукав правой руки, открывая перед вампирами следы от их собственных зубов. Малыш Генри даже смутился немного. Такие огромные могли принадлежать только одному вампиру в их семье. Впрочем, он не знал, чьи остались на закрытой левой руке. От запаха человеческого тела у него вскружилась голова. Немного по-другому, чем тогда, когда кровь животных рвалась наружу. Малыш Генри наконец понял, как сильно разбуянился внутри него голод, что пробудился даже аппетит.

Он вскарабкался на лавку подле мужчины. Отчего-то мальчик больше не чувствовал себя в опасности. Человек не казался ему таким сильным, каким он его представлял. Не слишком широкий в плечах, невысокий и на вид совсем безобидный. Мужчина сам протянул ему свою короткую загорелую руку, на тыльной стороне которой росли темные волосы. Малыш Генри осторожно провел пальцами по зажившим, но до сих пор виднеющимся укусам, а затем поднял глаза на лицо человека. Это было спокойное лицо, но вместе с тем смотрел он сосредоточенно. Он был готов к дальнейшему.

Гретель стояла чуть в стороне, но мальчик всем нутром чувствовал, что она следит и следит внимательно. Им было некуда спешить, и она знала, что ее брат должен подготовиться к своему первому укусу человека основательно. Пусть это даже близко нельзя было назвать охотой. Зато мальчик наконец станет сытым и довольным. А для нее это было куда важнее, чем замыслы отца, непонятные до конца никому, кроме него самого.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, малыш Генри расслабился, растворяясь в этих потрясающих запахах. Сушеные травы, мясо и тело человека; казалось, он может позволить себе все, что только захочет, и никто не посмеет отказать ему в этом. Взглянув на искусанную руку еще раз, он понял, что готов. Разорвать кожу хотелось как можно скорее, однако, когда, после первой попытки мужчина слегка дернулся, маленький вампир решил действовать менее резко. Кровь стекала по предплечью медленнее, чем у тех бедных зайчиков, отдавших свои жизни зря. Она показалась малышу Генри чуть темнее, но это его нисколько не смутило. Слюна наполняла его рот слишком быстро, и он, не в силах больше сдерживать себя, припал губами к коже, жадно кусая человека в руку.

Еще никогда он не испытывал такого наслаждения от потребления крови. Его разум разрывался от переполняющих его эмоций, а тело ликовало, наконец получив то, что пришлось мальчику по душе. Малыш Генри присасывался все сильнее и не желал отстраняться. Он крепко ухватился за руку человека, чтобы тот не посмел больше дернуть ей. Его кровь оказалась слишком опьяняюще вкусной. Хоть она и была такой же соленой, как и звериная, эту металлическую кислинку он прочувствовал в полной мере только теперь. В какой-то миг малыш Генри ощутил сладость на своих губах, и только сильнее восхитился. До чего же яркий и необычный вкус. Вот бы это удовольствие никогда не кончалось, подумал мальчик, вновь прикусывая руку, чтобы желанный сок потек быстрее. Где-то над головой мужчина издал короткий стон, но малыш Генри не среагировал на него. Он остро ощутил желание услышать этот звук снова, но не позволил себе окончательно отдаться власти наслаждения.

Когда маленький вампир наконец нашел в себе силы оторваться от руки человека, он наконец понял, что значит чувствовать себя по-настоящему сытым. В его глазах все смешалось, он не желал приходить в себя, покидать эту сказку. Вкус людской крови еще надолго останется у него во рту. В какой-то миг малыш Генри понял, что этой радости ему теперь достаточно. Он еще какое-то время приходил в себя, а когда это наконец случилось, увидел, что рука мужчины крепко перемотана, а сам он побледнел так сильно, что даже его кожа не казалась мальчику загорелой. Он сидел все там же, однако силы явно оставили его, и он многое отдал бы сейчас за то, чтобы прилечь где-нибудь. В то же время Гретель выглядела очень довольной, как и всякий раз, когда ее план удавался; как и всякий раз, когда малыш Генри улыбался ей.

— Вижу, ты чувствуешь себя как нельзя лучше, — произнесла она радостным голосом. Он не мог не согласиться с этим. Уже давно мальчик не испытывал такого удовлетворения. Он все-таки вампир, самый настоящий, и даже менее странный, чем Хензель.

Гретель стерла с лица брата остатки крови, взяла его за руку и вывела из дома. Женщины малыш Генри более не видел, но зато девочка стояла у самого входа и, видимо, ждала, когда они закончат.

— Скажи матери, что твоего отца нужно как следует накормить, — сказала Гретель голосом равнодушным, но уверенным. Девчушка, оглядев вампиров в последний раз, бросилась бежать по ту сторону дома, где, видимо, и занималась своими делами ее мама.

На обратном пути из деревни на них все также смотрели люди, но малыш Генри более не придавал этому значения. Теперь он был слишком счастлив, чтобы обращать внимания на такие мелочи.

* * *

— Отца не будет еще несколько дней, — произнесла Гретель настороженным голосом, проходя в маленькую комнатку малыша Генри.

Пусть мальчик не среагировал на ее слова, а лежал так же, отвернувшись к стене, она знала, что он уже не спит. Она отчего-то всегда все понимала. Он любил иногда притворяться спящим, когда хотелось подольше остаться одному. И порой сестра уважала это желание. Но в это утро, очевидно, все было иначе. Гретель решительно раздвинула шторы, впуская белый, холодный и будто бы враждебный свет. Малыш Генри поворочал ногами под одеялом и ткнулся лицом в подушку. Высказал недовольство так тихо, что даже Гретель не смогла бы разобрать его бурчание. Но когда ее уверенная рука погладила мальчика по спине, он не выдержал и перевернулся, показав ей свои красные глаза.

— Ну и что? — спросил раздраженно.

Хотя понимал, что поинтересоваться все же стоило. Отец — не мать, у которой что присутствие, что отсутствие — все одно. Пусть малыш Генри предпочел бы, чтобы с ним они тоже не пересекались, новость не особо обрадовала. Ведь, во-первых, это означало, что за главного по-прежнему оставался Хензель. А во-вторых, что с отцом могло произойти что-то плохое. Поразмыслив над этим еще немного, малыш Генри поразился тому, как второй довод его не то чтобы сильно пугает.

— Ничего, — хотя по тону Гретель несложно было догадаться, что что-то это все же означало. — Вам, мой маленький лорд, порой не хватает любопытства. Он прислал письмо.

Она продемонстрировала мальчику способность прятать чужие секреты над сердцем и под платьем. Чем вызвала секундный интерес, но затем унылое разочарование. Письмо представляло из себя обыкновенный согнутый вдвое лист бумаги. На нем уже не было никакой печати, которую малыш Генри видел на других письмах и втайне мечтал отковырять самостоятельно. Он вечно боялся попросить отца позволить ему сделать это. Отказы всегда расстраивали.

Гретель протянула письмо мальчику, все еще надеясь впечатлить его. Но, развернув бумагу, он не выказал никакого удовольствия. Отцовский почерк малыш Генри узнал; красивый, аккуратный, с завитушками. И при том нисколько не понятный. Несомненно, написано его твердой рукой, вздохнул кроха. Хотя, всмотревшись повнимательнее, одно слово он все же разобрал. Собственное имя. И в сердце сразу же пробудилось странное чувство.

Ему вдруг так сильно захотелось прочитать все до последней строчки, заучить послание наизусть и никогда не забывать. Малыш Генри отчего-то и подумать не мог, что отец может писать о нем. Но преждевременная радость сменилась настороженностью. Зачем?.. В отчаянии мальчик пытался разобрать предложения, и даже получилось узнать несколько других слов. Но, увы, в общую картину письмо не хотело складываться, и эти скромные отрывки так и остались кусочками паззла перед глазами.

— Я не могу понять, что тут написано, — раздосадовано заговорил наконец малыш Генри, возвращая сестре лист.

— Ничего, еще научишься, — Гретель улыбнулась ему, а после пробежалась глазами по исписанной бумаге, вдохнула полной грудью и вновь заговорила ровным голосом, хоть у крохи сложилось впечатление, что содержимое письма ее взволновало не на шутку.

— Он написал, что может задержаться еще на неделю. Дел в городе оказалось гораздо больше, чем он предполагал. И что Хензелю теперь нужно выполнять все обязанности, — она невольно вздохнула, откидывая волосы назад. Но отчего-то малыш Генри был уверен, что сестра расстраивается не из-за того, что теперь еще дольше нужно будет слушать занудства Хензеля. — Ничего, ему рано или поздно придется встать во главе.

— А про меня там что? — крошка не сдержал своего любопытства.

Гретель настороженно посмотрела на него, затем перевела взгляд на письмо. И некоторое время молчала, поджав губы. Малышу Генри это еще больше не понравилось. Там наверняка были плохие новости, и сестра пыталась придумать, как сообщить помягче. Он терпеть не мог, когда накаляли обстановку тишиной. С другой стороны, и расстраивающих слов слышать особо не хотелось. Но ни у кого на свете не могло быть таких способностей, чтобы взмахом руки плохие вести превращать в хорошие.

— Он пишет, что за тобой могут скоро прийти, — никогда прежде малыш Генри не слышал, чтобы голос Гретель звучал настолько мрачно. — И чтобы Хензель в случае чего был готов.

— Как он узнал? — прошептал кроха, чувствуя, что не может позволить себе говорить громче.

Быть может, все это было только странной шуткой? Он несколько раз повторил про себя слова Гретель, пытаясь понять, что все это значит. Могут прийти… Но если могут прийти, то могут и не прийти, ведь так? Это не могло быть правдой. Мальчик в ужасе взглянул на Гретель, надеясь увидеть в ее глазах ответ или хотя бы поддержку. Но в них застыло что-то, чего малыш Генри еще никогда не замечал ни в других, ни тем более в ней.

— Не бойся, — произнесла она спустя какое-то время, когда крошка уже устал сдерживать слезы.

Глаза всегда так неприятно щипало, но в этот раз его останавливало что-то еще. Какое-то давящее в груди чувство, сжимающее все внутри и запирающее каждую рвущуюся прочь эмоцию. Он не мог понять, что испытывает, но перед глазами на секунду все перемешалось в одну черно-белую картину, и в голове что-то так неприятно щелкнуло и резко закружилось в вихре неразличимых мыслей. Малыш Генри закричал, коснувшись пальцами лба, будто надеясь прощупать место, в котором все и пробудилось, но все, что он почувствовал, было мягким прикосновением Гретель. И ее ласковый голос мог бы успокоить его. Только он ничего не слышал. Малыш Генри вырвался, спрыгнул на пол и побежал прочь, не помня себя.

— Ну-ка живо приходи в себя! — раздался над головой знакомый голос Хензеля. По обыкновению грубый, но еще недостаточно низкий, чтобы можно было успешно притворяться взрослым.

Брат каким-то неведомым для малыша Генри образом успел перехватить его. И теперь своими крепкими руками решил встряхнуть мальчика за плечи. Впрочем, это немного помогло прийти в себя. Пусть крошка не осмеливался заглянуть внутрь себя и обнаружить там огромную зияющую дыру, которую не заполнят даже самые теплые объятия Гретель.

— Меня скоро заберут! — выпалил он Хензелю в лицо. Точнее, в его постепенно покрывающийся черными волосами подбородок. Брат выпрямился, убрал руки, но с места не сдвинулся.

— И что? — сказал он совершенно безразлично.

Малыш Генри поднял голову, чтобы заглянуть в его лицо. И залился слезами, наконец почувствовав отсутствие всего, что когда-то теплилось в груди. Он даже не прикрыл лицо руками, настолько ему было нестыдно. А Хензель даже не отвернулся. Настолько ему было все равно. Подбежала Гретель. Ее шаги казались такими тихими, будто она совсем не касалась ногами пола, а летела, так быстро, насколько только могла себе позволить.

— Ты выкрала письмо, — разгневанно заговорил Хензель, но Гретель не удостоила его ежесекундным ответом. Малыш Генри ощутил на себе ее нежные руки, а после услышал и сердцебиение. Такое же бешеное, как и у птенца, когда кроха прижимал его к себе.

— Ты мерзкий ублюдок!

— Отдай письмо. И не оскорбляй, я здесь все-таки главный. Он все равно бы разревелся, я здесь ни при чем. Только слово ему не так скажи, а ты уже глотку готова рвать. Совсем помешалась, я смотрю.

— Подумать только, — малыш Генри совсем не узнавал голос Гретель. Он казался сейчас таким чужим и страшным, что на секунду мальчик усомнился, в объятиях сестры ли он находится, — насколько ты жалок. Он твой брат, единственный, которого ты только можешь знать. А обращаешься так, будто не ты громче всех возмущался, что они отдают родное дитя.

— Я не собираюсь с ним сюсюкаться, что в этом плохого? — малышу Генри захотелось вдруг вырваться и прокусить Хензелю ногу. Чтобы он наконец перестал говорить, и все закончилось. — Это ты взяла на себя роль благородной мамочки. Я предпочел не ставить крест на своей жизни, и я всем доволен. Мой потенциал в учебе наконец-то раскрылся.

Вдруг Гретель рассмеялась. Так издевательски и неискренне, что малыш Генри покрылся мурашками. В это мгновение он понял, что между братом и сестрой не было никакой любви. Возможно, что-то похожее, но сейчас они взаимно презирали друг друга. Бывало ли подобное между ними до этого? Крошка не мог знать. Но он испугался от мысли, что когда-нибудь услышит этот жуткий смех снова.

— Ну конечно. Когда не с кем сравнивать, ты не так уж и глуп, верно? Ты просто поразителен, братик.

Малыш Генри взглянул на Хензеля. Что бы Гретель не имела в виду, его это задело. Возможно, не так сильно, как равнодушие, с которым он говорил с крохой, но, казалось, гнев переполнял его. Брат нахмурил брови, такие же густые, как и у сестры, глянул исподлобья и оскалился. Его клыки были не такими уж и крупными, но, едва завидев их, мальчик так сильно испугался, что крепче прижался к Гретель. Отчего-то подумалось, что они сейчас подерутся. Что Хензель набросится на сестру и укусит ее. Но непременно проиграет. В этом малыш Генри не сомневался.

