Die Nachtigall (джен)

Забившись в маленький закуток в оборудованной для медицинского персонала комнатке, Ася попробовала заснуть. Ноги ее уже не держали, и даже сквозь накатывающий волнами сон она чувствовала, как ноют икры и глухой тянущей болью отдают колени. Ася не спала с самого утра, едва рассвело, как приехала первая санитарная машина с ранеными, а потом они все приезжали и приезжали, и Асе казалось, что конца им нет и не будет. И все же, ближе к вечеру машины, наконец, закончились, когда тыловой госпиталь был уже переполнен. Сражение где-то там, в нескольких десятках километров отсюда было тяжелым, наши несли большие потери и вынуждены были отступать. Все чаще говорили, что так просто немцев не остановить, и госпиталь придется скоро эвакуировать.

Ася пока об эвакуации не думала, она носилась от одного раненого к другому, стараясь помочь всем, но это выходило у нее как-то нехорошо, поверхностно и бегло. Времени на всех, нуждавшихся в ней, не хватало, и приходилось выбирать, а выбирать Ася не любила. Нельзя было так, но и по-другому тоже было нельзя, и Ася продолжала бегать на едва отрывающихся от пола отяжелевших ногах. Когда в коридоре она споткнулась о выступающий порожек и растянулась на холодном линолеуме, хирург Александр Андреевич, неодобрительно покачав седой головой, отправил ее отсыпаться. Ася запротестовала, но Александр Андреевич был непреклонен:

— Ты, Анастасия Сергеевна, их в таком состоянии убить можешь, — погрозил он. — Глаза у тебя в кучу, не видишь ничего. Марш спать, это приказ!

Приказы старшего по званию надлежало исполнять, и Ася повиновалась, да и в тайне предательски радовалась про себя, что урвала хотя бы несколько часов сна среди этой бесконечной круговерти. Спала она плохо, с перебоями, гудящие ноги не давали полностью отдаться манящему Морфею, а, поднявшись, снова принялась за работу. Едва только встала на пол, как ноги завыли боевыми сиренами, но Ася стиснула зубы и приказала себе об этом не думать. Работы было невпроворот, отдохнет либо после войны, либо на том свете, тут уж как повезет. Ко всем надо подойти, улыбнуться, со всеми поговорить, заверить, что все будет хорошо и легкораненых, и безнадежных. Улыбаться было почему-то тяжелее всего, но Ася давила из себя улыбку всеми силами, зная, что для многих эта ее улыбка может оказаться последним воспоминанием в жизни.

Днем Асю вызвал к себе замполит их части — Федор Иванович, мужик мировой, но строгий, поблажек не делал ни себе ни подчиненным. Ругать будет, испугалась Ася, хотя и не могла никак взять в толк, за что.

— Садитесь, сержант Андреева, — улыбнулся замполит из-под густых черных усов.

Ася села, а Федор Иванович попыхивал трубкой, да все смотрел на нее пристально. Ася молчала. Точно заругает, думала она. Замполит сейчас напоминал Асе товарища Сталина, чей портрет висел на без того голой стене, только глаза у Федора Ивановича были другие, более участливые что ли.

— Вы, сержант Андреева, говорят, немецкий в школе учили, — спросил замполит.

— Учила, — кивнула Ася, а сама от страха в струнку вытянулась.

— Говорите хорошо?

— Достаточно. Ну, объясниться могу.

— Вот и славно, — Федор Иванович отложил трубку. — Значит с немецкими раненными будете работать.

— С немцами? — вырвалось у Аси. — Не могу я. У меня брат под Москвой погиб. Не буду я лечить эту фашистскую гадину. Я же их поубиваю всех, чем хотите, клянусь!

— Убивать их я вам, сержант Андреева, запрещаю, для этого поле боя придумано, — спокойно произнес Федор Иванович. — А также запрещаю я вам мои приказы оспаривать. Радуйтесь, что наказывать за споры с начальством не буду. Ясен вам приказ, товарищ сержант?

— Ясен, — Ася поднялась со стула. — Разрешите идти?

— Идите, — погрозил Федор Иванович. — И без глупостей.

