Нерассказанное (гет)

Когда мама умерла, Карин лишилась единственного человека, которому была не безразлична. Теперь придется выживать в одиночку, поняла она, искать силы, чтобы не сломаться под натиском враждебного мира шиноби, желающих использовать ее дар себе во благо.

Также быстро похоронила она надежду на перемены, возникшую с появлением в ее жизни Орочимару-самы. По сути, Карин всего лишь сменила хозяина, а вот положение ее — положение рабыни — осталось неизменным. Хотя вслух произносить это слово, особенно при Кабуто-сане, было очень опасно. Его Карин особенно не любила. Якуши Кабуто сладко и вкрадчиво говорил, умел мило улыбаться, а действовал не лучше Орочимару.

— Можешь гордиться, Карин, ты одна из ценнейших находок Орочимару-самы, — любил повторять он.

Радостнее от этой мысли не становилось, хотя определенные плюсы положение «ценной находки» ей приносило — ее реже подвергали телесным наказаниям и лабораторным опытам; в отличие от остальных подопытных, которых на ночь сгоняли в общий барак, у Карин была отдельная, путь маленькая и немного тесная комнатка. А еще (за что Карин особо благодарила небеса, став старше) ее не предлагали членам Акацуки в качестве игрушки для любовных утех. Вовсе не ради ее чести, чувств или достоинства — потому что нукенины не знали меры, что приводило порой к смерти их любовников, а Карин была слишком ценной вещью, чтобы лишиться ее вот так бездарно.

Самих Акацуки она видела не часто, но все же знала каждого в лицо. Некоторые ее удивляли, вроде вздорного подрывника Дейдары, другие пугали, как, например, Какузу или Кисаме (Карин отчаянно надеялась, что последний никогда не придет к ней лечиться — иначе он просто перекусит ее руку). И был один, который пугал и притягивал одновременно — Итачи Учиха. Имевший, кстати, самую темную репутацию даже среди Акацуки.

* * *

— А потом он лично вспарывал глотки и животы своим соклановцам, сначала детям, потом женщинам, старикам и так пока не осталось никого, — леденящим душу (как он сам думал) голосом вещал Суйгецу Хозуки — противный тип, любитель почесать языком по делу и не по делу.

— Хватит уже, — оборвала его «страшилки» Карин.

— Ха, Узумаки испугалась! — начал тот тыкать пальцем.

А дело было вовсе не в страхе — ей случалось побывать и на поле боя, и в военных госпиталях, и видеть такое, отчего у Хозуки волосы на голове дыбом бы встали. Просто по некой причине Карин не хотела слушать такое про Итачи Учиху. Объективно Суйгецу был прав — Итачи, нукенин-маньяк-убийца, сделал все это и, должно быть, нечто гораздо хуже. И все же...

В окружении Карин было мало мужчин, достойных симпатии, а сердце ее — сердце девочки-подростка — жаждало любви. Поэтому, осознанно или нет, она придумала себе любовь, образ героя, физическим воплощением которого стал Итачи Учиха. Почему именно он? Во-первых, он был красив, даже несмотря на то, что лицо его выглядело бледным и болезненным. Во-вторых, он почти всегда молчал, не гоготал в голос над грязными шуточками, не напивался до скотского состояния, часто смотрел куда-то вдаль, и Карин, бросив украдкой на него взгляд, искала в его образе все новые и новые привлекательные черты, даже не задумываясь над тем, принадлежали ли они Итачи в реальности или же были плодом ее воображения.

В те моменты, когда Акацуки навещали Южное убежище, Карин всякий раз находила способ украдкой посмотреть на Итачи — пусть даже в щелку двери. Именно за этим занятием ее однажды застукал чертов Суйгецу.

— Шпионишь, а, Узумаки? — выкрикнул он на ухо, надеясь испугать ее, но тщетно — его противную чакру она почувствовала задолго до того, как тот подкрался к ней со спины.

— Не твое дело, — грубо отрезала Карин.

—Ха, я Кабуто-сану расскажу, что ты шпионишь!

Мерзкий, все-таки, тип. Карин всегда сложно было сдерживать эмоции, особенно когда очень хотелось врезать с размаху по белобрысой физиономии Хазуки; а сейчас к тому же — очевидно, от близости объекта тайных мечтаний — щеки ее предательски пылали, что вызвало волну смущения, затем несколько неловких междометий, сказанных невпопад. И, как назло, Суйгецу это заметил.

