Someone like you (гет)

Don't forget me

But sometimes it hurts instead

Adele

— Конечно, поезжай, милая, — мать смотрит на нее одобрительно. — Лондон, наверное, очень красивый город. Уж три дня мы справимся без твоей помощи.

Гермиона тихонько выдыхает. Мать, в широкой голубой рубахе и бежевых шортах, с заплетенными в косу волосами, смотрит на нее не как на дочь — как на уже привычную помощницу, на волонтера из благотворительной организации, на подругу. Последствия изменения памяти оказались совершенно не такими безобидными, как утверждали книги.

— Если что… — начинает Гермиона, но мать ободряюще улыбается, и она замолкает.

Да, если что-то случится, — они обратятся к соседу, фермеру Джону, который еще довольно крепкий, чтобы помочь им с хозяйством или отвезти в больницу при крайней необходимости. Он сквиб, который выбрал маггловский образ жизни, но никто, кроме нее и магических властей Австралии, об этом не догадывается.

Гермиона усаживается в кресло самолета и, подперев голову рукой, смотрит, как постепенно тускнеют и исчезают внизу огни Мельбурна. Почему не получается вернуть родителям память? Уже третий год она бьется над этой проблемой вместе с коллегами из небольшого отделения Святого Мунго. Может, все дело в том, что родителям подсознательно нравится их жизнь, что им уже скоро пятьдесят, и они не хотят признаваться себе в том, что у них нет детей, и поэтому отвергают любую мысль об этом?

Только когда стюардесса протягивает ей горячий обед, Гермиона вспоминает, куда летит и зачем. Во-первых, конечно, за консультацией главного врача Мунго, а во-вторых, чтобы все-таки встретиться с Гарри, который еще не догадывается об этой встрече.

Обжегшись, Гермиона с трудом проглатывает кусочек мяса и запивает водой. Все иногда обжигаются.

Поев, она вытаскивает из сумки учебник по колдомедицине и раскрывает на месте закладки, которой служит их с Гарри колдография, сделанная после войны. У них тогда почти не было времени, но они все-таки украли его для себя. Целых два дня они были только вдвоем. Сколько она тогда смеялась, сколько плакала вместе с Гарри, вспоминая ушедших. В те мгновения они еще не знали, что это последние дни для них. Зато никто не узнал — ни о любви, ни о том, что случилось после Годриковой впадины. Странно, но именно там, выйдя с заснеженного кладбища, Гермиона остро почувствовала, что нужна ему не только как друг. И что чушь, будто Гарри заменяет ей ушедшего Рона, действительно просто чушь.

Некоторое время она рассматривает колдографию с нежностью: как же ей нравятся волосы Гарри, как она любила зарываться в них пальцами, когда он, прижимая ее к кровати, целовал ее губы и шею, и грудь…

А потом — эта неожиданная, непредвиденная беда с родителями. Ни она, ни Гарри не предполагали, что они расстанутся так быстро и так надолго. Они оба не успели еще ощутить эту любовь по-настоящему, лишь прикоснулись кончиками пальцев, не распробовав на вкус. И все закружилось мгновенно: у нее — Австралия, у него — курсы мракоборцев. Вырваться вначале было невозможно: нужно было найти родителей, устроиться в организацию, купить домик недалеко от фермы родителей, войти в их доверие и стать их другом... А у Гарри — у Гарри рядом постоянно была Джинни.

Гермиона качает головой и прячет колдографию в самый конец учебника. Полет длится невыносимо долго, и когда внизу появляются неясные очертания Лондона, она не может сдержать слез.

Она добирается до площади Гриммо поздно, почти к одиннадцати вечера в свой самый последний день и решительно стучится в дверь. Как удачно, что у Джинни сейчас игровой сезон, и дома ее нет. Хотя Гермиона скучает по ней — по всем Уизли. Но в «Магазинчик Ужасов» она не заглянула — не смогла. Только навестила Молли и Артура — и то сбежала через полчаса.

