Шрамы (гет)

Шрамы всегда были камнем преткновения для Гарри.

Он не мог припомнить ни одного дня в своей жизни, когда бы не видел их в зеркале или не чувствовал, определённым образом растягивая кожу. Они покрывали его ладони и предплечья, как булавочные уколы из белых или ярких линий грубой розовой кожи. Сморщенная, так и не зажившая полностью дыра от клыка Василиска. Глубокая линия, оставленная кинжалом Хвоста, которая будто горела, выделяясь на фоне остальной кожи. И, конечно же, печально известный шрам на лбу, по которому весь волшебный мир, узнавая Мальчика-Который-Выжил, принимал его существование.

Он ненавидел шрамы. Гарри не видел в них воспоминаний о спасенных жизнях или испытаниях, которые он пережил. Вместо этого он видел потерянные в безрассудных сражениях жизни, за которые должны нести ответственность волшебники и волшебницы намного старше него. Он чувствовал боль, которая продолжала мучить его и по сей день.

Смерть родителей меткой легла на его лоб. Седрика — на руку. Дурсли и их дурное обращение оставили белые маленькие пятнышки ожогов на руках и предплечьях, когда, будучи мальчишкой, Гарри ещё до конца не понял, как обращаться со сковородкой. Наказание Амбридж, написанное его собственным почерком на тыльной стороне ладони. Даже Локхарт — жалкий дурак! — разрушил свою жизнь сам, хоть и не без вмешательства Гарри. Каждый раз, осматривая шрам на плече от клыка Василиска, Гарри видел глупое улыбающееся лицо бывшего профессора, сидящего на кровати в Больнице Святого Мунго. Гарри ненавидел свои шрамы.

Однако в его признании была и доля лицемерия. Он был абсолютно очарован шрамом Дафны.

Это были тонкие, крошечные линии, порой почти незаметные на фоне её фарфоровой кожи для него и такие отчётливо видимые для других. Всего их было восемь, что портило, по её же словам, в остальном прекрасное лицо. Они испещряли левую щеку прямо под глазом. Гарри казалось, что порой он видит, как её глаз вздрагивает от некоего призрачного воспоминания о боли, которая оставила на щеке эти рубцы на всю жизнь. Дафна презирала их. А Гарри боготворил.

Он не был там, когда они легли на её кожу — в противном случае она бы их не получила, — но каждый раз, глядя на них, Гарри признавался себе, что влюбляется в нее всё больше и больше. Год его отсутствия в Хогвартсе был тяжёлым для многих студентов, но более всего для слизеринцев, которые не поддерживали новый режим. Дафна, будучи одной из них, тонко выказывала своё неповиновение. Безусловно, для слизеринца даже весьма деликатное пренебрежение новыми правилами приравнивалось к открытому восстанию. Поэтому её наказывали каждый раз.

Каждая линия — своеобразная метка на её щеке — знак очередного бунта. Узелок из пяти линий ярко вспыхивал в точности под глазом всякий раз, когда она краснела или загорала, а оставшиеся три устремлялись вниз по щеке в сторону носа. Она ходила от целителя к целителю, но безрезультатно. Нож был проклят, и шрамы останутся на всю жизнь. И да, она должна благодарить судьбу, ведь всё могло закончиться куда хуже. Иногда она благодарила. В другие дни Гарри был благодарен за неё.

Ведь это была именно та щека, которую он всегда обнимал пальцами, когда касался её лица. Это была именно та щека, в которую он всегда целовал её на прощание или в знак приветствия. Это была именно та щека, к которой он прижимался лицом, когда они фотографировались вместе. И, откровенно говоря, многие никогда не замечали белых линий. Те же, кто всё-таки замечал, предпочитали не говорить об этом. И всё не потому, что Гарри Поттер был мужем, готовым защитить её в любой момент, — они прекрасно знали, что означают эти линии. У некоторых даже хватало смелости поблагодарить её, к чему она никогда не была готова.

Временами, когда они были одни и она плакала, пытаясь найти слова благодарности за все эти короткие мгновения счастья, которые складывались в такое огромное целое, он никогда не позволял ей сказать их.

— Не стоит, — широко улыбался Гарри, поглаживая её щеку.

Она улыбалась в ответ так искренне, как только могла, со слезами целуя его руку.