— Ты за кем-то конкретным подглядываешь, Карин? Колись, за кем именно? Тебе кто-то нравится?

Врать Карин не умела. Зато умела драться. Хозуки давно напрашивался на ее кулак, кроме того в данный момент меча при нем не наблюдалось. Дотрагиваться до его водянистого тела было неприятно, но все же Карин от души выплеснула эмоции и чувствовала небывалый душевный подъем. Даже кого-то из Акацуки заинтересовали звуки драки за стеной (пусть только не Итачи-сана, молила Карин), а потом явился Кабуто, чтобы воздать им двоим заслуженное наказание.

Когда первые эмоции спали, она с ужасом поняла, что наказала сама себя. Теперь двое суток она просидит в собственной комнате как за решеткой, откуда выводить ее будут лишь по нужде всего четыре раза в сутки, следственно, она больше не увидит Итачи Учиху; а когда он придет в следующий раз (и придет ли вообще), одним шинигами известно.

Уткнувшись в тонкую подушку, Карин почти рыдала от обиды и бессилия. Стоила ли потасовка с Хозуки таких последствий? Определенно нет. Ее очки — последний подарок матери — были разбиты; под глазом красовался синяк, лицо саднило после удара. Утерев слезы рукавом, она уставилась на свое отражение в осколке зеркала, который приберегла под кроватью — теперь, увы, никто бы не назвал ее красивой, а Итачи-сан и подавно.

Карин попыталась взять себя в руки. Она давно не позволяла себе оплакивать собственную судьбу, зная, что это ничего не изменит. В моменты особой грусти она вспоминала песни о родном крае, которым учила ее когда-то мама и которые остались ей в подарок, в наследство вместе с очками. Очки могли трижды разбиться, думала Карин, а вот маминых песен никто у нее не отнимет. Лежа на жесткой кровати в своей тесной комнатке, Карин, глотая слезы, напевала о том, как ветер колышет ковыль, как занимается рассвет и первые птицы поют в бескрайнем утреннем небе. Пела, пока не провалилась в беспокойный сон.

* * *

Ее разбудили ночью, еще до рассвета. Грубо толкнули в бок, а потом Карин услышала сквозь сон:

— Вставай и одевайся побыстрее, Кабуто-сан сказал, что для тебя есть работа.

Это означало только одно — кому-то нужна помощь ирьенина. Значит, ее руки снова будут кусать, а утром Кабуто выдаст ей мазь и, может быть, разрешит поспать на час подольше.

Все, о чем сонная Карин думала, идя по извилистым каменным коридорам — чтобы ее ночной пациент побыстрее сделал свое дело, и тогда можно будет снова отправиться спать. Ее мало волновало, к кому именно ее ведут и что конкретно ей придется лечить; Карин по большей части была равнодушна к своим пациентам, не желала им ни добра, ни зла, не запоминала даже лица.

Чуть притормозив перед дверью, она услышала хриплый кашель и скрип кровати, а войдя, застыла, не в силах сдвинуться с места — перед нею был Итачи Учиха.

Впрочем, видела его Карин вблизи не впервые. Однажды они даже встретились взглядом (и Карин осталась жива, хоть Хозуки утверждал, что любой, кто посмотрит Учихе в глаза — покойник). Тогда ей стало не по себе — взгляд его был холодным, пустым, неживым. А еще ей показалось на миг, что Итачи-сан замечал все ее попытки подсматривать за ним, наблюдать со спины, незаметно проходить мимо него, прикрываясь подносом еды или напитком, чтобы не вызвать подозрение.

Теперь Итачи казался совсем другим. С горькой тревогой Карин отметила, насколько худым и изможденным он был. Сквозь тонкую майку отчетливо проглядывались очертания ребер, глубокие мешки, залегшие под глазами, делали его визуально старше собственных лет, на подбородке слабо виднелись в нечетком лунном свете следы свежей крови. Он тяжело болен, поняла Карин и почему-то впервые усомнилась в собственном даре. Сумеет ли она помочь ему?

— Вот, привел, Итачи-сан, — сказал амбал-телохранитель, приведший Карин, а затем подтолкнул ее в спину. — Чего замешкалась? Протягивай руку!

В первый раз в своей жизни Карин делала это не с отвращением, не немой покорностью, а с охотой, не думая о последующей боли. Даже в обращении с ней Итачи отличался от остальных — не пытался вгрызаться в ее руку, но действовал аккуратно, словно выказывая уважение к ее способностям.