— Ты? — Гарри взъерошивает и без того растрепанные волосы и замирает на пороге. — Проходи, на улице такая духота.

Гермиона смотрит на него с неуверенностью. Может, им лучше поговорить здесь? Как же хочется поцеловать его — но это невозможно. Он уже женат — свадьба была только два месяца назад, и она, конечно, не приехала. Только отправила открытку.

— Я ненадолго, — Гермиона сжимает в руке ремешок сумки, но идет вслед за Гарри в холл.

С ее последнего посещения в доме многое изменилось: стены стали светлыми, комнаты и гостиная — уютными, но портрет Вальбурги остается висеть на стене. Гермиона проходит мимо него на цыпочках.

— Все еще не можешь справиться с этим заклинанием? — Гарри слегка нервно прячет руки в карманах джинсов.

— Попробую решение, которое предложили сейчас в Мунго.

— Гермиона, — он вытаскивает руку из кармана и касается ее запястья. — Ты прости, что так вышло. Тебя все не было — так долго, и я просто нырнул с головой в настоящее. И Джинни — она замечательная, она меня понимает, она такая заботливая и веселая.

Гермиона сглатывает. Не рыдать! Не смей рыдать, дурочка. Он переступил через все, а ты до сих пор не можешь. И потом, вечное это чувство долга у Гарри, чувство вины — мол, Джинни его всю войну ждала, как можно ее бросить? Гарри невозможно переубедить, если он что-то придумал.

— Она удивительная, конечно, — Гермиона говорит правду. — И она наверняка дала тебе все то, что я не смогла и не могу дать, Гарри. Не переживай, я сильная и справлюсь. Прости, что пришла так внезапно, без приглашения, без письма. Я очень хотела тебя увидеть.

Гарри обнимает ее — совсем как раньше, и Гермиона вдыхает его запах. Родной, любимый, вселяющий надежду. И его руки — сильные, смелые руки, которые так любили ласкать ее тело… У нее перехватывает дыхание, но Гарри отстраняется.

— Хочешь кофе? Кричер варит очень вкусный.

— Я ненадолго, — повторяет она тихо. — Как в Министерстве дела?

Лицо Гарри тут же светлеет. Ему нравится, чем он занимается.

— У меня уже было несколько заданий. Прошли успешно, отделался несколькими ссадинами, зато и преступников поймали. Сейчас много мелких преступлений. То магазин ограбят, то договор подделают. Что нового на ферме? Ты, наверное, уже здорово стрижешь овец. Представляю, как ты сначала вычитала все шаги процесса по учебнику, а потом долго боялась подойти к овце.

Гермиона слабо улыбается.

— Нет никакого учебника по стрижке овец. Только практика. Меня сосед научил, Джон. Сложно, конечно, но и овечек у нас всего две дюжины. Зато есть еще лошади и гуси. Жить не скучно, только очень раздражают песчаные бури.

Гарри смеется. Он рад ее видеть — в этом она уверена.

— Ты говоришь, как настоящая фермерша. Представляю тебя там: в сапогах и клетчатой рубашке, с лассо в руках, загорелую, крепкую, уверенную в себе. Этот Джон, наверное, от тебя без ума.

— Ему шестьдесят, Гарри.

Они оба улыбаются, но улыбки тут же гаснут.

— Почему ты не дождался меня? — спрашивает она шепотом. — Я писала тебе, я и сейчас пишу тебе, только ты редко отвечаешь.

— Время так быстро летит, Гермиона, — он смотрит на нее виновато и с отчаянием. — Лица мелькают, сваливаются дела, рядом, когда так нужно, оказываются другие женщины — не та, которую ждешь. Вот и все. И потом, ты ведь понимаешь, что определить время лечения твоих родителей невозможно. Это может быть и пять лет, и десять, и пятнадцать. Вытаскивать их оттуда в Лондон — неправильно, но и я не могу уехать за тобой, я не могу жить на ферме, когда тут — целый мир, которому я нужен. Лучше сразу отрезать, чем ждать, ждать, ждать и надеяться. Особенно когда и порталы, и трансгрессия бессильны. Значит, так должно быть.

