Високосный год (гет)

— Смотреть тошно, — ни с того ни с сего заявляет Гарри, со стуком опуская на стол бокал пива. Поверхность под ее пальцами вибрирует. Вздрогнув, Гермиона бросает на друга быстрый взгляд, машинально потирая шею. Бессознательно прячется за завесой волос.

— На что? — она делает из бокала большой глоток. Этот тон ей прекрасно знаком. Еще Гермиона знает, что последующие слова заденут ее куда меньше, если она будет пьянее.

— На то, — хладнокровно отвечает Гарри, указывая на что-то за ее спиной, — как ты на него смотришь. Как она на него смотрит. Давай подскажу: я скорее бы умер, чем так на него смотрел. Лучше уж спалиться на сексе с кораллом, — он закидывает в рот кусочек картошки, — и умереть.

Гермиона уже готова отбиваться обычным «Понятия не имею, о чем ты», но все же проглатывает фразу, запивая ее пивом.

— Посмотри на себя, — Гарри с жалостью качает головой. — Палишься только так.

— Я, — сглотнув, возмущается она, — люблю пиво.

— Я тоже, как и другие посетители. Но они почему-то не пялятся на блондина в углу зала, — Гарри на секунду замолкает. — А, подожди. Есть же еще одна.

Гермиона закатывает глаза.

— Прекращай.

— Нет, — он указывает на нее пальцем, — это ты прекращай. Я полчаса сижу тут и смотрю, как ты не очень уж скрытно поглядываешь в сторону их дивана. На тебя, — подчеркивает Гарри, чья безжалостная честность цепляет за живое, — тошно смотреть.

Целую минуту они сидят в полной тишине. Гарри наблюдает за ней внимательным взглядом, ждет, Гермиона же борется с желанием от стыда опустить глаза. Музыкальный автомат в дальнем углу начинает новую песню, на экранах идет какая-то игра, которую никто никогда не смотрит. До них доносятся смутные разговоры, звон столкнувшихся бокалов и периодические взрывы пьяного хохота.

— Ладно, — не выдерживает Гермиона. — Предположим, ты прав. Что я — теоретически — посматривала именно туда, а не на, скажем, телевизор.

Гарри со смехом качает головой.

— Ты терпеть не можешь спорт на ТВ.

— Люди меняются.

— Ты — нет.

— А вот это, Гарри, уже несправедливо. Мне не чужды изменения.

— Я тебе скажу, что несправедливо. То, что ему уделяют столько незаслуженного внимания, — вот это несправедливо. Я сегодня отдал бездомному пятерку. Пропустил собаку. И начал пользоваться бумагой из вторсырья. Ты видишь, чтоб женщины глазели на меня так же, как вы двое — на него?

— Ты просто их не замечаешь, — Гермиона зачем-то напоминает, что Гарри близорук.

— Я вообще-то очки ношу, — тот вздыхает. — Зря я поднял эту тему. Ты как страус. Целое стадо страусов. На такой стадии отрицания, которая на семьдесят процентов вызывает бессонницу и на девяносто — жалость, — он хватает с ее тарелки остывшую картошку. — Если он тебе нравится, почему ты ему не признаешься?

Гермиона почти оскорблена тем, что он сам не догадывается об ответе.

— Потому что не могу.

И тут Гарри осеняет, что он ляпнул. Он замечает ее взгляд и сглатывает, понимая, как глупо прозвучал вопрос.

— Действительно. О чем я только думал? Не в том мире мы живем.

— Да, — соглашается она. — Не в том.

Затем, поковыряв в зубах зубочисткой, Гарри наклоняется ближе:

— Слушай, я сейчас выступлю адвокатом дьявола, так что не бей меня. Но, знаешь... почему мы не можем жить в таком мире? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Каждый раз, когда на совещаниях вижу Крэбба или Гойла и они мне кивают, я спрашиваю себя: почему я просто не скажу «Привет»? Почему продолжаю вести себя как мудак? Почему не могу спросить, как поживают их матери или родила ли жена Крэбба? Мы все еще как будто по разные стороны. И из-за чего? Из-за того, что случилось десять лет назад. Мы живем в мирное время, но в отношениях между нами ничего не изменилось, ты заметила? Сами боролись и выступали за равенство, а теперь играем в молчанку со школьными врагами и сидим в барах, считая, что никогда не признаемся человеку, который был на другой стороне, в том, что хотим от него детей.

— Глубокая мысль, — сухо замечает Гермиона, — особенно для того, кто на днях расцарапал машину Блейза Забини.