Сердце Карин трепетало и не желало угомониться. Чувствуя себя одновременно самой счастливой и совершающей самую большую на свете дерзость, она украдкой разглядывала его, стараясь запомнить каждую черту. Затаив дыхание, она смотрела на его волосы, распущенные по плечам, на тонкие запястья и белые руки со слегка неровно нанесенным на ногти черным лаком. Вдруг ей очень-очень захотелось дотронуться до его руки. Сглатывая подступившее волнение, Карин потянула свободную руку вниз, к его запястью.

— Проверить пульс, — быстро пролепетала она, пытаясь оправдаться за свои действия. Сопровождавший ее шиноби ирьенином не был, а посему поверил на слово. Большой палец Карин и вправду приложила к вене, отсчитывая удары пульса, а остальными незаметно поглаживала его по тыльной стороне ладони.

Итачи вдруг поднял на нее глаза. Их взгляды снова встретились, но на сей раз ощущения были другими. Его глаза казались теперь не холодными, черствыми и вселяющими ужас, а усталыми, потерянными, истерзанными непонятными ей переживаниями. Это и есть настоящий Итачи, подумалось вдруг Карин, взволнованной собственным открытием. Сейчас Итачи Учиха был слишком измучен, у него просто не оставалось сил хранить привычную маску; поэтому на короткое мгновение ей посчастливилось увидеть его настоящего, даже в какой-то степени беззащитного.

— Спасибо, — полушепотом произнес он.

Всего одно слово, которое запало ей в душу на многие годы вперед. За десять лет лечебной практики — вернее, десять лет подневольного использования ее в качестве ирьенина — он был первым, кто сказал ей спасибо за лечение. Карин почувствовала вдруг сильное желание расплакаться, то ли от волнения, то от тревоги, то ли от неожиданной радости — радости находиться так близко к нему.

— Приведу ее завтра, — коротко произнес сопровождающий, вытолкнув ее за дверь.

Завтра она снова увидит Итачи-сана. Мысли о предстоящей встрече заполнили все мысли Карин, а фантазия чрезмерно разыгралась. Лежа на кровати без сна, она представляла себе картины идеальной жизни — где Итачи не был нукенином, а она рабыней. Карин представляла небольшой белый домик из маминых песен, закаты, рассветы и голубую дымку над озером. Она куталась в свои грезы как в теплое одеяло, снова и снова мысленно проигрывая одни и те же незатейливые картинки.

* * *

Наутро Итачи Учиха снова был прежним — сдержанным и мрачным. Он больше не смотрел на нее и не благодарил. Но Карин неожиданно для себя самой осмелела:

— Я думаю, что лечение надо... продлить, — сказала и вмиг осеклась, не зная, уместно ли это.

Никогда раньше Карин не высказывала своего мнения как ирьенин; ее никто не спрашивал, да и сама она не испытывала ни капли заинтересованности в лечении ненавистных ей людей Орочимару и Акацуки. Впервые в жизни она ощутила желание вылечить.

— У меня нет времени, — прозвучало вдруг в повисшей тишине.

Почему? — сокрушалась Карин после того, как Итачи покинул убежище. О каком таком времени он говорил? Неужели он не понимает, что эта болезнь убивает его? Карин все же ждала, что Итачи вернется. Орочимару не откажет ему в ее услугах; для него это будет шанс поправить здоровье, для нее — снова увидеть того, кем были заняты ее мысли.

Карин не замечала, как все больше и больше начинала верить в то, что у них может быть будущее, хотя Итачи ни разу не дал ей и намека. Снова и снова вспоминала она его тихое «спасибо» той ночью; это была всего лишь вежливость, кричало сознание, но сердце упрямо отказывалось от любых доводов разума.

Карин начала строить планы — безумные планы о том, как сбежит от Орочимару, как найдет Итачи и останется с ним как ирьенин, сенсор, куноичи, потом возлюбленная, жена... Надо было остановиться; посмотреть правде в глаза. Орочимару никогда не отпустит свою ценную игрушку. Ее судьба — всю жизнь провести здесь, мечтая об Итачи-сане или не мечтая, лечить ненавистных преступников. Существование Карин как будто разделилось на две фазы — воодушевление и волнение при мыслях об Итачи и горечь с апатией при осознании реальности.