— Генри, пойдем, — Гретель попыталась выровнять тон своего голоса. И у нее даже получилось, совсем немного, — погуляем.

Она крепко сжала маленькую ладошку брата и поспешила вернуться обратно в его комнату. Хензеля хотелось попросту не замечать, но его могучая фигура будто нависла над крохой, и взгляд прожигал сперва грудь, а затем и спину. Вампир напряженно молчал, но никто не верил, что к этому разговору уже не вернутся. И уж наверняка никто не забудет.

— Что будет теперь? — тихо спросил малыш Генри, когда они вышли из дома.

Дул холодный ветер, подгоняя густые черные тучи поближе к дому. Хотелось верить, что они пройдут мимо и выльют все, что скопилось, где-нибудь подальше. Например, в городе, прям на голову отца, из-за которого и произошел сегодняшний кошмар, оказавшийся явью. Случившееся представлялось каким-то резким наваждением, ураганом, снесшим на пути все выстроенные преграды, всю ту любовь и заботу. А Гретель так долго старалась укрепить в своем малыше Генри теплые чувства. Отчего же ни он, ни она не могли получить заслуженное счастье?

Слезы высохли, но крошка чувствовал, что внутри осталось еще много боли, не думающей исчезать. Сестра не отпускала его руки, как и всегда, стараясь не бежать слишком быстро. Прислушавшись к шелесту листьев, он услышал, как она тоже плачет. Совсем тихо и незаметно, но мучается, как и он. Малыш Генри стиснул зубы, остановился. Ему так захотелось вернуться назад и треснуть Хензеля по голове. За все, что он сказал им обоим. И пусть Гретель тоже наговорила немало, она только защищала то, что ей дорого. Но вместо этого мальчик сжал ее ладонь в своих и прильнул к ней. Только они заслуживали любовь друг друга. А остальным лучше было бы просто убраться прочь и никогда не напоминать о себе. И тогда никто не сомневался бы в том, что в их владения вернулось счастье.

Но тучи так и не дошли до города. Вместо этого дождь полился на головы малыша Генри и Гретель, в очередной раз убеждая мальчика в том, что не всегда происходит так, как тебе хочется. Первые минуты кроха старался не замечать падающих капель. Но вскоре их стало гораздо больше, и падать они начали быстрее. Гретель пробормотала что-то невнятное, замерла на мгновение, а после повернулась и взглянула на их родной дом. Малыш Генри понял; она размышляла, стоит ли вернуться обратно. Между тем кроха посмотрел в другую сторону. Но быстро понял, что бежать в деревню не вариант, до нее еще слишком далеко. Они наверняка промокнут до нитки, если пойдут этим путем. А дома можно было бы погреться у камина, закрыться от Хензеля и не выходить. А еще лучше — запереть где-нибудь Хензеля и не выпускать.

Гретель не стала ждать, когда ее малыш Генри простудится, и вскоре они просыхали у огня. Рисовать на окнах не было совершенно никакого настроения. Но сестра быстро придумала другое занятие. Она принесла из комнаты отца бумагу и чернила. Писать кроха еще совсем не умел, но это и не требовалось. Он плохо понимал рукописный текст, и Гретель решила, что ему стоило попытаться понять ее почерк. У нее, в отличие от отца, буквы выходили неаккуратными и какими-то жирными, будто она откармливала их на убой. Впрочем, возможно, она делала так специально. Ведь каждое разобранное слово немедленно отправлялось в огонь самым страшным (по заверениям Гретель) вампиром на свете.

Отец наверняка разозлится, если узнает, сколько бумаги изведено за этот день, думал малыш Генри. Но они позаботятся о том, чтобы сохранить эту тайну. Унести с собой в могилу, как говорила Гретель, ехидно посмеиваясь и захватывая мальчика в объятия. Дождь все не хотел затихать, и им обоим это не нравилось. Впрочем, Хензель оставил их в покое и не заходил, наверняка занявшись какими-то более скучными делами. И как ему удавалось быть таким занудой, при том, что с Гретель всегда было весело, чем бы они ни занимались, все гадал малыш Генри и не мог понять, хоть задавался вопросом не впервые. Возможно, ему просто не досталось ее находчивого ума и неисчерпаемого источника энергии и радости. Хотя иногда мальчик замечал, как и Хензель улыбался и даже смеялся. Правда, все это было в компании сестры. Поэтому, может, она просто делилась с ним своими богатствами. Но теперь они поссорились и не будут больше веселиться вдвоем. Малыша Генри грызло странное чувство внутри. Но оно казалось чем-то незнакомым, не похожим на привычную обиду за себя.

— Знаешь, Генри, — заговорила вдруг Гретель, вырывая мальчика из размышлений. — Когда мы с Хензелем были примерно в твоем возрасте, с нами часто возилась наша сестренка. Правда, чаще все же мама, но она играла с нами и рассказывала все время одну и ту же сказку.

Они сидели в обнимку и глядели на огонь. Малыш Генри не ожидал, что сестра заговорит. Ему в один момент показалось, что она попросту задремала, ведь ее руки совсем расслабились и медленно сползли с груди мальчика на ноги. Но Гретель, видимо, в очередной раз задумалась о чем-то своем. Тоже о Хензеле, решил кроха. Ведь не просто так она заговорила о нем и о старшей сестре, которую малыш Генри никогда уже не увидит. Вряд ли она умерла, думал мальчик. Возможно, просто вышла замуж. Во всяком случае, ему говорили именно об этом, кажется. А если Гретель выйдет замуж, она тоже уедет, наверно. Малыш Генри вздохнул. Не самая приятная мысль. Но сестра вновь собралась с мыслями и продолжила:

— Она так любила повторять из раза в раз, что это самая лучшая история. Она первенец родителей, папина любимица, так что, когда мы родились, нас назвали в честь главных героев. Это так странно, да? Мне никогда не нравилась эта сказка.

— Почему? — малышу Генри казалось, что Гретель наоборот любила подобного рода истории. Пусть сюжет этой был более жестоким, чем у других, придуманных ею, мальчик не находил ее слишком уж отторгающей. Пусть он помнил сказку смутно, ту Гретель считал прекрасной. Возможно из-за того, что представлял на ее месте свою сестренку.

— Той Гретель пришлось совершить ужасную вещь, чтобы спасти своего брата.

— Себя она тоже спасала.

— Да, ты прав. Но ее поступок… Как она решилась пойти на такое?

Огонь всегда казался малышу Генри чем-то потрясающе красивым. Что бы не происходило вокруг него, он все ел и ел, без разбора забирал любое, что только прикоснется к нему. Будь то зверь, не знающий, куда убежать, будь то дерево, вынужденное принять смерть и не способное ничего сделать ради спасения, будь то человек, задыхающийся от дыма и поддающийся его воле.

Однажды малыш Генри протянул огню свою руку. Ее бы он тоже вобрал в себя, если бы мальчик не хотел ей еще когда-нибудь воспользоваться. Он помнил, что так испугался и разозлился, что решил уничтожить пламя в камине. Правда, малыш Генри был тогда еще даже меньше, чем сейчас, и ему не хватило сил, чтобы поднять ведро. Но он его честно дотащил до комнаты, волоча по полу. Получилось шумно, но зато устрашающе. Хоть врагу наверняка был не ведом страх. Малыш Генри набирал воду в ладошки и выплескивал на обидчика до тех пор, пока он не погиб. Огонь глухо шипел, а в ответ мальчик скалился и клацал зубами. Кроха чувствовал себя победителем в тот день. Это чувство скрасило боль от ожога. Ведь огню было гораздо хуже.

— Гретель хотела, чтобы та ведьма мучилась как можно сильнее, — если пламя желало съесть малыша Генри, малыш Генри должен был уничтожить его. Если ведьма желала съесть Гретель, Гретель должна была уничтожить ее. Ничего проще и быть не может, думал мальчик. — Ведь сама ведьма хотела зажарить Гретель живьем. Если бы у нее все получилось, Гретель было бы очень больно.

— А мне почему-то кажется, что она сделала это, потому что очень хотела спасти своего брата от смерти, — задумчиво протянула Гретель. Она наверняка тоже глядела на огонь. И он пробуждал в ней совсем другие мысли, малыш Генри не сомневался. — Если бы ведьма убила ее, Хензелю бы точно никто не помог. Поэтому она отважилась и сожгла ведьму. Сожгла живьем, потому что… Любила? Это очень жестокая сказка, Генри.

Малыш Генри прикоснулся к ее ладони. По обыкновению теплой и мягкой, но теперь так странно подрагивающей. Она о чем-то волновалась, но он не мог понять, о чем именно. Сегодняшняя ссора все еще не оставляла ее мысли, наверняка все дело было в этом, решил мальчик. Хензель слишком сильно ее задел, и теперь ей было особенно грустно. Но к чему был этот разговор про сказку? Нет, видимо, дело в чем-то другом. Малыш Генри повернулся к Гретель лицом и внимательно посмотрел на нее. Чересчур взволнованная, она совсем не могла скрыть своего страха.

— Что с тобой? — полушепотом спросил кроха. Гретель дрогнула, перевела взгляд с огня на него.

Она хотела было улыбнуться, но, видимо, вовремя поняла, что это бесполезно, и вздохнула. Обхватила руками малыша Генри и вновь прижала к себе, принялась поглаживать его волосы, погрузившись в свои мысли. Да я ей кота что ли заменяю, возмутился про себя мальчик и слабо дернулся. Но быстро успокоился, ткнувшись носом в ее шею. Ему была слишком приятна ее ласка, чтобы вот так легко отвергнуть ее.

— Я много думала об этом, Генри, — спустя какое-то время Гретель тихо заговорила. — Я боюсь сказать тебе это, но, кажется, все к этому и ведет. Отец не приедет еще какое-то время… Наверно, это тот момент, которого я ждала?.. Я хочу спасти тебя, Генри. Хочешь, мы уедем?.. Так далеко, как только сможем. Спрячемся от отца, от тех, кто хочет тебя забрать… Это кажется чем-то немыслимым, да? Но я не могу перестать думать об этом, особенно теперь, когда я прочитала это проклятое письмо!.. Мне страшно проснуться и понять, что тебя больше нет рядом, малыш. Ты мой милый маленький братик… Не могу потерять тебя. Но я не хочу подвергать тебя такой опасности. Это было бы слишком ужасно. Видеть, как из-за меня ты мучаешься… Не хочу для тебя такой жизни, все время прятаться и убегать. От одной мысли страшно, к чему это может привести.

Малыш Генри не знал, что и сказать. Все это время Гретель думала только о том, чтобы уберечь его от страшной судьбы, на которую его обрекли еще до рождения. И боялась поделиться мыслями. Он не представлял, насколько возможно то, о чем она говорила. Не представлял, какие последствия могут быть у всего этого. Но только рядом с Гретель мальчик чувствовал себя в безопасности. Никто другой не стал бы рисковать так для него.

— Гретель… Я хочу уехать с тобой.

Гретель слабо улыбнулась ему и коснулась губами его лба. В тот день она приняла одно из самых сложных решений в своей жизни. Бросила вызов ведьме, которая пока не подозревала о том, что ее хотят сжечь живьем. Но она была уже готова толкнуть ее в эту печь.

* * *

Топот лошадиных копыт вызвал у малыша Генри ужас. Он боялся подумать о том, что происходит там, в темном и грязном снаружи. Хоть мысль была одна, предельно четкая и ясная, мальчик отвергал ее, как только мог, ведь гораздо приятнее было бы верить, что все только сон. Ведь он так боялся все эти дни. Неудивительно, что сознание начало рисовать что-то страшное. То, что кроха представлял себе, когда ожидал часа побега.

Все те несколько дней, что прошли с момента, когда Гретель поделилась с ним своими переживаниями, его переполняло томительное ожидание и вместе с этим волнение. Малыш Генри нередко представлял худший исход. Он еще старательнее избегал любых возможных встреч с Хензелем, и все равно боялся услышать однажды за спиной его отстраненное, но жуткое «Я все знаю». Но тогда казалось, что брат действительно занят другими делами. И это немного успокаивало. Насчет Хензеля кроха почти не тревожился. Он вряд ли мог догадаться, что задумала Гретель. В голове малыша Генри брат был не особенно умным. А вот отец… Именно он и представлялся главной угрозой всего плана. Самым страшным, заключительным звеном цепочки мыслей крошки вампира, ведь все они обрывались на одном жутком событии: отец настигает их.

Оттого теперь, прячась в объятиях Гретель, малыш Генри боялся верить, что все это действительность. Он так надеялся на то, что у них получится. Почему же даже сейчас, когда он столь сильно нуждался в счастливом конце, ему достается только разочарование и страх? Ведь они с Гретель заслужили это. Быть может, они попросту не успели? Слишком много времени ждали подходящего момента? Но теперь мальчик не сомневался в том, что идею сбежать стоило задушить еще в зародыше, как и его самого. Тогда бы боль не была такой пронзительной.

Малыш Генри не выходил из дома в эти дни. Хоть он и боялся, что подобное поведение покажется подозрительным, в глубине души понимал, что сейчас никому до него никакого дела нет. Да и так он только мешал бы Гретель. Они бежали из дома поздно вечером, обходя деревню селян стороной. Гретель сказала, что людям отец ничего не сделает, в какой ярости бы не пребывал от их побега. Но все равно не решилась переночевать там. То ли от тревоги, то ли от недоверия, малыш Генри не знал и не задавался вопросом. Если отец заботился о селянах, то ему тоже стоило, как сыну, делать это. И лучшей защитой было бы не подвергать их опасности. Он догадывался, что та девочка, дочка людей, чью кровь он пил, дрожала бы так же сильно, как и сам малыш Генри, если бы увидела, как в их дом врывается ожесточенный вампир. Ему бы не хотелось, чтобы это случилось по-настоящему. Ему нравилось играть и разговаривать с ней в те редкие моменты, когда его приводили покормить, пусть он замечал настороженность в ее глазах. Проходя по мокрой траве рядом с Гретель и смотря на спящие дома селян, малыш Генри понимал, что понял все правильно. Лучше больше никогда не видеть ту девочку, чем увидеть ее мертвой.