— Это другое. Он занял мое место, — Гарри подхватывает бокал. — Видишь? Это касалось недавнего времени. А не событий десятилетней давности. Видишь Джинни? Посмотри на нее. Беззаботная, открытая, раскрепощенная.

— Бесстыжая, — добавляет Гермиона, отпивая еще пива.

— Именно! — ударяет он кулаком по столу. — Потому что ей не стыдно, потому что она отпустила все эти старые обиды.

— Так что... на моем месте в этой... теоретической ситуации, — подбирает она слова, — ты бы ему сказал?

— Ты издеваешься? Нет, конечно. Я бы в жизни никому не признался. Лучше застрелиться. И об этом как раз стоит задуматься. Если ты смелая, — Гарри делает глоток, — ты ему скажешь.

— А если умная... — начинает Гермиона.

— То нет, — заканчивает он. — Никогда.

* * *

Есть что-то такое в свежем воздухе, особенно — в зимнем. Что бодрит и кусает каждым прикосновением. Гермиона не потрудилась захватить куртку, потому что именно этого эффекта и жаждет: проветриться и протрезветь. На воздухе все становится предельно понятным, и иногда — иногда именно этого она всеми силами и избегает. В такие дни Гермиона сказывается больной. В такие дни она просыпается позднее и звонит в офис, хриплым по утру голосом сообщая, что ее сегодня не будет, что она чувствует себя — откровенно говоря — дерьмово. В плане здоровья. И ей верят, потому что Гермиона не из тех, кто врет. Вовсе нет.

За ее спиной открывается и закрывается дверь, слышится шарканье шагов, но она не придает этому значения. Многие посетители вываливались наружу с тошнотой или чтобы вырубиться на пороге, поэтому, оглядываясь посмотреть, кто же вышел, Гермиона застывает. Вся как есть. Трезвость мыслям внезапно придает не только холод.

— Ты, похоже, фанатка гипотермии, — замечает он. И закуривает.

Она быстро отворачивается — слишком быстро, так, что кружится голова. Лицо горит, и Гермиона не знает почему или же не хочет знать — смущаясь, уходит в отрицание. Она лишь знает, что, хоть одолевающие ее чувства и мешают ночами спать, а кончики пальцев иногда покалывает, этого недостаточно. В ней вновь пробуждаются гнев и гордость, ледяной водой растекаются по венам, принося утешение. Уверенность. Твердость.

Долгое время Гермиона молчит. Боковым зрением видит оранжевый огонек тлеющей сигареты. Тот отбрасывает на его лицо отсветы.

— Свидание идет отлично, спасибо, — сообщает Малфой.

— Я не спрашивала, — ощетинивается Гермиона.

— Тебе и не надо. Я и так знаю: ты умирала от любопытства.

— Или тебе до смерти хотелось поделиться.

— Скажи мне, Грейнджер, — погодя, начинает он, — как так вышло, что какая-то Джинни Уизли может позвать меня на свидание и изрядно напиться, надеясь, что я воспользуюсь ее состоянием, — и это без всяких предварительных расшаркиваний, — а ты до сих пор смотришь на меня как на мразь?

Ответ прост. Она этому чрезвычайно рада: не приведи Господь оказаться перед ним, когда ответ будет сложнее.

— Ее ты не унижал.

— Я унижал ее братьев. Друзей.

— Но не ее.

— Нет, — соглашается Малфой. Гермиона замечает, что его голос звучит как-то отстраненно. — Она слишком похорошела.

— Кто-то прощает, а кто-то просто слаб, — уязвленная, слышит она собственные слова, выдавленные сквозь зубы. Холод теперь жалит сильнее. — У них отсутствуют убеждения. Им плевать на прошлое.

— И кто же из них ты?

Гермиона удивляется тому, что ему требуется об этом спрашивать.

— Никто.

— Жаль.

Она не уверена, что верно расслышала, но прикусывает губу, удерживаясь от уточнений.

— Давай, спроси почему. Почему жаль.

Он издевается или?.. Голос у Малфоя спокойный, без ноток насмешки.

И все-таки Гермиона сдается — хоть и с трудом.

— Почему?

— Потому что я об этом думал. Думал и решил, что если в прошлых заявлениях ты ошибаешься, то мы можем стать друзьями. Да, странная мысль, но я искренне так считаю.

Голос у нее срывается:

— Друзьями, — повторяет она. У нее никак не выходит уложить эту мысль в голове. Друзьями. Как они с Гарри и Роном. Болтать с ним, изливать душу, заботиться. Нет, это не поддается пониманию. Гермиона упорно старается, но в груди... в груди у нее сжимается ледяной железный кулак и не пускает. Она привязана к той, прежней себе, даже если все в ней устарело и нуждается в отладке. Гермиона цепляется за старое. Она как антиквариат в современном мире, и цепляется за это.

