Кровь будет литься (покуда не уплачено сполна) (джен)

Мулан ни разу даже не сожалеет об этом.

* * *

Она почти до рассвета молится в часовне за своего отца, но не знает: чего ждет от предков, что они способны сделать для него. Предки весьма могущественны, но даже им не под силу остановить меч, вскрывающий грудную клетку, крушащий ребра. Не под силу это и Мулан. Мысль в одночасье проносится в ее голове; даже задерживается там. Но она совсем не умеет обращаться с мечом, ее тут же разоблачат, и какую бы кратковременную измену она ни измыслила — папу это все равно не спасет.

Когда небо начинает светлеть, Мулан ловит себя на том, что молится, чтобы папа заболел, чтобы сломал ногу в попытке вскочить на лошадь; она обрывает себя и прижимается лицом к полу, защипывает сухими пальцами то, что осталось от благовонной палочки. Ей обжигает кожу; пальцы зудят, но это меньшее, чего она заслуживает.

Без слабого свечения горящих благовоний в часовне темно; темнее, чем Мулан ожидала. Она прислоняется щекой к камню и разглядывает тени — их края делаются всё четче по мере того, как близится рассвет.

Оттуда и приходит оно: из теней. Его голос — не голос, как таковой; он прожигает разум, не уши, и позже Мулан не может припомнить, какие именно слышала слова. Но слова не имеют значения. Важно другое: оно знает, чего хочет Мулан, и знает, как получить это; и когда оно делает ей предложение — Мулан отвечает: «Да».

Это старый дух, становится понятно Мулан сразу же, как только он касается ее. Холодный, точно тени, откуда он явился, и отягощенный грузом множества лет. Он оседает на ее коже, точно изморозь, свивается кольцами и петлями, скользящими вокруг ее талии, вдоль спины, вверх по одной руке и вниз по другой, сжимающимися на тонкой коже горла. Она глядит на свое отражение в гладком каменном полу — и медленно, с полным осознанием, стирает краску с лица. Ей это больше не понадобится.

Мулан покидает родительский дом босиком. Земля снаружи должна бы леденить ноги ночной прохладой, но Мулан не чувствует этого — или чувствует, но лишена способности обратить на это внимание.

* * *

Она пересекает Желтую реку, просто перейдя ее. Она могла бы плыть, но не нуждается в этом; она еще способна дышать, но больше не обязана это делать.

Она добирается до горного перевала быстрее, чем войско — быстрее, чем войско вообще может передвигаться. Шань-Ю смеется вместе со своими людьми, поджаривая что-то на костре, сложенном из обгоревших бревен одного из наполовину сожженных домов в разграбленном ими городке. Мулан входит в шатер и, стоит Шан-Ю вытащить меч, перехватывает оружие за клинок. Она подтягивает его ближе, и он всё еще смеется — надо же, китайская девчонка явилась убить его.

Ее руки теперь напоены силой, но трудно будет пронзить его сердце сразу — сквозь все эти толстые, крепкие ребра. Так что взамен она выбрасывает руку вперед и вырывает ему горло.

Его бойцы кричат, хотя сам Шань-Ю, булькающий кровавой пеной, больше не способен издать ни звука. Те, у кого есть мечи, обнажают их; тощий человек с луком тянет стрелу из колчана.

Он успевает подстрелить Мулан трижды, прежде чем она заканчивает с тремя другими — их она разрубает на куски мечом Шань-Ю, — и дух извивается у нее под кожей: не от боли, от нетерпения. Дух делает для нее столь многое, но не может изменить все правила, так что она едва не поскальзывается на крови последнего из людей Шань-Ю — в крови, забрызгавшей ее ноги; на то, чтобы восстановить равновесие, уходит несколько секунд — а дух так мучительно нетерпелив.

Он вырывается из-под ее кожи обжигающе-холодным вихрем — рядом с этим ветер горных перевалов кажется весенним бризом. Над брызжущим искрами огнем встает огромная темная тень, почти как дракон — но только драконы великодушны, и мудры, и бывают добрыми учителями. Впрочем, этот дух уже научил Мулан столь многому: возможно, это и вправду некая разновидность дракона.