Когда они выходили за пределы поместья, дождь ненадолго прекратился, до этого проливаясь на землю весь день с небольшими перерывами. Тучи словно собирались с силами, чтобы вновь полить спустя несколько часов, и тогда уж наверняка вылить все, что они думают об их невзрачных владениях. Но тогда малыш Генри не думал об этом. Тогда он впервые выбрался на улицу ночью. Ощутил еще более чистый, чем днем, будто обновленный воздух. Увидел пар, идущий изо рта, и крепко сжимал руку Гретель, чтобы не потеряться. На улице было совсем темно; луна то и дело скрывалась за тучами. И ее временное присутствие только раздражало, ведь мальчику казалось, что она никак не может определиться, хочет ли она освещать им путь, или же ее желанием было позволить им сгинуть в темноте.

Но когда дом остался позади, их встретил парнишка селянин. Гретель заручилась его помощью еще давно, как она сказала. Она расспрашивала его, насколько возможно будет затаиться где-нибудь ненадолго. И это он сообщил ей о заброшенном хлеве, в который они и шли, где и собирались остаться на ночь. Гретель рассказывала по пути о нем. О том, что раньше хлев принадлежал семье людей, которые сгорели вместе с домом, стоявшим рядом. Тогда огонь не успел перекинуться на хлев, и животные уцелели. Но селяне боялись брать эту землю себе. Ходили слухи, что ту семью никто не любил, что их дом подожгли специально, что их заперли внутри. И их души остались существовать среди обугленных обломков, неупокоенные и злые, жаждущие возмездия.

Эта история испугала малыша Генри. Но не столько призраки тревожили его, сколько люди, которые сделали это. Но когда он спросил у Гретель о них, она сказала, что это лишь слухи, что правда может быть совсем другой. Может быть и не было никого, кто отважился бы на такой поступок. Ведь иначе отец жестоко наказал бы виновных. Эти слова не утешили кроху. Может оттого, что сестра звучала не очень убедительно из-за собственного волнения. А может оттого, что знал, что в глазах отца он будет виновен в собственном побеге. И тогда его жестоко накажут.

Сам хлев оказался маленьким, сырым, пусть и частично защищающим от дождя; пробравшись внутрь, селянин показал им самое сухое место, где даже крыша не пропускала сквозь себя воду. Совсем неподалеку от них стояла дремлющая лошадь. Малыш Генри сперва даже не знал о ней; она сливалась с тьмой, и только когда луна высвободилась ненадолго из плена туч, мальчик заметил, как дернулось ее острое ухо, колыхнулась на ветру грива. До этого он подходил к лошадям, но никогда прежде не удавалось кататься на них. И хотя он не чувствовал себя особенно несчастным из-за этого, внутри только усилилось желание поскорее увидеть рассвет. Однако внутри пахло гнилью так сильно, что у малыша Генри заболели десны. Но он терпел, покуда Гретель обнимала и успокаивала его, уговаривала поспать. Пусть он не хотел, спорить не стал. Сестра знала, как будет лучше для него самого, стоило верить только в это. И попытаться избавиться от внутреннего напряжения.

Они хотели уйти на рассвете. Ускакать на лошади, добраться до города и затаиться там. Гретель не рассказывала план в подробностях. Уже тогда малыш Генри догадывался, что никакого четкого плана у нее и не было, возможно. Все теперь казалось ему настолько нелепой шалостью, разросшуюся в настоящую трагедию, что становилось попросту тошно от себя. Зачем он поддержал идею? Зачем решился убегать? В глубине души кроха чувствовал, что винит Гретель в случившемся. Но не мог, не смел согласиться. Она не заслужила его злости, а он всего лишь напуганный мальчишка, которого обещали покатать на спине и не покатали. Малыш Генри крепче прижался к сестре и мысленно попросил у нее прощение.

Слыша крики Хензеля снаружи, он ждал, что отец ворвется в хлев, схватит его, а Гретель прикажет убить. Но к брату вышел только селянин. Он понадеялся, что сможет убедить вампиров уйти, что в хлеве никого, кроме него, нет. Однако в какой-то момент голоса стихли. Совсем рядом никто больше не переговаривался, они словно пришли к соглашению. Но потом малыш Генри услышал отдаленный крик паренька, и настолько жутким он был, пробирающим до самых мелких косточек, что кроха не удержался и сам вскрикнул. Сжался в объятиях Гретель и заплакал. С селянином сделали что-то страшное. Отец, это сделал отец. Он наказал его, жестоко наказал. И теперь зайдет внутрь, чтобы наказать их. Владыка земель примчался вместе с сыном на лошадях и ни ливень, ни темнота не остановили их, не заставили отложить свои чуждые мирно спящим селянам желания до утра. Но никто от сегодняшней ночи не получил бы никакого удовольствия.

А после дверь со скрипом отворилась. И малыш Генри судорожно вздрогнул, беспомощно глядя перед собой, не в праве закрыть глаза и убежать. Он увидел силуэт. Дождевая вода стекала по его плащу. И он, должно быть, был выпачкан так, что не оставалось сомнений, что путь оказался нелегок. Этот плащ, несомненно, предпочел бы сейчас быть в месте гораздо более сухом и теплом. Ему наверняка не хотелось выбирать между ночным отдыхом и поездкой за мерзким непослушным ребенком, которого еще отыскать надо. Ведь выбирать тут совершенно нечего. И тем не менее плащ был здесь, укрывал тело отца от сырости, причем делал это непременно плохо, без всякого на то желания и тем более удовольствия. Ведь он пробыл в пути слишком долго и так и не получил должного отдыха и ухода.

Малышу Генри было страшно задерживать взгляд на чем-либо выше плаща. Он даже не сомневался, что все остальное пребывало в таком же скверном расположении духа. А может даже и хуже. Потому мальчик сжал как можно крепче руку Гретель и задрожал. Следом за безмолвным отцом зашел Хензель. Конечно же, разве мог он не отправиться вместе с ним? Ведь без него никуда. Брат стоял позади, не смея помешать родителю испепелять негодных детей взглядом, во тьме явно неразличимым, но ощущаемым самим нутром. Но именно Хензель нарушил страшное безмолвие, гаркнув:

— Дура, что же ты натворила! — впрочем, то ли малыш Генри был не в себе, то ли Хензель действительно говорил скорее обеспокоенно, нежели взбешенно. Но Гретель не удостоила его ответом. Ее внимание было приковано к отцу. Кроха боялся узнать, какие чувства овладевали ею в эти тяжелые для них обоих мгновения. Но догадывался, ведь ощущал ее собственную дрожь.

Отец приблизился, и малыш Генри испуганно укусил себя за губу. Он ощутил, как крик лезет наружу и сделал все возможное, чтобы сдержать его. Но, казалось, даже если бы вопли разнеслись по всей округе, никто не придал бы им совершенно никакого значения. Ведь Гретель теперь не могла ничего сделать, чтобы защитить своего брата.

— Мы едем домой, немедленно, — звучал в ушах приятный баритон отца. Он не собирался выпускать всю свою ярость сейчас, малыш Генри знал это. Он казался слишком уставшим для казни. — Дай мне мальчика.

Гретель вдруг впилась в братика, но, когда родитель ухватился за ее плечо, другой рукой сжал запястье малыша Генри, ослушаться не посмела. Она боялась не меньше его самого, понял кроха, и только сильнее ощутил, как холод пробирает его внутренности. Они попытались убежать. И ничего, совсем ничего не получилось. Родилась мысль, что изначально никакого шанса спастись у него и не было. Оттого и разочарование ощущалось не так остро, как ногти на нежной коже. Отец потащил его под дождь, не говоря ни слова. А малыш Генри не находил в себе сил сопротивляться.

Когда они вышли, кроха ощутил, как внутри у него все застывает, кровь, некогда бурлящая в жилах, превращается в склизкие сопли и проталкивается прямо к горлу. Отец тянул его за собой, но в один миг ноги свело судорогой, и весь холод собрался в ступнях, повелевая остановиться. Мрак улицы окутывал его со всех сторон, но луна позволила ему увидеть. Это лицо, навек перекошенное от ужаса, залитый кровью подбородок и застывшие на одном месте совершенно пустые глаза. Паренек не хватал отчаянно воздух ртом, не дергался от боли, которую он наверняка испытывал всего пару минут назад, не выискивал помощи умоляющим взглядом. Он тоже застыл, как и все внутри малыша Генри. Словно зараза, поразившая селянина, резко перешла на крошку вампира. И никакой иммунитет не защитил бы от этого ужаса, от вставших в глазах слезах. Паренек, кажется, тоже плакал. Не теперь, но пару минут назад. Или это капли дождя там блестели средь этих коротких ресниц-травинок?

Малышу Генри не доводилось видеть ночь более омерзительную и ужасающую, чем эта. Он совсем не видел, куда тащит его отец, в лицо с неба капала вода и, смешиваясь с слезами, затекала в рот. Одежда липла к телу, и до того неприятно было это ощущение, что кроха предпочел бы содрать ее с себя и умереть от холода, все равно пользы не было никакой, нежели терпеть еще хоть одно мгновение. Но вскоре они остановились, пусть ненадолго. Не медля, отец усадил его на лошадь, а после сам взобрался на нее, и одной рукой обхватил сына. Малыш Генри боялся прикасаться к нему, но, когда ветер вдруг ударил в промокшую спину, и земля так резко поплыла под ним, мальчик тихо вскрикнул и, сжавшись, вцепился в отца так крепко, как только мог. Гретель осталась где-то позади, но кроха был уверен, скоро они оба понесут наказание. А пока она тоже могла посмотреть на мертвого селянина, оставленного отцом будто специально, в назидание.

Однако, оказавшись дома, малыш Генри не почувствовал на себе тяжелой руки отца; тот, как показалось мальчику, старался вовсе не глядеть на него. Тем не менее, он велел сыну идти следом за собой. Возможно, он не собирался наказывать прямо сейчас. Может быть, отец хотел дождаться утра. Малыш Генри чувствовал, как силы, подаренные страхом и волнением, постепенно иссякают. В другие ночи он бы уже давно спал в своей постели. Но что-то подсказывало ему, что теперь он вряд ли услышит сказку Гретель. И эта мысль подавляла его и без того скверное состояние еще сильнее.

Отец привел его в свой кабинет. В свете одинокой свечи огромный шкаф с книгами казался устрашающим великаном, зачем-то накинувшим на себя пуховое одеяло, явно полнящее его. Впрочем, малыш Генри мог его понять; за дни отсутствия хозяина комнаты здесь почти никто не бывал, только Гретель забирала бумагу для их маленького развлечения. Здесь было попросту холодно и, пусть и сухо, совсем неуютно. Дождь, столь навязчиво стучащий в окно, словно требовал впустить его внутрь, и в какой-то момент мальчику показалось, что именно это отец и хочет сделать. Ведь он так стремительно подошел к окну. И хоть он только лишь посмотрел, что происходит на улице, малыш Генри поежился и вздрогнул.

С одежды постепенно стекали капли, оставленные дождем в подарок. Они оставались на полу вместе с грязью, которую принес с собой из города отец. Однако сейчас он попросту не обращал на нее внимание. Он снял с себя тяжелый от воды плащ и бросил рядом с малышом Генри, после чего приблизился. Не обращая на сына внимания, точно его нет рядом, принялся укладывать в небольшой камин поленья, сперва покрупнее, а затем поменьше. В тусклом свете они были похожи на семейство барсуков; на пухлом пузике папы-барсука устроился его детеныш, откинув на маму-барсука маленький хвостик. А сверху еще более маленький детеныш или, может, игрушка малыша-барсука? Мальчик не знал, но, когда отец укрыл их смятой бумагой-одеялом и поджег, стало еще более жутко. Зато немного светлее.

— Снимай одежду, — устало произнес отец, проводя рукой по лицу. В окно ударил ветер, и малыш Генри слабо вздрогнул.

Но, подчинившись, сбросил с себя верхнюю одежду, кое-как стянул прилипающие к ногам брюки и положил рядом с отцовским плащом. Рубашка промокла не так сильно, но все равно дарила неприятные ощущения. Однако снимать ее малыш Генри не стал, ему показалось, что так он только сильнее замерзнет. Пламя потихоньку разгорелось, и вскоре мальчик ощутил тепло, покрывающее его тело и уничтожающее влагу на нем. Отец придвинул стул к камину и уселся рядом с сыном, вытянув ноги. Вздохнул, словно испытал долгожданное облегчение. Молчание утомляло еще сильнее. А перед глазами все еще стоял образ мертвого селянина. От усталости малыш Генри хотел развалиться на полу и уснуть, но человек не покидал его мыслей. Ничего более жуткого кроха еще не видел в своей жизни. Вдруг за пределами комнаты раздались шаги брата и сестры. Отец их, несомненно, тоже услышал и запер в себе сильное желание провалиться в сон.

— Ты просох? — он наконец внимательно посмотрел на малыша Генри, отчего у мальчика прошли мурашки по телу. Он, разумеется, злился на своих детей, но на него особенно сильно, кроха даже не сомневался в этом. Но наказание так и не прозвучало. — Иди спать. Мне нужно поговорить с твоей сестрой.

Сказку ждать не стоило. Утешений и теплых объятий тоже ждать не стоило. Ничего хорошего в принципе ждать не стоило. Хоть малыш Генри понимал, что валится с ног, и лишь надеялся, что уснет без нее, страх за Гретель не отпускал. Что отец собирается делать с ней? Он уже придумал для нее наказание? А для него еще нет? И поэтому он отпускал спать его одного? Кроха не осмелился бы спросить. Но даже если бы попытался что-то промямлить, прежде чем отойти от победоносно хрумкающего поленьями-барсуками огня, все равно не успел бы. Его брат и сестра пришли вместе. Оба уставшие и хмурые. Гретель прятала от отца глаза, а Хензель безмолвно просил о снисхождении. Либо у него просто болел живот, малыш Генри не знал наверняка.

