Берёзки (джен)

Сашка ехал уже почти полные сутки. Было всего только десять вечера, но сил у него уже не оставалось. Как бы он ни торопился, а придётся ночевать: голова невольно клонилась вперёд, сознание отключалось. Резко встряхнув головой, чтобы в глазах прояснилось, он прочитал указатель: «Берёзки». У дороги расположилась небольшая гостиница, её крылечко уютно освещали два фонаря.

Сашка остановил машину, вылез. Включил сигнализацию: место, конечно, глухое, но всё же дорога, мало ли. Поднялся на крылечко, вошёл. За стойкой в коридоре сидел хмурый и бородатый дядька, уже немолодой — но вполне внушительный. Он посмотрел на Сашку сурово.

Тот поздоровался, достал из куртки паспорт, протянул мужику. Тот прочитал:

— Рогдай Александр Андреевич. Чем могу?

— Переночевать бы, за рулём засыпаю. Не найдётся местечка?

— Да что ж, местечко-то найдётся, сонному водиле на дороге не место, ещё в аварию попадёшь. Пойдём, комнату покажу. Покормить можем, кафе у нас работает.

— Спасибо, сейчас не надо; завтра. Сейчас — только спать, падаю просто.

Мужик вывел Сашку во двор и проводил его во флигель, в небольшую весёленькую комнатку, в которой Сашка успел разглядеть только зелёные в цветочек обои да застеленную расшитым зелёно-золотистым покрывалом кровать. Потом мужик сказал, что зовут его Петром, и, видя, что Сашка отключается на ходу, пожелал доброй ночи.

Спал Сашка очень крепко. Но, почувствовав холодные прикосновения к голове и шее, резко дёрнувшись, вскочил. И с изумлением увидел отпрянувшую от его кровати полупрозрачную бледную фигуру. Стены просвечивали сквозь неё. У фигуры была вполне человеческая с виду голова, глаза на мертвенно-бледном лице горели красноватым свечением, но главное — из полуоткрытого рта фигуры торчали длинные белые клыки и капала слюна. Когда Сашка вскочил, кровать загремела о стену; дверь немедленно распахнулась, и в комнату вскочил Пётр. В руках у него было ведёрко с малярной кистью; этой кистью он смачно, как поп на Пасху, обрызгал водой и фигуру, и Сашку, и всё, что попало под широкий замах его руки.

Фигура перекосилась и, завыв негромко и как-то обречённо, растворилась в воздухе.

Совершенно офигевший и полностью проснувшийся Сашка, хватая воздух крупными глотками и будучи не в состоянии сказать хоть что-то, таращил на Петра глаза.

Пётр пару секунд весьма мрачно смотрел на Сашку, затем хмыкнул и сказал:

— Пойдём-ка, друже, выпьем.

Сашка сидел на небольшом диванчике, в маленькой комнатке; здесь, похоже, Пётр отдыхал в тихую минутку. Сам же Пётр пристроился напротив Сашки, за столом, на тяжёлом табурете. Между ними, на этом самом столе, стояла уже пустая наполовину литруха водки «Берёзка», тарелка с крупно нарезанной полукопчёной колбасой, и большая миска с разогретым в микроволновке картофельным пюре и тефтелями в подливе.

Есть Сашка не мог: не лезло. Нервная дрожь его уже унялась, где-то после третьей рюмки. Опьянения он, правда, не чувствовал совершенно.

Пётр успокаивающе втолковывал ему:

— Пойми, чудак ты человек: не можешь ты сейчас уехать. Этот нежить страхолюдный тут уже пятьдесят лет не появлялся, а на тебя вот среагировал, вылез! Он теперь ведь не отвяжется от тебя: ты поедешь, и он за тобой потянется. Или сожрёт тебя в первом же тихом месте, или разобьёшься где, на нервах-то. Не пустит он тебя! Пути у тебя нету другого, оставайся ещё на одну ночь: точно говорю тебе, упокоим мы его с тобой. Не дам я упырю этому душу живую губить. Да и ты же, смотрю, не робкого десятка: другой бы на твоём-то месте, э-э-э… — Пётр махнул рукой и опрокинул ещё рюмочку.