* * *

Немцев было трое, все молоденькие совсем, не многим старше самой Аси. И все тяжелые. Двое, с сильными ожогами, умерли почти сразу, не протянув и двух суток, а третий все еще продолжал цепляться за жизнь, хотя шансов у него почти и не было. Ася думала, что обрадуется смерти тех двоих, но почему-то не обрадовалась, вообще ничего не почувствовала, как будто под наркозом была. Вспомнила, как плакала по первому умершему своему раненому, и как с тех пор очерствела и огрубела, словно нервы у нее все удалили. Наших она, правда, жалела, даже несмотря на черствость свою, всегда она, хороня очередного бойца, ощущала какую-то тяжесть, а тут ничего, пусто и все тут.

Третьего немца она навещала не реже, чем советских ребят, но ему она не улыбалась, не говорила, что все будет хорошо, лишь сухо спрашивала о самочувствии. А он отвечал, тихо, устало и совсем обреченно, смотрел на нее долго и пристально, а потом Ася обнаружила, что при ее подходе немец едва заметно улыбается, и стало ей от этого как-то чудно на душе, чудно и даже немного страшно.

— И не противно вам, Анастасия Сергеевна, — спросил ее как-то один выздоравливающий уже майор. — Такие, как он в наших мальчишек стреляют.

— У меня приказ, товарищ майор, — отвечала Ася. — Да и без формы, да без автомата, такой же он человек, как все остальные. Две руки, две ноги, да и кровь красная.

Сказала и пожалела, майор с укоризной посмотрел, но тему не продолжал. Глупость она сморозила, такой же, да не такой. Зараженный вирусом, который превращает нормальных людей в убийц и палачей. А противоядия от этого вируса век не сыскать, только пуля, да штык, да снаряд. Улыбается только, совсем как наши ребята, по-доброму.

И продолжала Ася к нему ходить и о здоровье спрашивать, давать лекарства, делать перевязки. Замечала, что с каждым днем силы его гаснут, будто тлеющий костер, он становится все бледнее, меньше ростом, а взгляд его делается все менее осознанным. Часто он закрывал глаза, и они невольно зажмуривались, но он не стонал, губы его всегда были сомкнуты в тонкую синеватую нить, будто бы он терпел страшную боль, хотя Ася исправно колола ему морфий.

В один из вечерних обходов Ася пошла к немцу последним, исполнила полагающийся ритуал и уже собиралась уходить, как вдруг он схватил ее за руку горячими удивительно цепкими пальцами.

— Фройляйн, — хрипел он. — Фройляйн… Я не хотел, слышите меня, я не хотел…

— О чем вы? — Ася присела обратно на старенький табурет рядом с его койкой. Он по-прежнему не отпускал ее запястье, она заметила, как глубоко в кожу въелась окопная грязь, ничем не отмоешь, как ни старайся.

— Я не хотел никого убивать, — туман в его серых глазах рассеялся, и они болезненно заблестели.

— Все вы так говорите, — покачала головой Ася. — Когда в плен попадаете.

— Нет, нет, — немец нервничал, заметался. Ему это было нельзя.

— Успокойтесь, пожалуйста, — Ася накрыла своей ладонью вцепившиеся в нее пальцы. — Вам вредно волноваться.

Рука у немца была большая, шершавая, вся в мелких порезах. Ася думала, будет противно или, по крайней мере, неприятно, но было обычно, так же, как и с другими, с нашими, для которых юная медсестра становилась последним утешением.

— Вы мне верите? — продолжал настаивать немец. — Верите?

— Не волнуйтесь, — Ася не на шутку испугалась его сверкающих в тусклом освещении глаз, но погладила все же его шершавую руку. — Спите, вам отдохнуть нужно.

Немец кивнул и посмотрел на нее долго и пронзительно, а потом его глаза вновь заволок туман, и он послушно закрыл их, уже ни о чем не спрашивая. Ася посидела с ним еще немного, а потом и сама отправилась спать, держась за стену, чтобы не упасть от усталости.