— Хензель, проследи за тем, чтобы мальчик уснул, — отца словно не обращал внимание на состояние своих детей.

Малыш Генри не хотел оставлять Гретель одну, но его мнение вряд ли спросили бы. Бунтовать сейчас было бы бессмысленно, а может даже еще более губительно. Хензель не посмел бы ослушаться, потому он взял брата за руку и повел в комнату. Кроха не успел даже сказать ничего бедной Гретель, так быстро все произошло. И когда дверь за ними тяжело закрылась, его сердце вновь тревожно забилось. Оно требовало вернуться и забрать сестру с собой, чтобы она тоже проследила за тем, чтобы малыш Генри уснул. Мальчик попытался вырваться из хватки Хензеля, но тот так глубоко погрузился в свои мысли, что даже не замечал, как сильно он сжимает хрупкую ручку.

— Хензель! Больно! Пусти меня! — в отчаянии закричал малыш Генри.

Кабинет отца был все дальше, а он все ждал, как оттуда выбежит Гретель, вся в слезах, и поспешит обнять своего любимого младшего братика. Но это никак не случалось.

От крика Хензель наконец пришел в себя и оглядел малыша Генри с головы до ног. В один момент показалось, что он немного расслабился, но растерянное выражение лица быстро сменилось на напряженное и такое же мрачное, как и у отца.

— Хватит этих капризов! — воскликнул Хензель даже громче, чем, возможно, ожидал. Он поспешил совладать с собственным гневом. Хоть у него ничего не вышло, продолжил он уже тише. — Отец взбешен вашей выходкой, ты можешь это понять? Сейчас не лучшее время, чтобы капризничать.

Либо у Хензеля совсем не получалось ругать, либо малыш Генри был слишком шокирован происходящим, отчего слова брата почти не испугали. Гнетущая тишина в доме навевала гораздо больше ужаса. Что могло происходить в той комнате? Кроха боялся представлять, на что готов пойти отец, чтобы преподать еще один жестокий урок.

— Он обидит Гретель… Да? — спросил он совсем неуверенно. Ответ уже был в его голове. Но хотелось убедиться, услышав его от брата.

— Он не причинит ей вреда. Отец не изверг, — однако Хензель продолжал поражать своей твердолобостью. Он нисколько не сомневался, искренне верил в свои слова. И все же он казался встревоженным и даже расстроенным. — Но вы просто… О чем она думала?! О чем они все думали? Это ошибка. Ужасная ошибка. Но глупо надеяться, что все образуется, да? Все зашло слишком далеко.

Малыш Генри и раньше задумывался о том, что от него были одни проблемы. Слишком несчастными выглядели все вокруг, даже Гретель, пусть она и прятала свою боль, порой даже чересчур успешно. Но теперь мальчик понимал, что его рождение развалило семью, и даже когда его не станет рядом с ними, они не смогут вернуться к тому, что было до его появления на свет. Произошла ошибка, Хензель абсолютно прав, думал малыш Генри. Я и есть эта ужасная ошибка.

— Ты ненавидишь меня, Хензель? — он осмелился заговорить с братом вновь, только оказавшись в собственной постели.

Хензель пытался расстегнуть слишком мелкие для его неуклюжих пальцев пуговицы рубашки, которую малыш Генри так и не снял. На самом деле при должном упорстве и времени он вполне мог справиться сам. Но брат, казалось, был не готов к еще каким-либо пререканиям. Услышав вопрос, он как-то странно посмотрел на кроху. Словно не понимал. То ли сам вопрос, то ли как малыш Генри догадался. Все будто было вполне очевидно, но он все равно спросил.

— Нет, — кое-как выдавил из себя Хензель спустя какое-то время. — Не ненавижу. Но я не хочу тебя видеть. Прости, я пойду спать. Надеюсь, тебе хватит ума не показываться на глаза отцу в ближайшее время.

Брат поспешил уйти, так и не расстегнув пуговицы до конца. Малыш Генри остался засыпать один. В доме по-прежнему стояла тишина, и только дождь стучал в окно, словно хотел поговорить с мальчиком, возможно утешить его, а может убедить в том, что он действительно одна большая ошибка. Только по-прежнему было непонятно, чья ошибка. Отца? Матери? Гретель? Или общая, одна на всех? Это объяснило бы то, почему от него так усердно отворачивались. Но малыш Генри не мог найти в своей голове ответов. Он не мог понять, почему ему так больно. Ведь за ошибки платит тот, кто в них виноват, отец сам говорил ему об этом. Ему так хотелось сейчас, чтобы Гретель пришла, несмотря ни на что, какая бы кара не настигла ее. Но она не появлялась. В сказке дождя не было никакого смысла, однако кроха все слушал и слушал ее, пока не устал от слез, скатывающихся одну за другой на подушку. Он смог уснуть лишь тогда, когда стук за окном наконец прекратился, и мысли развеялись подобно утреннему туману.

— Что ты возомнила о себе, раз пошла на этот произвол? — из-за усталости и ночи под дождем голос отца казался ниже обычного; никакой мягкости в нем не осталось. Он оперся руками о спинку стула, на котором теперь сидела Гретель, и глядел сверху вниз ей в спину. Отец хотел напугать, она понимала это и все равно не могла побороть напряжение. Он позаботился о том, чтобы дочь чувствовала себя неуютно. Но при этом высушила одежду и отогрелась. — Посмотри, чем все обернулось. Ты заставила мать переживать, в ее состоянии, думаешь, это не будет для нее губительно? Хензель решил, что с вами что-то произошло. Он искал вас. Я был уже готов поднять на уши всю деревню, искать виновных в вашем исчезновении. Несказанно повезло найти вас прежде. На ваше счастье я явился вовремя, а что произошло бы, если бы я задержался еще на несколько дней? Если бы вы ушли дальше наших владений? Ты хоть немного думала об этом?

— Как минимум ни один человек не погиб бы, — с горечью воскликнула Гретель, пряча ладони в кулаки и сутулясь, словно взгляд отца действительно имел вес.

Она поверить не могла, что он позволил себе подобную жестокость. Когда Хензель выводил ее из хлева, она увидела селянина, его мертвое тело, застывшую гримасу ужаса на лице. Гретель знала, паренек был не самым храбрым, скорее находчивым, нежели умным, и в какой-то степени робким, но он искренне хотел помочь или, если точнее, быть использованным. Он наверняка не сомневался в том, что не симпатичен Гретель, во всяком случае, она убеждала себя именно в этом. Хоть ей говорили, что люди в своей голове порой превращают обычные доверительные отношения в неизвестно что. Гретель вздохнула. Никто не должен был умереть. Ни в эту ночь, ни в другие грядущие. Как рассказать о случившемся семье паренька? Ей не искупить вины перед ними.

— Ты знаешь, что я не мог поступить иначе, — Гретель знала, что мог. И от этого только больнее сжалось сердце. — Когда я увидел, что он выходит из хлева, решил, что он похитил вас. Он говорил так неубедительно, требовал, чтобы мы ушли. Только когда стало слишком поздно, я понял, что ты попросту решила пойти против моего решения.

Гретель не ожидала подобных слов. Не оттого, что беспокойство отца стало сюрпризом. Скорее оттого, что не думала, что случившееся может выглядеть так. Но говорил ли он правду? В самом деле понял, когда стало слишком поздно? Когда не увидел в хлеве мертвых дочь и сына? Гретель сглотнула слюну. Она поспешила, заранее окрестила отца безжалостным убийцей. Ей стоило извиниться, сейчас же, попросить прощение и объясниться. Вся вина была на ней, только на ней. Гретель поднялась со стула в надежде утаить от отца охватившую ее дрожь. Но, повернувшись к нему, не смогла сдержать слез. У него получилось надавить, куда нужно. Осознание этого не помогало сопротивляться.

— Я не хотела, чтобы кто-либо умер, — с сожалением произнесла Гретель, закрывая краснеющее лицо руками.

Дверь в кабинет вдруг тихо отворилась, и она увидела маму. Свечой она освещала себе путь из покоев, а тело покрывало будничное платье. Она тоже даже не думала о том, чтобы лечь спать, догадалась Гретель. Стерла рукой слезы, чтобы не взволновать еще сильнее и без того напуганную мать, но выдавить улыбку совсем не получилось. Посмотреть ей в глаза не стоило и пытаться. Гретель знала, она не станет отчитывать. Мама никогда не была строгой к своим детям, а сыновей порой слишком баловала, пусть об этом вслух говорил только отец. Но Генри это не касалось. Для него у мамы уже не осталось никаких сил. Она медленно прошла вглубь комнаты, поставила свечу на стол, будто не замечая ничьего присутствия. И какое-то время глядела в черноту за окном, словно в ней действительно было хоть что-то, заслуживающее внимания.

Отец не стал бы отчитывать Гретель в присутствии матери. Не теперь, когда один ее вид вызывал в нем тоску. Все они понимали, что в ней постепенно угасает жизнь, но никто до сих пор не заговорил об этом, будто это лишь испортило бы и без того скверную ситуацию. Время как будто остановилось, пока мама смотрела в окно. Ни отец, ни Гретель не рискнули бы приблизиться к ней, словно так они бы только вспугнули ее, отвлекли от важных мыслей, которые навсегда останутся при ней. Гретель не знала, злится ли на нее мать, хочет ли она сказать ей что-то, что заденет ее. Но перед ней было больше всего стыдно и без всяких слов.

— Мальчик вернулся домой? — вдруг глухо спросила мать, поворачиваясь к отцу и протягивая ему руки. Он будто наконец понял, что все это ему не снится. Подошел и осторожно приобнял ее, одаривая костлявые пальцы поцелуями холодными, как и его губы.

— Его зовут Генри, мама, — Гретель старалась говорить как можно мягче, но ей едва ли удавалось скрыть нарастающее волнение. И все же она понимала, что ее слова вряд ли донесутся до матери. Помолчав, она тихо добавила. — Я зову его так.

— Вернулся. Я ведь сказал, что обязательно верну его, — гораздо более уверенно и громко произнес отец. И его слова мать непременно услышала. Гретель беззвучно вздохнула. Она чувствовала, как ее щеки безнадежно краснеют.

— Ты всегда держишь свое слово, — мать искренне улыбнулась, и от этого стало еще тяжелее. Улыбка выдавала ее болезненный вид даже сильнее, чем походка, чуть согнутое тело и затуманенный взгляд. — Ты не встречал Олларда?..

Олларда забили камнями задолго до рождения Генри, но теперь мама думала, что ее первый сын живет в городе и несказанно счастлив. Ее память последние несколько лет играла против нее самой. В крипте Олларду уделили особое место, но мать была уже слишком слаба, чтобы спускаться туда и освежать память. Гретель встревоженно посмотрела на отца, на то, как его глаза отражают, с какой скоростью проносятся его воспоминания и как метко они попадают в цель. Возможно, боль немного смягчила его гнев. Но Гретель не хотела, чтобы он подобрел только из-за этого.

— Иди отдыхать, дорогая. Утром я тебе все расскажу, — мрачно сказал отец, отпуская жену из объятий в свои покои.

Проходя к двери, мама обратила внимание на Гретель, будто до сих пор она не замечала ее присутствия. Она посмотрела на дочь с жалостью, отчего внутри все только сильнее сжалось. И без того терзаемая чувством вины Гретель была готова расплакаться. Давление оказалось слишком сильным. Но мать ничего не сказала, лишь беззвучно, подобно тени, скользнула за дверь. И даже свечу с собой не забрала.

Когда отец решился и вновь посмотрел на Гретель, стало ясно, что никакие воспоминания, никакая любовь не убили бы в нем тот гнев, с которой он появился в хлеве в поздний час. Она ловила на себе его тяжелый взгляд и боялась лишний раз пошевелиться, чтобы только не разозлить его еще сильнее. Успокаивало лишь то, что Генри ничего не услышит и не увидит. Хензель не навредит, во всяком случае она грела себя надеждой, что хотя бы малыш не пострадает.

— Плевать на человека. Это, — отец указал на дверь или, может, на скрывшуюся за ней мать, — гораздо важнее. Что сделано, то сделано. Ты скажешь его семье, что он похитил тебя. Ты объяснишь им, что я убил его справедливо.

— Его похоронят как преступника, — мрак, с которым отец посмотрел на нее, пронзил Гретель насквозь.

О мертвых тоже необходимо заботиться, когда-то давно говорила мама. Когда в голове еще не померкло ощущение реальности, когда она еще осознавала, что ее дети умирают прежде, чем она сама, присоединяются к далекому таинственному Вечному. Отец тогда стоял рядом. Когда Олларда привезли из города, Гретель была немного старше, чем Генри сейчас, тогда она уже знала, что все это значит. Оттого горе на лицах обоих родителей не казалось чем-то шокирующим и непонятным, хоть она ощущала себя будто среди чужих, стоя рядом с ними в крипте. И самого брата она не узнала. Смерть делает людей не похожих на самих себя, решила для себя Гретель тогда. Теперь она убеждалась в том, что это касается не только мертвых.

— Это уже не имеет значения. Я буду рядом и разделю это бремя с тобой.

Или же просто проследит, чтобы все прошло, как велено, подумала Гретель, но оставила мысль при себе. Все только начиналось, она понимала. Не стоило только усиливать его гнев. Гретель стерла с лица навернувшиеся слезы, но ожидала вновь пролить их. Этот разговор не был окончен, он лишь затаился в их мыслях. Отец глядел на огонь, массировал шею и, видимо, боролся с желанием сесть или даже лечь. Но в один момент он вновь повернулся к дочери и заговорил серьезно и несколько сухо.

 — Но я не могу понять. Ты правда не осознаешь, чем твоя шалость грозила вам обоим? Ты умалишенная, Маргарет? Или попросту решила взбунтоваться?