Ситуация резко поменялась, когда в ее убежище пришел Саске Учиха и сказал, что Орочимару мертв. И тут же, по праву победителя, пожелал забрать ее с собой, сделав собственной вещью. Карин говорила себе, что это лишь на время, что она просто притворится полезной ему, чтобы осуществить свою собственную цель. Она шла за Саске, несмотря на его громкие (и страшные) слова о мести брату, ругалась и спорила с Суйгецу, перекидывалась короткими фразами с Джуго, давала членам команды кусать себя, когда им требовалась помощь. И от всей души желала победы — только вот вовсе не Саске Учихе.

Иногда, когда тот безмятежно спал, Карин смотрела на него и думала, что ничто не мешает ей сейчас убить его. Разве что Хозуки и Джуго — но те не настолько привязаны к своему лидеру, чтобы мстить за его смерть; увидев, что Саске мертв, они, скорее всего, просто разбежались бы каждый своей дорогой.

И тем не менее Учиха был все еще жив, и Карин все так же шла за ним. Смотрела, наблюдала, сравнивала его с братом, то находя безусловные сходства, то тысячи различий. Саске мало беспокоился о членах своей команды и почти никогда не улыбался. Карин вдруг поймала себя на мысли, что очень хочет увидеть улыбку Итачи-сана; хочет увидеть, как она преобразит его изможденное лицо. Карин сидела у костра глубокой ночью, следила за окрестностью, обязанная немедленно сообщить при обнаружении вражеской чакры, смотрела в звездное небо и представляла себе Итачи Учиху, который улыбался и улыбался только ей. Ей одной.

* * *

Судьба сыграла с ней жестокую шутку. Ее желание увидеть улыбку на лице Итачи сбылось... именно в тот момент, когда весь остальной мир разрушился до основания. Она не просто плакала — она кричала, выла как дикий зверь, царапала ногтями ладони, камни и землю под ногами. Итачи, тот самый Итачи, мысли о котором согревали ее долгие семь лет, был мертв. Погиб он от руки брата или не справился с болезнью, было уже не важно.

А ведь она могла спасти его; даже дважды — вылечив его и убив Саске во сне. Но не спасла ни разу.

Саске тоже лежал рядом, живой и ничего уже не значащий. Даже Суйгецу не предложил ей немедленно протянуть ему руку — в кои-то веки оставил Карин одну, наедине с ее агонией и отчаянием. Потом явился неизвестный и просто забрал Итачи и Саске, даже не потрудившись сообщить, куда именно. Суйгецу и Джуго, почувствовав себя свободными, ушли, не позвав ее с собой. На обломках старого убежища клана Учиха Карин осталась одна.

На память от мамы у нее остались очки и песни. Что же останется от Итачи-сана? Обрывочные воспоминания. За семь последних лет она видела его не более пятнадцати раз; сказал он ей всего пять слов — «у меня нет времени» и «спасибо». Словно все это ей и вовсе приснилось.

Медленно ступая под проливным дождем, Карин заметила вдруг настоящее сокровище — изорванный плащ Акацуки, принадлежавший Итачи Учихе. С сентиментальным трепетом достала его из лужи, осмотрела, проверила карманы. Там были несколько кунаев, которые Карин поклялась сохранить, не рассказывая никому и никогда об их прежнем владельце, тряпичный кошелек с десятью монетами и пузырек с лекарством, при взгляде на который ее сердце особенно сжалось — ведь она действительно могла помочь ему, в отличие от этого снадобья, которое едва ли вообще облегчало его состояние. Больше в плаще ничего не было — ни личных писем, ни фотографий.

В какой-то момент — момент прозрения — Карин вдруг осознала, что по-настоящему Итачи Учихи в ее жизни никогда не было. Она, можно сказать, просто придумала его себе — таким, каким хотела видеть; а настоящий Итачи за те полгода, что прошли с момента их последней встречи, должно быть, вовсе забыл о ее существовании. Если бы она, как планировала, нашла его, он бы даже не глянул в ее строну или жестко велел ей уйти; а может, даже убил, будь она чересчур навязчивой — в конце-концов, Итачи Учиха был убийцей и отступником.

Карин всегда запрещала себе оплакивать собственную жизнь; раз слезами ничего не исправить, зачем лить их понапрасну? И все же слезы катились сами, пока она бесцельно шла куда глаза глядят, бережно спрятав во внутренний карман его плащ и все его содержимое, поправив намокшие волосы, протерев от влаги очки краем рукава и прощаясь со своими детскими фантазиями.

Впереди ее ждало будущее — неопределенное, туманное, известное одним лишь шинигами. Карин не возлагала на него надежд, не пыталась держать его под контролем, даже не просила небеса о милосердии. Она просто шла.