Этот первый раз не стал единственным, немец теперь каждый раз заговаривал с Асей, сначала просто все повторял, что он не хотел, просил поверить ему, а Ася каждый раз успокаивала его, все так же беря за руку. Потом он стал рассказывать, говорил, как его призвали на фронт, как ему было страшно. Едва получив повестку, он думал сбежать, но бежать было некуда, поэтому пришлось ему сесть в поезд, который повез его на Восток, и чем дальше он отъезжал от дома, тем страшнее ему становилось. Он не знал, чего боялся больше: смерти или необходимости убивать.

Удивительно, что он не погиб в первом же бою, потому что он не стрелял, бежал, кричал, но выстрелить так и не смог. От стыда, что оказался таким слабаком, стал вытаскивать с поля боя товарищей. Хотел быть хотя бы немного полезным.

Ася слушала, и не верила. Разве такое бывает? Может, он и не заражен страшным вирусом вовсе, или вся зараза с кровью вытекла. И много ли их таких, чистых или очистившихся? Подумала, и тут же испугалась. Нельзя врага жалеть, никак нельзя. По всему, он такой один, а тех, других, что расстреливают и жгут, их орды и тьмы. Никакой жалости они не заслуживают, весь народ их тяжко болен.

Ася резко вскочила и убежала, чуть не плача, а немец все смотрел ей вслед, но она уже этого не видела.

Ася и хотела бы больше не приходить к нему, но ослушаться приказа не могла, да и тянуло ее к этому тихому парню, сама не знала, почему. И она приходила снова, и снова слушала, и брала руку, которая становилась все тоньше и суше. Наши раненые сначала косо смотрели, сердились на Асю, но привыкли, кто пожалел паренька, а кто просто перестал замечать.

— Это плохо, — сказал как-то немец. — То, что мы делаем. Знаю, что плохо. Но мы обречены, да… — на мгновение он замолчал, полез под подушку. Дрожащей от напряжения рукой достал конверт с фотографиями. Протянул Асе, срывающимся голосом попросил: — Посмотрите.

Ася перелистывала фотографии, а немец рассказывал о тех, кто был запечатлен на этих потрепанных карточках. Мама, отец, сестры, брат. Мама у него учительница, а папа доктор, он спасает людей, прямо как фройляйн медсестра. Сестры и брат еще ходят в школу, и он очень бы хотел, чтобы война закончилась раньше, чем брат до нее дорастет. А самого его зовут Вернер. Ася удивилась, что до сих пор он не называл своего имени, но оно показалось ей красивым, сказочно-рыцарским. Сам же Вернер рыцарем совсем не был, в детстве он хотел стать ветеринаром, но Великая Германия нуждалась в солдатах и призвала Вернера, а отказаться он не мог.

Говорить о войне он больше не хотел, видимо, ему казалось, что таким образом, он как бы исключал творящийся кругом ад из своего тихого мира, где теперь была лишь госпитальная палата, русские раненные, да медсестра Ася. Вернер завел речь о доме, о том, что рядом с его окном росло большое дерево, а на ветке его поселился соловей, и Вернер очень любил его слушать, лежа утром у себя в кровати. Но после начала войны соловей больше к их дому не прилетал. Так писала Вернеру мама. Ася вспомнила, что и у них в деревне, прямо у старенького рассохшегося крыльца росло дерево, на котором частенько пел соловей, а брат смеялся над ней, когда еще девчонкой она слушала птичьи трели и томно вздыхала. В глазах у Аси защипало. Нет больше ни дома того, ни дерева, ни брата, только соловей, тот, быть может, еще жив, все равно, за грохотом орудий его песен больше не слышно.

— Могу я попросить вас фройляйн? — произнес Вернер умоляющим голосом.

— Да, конечно, — Ася не могла ему отказать.

— Я знаю, вы будете в Германии. Знаю. Опустите, пожалуйста, этот конверт в почтовый ящик. Адрес там написан.

— Хорошо. Но я думаю, мне не придется выполнять данное обещание. Вы поправитесь, война закончиться, и я приеду к вам в гости в ваш славный городок. А войн больше не будет вообще никогда, будет мир, вечный мир. И все мы будем счастливы, будем друг друга навещать, гулять до утра и петь песни.