Отец не в первый раз отчитывал Гретель, и оттого она старалась больше не пререкаться. Пусть она переносила с трудом его выговоры, ведь его тон всегда был одинаково грозным и укоризненным, он то повышал голос чуть ли не до крика, то понижал до шепота, и этим заставлял обращать на себя внимание. Невозможно было уйти в свои мысли, когда сперва кричали, что из-за нее все беды, а затем шептали, что она идиотка, не заслуживающая доверия и, видимо, снисхождения. Но Гретель сдерживалась, чтобы не заговорить вновь. Иначе гнев подпитался бы ее уязвленной гордостью.

— Это ради мальчика, — отец немного промолчал, прежде чем заговорить вновь немного более спокойно. Он постарался удержать злость внутри. Но вышло неважно. — Ты решила, что так ему будет лучше. Я надеялся, ты достаточно смышленая, чтобы доверять тебе. И, признаться, я не ждал от тебя подобного шага. Это было по меньшей мере глупо, по большей — безрассудно. Ему не станет от твоей выходки легче, скорее даже наоборот. Это ты способна понять, я надеюсь?

— Ты понимаешь, почему я пошла на это, — когда она убедилась, что отец закончил, заговорила тихо и как можно более сдержанно. Он не должен был узнать, что слова еще сильнее ранили ее чувства. Продырявленное обидой и виной сердце жаждало утешения или хотя бы прекращения истязаний, но она не могла себе этого позволить. — Я люблю Генри. И хочу видеть, как он растет и взрослеет. Мне противно от того, что вы все делаете вид, что его попросту не существует. Я много раз просила тебя быть к нему добрее, вас всех просила. Но вы будто не слышите меня.

— Мы это уже обсуждали, — устало произнес отец, приближаясь к Гретель. — Он еще мал. Его заберут, и он забудет нас. Меня, мать. И тебя — тоже. У него будет другая жизнь. Ни о какой привязанности и тем более любви и речи быть не может. Я говорил тебе, о нем позаботятся. Разве я бы говорил так, не будучи уверенным в своих словах?

— Ему будет больно расставаться. Ему так больно от вашего равнодушия, папа… Генри не сможет забыть всего того кошмара, которому ты его подверг.

Отец осторожно коснулся ладонью шеи Гретель, провел пальцем по гладкой коже. Он собирался с мыслями, поняла по его задумчивому взгляду. Ее слова, казалось, всерьез задели его. В тянувшееся так долго мгновение Гретель боялась лишний раз вдохнуть. Но отец остался непоколебим. Решение принято, говорил он много раз, и теперь ничего не изменилось. Было даже глупо надеяться, что получится вразумить его. Показать чувствующего боль малыша, страдающего от отстраненности родителей. Все было попросту бессмысленно. Отец сам все понимал.

— Гретель… Ему будет больно только от того, что ты сделала сегодня. Ты внушила ему, что нужно убегать, не подчиняться моей воле. Если он выкинет нечто подобное там, только представь, что будут думать о нем. Какое будет отношение к взбалмошному, непослушному ребенку, вампиру! Он хороший мальчик, крепкий и здоровый, разве что чувствительный. Но это поправимо. Хензель говорил, что он капризничает из-за тебя. Однако я не думаю, что ты разбаловала его. Меня он слушал беспрекословно, так что, может, все обойдется.

Он устало вздохнул, опустил веки, не закрывающиеся ради отдыха уже предостаточное количество времени. Гретель из последних сил старалась сопротивляться его словам, но ее неуверенность в своем решении выбивала почву из-под ног. И она чувствовала, как падает, все ниже и ниже, не только в глазах отца, но и собственных. И только протянутая рука помощи могла спасти ее. Однако родитель продолжал стоять там, на краю обрыва, и глядел отстраненно вниз, в эту черную пустоту. У матери она хотя бы вызывала интерес, эта пустота.

— Я думал о том, стоит ли мне ограничить ваше общение, — от этих слов у Гретель перехватило дыхание. Отец чуть отдалился, но продолжал наблюдать за реакцией дочери. — Но понял, что в этом нет смысла. Ты права. Мальчик настрадался за эту ночь, и, если я оставлю его в одиночестве, к людям он попадет совершенно разбитым. Но ты убедишь его в том, что там ему будет лучше. Эта правда должна успокаивать его.

— Позволь мне уйти вместе с ним, если я не могу убедить тебя отказаться от своего решения. Я буду заботиться о нем, я сделаю это лучше людей. И он будет спокойным и послушным, как ты и хочешь, — Гретель не осознавала, что произнесла своими обветренными губами. Это сорвалось само собой, по наитию, будто собственные мысли оказались сильнее и вылетели наружу при первой же возможности. Она была готова повторить это еще сотни раз, если бы ее не слушали. Но отец все понял с первого раза.

— Ты никуда не отправишься. И даже не пререкайся, не позволю. Возможно, ты позабыла, но одним маленьким вампиром твоя жизнь — и семья — не ограничивается.

— Ты позволишь мне вернуться в академию?

Гретель оставила учебу еще до рождения Генри. Она знала, что должна помочь слабеющей матери. Все боялись, что эти роды могут убить ее, но все прошло гораздо более удачно. Но Гретель была нужна дому, нужна маленькому брату. И теперь уже ее собственная жизнь стала второстепенной. Она думала, что после случившегося ночью отец лишит ее всего, не только самого важного. Такого наказания вполне стоило ожидать.

— Как бы мне не хотелось наказать тебя за непокорность и просто вопиющую наглость, вас обоих будет терзать разлука. Я не хочу, чтобы ты страдала. Когда все закончится, ты сможешь вернуться к прежней жизни. Во всяком случае это то, на что я надеюсь. Ты уже взрослая и не забудешь Генри, как бы сильно я не хотел, чтобы забыла. Но бояться нечего, — отец молчал некоторое время, собираясь с мыслями. Гретель с трудом верила в то, что случившееся не изменит его отношение к ней. Но открытой неприязни не было, гнев, казалось, отпускал его. — Саткиил говорил мне о человеке, который решил, что Генри нужно забрать как можно раньше. Это надежный человек, что бы ты о нем не подумала. В его руках моему сыну будет лучше всего. Расскажи ему об этом, развей страхи.

— Ты веришь тому… Красноволосому? — по правде говоря Гретель почти ничего не знала об этом существе. Но один только вид пробуждал в ней не самые приятные чувства. Подумать было страшно, что будет с Генри, если за ним придет он. Лучше бы отец ничего не говорил об этом. Его слова нисколько не успокоили.

— Верю. Поэтому успокой мальчика, пока не стало совсем поздно. Уже скоро, — отец потер лоб, вздыхая. Этот разговор его окончательно утомил.

Гретель заметила, как за окном первые лучи солнца пробиваются сквозь тьму. Дождь закончился, и теперь им нечего было бояться. Никакие тучи не скрыли бы их от земли. Начинался новый день, чистый, светлый. Во всяком случае, так казалось сейчас. Что за прекрасное время, сулящее надежду и спокойствие, думала Гретель. Как в такой момент может быть настолько больно и стыдно. Она не спасла своего малыша Генри, погубила человеческую жизнь, причинила вред матери. Пала в глазах отца. Хензель не отрекся от нее, но она понимала, что между ними теперь будет еще больше напряжения. Вместе с этим рассветом к ней пришло опустошение.

— Я могу идти? — сказала Гретель вяло. Хотелось закрыться в собственной комнате и не выходить из нее до тех пор, пока не вылезет наружу вся та гниль, что скопилась в душе за эту сырую и грязную ночь. Но для нее и Генри все только начиналось.

— Пока все не кончится, я запрещаю вам покидать поместье. У меня нет никакого желания следить за тобой, но, видимо, придется. Сделай так, как я прошу, Маргарет, — отец напоследок смерил ее взглядом. Задул свечу, принесенную матерью, и направился к двери. — Идем.

Прежде чем уйти к себе, Гретель заглянула к Генри. Ей хотелось убедиться в том, что он в порядке, насколько только может быть в сложившейся ситуации. К своему спокойствию она обнаружила малыша спящим. Но несколько завитушек все же прилипло к его мокрой от слез щеке. Хензель не позаботился о том, чтобы их брат уснул не в подавленном состоянии, но у Гретель не осталось сил, чтобы злиться на него. Сейчас Генри нужно было оставить в покое, решила она, и тихо покинула комнату крохи. Сама она вряд ли сможет отдаться власти сновидений, оставалось только думать, как сделать последние дни Генри дома не такими кошмарными, как минувшая ночь.

* * *

Малыш Генри сидел на ковре и рассматривал страницы книги, до которой смог дотянуться. Но он быстро понял, что пролистывать романы о любви гораздо проще, чем неизвестный том, у которого даже название непонятное. Его глазки сосредоточено бегали от строчки к строчке, но ни одно предложение до конца разобрать так и не получилось. Он вглядывался в каждое слово в надежде понять сакральный смысл, закрытый от любопытных носов в обложку. Пыльной она была, очевидно, только в целях защиты. Иначе как можно было объяснить столь быстрое появление Гретель в его укрытии. Ведь мальчик чихнул всего дважды.

— Вот ты где, — отворилась дверь позади, и на пороге оказалась сестра. Но малыш Генри на нее не обернулся. Лишь поджались его тонкие губы.

Он перевел взгляд на окно. В последние дни на улице постоянно стояла пасмурная погода, недавно прошел дождь. Слабое напоминание о нем застыло на стекле бесформенными каплями. Малыш Генри подумал, что было бы неплохо ощутить их прохладу на своих пальцах, но он не шелохнулся. Меньше всего хотелось сейчас вставать и выходить куда-либо. Но отчего-то малышу Генри показалось, что только на улице он смог бы скрыться от родни.

Гретель села подле, притянула к груди колени. Глянула брату за плечо и усмехнулась, отчего мальчик только сильнее поджал губы. Ну конечно, ей-то нетрудно было понять, о чем там идет речь.

— Это же книга из отцовского шкафа. Зачем она тебе?

Малыш Генри поежился, дернул головой. И зачем только зашла. Не лучший день она выбрала, чтобы посмеяться. Но Гретель поняла, что ее братик опять не в духе, и положила подбородок на его плечо. Она бы никогда не стала с этим мириться, даже если бы мальчик прямо сказал, что не хочет ее видеть.

— Ты боишься, — тихо произнесла она, вздыхая.

Ее черные кудри щекотали шею, а голос нежно обволакивал ухо изнутри. Малышу Генри нравилось слышать его, но сейчас ему стало до того неприятно, что он немного отодвинулся.

— Я не боюсь! — едва ли не сорвавшись на крик, огрызнулся мальчик. Но после выдохнул, попытавшись успокоиться, после чего продолжил. — Мне просто грустно.

— Всей семье сегодня грустно. Пойдем грустить вместе, — Гретель снисходительно улыбнулась, потянулась губами к его щеке, но малыш Генри тут же отстранился.

— Не надо. Просто… Мне нужно привыкнуть быть одному. Уже этой ночью ты не расскажешь историю. И… Мы не увидимся.

Малыш Генри поежился, словно только теперь понял смысл сказанных им слов. Будто против своих желаний, но верный решениям, он снова отодвинулся от Гретель. Но та вновь села рядом.

— Я могу рассказать сейчас, — обхватила малыша Генри сзади и притянула к себе. — А ночью будешь вспоминать и улыбаться. Идет?

Ей не нужен был его ответ. Она за них двоих уже все решила. Малышу Генри оставалось только вздохнуть и укутаться в теплые объятия Гретель. Больше всего он любил слушать ее истории, любил, когда она обнимала его, прикасалась губами к его лицу или рукам. Но оттого только больнее становилось от мыслей, что всему этому придет конец. Навсегда.

В комнате все стихло, и только ровное дыхание Гретель над ухом помогало утаиться от гнетущих мыслей.

— Когда-то люди думали, что, когда кто-то умирает, его душу в страну мертвых уносит ворон. Его черные крылья и такие же сплошь черные глаза вызывали у них неподдельный ужас. Видя ворона, люди понимали, что скоро кто-то умрет. Что эта птица пришла забрать душу кого-то из близких. Но люди не спешили его прогнать, хоть страх потери в тот же миг сдавливал им горло как удавка. Люди верили, что, если выгнать ворона со своей земли, душа погибшего не попадет в страну мертвых. Она останется скитаться по стране живых в поисках желанного. И это пугало их гораздо сильнее, чем мысль, что любимого человека не станет.

— Почему?

— Умрешь — узнаешь, — хихикнула Гретель малышу Генри на ухо. — Душа, не попавшая в страну мертвых, впадает в буйство, ею овладевает паника. Очнись внезапно без своего тела, кругом мгла такая, что даже собственных рук и ног не видно. А когда мгла развеивается, становится понятно, что нет у тебя ни рук, ни ног. Любой бы испугался. И судьбы такой никому не хочется. Поэтому души бредут в поисках любого неостывшего тела. Только так можно согреться, найти покой.

— А вдруг в стране мертвых не лучше? — буркнул малыш Генри, обнимая себя за плечи. — Откуда души знают, что ворон добрый? Вдруг… вдруг там будет хуже? Вдруг душе хочется остаться… рядом со своими родными? Не влезать в живое тело, а просто остаться… Перешептываться с ними по ночам. Ты говорила, ночью мертвых слышно лучше. Если в стране мертвых нет никого, кого душа любила… Вдруг она не хотела бы туда улетать? Почему близкие разрешают ему забрать… Неужели блуждающая душа так плоха?

Гретель крепче сжала малыша Генри в своих объятиях. Потому как чем больше лепетал он, тем сильнее дрожал его хрупкий голосок, заметнее тряслось его тело. Он тяжело дышал и все чаще хлюпал носом. Он думал совсем не о том. Гретель следовало стараться сильнее.

— В стране мертвых не будет плохо… О маленьких душах там даже заботятся…

— Но ворону будет все равно, если маленькая душа заплачет, — малышу Генри все тяжелее было сдержать чувства, что скреблись наружу. У него еще совсем плохо получалось не показывать своих страхов и боли.