Гермиона облизывает сухие губы. Весь Гарри в этих словах.

— Знаешь, зачем я на самом деле пришла? Хотела, чтобы ты посмотрел на меня и понял, что я все еще тебя люблю. Для меня ничего не кончено, Гарри. И никогда не будет кончено.

Он смотрит на нее с затаенной обреченностью.

— Я люблю Джинни.

— Это неправда.

— Правда, — возражает он уверенно, но слишком быстро. — Правда.

— Не буду тебя разубеждать, Гарри. Я пришла сюда не затем, чтобы разрушать ваши отношения или предлагать себя в качестве любовницы. Мы слишком давно дружим и дорожим друг другом для этого. Если ты действительно любишь ее — я рада за вас обоих, клянусь. Ты мечтал быть с ней в начале войны, и твоя мечта сбылась. Это самое главное.

Повисает тишина. Слышно только, как в камине трещат поленья. Гарри смотрит на нее так внимательно, что Гермиона передергивает плечами.

— И что ты теперь будешь делать? — тихо интересуется он.

— Найду себе кого-нибудь, похожего на тебя, — отвечает она нарочито шутливо и с жаром. — Иначе не получится. Кого-нибудь такого же понимающего, доброго, отзывчивого и жертвующего собой. Только не забывай меня, ладно? Я однажды вернусь, обещаю.

Гарри ободряюще кивает. Губы у него сжимаются и кривятся, словно он пытается что-то сказать, но не может — или не позволяет себе. Гермиона улыбается ему через силу, через все свое желание закричать, наброситься на него, целовать, шептать, как он нужен ей, как она устала, как…

— Помнишь, я однажды сказал: «Иногда любовь — это счастье на всю жизнь, а иногда — незаживающая рана». Так ведь и вышло, хотя тогда казалось, что я сморозил какую-то глупость. Но ведь, в конце концов, все должно закончиться. Успокоиться, забыться.

— Как только я найду кого-нибудь, похожего на тебя, — отвечает Гермиона, слегка покачнувшись. — Не переживай даже, я обязательно найду. Помимо Джона у нас там полно молодых фермеров. Австралия дает хорошие кредиты для землевладельцев, кому еще тридцати нет. А вам с Джинни я желаю всего самого лучшего — и берегите друг друга.

Часы в холле гулко бьют одиннадцать, и Гермиона вздрагивает, словно очнувшись.

— Мне пора ехать. Утром у меня отвратительно ранний рейс, а спать в самолете ужасно неудобно, да и лучше я потрачу время на что-нибудь полезное.

Гарри молча и покорно провожает ее до дверей и вдруг спрашивает:

— Какой аэропорт?

Гермиона смотрит на него внимательно, поправляя сбившуюся сумочку:

— Хитроу. Регистрация начнется в пять утра. Не приезжай, чтобы прощаться. Приезжай, только если хочешь сказать мне что-нибудь другое. Пожалуйста. И спасибо, что дал взглянуть на тебя еще раз.

Идя по нагретой солнцем и еще теплой брусчатке, Гермиона жадно вдыхает городской воздух и прислушивается к ночному шуму. На ферме, в ста милях от Мельбурна, ей не хватает этой суеты, этого мягкого света фонарей и ощущения уюта. Как только родители вспомнят прошлое, она тут же переберется обратно и будет бродить по улицам бесконечно, касаясь старых стен. Особенно летом.

На Тауэрском мосту Гермиона останавливается и долго смотрит на подсвеченную Белую башню. Конечно, Гарри не приедет утром. Ему нечего ей сказать кроме того, что он уже сказал. Остается следовать своей шутке и кого-нибудь найти. Вот только ей кажется, что это невозможно, и что любовь для нее навсегда останется сладко-горьким воспоминанием, спрятанным под горой овечьей шерсти.