Она не может толком разглядеть, что происходит с тощим лучником за красно-дымной завесой призрачного тела, но слышит звук, похожий на вздох, а затем дух проскальзывает обратно под ее кожу. От человека остаётся примерно половина — окровавленные, разорванные ошметки, похожие на те, что бросает лиса, если спугнуть ее и не дать до конца разделаться с курицей. Но дух вздыхал так удовлетворенно. С другой стороны, думает Мулан, возможно, голод духа утоляет вовсе не мясо.

Мулан оставляет стрелы, пронзившие ее, на своих местах. Она не чувствует от них боли, и ей почти даже нравится, как они смотрятся.

Или, может быть, это нравится духу.

* * *

Войско гуннов, в конечном счете, оказывается бессильным перед Мулан.

Дух могуществен и стар, но она не знает, как широко простираются его силы; так что Мулан тянет время. Она выслеживает гуннов по высоким горам, обескровливает их понемногу, пока они подбираются все ближе и ближе к перевалу, и, быть может, удовлетворение от этого принадлежит духу, но она ощущает его, как свое собственное. Когда Мулан впервые ловит себя на том, что улыбается, глядя, как человек блюет кровью на снег, она потрясена — и оставшуюся часть дня напоминает себе о мамином голосе, о папиной руке на своих волосах. Что они подумали бы о ней?

Но она смотрит, как гунны подходят к перевалу, и понимает, что не может позволить мыслям о семье остановить ее. Мулан пытается защитить их, спасти их жизни; она пожертвовала бы ради этого гораздо, гораздо большим, чем просто ее разум и сердце.

Так что когда подобное случается во второй раз, и в третий, Мулан просто принимает это. Быть может, такова цена. И она заплатит ее.

* * *

Мулан убивает последнюю их жалкую горстку — всех разом, уже совсем близко к подножию высокого нагорья. Так еще слаще: это нравится духу, и теперь начинает нравиться ей тоже. Гунны думают, что вот-вот сбегут; их цель — больше не сверкающий императорский город, но собственное спасение. Тем острее чувствуется их отчаяние.

Последний из них умирает в одиночестве, дрожа, хрипло умоляя на незнакомом Мулан языке. Он исхудал; гунны боялись охотиться, боялись разделяться и пропадать друг у друга из виду в горах Мулан. Их страх тоже был приятен.

Мулан убивает его по-доброму: изогнутый меч Шань-Ю входит в его глазницу и выходит с противоположной стороны черепа. Когда-то этот меч был бы слишком тяжелым для Мулан, но ей нравится, как он ощущается в руках, так что она его сохранила. Она не чистит его, но точно так же, как ее руки никогда не знают усталости, меч никогда не покрывается ржавчиной.

Она глядит, как тускнеет единственный оставшийся глаз гунна, и тут же слышит вскрик — бессловесный вопль удивления. Мулан оборачивается — и видит: внизу по склону, в снегу, бредет какое-то маленькое подразделение императорской армии.

Они ей обязаны, думает Мулан; эта мысль ее забавляет. Их в лучшем случае тридцать или сорок человек; она уже несколько дней как сбилась со счета убитых ею гуннов, но может, по меньшей мере, прикинуть, что их было много, много раз по столько. Все эти солдаты умерли бы на перевале в рыданиях.

Мулан понятия не имеет, как она выглядит; но знает — эти солдаты определенно не ожидали ничего подобного. Она по-прежнему остается невысокой и худощавой, дух не оказал влияния на ее плоть — если не считать алых линий, вьющихся по коже; она держит в руках меч Шан-Ю, и из ее тела торчит с полдюжины стрел — у гуннов были и другие лучники. Ничто не может причинить ей вред: ни стрелы, ни клинки, ни горный ветер, и только старая ее одежда изорвана, едва прикрывая тело. Скромность — наименьшее из приличий и правил, которые она нарушила.

Но гунны мертвы.

Мулан улыбается.

* * *

Долго, еще очень долго после внезапного конца войны Ли Шан и его люди будут рассказывать эту байку всякому, кто спросит: дескать, была там женщина, будут они твердить хором. Женщина среди высоких гор, женщина с глазами дракона, идущим рябью мечом и нежной-нежной улыбкой.

Каждому в батальоне предлагают немалую награду за то, что они, предположительно, совершили во имя спасения Китая, но никто из солдат не принимает ее.

За тысячу лет, минувших с тех пор, ни один враг Китая не осмеливается пересечь этот перевал — и остаться в живых.