— Да… Он слышал слишком много молений, чтобы откликаться на них. А может он просто знает, что душам нечего бояться и зря они плачут. Генри…

— Да?

— Иногда… Лишь иногда… Ворон приносит эту душу обратно, чтобы восстановить порядок вещей. Порядок в сознании, Генри. Порядок в голове, в котором она нуждается. Если ворон посчитает нужным, он позволит маленькой душе вернуться. Нужно только верить ворону.

Гретель замолчала. Она сама не могла справиться с дрожью в голосе. Такой голос малыша Генри точно не смог бы успокоить, подумала она. Они одновременно тяжело выдохнули. Гретель тихо усмехнулась такой синхронности. Пока малыш Генри не опомнился, прикоснулась губами к его кудрявой голове.

— Гретель… — ей показалось, малыш Генри отозвался недовольно. Но это было не так. — Я боюсь.

* * *

Малыш Генри быстро перебирал своими маленькими тонкими ножками в надежде скрыться от преследования. Грохот, который он создавал, мчась по полу, будто только усиливался в его ушах, оглушая крошку. Над длинным ковром в коридоре поднималась пыль. Из него уже давно следовало выбить всю дурь, как говорил отец, когда мальчик затих под дверью. Ковер, впрочем, тоже не помешало бы очистить.

Воздух будто не добирался до легких, сгорая в горле, оставляя после себя лишь ожоги и пепел, который хотелось выкашлять наружу. Но тогда крошка привлек бы к себе еще больше внимания. Монстр шел позади. Он не спешил; знал — результат предрешен. Малышу Генри не убежать, не скрыться. Нет такой кровати, под которой его бы не нашли. И рано или поздно ему пришлось бы подать свой тоненький голосок. Малыш Генри в страхе оборачивался на монстра, но только тень, страшная темная тень давала понять, что его не оставят в покое. Теперь все серьезно, это не детская фантазия, которая развеется с первыми лучами солнца. Нужно было давно принять меры, чтобы он вел себя, как достойный вампир.

Отвернувшись, малыш Генри застонал, не в силах сдержать отчаяние. Мальчик старался моргать как можно чаще. Иначе слезы ослепили бы его. Он так и не научился тому, что стоило записать на подкорку уже давно. Даже собаки умнее, а у них глупость в глазах. Отчего же за его умным взглядом ничего не оказалось?

Малыш Генри пришел в себя, когда его узкий лоб стукнулся о стену. Гулом в голове прошелся тихий стук. Крошка упал на колени. То ли злобный рык, то ли жалостливый стон вырвался наружу, и маленькие ручки сжались в кулаки. Малыш Генри впился зубами в губу, ногтями — в ладони. Обернулся на монстра. И с ненавистью взглянув на силуэт на стене, прошмыгнул в комнату. Ты ошибаешься, всплыла мысль в его голове.

Дернул головой из стороны в сторону. Стул, где же стул. Еще вчера в этой комнате сидел отец и что-то писал. Он никогда не подпускал близко, не позволял маленькому любопытному носику влезть не в свое дело. А может малыш Генри просто мешался под рукой, как, впрочем, и всегда. Ведь вряд ли он смог бы понять смысл написанных слов. Ведь вряд ли те слова предназначались для маленьких мальчиков вроде него.

Стул оказался здесь. Мальчик облегченно вздохнул, но тут же подорвался к нему, ухватился за спинку и, кряхтя, потащил к двери. Ну почему настолько тяжелый. На это нет времени. Малыш Генри зажмурился, уронив на пол слезинку, и сквозь стиснутые зубы затянулся воздухом. По привычке шмыгнул носом. Пару шажков, всего пару шажков. Только бы успеть раньше монстра. Пододвинул вплотную к двери, спинка стула оказалась как раз под ручкой. Ни один монстр не пройдет.

Широкая улыбка растянулась на бледном лице. Малыш Генри так редко мог себе ее позволить. Даже ему, не видящему своего лица, она казалась совершенно неискренней. А в следующее мгновение мальчик в бессилии упал на колени и расплакался. Результат предрешен. Так почему, почему так тяжело сдаться. Позволить коснуться хрупкого плеча, разрешить сжать до хруста кисть. Смириться с участью чей-то собственности.

Оглушительный стук раздался всего в двух шагах от него. Малыш Генри испуганно вдохнул, подняв голову. Шмыгнув носом, стер кулаком слезы. Тук-тук-тук. Отчего же сердце колотилось быстрее. Монстр терял терпение. Стук становился все громче, казалось, хлипкая дверца была готова сдаться под натиском столь мощных безжалостных кулаков. Мысли замерли от страха. Все, кроме одной. Под кровать. Под кровать, малыш Генри! Нужно спрятаться, быстрее спрятаться. Под кровать, куда страшные руки не дотянутся. Тук. Тук. Тук-тук-тук-тук-тук.

— Впусти меня. Открой дверь. Открой… Поверни ручку и впусти меня… Открой эту проклятую дверь!

Испуганный крик нельзя было сдержать. Он был подобен реву тигра, забитому в клетке. Пожалуйста, уйдите, думал мальчик. Ведь я не хочу уходить.

Малыш Генри рыдал. Монстр бился внутрь. Малыш Генри стонал. Монстр скребся когтями о дверь. Малыш Генри рычал. Монстр звал своего монстра-друга. Малыш Генри всхлипнул. В унисон с ним всхлипнула дверь. Жалобно заскрипела и слетела с петель. И коридору удалось увидеть то, что монстру хотелось бы спрятать в этой маленькой комнатке.

* * *

Малыш Генри дрожал. Закрыл глаза и шептал, чтобы монстр был к нему благосклонен. Но тот уже замахнулся на него. Мальчик плюхнулся лицом на пол, не в силах удержать равновесие. Звон в голове не прошел и тогда, когда крошка, трясясь, поднялся на ноги.

— Папа…— шмыгнул носом, опуская взгляд на босые ноги. — Прости меня.

— Замолкни.

Лучше бы он еще раз ударил малыша Генри по затылку. Физическая боль всегда опьяняла, заставляя на какое-то время забывать о том, кто ты есть на самом деле. Слова же отрезвляли. От них всегда внутри все сжималось от обиды и стыда.

— Заставляешь бегать за тобой. Мы договорились, что все обойдется без фокусов. Почему я должен краснеть из-за тебя?

— Я просто испугался… — стер кулаком слезу, пока отец ее не увидел.

Малыш Генри старался усваивать его уроки. Он всегда слушал внимательно и обдумывал свое поведение, признавал ошибки и боролся с ними. Но страх оказался сильнее него. И теперь мальчик чувствовал себя никчемным. Он не оправдал надежд, которые на него возлагались. Но малыш Генри помнил все, что ему говорили. Оттого он не умолял отца не отдавать его монстрам. Почти не плакал и не лез обниматься, хотя Гретель говорила, что так можно показать свою любовь, а плачут все, кто способен чувствовать. Встречи с матерью были редки, ведь она сама избегала его. Хензеля мальчик тоже почти не видел и привязываться к странному брату не горел желанием. Он старался все делать так, как велено. Но бояться… Не бояться он так и не научился.

Отец тяжело вздохнул. А затем еще раз и еще. Он справедливо злился, и малыш Генри ждал своего наказания. Ссутулившись, мальчик тер плечо и изредка шмыгал носом, глядя в пол. Его щеки краснели, и он изо всех сил старался скрыть чувство стыда за самого себя. С опущенной головой крошка выглядел так, будто почти ничего не случилось. Будто он просто уронил монетку и теперь усердно закапывал ее в землю пальцами ног. А после вздохов замирал, словно от ожидания, когда же вырастет дерево.

— Что ты делаешь, когда тебе плохо, Генри?

Малыш Генри поджал губы. Сглотнул слюну и поежился.

— Когда мне плохо — я начинаю молчать.

— Верно.

— Мне проще запереть боль в себе. Не причинив вреда другому, — малыш Генри поднял глаза. Исподлобья глянул на отца. И вновь широко улыбнулся. — Плевать, что она жрет меня изнутри.

Он ненавидел этот урок больше всех остальных. Но запомнил, приняв как должное. Никому не будет дела до того, что тебе плохо. Оттого и стоит молчать. Ворон устал слушать голоса напуганных душ. Оттого и стоит молчать.

Отцу пришлось его простить. Хотя бы ради приличия. Ведь этот разговор между ними должен был стать последним. Он сжал в руке запястье малыша Генри и стащил его по лестнице следом за собой. Крошка еле перебирал ногами, ушибся, споткнувшись о ступеньку, и вскрикнул, но тут же закрыл рот рукой. Когда плохо — нужно молчать. Когда страшно — нужно позволять страху сжирать душу изнутри. Ведь когда он сожрет все, что только можно, он начнет жрать сам себя.

Никому неинтересно, если больно. И никто не станет обнимать, если он заплачет. Запереть боль на замок, закрыть обиду в сундук и сбросить в реку. Не показывать слез. Враг не будет щадить. Врагу в радость, когда умоляешь. Малыш Генри прокручивал в голове каждый из уроков. Только так можно было притвориться, что не страшно и не больно.

* * *

Генри открыл глаза. Вокруг стояла чернота, и разогнать ее не смогло даже время, проведенное в ней. Где-то неподалеку гудели страшные приборы, и этот глухой, протяжный звук был самым безобидным в них, ведь сейчас никакой человек не стоял рядом. Генри попытался пошевелиться, но ремни стягивали его руки и ноги слишком крепко, чтобы повернуться на бок или живот. Они отчего-то решили, что ему понравится спать на спине. Они отчего-то решили, что он будет чувствовать себя в безопасности, будучи практически полностью обездвиженным. Они отчего-то решили, что ему становится лучше каждый раз, когда они втыкают в него иглы, после чего реальность расползается перед глазами, будто это и не реальность вовсе, а клубок змей, в который ударили камнем. Отчасти из-за этого он плохо помнил, что происходило с ним все те дни, что он провел здесь.

Генри устал плакать, но почему-то продолжал это делать даже сейчас. Когда, казалось, никто не подойдет, не оттащит в соседнее помещение и не возобновит, как же они это назвали… Исследования? Длинные слова никогда не приводили малыша в восторг. Равно как и люди, которые и не стараются сделать вид, что им жаль. Генри не показывал себя храбрым, как было тогда, когда страшное существо с красными волосами, острыми ушами и змеиными глазами привело его к людям. Хотя даже в первый свой день в чужом мире из-за вырывающегося наружу ужаса он совершил глупость, ставшую роковой. Вовсе нет, сейчас незачем было показывать то, чего не было и в помине. Хоть Генри как мантру повторял уроки отца, стоило ему замечать, как к нему приближаются люди, все в голове стихало, и оставался только страх, дикий и необузданный, пронизывающий и сковывающий. Он каждый раз вздрагивал и начинал плакать с новой силой, настолько громко, насколько только мог. Внутри все сжималось, когда страшная рука прикасалась к нему, и что-то покалывало кончики пальцев. Он хотел кричать, но люди боялись укусов и вытаскивали кляп только в редких случаях. О да… Боялись они, а от ужаса трясся он.

Когда спутанное сознание постепенно оживлялось, в голове Генри тихо проносились мысли, воспоминания, слова… Я могу рассказать сказку сейчас… А ты ночью будешь вспоминать и улыбаться. Идет? И от этих слов мальчик вновь плакал, рвался как дикий зверь в попытках освободиться от ремней и рычал так яростно, что самому становилось страшно от мысли, что это теперь то, до чего они низвели его, то, что он из себя представляет — загнанный в угол монстр, у которого нет права на жизнь за пределами этого угла. Он вспоминал сказку и бился головой о подушку, умоляя, чтобы она вытекла наружу вместе с его мозгом и больше никогда, никогда, никогда не озвучивалась вновь. Вороны, собравшиеся здесь, не уносили души в страну мертвых. Они только кружили вокруг него, громко каркали в его уши и клевали плоть, даже не задумываясь о том, что Генри не умер. Они вкачивали ему какую-то дрянь в тело, отчего он становился очень похожим на труп. Не проще ли было бы найти настоящего мертвеца?.. Но Генри нисколько не сомневался, что эти вороны делали так специально. Им наверняка нравилось отдирать от кости плоть, думая при этом, что их живой труп все чувствует. Так им было вкуснее. Эти вороны оказались на редкость злыми. А Гретель просто ошиблась, говоря, что они позаботятся о его маленькой напуганной душе.

Гретель… От мысли, что Гретель больше не придет, не погладит по голове, не пощекочет шею волосами и не поцелует, Генри взвывал. Единственный лучик, который мог пронзить насквозь удушающую тьму, остался гореть в мире живых, и больше он никогда его больше не увидит. Теперь свет пугал Генри. Ведь он означал, что наступило утро. Что люди скоро проснутся, и все продолжится. Но однажды в темноте к нему пришел человек. Он шептал злые слова ему на ухо, обхватывал рукой шею и давил, пока Генри не терял сознание. И при этом он так страшно смеялся, проводил холодным лезвием по лицу и грозился вспороть Генри брюхо как свинье. Это были всего лишь кошмары, убеждал себя малыш, и почти верил в это. Но после той ночи он не засыпал так долго, как только мог. Темнота тоже начала пугать его. Он перестал быть главным монстром в ней.

Тот вечер, когда существо привело его, столь нелепо дрожащего, к этому человеку, Генри не забудет до конца своих дней. Расставание с семьей прошло катастрофически тяжело. Отец больно ударил его по голове и отчитал без всякого сочувствия, мать молча глядела, как ее сына рассматривает подобно новой игрушке существо с змеиными глазами, а Хензель даже не вышел к ним. И только Гретель крепко обняла своего малыша и не отпускала, пока отец не велел им закругляться. Они оба плакали, целовали друг другу соленые щеки и наконец прощались. А после на него долго глядел человек, будто приценивался. И губы его вечно растягивались в улыбочке, от которой Генри только вздрагивал и опускал взгляд в пол. Он ощущал себя товаром, безделушкой, выхваченной на каком-то закрытом аукционе. С этим чувством он не расстался до сих пор; вряд ли оно уйдет в ближайшем будущем.