Ася заметила, как Вернер тихо улыбается и качает головой. Ей снова захотелось плакать.

— Спасибо, фройляйн, — прошептал Вернер. — Большое вам спасибо.

Он сжал Асину ладонь, и она ответила ему тем же.

* * *

На следующий день немец впал в забытье, глаза у него были открыты, но он будто бы видел перед собой не русский тыловой госпиталь и медсестру Асю, а далекий дом в маленьком немецком городке, свою детскую комнату и маму. Иногда по его изможденному, мокрому от пота лицу тенью приближающейся смерти блуждала улыбка, но почти всегда оно имело безучастное ко всему выражение. Его маленький мир теперь оказался у него в голове, а то, что бегало, суетилось, дышало вокруг, его больше не занимало.

Освободившись, Ася пришла к нему и села рядом. Не села, а рухнула. Он что-то бессвязно шептал, будто говорил с кем-то. Ася взяла его за руку, теперь это оказалось очень просто и даже естественно, погладила по голове, словно это и был ее сын. Запела, тихо, протяжно. Звук плавными волнами полился по палате. Ася не знала немецких колыбельных, поэтому вспомнила нашу, недавно услышанную. Ее пела своим детям братнина жена, и Асе эта песня полюбилась. Обычно звонкий, как колокольчик, Асин голос зазвучал непривычно низко и хрипловато. Немец перестал шептать, в его глазах мелькнула осознанность, он будто бы смотрел на кого-то, кто стоял за Асиной спиной, и, казалось, слушал. Затихли и приглушенные разговоры советских раненых, все они ненадолго превратились в маленьких мальчишек, которых мама укладывает спать.

— Месяц над нашею крышею светит,

Вечер стоит у двора.

Маленьким птичкам и маленьким детям

Спать наступила пора.

Завтра проснешься и ясное солнце

Снова взойдет над тобой,

Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,

Спи, мой звоночек родной!

Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий,

Баюшки-баю-баю.

Пусть никакая печаль не тревожит

Детскую душу твою.

Ты не увидишь ни горя, ни муки,

Доли не встретишь лихой.

Спи, мой воробушек, спи, мой сыночек,

Спи, мой звоночек родной! ⁽¹⁾

— Мама, — прошептал Вернер, продолжая смотреть Асе за спину. — Мама.

— Спи, мальчик мой, спи, — прошептала Ася. Она все гладила и гладила его по волосам и не отпускала его руку.

Вернер уснул, а вместе с ним уснули и остальные — тихим, мирным сном, где не рвались снаряды и не били пулеметы, где их всех ждала долгая и счастливая мирная жизнь.

* * *

— Сестричка, — позвал красноармеец Шишкин. Танкист, горел в танке. Страшный, весь в ожогах, но не унывающий, все время улыбался и шутил. — Сестричка, а вы колыбельные петь только фрицам будете?

— Не паясничайте, Шишкин, — улыбнулась Ася, проверяя у Шишкина повязки. — Я же всем вам пела, все вы мои дети малые. А он… вы не думайте, что я врагу сочувствую, но жалко мне его стало.

— Ну, это ж хорошо, — ухмыльнулся Шишкин и лукаво подмигнул. — Вы страсть как поете хорошо, а фриц-то этот откинулся.

— Умер… — пробормотала Ася.

Больше ничего она не сказала и вообще не говорила в тот день, потому что боялась расплакаться. А плакать по врагу нельзя, врага надо ненавидеть. Работала она на автомате, улыбалась тоже, все думала о том, что предательство это, что так к врагу привязалась. Брата погибшего предала, маму с отцом, что в Ленинграде голодали, всех тех ребят, что лежали здесь. И ведь никто не упрекнул ее, что немцу пела, что относилась к нему по-человечески. А она все думала, что нельзя жалеть этих немцев, бить их надо.

Вечером Ася завершала обход все в той же палате. На койке Вернера лежал уже наш советский боец. Ася села рядом с ним и снова запела. И опять все умолкли и почти с молитвенным благоговением слушали. По щеке у Аси медленно ползла предательская слеза.

1) Песня Матвея Блантера на стихи Михаила Исаковского, 1940 год

Вернуться к тексту