— Ты же мне, злыдень ты такой, чего ж не сказал, что у вас тут такие чудища водятся? — возмущённо, но уже без огонька в голосе, спросил Сашка.

— Так я говорю же: пятьдесят лет эта сволочь носа не казала! Я про него слышал-то ещё мальцом совсем, мне шесть лет было, когда он заезжего ревизора ушатал. А потом всё тихо было! Все и решили, что он совсем ушёл. А тут вдруг — ты…

— Ревизора, говоришь? Тогда понятно, — теперь уже Сашка хлопнул рюмашку, — я же в системе аккредитации работаю, еду вот лабораторию в Энске проверять. Ещё два члена комиссии позже приедут, поездом — а я вот срезал…

Он обречённо засмеялся, обхватив голову руками.

— Не оставь неприкаянными, мил человек! Не останешься — так и тебя он догонит и высосет, упырь проклятый, и нам покоя не видать, вернётся и станет души живые губить. А я на помощь нам с тобой батюшку из храма позову, он-то уж знает толк в таких делах! Хороший у нас тут батюшка, отец Амвросий: и церковь старую, дореволюционную, отстроили с ним, и служит по чину, честь по чести!

— Ладно, куда ж я денусь, — ответил Сашка, — пропадать — так с музыкой.

И они с Петром одновременно осушили ещё по одной.

Отец Амвросий — высокий, бородатый, темноволосый, с угольно-чёрными глазами — встретил Петра и проспавшегося к четырём часам пополудни Сашку во дворе небольшой кирпичной церковки.

— Слышал я о вашей беде, — сказал он густым басом, — постараюсь помочь, это дело не терпит, кому и решать, как не нам. Приду, как стемнеет, в гостиницу к тебе, — глянул на Петра остро.

— Сам-то крещён? — это уже адресовалось Сашке.

Сашка потупился:

— Крещён, батюшка.

— А к исповеди-то не ходишь, поди, — и глянул строго.

Сашка промолчал. Поп тоже не стал развивать тему, на этом они и распрощались до вечера.

Когда стемнело, Пётр позвал Сашку:

— Пошли, батюшка пришёл.

Они отправились во флигель; днём Сашка спал в комнате на втором этаже, Пётр устроил его там.

— Значит, так, чадо, — сказал отец Амвросий, сурово глядя на Сашку, — ты тут, во флигеле, спать ляжешь. А мы спрячемся, будем караулить. Как придёт упырь за тобой — тут мы его и упокоим.

Сашка почесал затылок, повздыхал, но не нашёлся, что возразить. Не приходилось ему до этого случая упырей упокаивать.

Улёгшись на покрывало, как был, одетым, Сашка думал о том, что будет, если упыря упокоить не удастся. И понемногу его начинало трясти. Надо, наверно, всё же жениться. Ирина, соседка по лестничной площадке, давно сохнет по нему. Каждый раз при встрече улыбается. Характер у неё покладистый, а пироги какие вкусные печёт!

Потихоньку успокоившись, Сашка начал засыпать. Веки потяжелели, глаза тихонько закрывались, тихий, ласковый шёпот — или пение — убаюкивали, навевали покой, прохладное дыхание касалось лица…

Пришёл!

Сон слетел, как не бывало, Сашка коротко заорал и обеими руками схватился за большой нательный крест, которым снабдил его отец Амвросий. С улицы раздался его густой бас: отец Амвросий творил отходную молитву.

Дверь распахнулась, Пётр за шкирку, как котёнка, выдернул Сашку вон. Потом плеснул бензином на пол и дверные косяки и, не решаясь материться при службе церковной, напротив — причитая потихоньку «Господи помилуй» попеременно с молитвой Иисусовой, поджёг флигель, кинув спичку на бензиновую лужу.

Сашка сидел на земле поодаль, опустошённо глядя на полыхавший флигель. Отец Амвросий во весь голос читал молитвы. Несколько мужиков поливали стену гостиницы со стороны пожара водой, двое — из насоса, остальные вёдрами. Упырь, которому молитва и полыхающее пламя не позволяли выйти из горящего флигеля, орал, как резаный.

Когда крыша флигеля с грохотом рухнула, провалившись внутрь, весь столпившийся вокруг флигеля народ пригнулся и замолк.

Крик стих, оставив после себя зловещую тишину.