— Покажи клыки, — сказал в тот вечер человек, наклонившись к крошке-вампиру.

Уже тогда ситуация показалась малышу дикой. Он невольно дернулся, но цепкие пальцы существа удержали его. Подчинись Генри в тот момент, может быть, все и обошлось бы. Может быть, тогда бы он не вздрагивал от каждого внезапного звука и не скулил, как безмозглое животное, каждый раз, когда кто-то подходил слишком близко. Но тогда человек коснулся его щеки, еще недавно покрытой поцелуями любимой сестры, и оттянул кожу, чтобы взглянуть на зубы. Разум закричал Генри, что он не какая-нибудь лошадь, что его и так уже рассмотрели со всех сторон. Что он вампир в конце концов! Что этими зубами он впивался в точно такого же человека и сосал его кровь. Ведь это люди должны подчиняться, а не наоборот.

Позабыв обо всем от страха и злости, в то мгновение взявшими верх над ним, Генри без всякого предупреждения рванулся вперед и зажал между челюстями руку человека. Ощутив во рту дурманящий вкус крови, он посмотрел в лицо этого наглого мужчины, вопящего от боли и так отчаянно пытающегося вырваться. За весь тот проклятый день не было секунды приятнее, чем эта. Ведь следующая принесла Генри оглушительный удар в челюсть, от которого он позабыл все на свете: и как его зовут, и кто он такой, и где находится. И рот наполнился его собственной кровью, намного менее вкусной, чем человеческая, и Генри выплюнул ее вместе с белым зубом. Существо скрутило его крохотные руки за спиной и придавило к полу, впилось длиннющими ногтями в шею. Наверняка следы остались до сих пор, пусть боль Генри чувствовал только в челюсти и десне. В голове по-прежнему стоял гул, но тогда он был в разы сильнее и заглушал любую мысль, которая только могла зародиться.

— Ричард не одобрит этого решения, — когда малыш пришел в себя, существо все еще удерживало его лицом в пол и что-то оживленно обсуждало с человеком.

— Еще утром, кажется, я тут отдавал распоряжения, а не Ричард, — в ответ человек пытался что-то прохрипеть сквозь стиснутые зубы. На щеку вдруг капнула горячая кровь, и Генри зажмурился. Он испугался даже сильнее, чем ожидал, но ни человек, ни существо не беспокоились об этом. — Тем более… Вот черт… Сейчас ему не до того. А как оправится, так заберет. Пусть посмотрят на него, может узнают что-нибудь полезное. Господи, ну и дрянь!.. Прокусил, зараза…

В тот день Генри не осознавал, насколько глупо он поступил, причинив боль этому человеку. Все вернулось к нему в избытке, но самым страшным были слова, нашептанные однажды на ухо, чтобы это осталось только между ними, и никто не посмел оспорить сказанное. Чтобы оно сохранилось в голове крошки-вампира, и он всегда напоминал себе об этом, когда смел сомневаться. Чтобы оно расставило все по своим местам, и они никогда не возвращались к этому. Кем бы ни был тот человек, все те, кто прикасался к Генри все эти дни, кто привязывал его к койке и колол иглами, слушали его и не высказывали никаких возражений, когда бы тот не пришел. Слова были нашептаны тогда, когда малыш отходил от очередного укола. Перед глазами у него все плыло, и он не мог понять, спит ли до сих пор или наконец вернулся в эту жуткую реальность. Но лицо человека он видел отчетливо. Его улыбку, его вспотевший лоб, его сверкающие глаза. Он наклонился так близко и сказал:

— Ты моя вещь, и всегда будешь только моей вещью. Запомни это и думай в следующий раз, перед кем ты открываешь свою пасть, — а после человек отстранился, потрепал Генри по голове и улыбнулся до того неискренне, что малыша пробил холодный пот. Он добавил: — Я надеюсь, мы друг друга поняли.

И в тот момент, когда глаза Генри наполнялись горячими слезами от мысли, что человек действительно попросту завладел им, он услышал нечастый, но многократно повторяющийся стук по полу. Всего на мгновение мальчик представил, что это гигантский паук шагает, чтобы откусить мерзкому мужчине голову, но потом понял, что у него в таком случае должна быть лишь одна лапка. Может быть, паук предостерегающе топал? Как бы на паучьем тогда звучало «Так-так-так»? Но когда малыш осмелился перевести взгляд, к собственному разочарованию и испугу увидел, что к ним, тяжело хромая, опираясь на трость, приближается еще один мужчина.

— Хватит, — сказал он громко и уверенно.

Никогда прежде Генри не приходилось слышать такого низкого голоса. В сравнении с мягким баритоном отца он был особенно груб и жесток. А лицо!.. Малыш попытался вскрикнуть, но почувствовал себя еще более уязвимым. Почему они все еще думают, что я могу их укусить, спросил он себя, потому что больше никто бы его не услышал. В уродливости этот человек мог смело соревноваться даже с красноволосым существом, а у того кожа была покрыта гнойниками, Генри сам видел, как он прятал их под одеждой. Но, когда мужчина подошел поближе, малыш понял, что все не так жутко. Самым страшным в его лице был шрам — огромный и свежий, чем-то напоминающий Генри реку. Он начинался еще на шее; проходил через всю левую щеку, под глазом, рассекал переносицу и правую бровь и заканчивался на лбу. Наверно, этому человеку было очень больно, но непроницаемый взгляд темных глаз не выдавал совершенно никаких эмоций.

— О, боже! — воскликнул тот, первый. Казалось, он тоже испугался, увидев это страшное лицо, покрытое короткими темными волосами. Но, может, это было обыкновенное притворство. — Ну и видок у тебя, дружище.

— Почему ты не сказал мне, что мальчик уже здесь? — человек со шрамом остановился совсем рядом, оперся обеими руками на трость. Теперь они оба стояли прямо над ним, лежащим и обездвиженным, и глядели друг на друга.

— Очевидно, чтобы ты узнал обо всем от третьих лиц, — тот, кто назвал Генри вещью, довольно ухмыльнулся, точно сказал что-то очень остроумное. Но глаза его не по-доброму блестели. — Вообще мне хотелось сделать тебе такой сюрприз. «С выходом из комы, а вот тебе и вампир, как ты и просил, малолетний и кусачий. Прости, что без красной ленточки». Но, при всей любви к твоим отпрыскам, прорываться сквозь эту толпу хнычущих сопляков совершенно не хотелось…

— Их всего двое, — мрачно отрезал человек со шрамом.

Но Генри пронзило насквозь от слов, сказанных мерзким мужчиной как бы вскользь. То есть… Этот жуткий человек хотел, чтобы его забрали еще совсем маленьким? Это он должен позаботиться? Это он — ворон, который уносит души в страну мертвых? Которого умоляли слишком много раз, отчего он стал глух к чужим стенаниям? Пускающие одну слезу за другой глазки малыша задержались подольше на лице мужчины. Сердце больно кольнуло. Почему-то никаких сомнений внутри и не зародилось.

— Ладно, пока ты валялся, я устроил вампирчику мини-экскурсию. Показал самое главное — его место. Надеюсь, теперь не заблудится.

Человек, душащий Генри в кошмарах, вдруг так ожесточенно взглянул на малыша, что он сжался и тихо застонал. Почему, почему он настолько сильно разозлился, спросил себя Генри. Он даже не успел по-настоящему распробовать его кровь. Тот укус был случайностью, как человек не мог этого понять?! Страшнее всего крохе становилось от мысли, что он как раз-таки прекрасно понимал и все равно ненавидел. Если бы мужчина только освободил Генри… Может быть, еще не поздно было бы попросить прощения? Или хотя бы сказать, что он выбил зуб и подверг всем этим страданиям… Что, если он хотел отомстить, то уже пора остановиться. Ах, если бы только Гретель была здесь… Она бы не позволила никому издеваться над ее малышом. Как Генри сейчас не хватало ее теплых объятий или хотя бы ласковых слов. Плеча вдруг осторожно коснулась рука мужчины со шрамом. От страха мальчик вздрогнул. Что он хочет сделать?..

— Ты пугаешь его.

Генри словно на себе ощутил тот холод, с которым были сказаны эти слова. Человек опустил свой непроницаемый взгляд на него. И словно… подобрел? Сжалился? Что это за чувство, промелькнувшее всего на миг? Генри отчаянно хотел понять, показалось ли ему, когда подрагивающие пальцы дотронулись до его лица и вынули кляп изо рта. Малыш тяжело выдохнул, послышался сдавленный стон.

— Осторожно, вещица кусается, — но радость не могла длиться долго. Тот, первый человек не стеснялся обидеть Генри. Как же хотелось впиться ему прямо в глотку. Но страх сковывал сильнее ремней.

— Я переживу. Хочу поговорить с ним.

— Дело твое, Ричи, — беззастенчиво пожал плечами, вновь ухмыльнулся, посмотрев на Генри. — Не забывай моих слов. Напоминать нет никакого желания.

И после он исчез, чтобы вернуться в кошмарах. Малыш остался с человеком со шрамом наедине.

— Прости. Я задержался, — проговорил он тихо, но сохранил в себе отстраненность. Генри боялся смотреть на лицо слишком долго; оно по-прежнему отталкивало своим уродством. Хотя, может, без шрама и щетины человек был не так ужасен? А может ворон, уносящий души в страну мертвых, и должен быть страшным? Гретель ведь говорила, что его появление пугало людей. Ох, Гретель…

Человек расстегивал ремни на руках и ногах Генри медленно, внимательно следя за реакцией малыша. Но у него не было никаких сил, чтобы резко вскочить и убежать. Он чувствовал себя раздавленным физически и морально, хотелось свернуться калачиком, закрыть глаза и больше никогда не видеть этого омерзительного мира. Тот страшный мужчина ушел, но это липкое ощущение не исчезло следом за ним. Вещь… Просто вещь, отданная на постоянное пользование. Фактически, подарок. Забирайте и делайте все, что захочется. Да, наверняка так говорил отец, когда узнал, что мама ждет еще одного ребенка.

— Где-нибудь болит? Сильно? — выжидающе спросил человек.

Он снова трогал плечо Генри, осматривал его тонкое тельце. Очередное оценивание. Мальчик тяжело вздохнул и вяло покачал головой. Десна до сих пор тихо скорбела по потерянному зубу. От опухоли челюсти избавились еще те люди. Кстати, где они?.. С момента пробуждения Генри прошло уже достаточно времени. Но они словно потеряли к нему интерес. Может, тот мужчина отозвал их прочь?.. Кроха взглянул на тело человека, что-то привлекло внимание. Он быстро понял, что. Застегнутая наспех синяя рубашка не до конца скрывала перемотанную бинтами грудь; точно такими же бинтами Генри связывали руки за спиной раз или два, он не мог вспомнить. Но мысленно представил, как сильно они давят.

— А у в-вас?.. — спросил нерешительно, словно боялся, что не сможет произнести и пары слов. Человек смутился, поджал губы и слегка ссутулился. Или же Генри только показалось, что вопрос заставил его вспомнить о боли.

— Немного, — он сдержанно кивнул. Но почему-то в это слабо верилось. — На мне как на собаке все заживает.

— В-вы же ворон… А не с-собака, — сквозь густой и вездесущий страх пробилось слабое удивление. Генри не знал, права ли была Гретель, и ворон действительно не стал бы вредить его маленькой душе, а только позаботился, но он до сих пор ни разу его не клюнул. И не выглядел так, словно собирается. Лучик удивления, казалось, пронзил и его непробиваемую отстраненность.

— Что?

— В-ворон… К-который уносит души… В страну м-мертвых.

— Так меня еще никто не называл.

Человек даже брови приподнял, до того он не ожидал услышать такой ответ. Генри поежился, приподнялся, преодолевая дрожь в теле и сел. Неужели ошибся? Но как? Посмотрел в страшное лицо повнимательнее. Именно так наверняка и должен выглядеть ворон, уносящий души, разве мог он оказаться кем-то другим?..

— Н-но…

— Мне нравится. Буду вороном. — человек кивнул настолько подбадривающе, насколько мог. Генри немного успокоился. Видимо, он просто не знал до этого, кем является. Отчего-то малыш даже не удивился. Этот мир был явно не искушен чудесами и сказками. — Но лучше познакомимся. Хорошо? Я Рик.

Пальцы странно подрагивали, когда человек со шрамом протянул Генри свою огромную руку. Ее покрывали темные волосы, на костяшках были все еще заметны потускневшие ссадины. Сперва малыш не понял, что от него хотят, но вспомнил, как отец сжимал бледнющую клешню существа. Ему же не говорил так делать, но, может, это тоже какое-то правило, которое нужно выполнять? Генри нерешительно прикоснулся к ладони человека пальцами, словно хотел прощупать ее на наличие ловушек. Но все казалось безобидным, и он положил руку, пытаясь не выдать внутреннее напряжение.

— Я Генри…

Человек отпустил трость и укрыл крохотную ладошку Генри второй рукой, будто хотел спрятать ее от всех или забрать себе. Но он не выглядел враждебно, пусть совсем не улыбался, ни губами, ни глазами. Малыш подумал, что хотел бы быть его вещью, а не того мерзкого мужчины. Но вряд ли ворон забирал души себе. Вряд ли он разделял это желание. А может все же разделял, но тот человек уже завладел Генри и наверняка поделился только в знак дружбы. От этих мыслей не становилось ни капли легче, и кроха тяжело вздохнул. Но человек вновь коснулся его плеча и осторожно погладил, будто почувствовал боль мальчика на себе. Ему правда не хватало бороться с собственной, раз он и боль Генри решил утихомирить? Странный-странный человек.

— Пойдем.

— К-куда?

— На свежий воздух. Поговорим.

Мужчина вновь оперся на трость и медленно похромал прочь. Генри пошел за ним не сразу. Ненадолго задумался, сжавшись, как птенец, выпавший из гнезда. Бежать было некуда, вокруг него в любом случае оставался чужой незнакомый мир, до сих пор бывший враждебным. Но оставаться одному хотелось гораздо меньше, чем следовать за вороном, который, малыш надеялся, защитит от других, злобных воронов. Несмотря на ослабленный вид, он выглядел крепким и на самом деле сильным, просто кто-то навредил ему, как и Генри. Может, если идти за ним, получится узнать его лучше, и человек ему хотя бы капельку понравится? Генри еще раз вздохнул. Кое-как опустился на холодную плитку и последовал за вороном, уносящим души в страну мертвых.

* * *

— Я узнал о ее смерти в одиннадцать лет, — ровным голосом произнес Генри, сутулясь и сильнее наклоняясь к кружке.

Какое-то время он разглядывал окрашенную в насыщенный желто-коричневый цвет воду, погрузившись в свои думы. Пар щекотал ноздри, а аромат зеленого чая с мелиссой навевал спокойствие. Генри чувствовал себя расслабленным; он был уверен, что сможет рассказать о том, что на душе, не проронив ни одной эмоции.

— Тебе Магнус рассказал? — Генри мельком оглядел собеседника.

Над верхней губой еще не застыл след от кофе, щедро разбавленного молоком, и это немного забавляло. Хоть он и смотрел внимательно, вслушиваясь в каждое слово, можно было не воспринимать его как угрозу. Генри нравилась эта черта в Томе: когда нужно, он умел оставить любые шуточки в стороне и воспринять все серьезно. А еще больше нравилось, что Том никогда не разбалтывал ничего лишнего, хоть и любил почесать языком. Генри старался быть более доверчивым, по заверениям самого собеседника, но отчего-то не мог выкинуть из головы навязчивых мыслей. Они всегда были его слабостью. Ведь нередко эти мысли заводили его слишком далеко.

— Больше некому, — сознался он.

В ответ Том лишь мрачно ухмыльнулся. Он никогда не любил этого демона. Раньше вампир втайне считал, что виной всему был обыкновенный животный страх. Боятся все, и этот с виду храбрый мальчишка не мог быть исключением. Но, что бы не пугало Тома на самом деле, Магнус этим не был. Он явно дал это понять однажды, и Генри этого не забыл. Впрочем, никакой любви к демону Генри тоже не питал.

Ненадолго прикрыл глаза, погружаясь в воспоминания. За эти несколько лет, прошедших со дня смерти матери, он изменился. Насколько сильно, посудить уже не мог, но сам факт не смел оставить без внимания. Часть подробностей того утра, когда это известие дошло наконец до него, успела стереться, но Генри помнил, как он вел себя потом. И ему до сих пор, признаться честно, было стыдно за себя.

Вновь взглянув на безобидное лицо Тома, вампир решился заговорить.

— Я тогда не знал, что и подумать. Мы никогда не были близки, но… Я, наверно, надеялся однажды заглянуть ей в глаза. Она всегда их прятала от меня, и это было неприятно. Я… Я думаю, мне стоит рассказать тебе об одном дне, когда я еще жил с семьей. Знаешь, я очень редко ее видел. После того, как она перестала кормить меня кровью, я мог встретить ее в нашем доме раз в несколько дней, и то мы почти всегда делали вид, что не замечаем друг друга.

Но тогда я не мог себе позволить отвернуться. Мне не хотелось, чтобы она снова ускользнула от меня, будто мелкая ящерица забилась в своих покоях как под камнем. Так раздражало это, ты бы знал. Однажды подбросил ей на ковер дохлую крысу. Мне хотелось, чтобы она открыла дверь и… Не представляю, какой реакции я ждал от нее. Возможно, что она закричит от страха или от отвращения. Это не я поймал, ее кошка. Но я прождал весь день и бросил на следующее утро, когда тушка уже завоняла. Ты представляешь, как она могла орать на меня, какое у нее могло быть лицо!..

Но она не отреагировала. Даже не посмотрела в мою сторону, хотя я только делал вид, что прячусь за углом и украдкой наблюдаю за ней. Мне тогда до слез стало обидно. Наверно, я просто хотел услышать ее голос. Я… Я совсем не помню ее голоса.

Генри вдруг вздрогнул, прикоснулся ладонями к лицу, боясь ощутить влагу на нем. Но, когда не обнаружил слез, с опаской глянул на Тома. Он подумал, что не должен говорить об этом так откровенно. Но парнишка только глотнул кофе и понимающе кивнул. Между ними никогда не было таких разговоров. Но Тому было все равно на то, о чем принято говорить мальчишкам, а о чем не принято. В глубине души это очень радовало Генри. Он последовал примеру Тома и отхлебнул немного из кружки. По правде говоря, вкус зеленого чая никогда ему особо не нравился. Но доступ к облепиховому варенью был закрыт, и приходилось хоть как-то выкручиваться.

— А потом я дождался подходящего момента и скормил кошке ее канарейку. Не верил, что не смогу заставить ее накричать на меня. Но вместо этого меня отчитывала Гретель… Совсем немного, у нее не очень выходило. Но мне было достаточно, чтобы обидеться еще сильнее. Я был очень обидчивым ребенком.

— Был? — Том изобразил удивление, нарочито приподняв брови. — Ваши обиды, мистер Сангре, порой заставляют меня плакать. Долгими темными ночами, когда никто не может услышать и увидеть, ах…

Он прикрыл глаза тыльной стороной ладони. Ну конечно, чего еще от него следовало ожидать.

— Да ты прям ранимая школьница, которую отверг первый красавчик класса, — вампир слегка улыбнулся ему. Том все-таки почувствовал его внутреннее напряжение и попытался разогнать совсем мрачные мысли.

— Я принцесса, нам положено быть возвышенными и хрупкими.

— Вытри усы, а то засмеют на балу.

— Ну нет, за такое и выпороть не грех. Но буду милосерден, не каждому дано понять, что так и задумано.

Том еще немного поважничал, но усы стер. Своей живостью и любовью фантазировать он напоминал вампиру Гретель. Только если сестра вела себя по большей части спокойно, то парнишка был порой излишне активен и дурашлив. Иногда Генри казалось, что Том чересчур заигрывается, но в какой-то степени эта любовь к импровизированным историям забавляла и интриговала; никогда нельзя было угадать, до чего дойдет этот вымысел, если вовремя не остановить Томаса. А сделать это было нелегко. Генри пытался.

Том всегда находил повод улыбнуться, и в этом он тоже был похож на Гретель. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Генри видел ее в последний раз, а мысли о ней все так же сильно заставляли грустить. Пусть сейчас юный вампир переносил это легче; порой ему казалось, что тоска по дому слишком давит на него. Как там все теперь?.. Оставаясь в одиночестве, он часто думал об этом. О том, смирилась ли Гретель, как он, с тем, что, если им и доведется увидеть друг друга когда-нибудь вновь, то произойдет это еще нескоро. Генри не хотел заговаривать о ней с Магнусом. Генри не хотел заговаривать о ней ни с кем. И все же были те, кому он доверил свою любовь к ней. Пусть Том имел о Гретель лишь поверхностное представление, он всегда подбадривающе, прям как она, улыбался и говорил, что сестра Генри крута.

— Не переживай, — мягко произнес Томас. Видимо, заметил, что Генри задумался не о самых приятных вещах. — Я в детстве тоже часто хулиганил. Да и сейчас, ну ты знаешь.

Он довольно ухмыльнулся и побарабанил пальцами по столу. Генри кивнул, а после сделал еще глоток. Тома трудно было назвать хулиганом, во всяком случае, на фоне вампира он выглядел безобидным и ни капли не устрашающим. Да и душа его, по мнению многих его близких, была полна света и тепла. Он сам признавал это, и не раз. Но Том умел показывать зубы, когда это казалось необходимым. На него можно было положиться.

— Я очень долго обижался на нее тогда, — собравшись с мыслями, Генри вновь заговорил, — а потом в какой-то момент возненавидел. Ничего конкретного между нами не произошло. Я бы удивился, если бы сложилось иначе. Я больше не стремился выманить ее из покоев или проследить за ней, когда она вместе с отцом возвращалась из деревни селян. Я всегда прятался в комнате и думал о том, как бы мне хотелось, чтобы она исчезла из моей памяти. А потом…

В тот день отец уехал, оставив поместье на Хензеля. Я с утра не видел Гретель, возможно, она была вместе с братом в саду. Мне не очень хотелось выходить к ним. Потому что… Неважно, почему. Хензель всегда на меня смотрел… Как-то не так. Я… Терпеть его не мог.

Я увидел ее, когда шел по коридору. Замер, чтобы не заметила меня. Я впервые за долгое время видел ее дольше нескольких мгновений и поэтому так переволновался. Она глядела в окно, о чем-то задумалась. В каком-то легком сером платье, до того невзрачном, что делало ее похожей на моль. Волосы заколола чем-то. Седые пряди смешались с черными; тогда я не сразу понял, что она слишком рано стареет. Я попытался как можно тише приблизиться к ней, но она дернулась, взглянув на меня совсем испуганно, будто подумала, что я привидение. Ее кожа на лице была покрыта морщинами, а сама она выглядела такой изнуренной, словно не спала несколько дней. Безликая тень без имени, памяти и чувств. Она не сразу поняла, что я стою перед ней, но, когда дошло, в ее глазах показался болезненный блеск, она была встревожена. Я застал ее врасплох. Такой я ее и запомнил.

Сердце тогда безумно колотилось, помню. Мне казалось, что в любую секунду она сорвется и убежит, но она застыла, словно окаменевшая. И глядела на меня. Я не мог понять эмоций, которые выражало ее лицо после, когда я немного приблизился. Но свои чувства я помню отчетливо. Они разрывали меня, и мне не хотелось, чтобы они сидели внутри еще хотя бы миг. Я был готов разрыдаться прямо перед ней, броситься на нее с кулаками и кричать, что есть силы: «Почему ты меня не любишь?! Почему ты меня не любишь?!»

Колотить ее и плакать от того, как давно мне хотелось, чтобы она подошла ко мне. Хоть раз назвала бы меня по имени или хотя бы сыном. Мы столько времени могли провести вместе, прежде чем меня забрали. Но она предпочла прятаться. Мне так хотелось ударить ее и одновременно с этим прижаться к ней хотя бы на секунду. Я бы даже не разозлился, если бы она оторвала меня от себя. Но вместо этого… Я просто убежал.

На некоторое время Генри замолчал, опустив глаза. В кружке еще оставалось немного чая, и он поспешил выхлебать все до дна. Нахлынувшие эмоции заставили его трястись, и в какой-то момент вампиру стало так стыдно перед Томасом, что он весь сжался и затих, закрыв глаза, погрузившись в собственную боль и обиду.

— После этого… Ничего не было? Она так и не подошла к тебе? — голос Тома казался встревоженным. Он воспринял все серьезно, на что Генри и надеялся. Сейчас ему было совсем не до шуток, хоть оптимизм парнишки почти всегда был таким заразительным. Возможно, он мог помочь им обоим.

— Нет… Ничего. Никто даже не узнал об этом. Она, видимо, не придала этому совсем никакого значения, раз даже отцу не рассказала. Он бы не оставил это без внимания, если бы узнал.

Послышался вздох. Они оба жалели о том, что сегодня им не удалось выпить ничего покрепче. Хоть Генри не стоило даже рассчитывать. Разница в возрасте между ними была совсем незначительной, всего два года (три, как Томас замечал совершенно неправильно и притянуто за уши!), но Том все равно не позволял Генри выпивать, разве что только на Рождество.

— Я рад, что ты рассказал мне об этом, — сдержанно произнес он. От этих слов вампиру стало немного легче. Во всяком случае, его никто не осудил за искренность.

— Магнус сказал мне, что она болела. Роды прошли тяжело или что-то такое… Еще до меня умерли сын и две дочери. Она так и не оправилась… Он говорил со мной так, словно корил за то, что произошло. А я не чувствовал своей вины. Если бы мне довелось увидеть ее теперь… Я колотил бы ее молча.

Том внимательно посмотрел Генри в лицо. Точно пытался понять, послышалось ли ему. Генри ненавидел себя за эти чувства. Но он не мог перекрыть их ничем. И был рад наконец отпустить их. Он был готов услышать слова осуждения со стороны Томаса. Но тот вместо этого глотнул еще кофе, провел пальцем по кружке, глубоко задумавшись о чем-то, а после сказал:

— Теперь я понял, почему ты не стал говорить об этом с Тишей, — Том перевел взгляд со стола на Генри. Он не выражал ничего враждебного, но юный вампир отчего-то напрягся. — Ей не нужно об этом знать.

— Да… Она бы очень расстроилась, услышав об этом, — вспоминать о Тише без грусти было тяжело. Но Томас был прав. И Генри вновь убедился в том, что сделал все правильно, хоть и очень удивился, когда услышал:

— Я понимаю тебя.

Он не поверил этим словам. Но Том выглядел очень серьезным, и от этого Генри только сильнее поразился. Им не доводилось разговаривать о настолько откровенных вещах, и, пожалуй, только теперь вампир понял, что знал о Томасе не так уж и много.

— Ты… Свою тоже ненавидишь?..

— Нет, — он глядел на Генри задумчиво, а его голос звучал теперь тише и, как показалось вампиру, несколько неувереннее. Но в ответ нетрудно было поверить. Из них двоих именно Генри был ведомым ненавистью. Томом же руководило что-то другое. Что именно, он пока не знал.

— Хочешь… рассказать мне о ней?

— Генри, нет, давай не будем, — Томас покачал головой, наклонил кружку, словно хотел убедиться в том, что она пуста, и только потом вздохнул. — Как-нибудь в другой раз, ладно? Моя уникальная терапия еще в тестовом режиме, не хотелось бы ее доломать за вечер.

Он мягко улыбнулся Генри, поднимаясь с места. Возможно, он был еще не готов для того, чтобы рассказывать об этом, подумал юный вампир. С другой стороны, время уже было действительно позднее. Им не стоило пренебрегать сном, все же силы нужны каждый день. Потому Генри вздохнул, встал следом за Томом, и они вместе ушли мыть кружки.