Выдавив смешок, Гермиона трясет головой.

— Нет. Никогда.

Позади слышится движение, но она не оборачивается. Малфой растирает окурок об асфальт.

— Времена изменились, Грейнджер. Нельзя вечно жить прошлым. Однажды... ты очнешься и не поймешь, кто ты такая.

* * *

Гермиона не говорит ему, что с той ночи ее преследует их разговор. Эта тема просто не всплывает. Но иногда, глубокой ночью, она слушает тиканье часов и долго лежит без сна. Непрекращающееся течение времени никого не ждет — даже тех, чьи часы сломаны. Не ждет, когда их починят, не ждет, когда срастутся раны. Оно рассчитывает, что ты поднимешься, возьмешь на себя ответственность и примешь удар. Ты залезаешь на дерево, а остаток дня вытаскиваешь из рук занозы. Но какой с него открывался вид... Ради вида можно и повторить.

Гермиона считает, что не стоит на месте. Меняться трудно, особенно когда застрял в чем-то совершенно тебе не свойственном. Бывает так, что она ощущает себя волком в овечьей шкуре: стесненно, тревожно, лживо. Но убеждает себя, что это — к лучшему. И, конечно, слова Малфоя к этому совершенно не причастны.

Между тем она все ходит в бар с Гарри, а Малфой — встречается с Джинни.

— Я не понимаю, — говорит Гарри. — Я уже тебя спрашивал: почему все лавры достаются ему?

— Не достаются, — возражает Гермиона. — Он сволочь.

— Это не отменяет того факта, Гермиона, что ты прислушиваешься к нему, а не ко мне. Так и быть, обижаться не стану, может, это изменение даже пойдёт тебе на пользу. — Он ковыряется в их общей тарелке с закусками. — Как думаешь, они поженятся и заведут белокурых ангелочков с веснушками?

— Может быть. И дети будут до неприличия хорошо играть в квиддич.

— Ай, — наигранно хватается за грудь Гарри. — Господи, даже думать об этом больно. Прям мороз по коже. Ну, тогда... надеюсь, его маленьким поганцам не хватит сил добраться до места, если ты понимаешь, о чем я. Если повезет, они оба рехнутся и поубивают друг друга. Как в «Повелителе мух». Выживший получает яйцо — но выживших не будет.

— Не знаю. Она в его вкусе. Красивая и все такое.

— И с биполярным расстройством, помнишь? О красивых людях надо знать именно это. Да и с людьми в принципе нужно читать мелкий шрифт. Особенно с красивыми: по какой-то причине среди них чаще попадаются психи.

— Как Чжоу.

— Боже мой, да. Как Чжоу. Красивая эмоциональная бомба. Я до сих пор... до сих пор думаю о ней.

Наступает тишина. Гермионе на ум приходит мысль, и, не успев ни обдумать, ни прикусить язык, она выпаливает:

— Он считает, мы можем быть друзьями.

Гарри давится крылышком.

— Что? Малфой?

— Ага. Малфой, — бормочет она.

— Он сам тебе сказал? Тебе точно не привиделось? — Гарри стирает с лица остатки соуса барбекю. — Он обкурился? Напился? Был в смирительной рубашке?

— Он курил сигарету. Мы стояли у входа в бар. Рассказал мне о свидании, хоть я и не спрашивала.

— Видишь, — кивает Гарри. — Что я тебе говорил? Красивые люди. Они просто беглецы из психбольниц, которым повезло с внешностью. Богом клянусь, если бы мог, предложил бы запереть их в зоопарке.

* * *

Понять, когда все началось, довольно непросто, поэтому Гермиона старается вообще об этом не думать. Но не думать особенно трудно, когда Малфой сидит через несколько столов от нее. Он проходит мимо, когда идет за кофе. Проходит мимо по пути в туалет. Проходит мимо, направляясь к выходу в конце рабочего дня. Изо дня в день он ходит то туда, то сюда мимо Гермионы, а она гипнотизирует взглядом то, что лежит в тот момент перед ней на столе, и иногда скрипит зубами. Каждый раз до нее доносится его аромат: странный запах мяты и бурбона, смешанный с ноткой цитруса, который при вдохе жжет нос. А иногда... иногда она чует хвою.

Однажды Малфой не приходит в офис. Аромата тоже нет, Гермиона не хочет привлекать к себе внимание, но все равно косится на его стол. Там пусто.

— Он повез свою девушку в домик, принадлежащий его родителям, — доносится до нее. — Не знаю, когда вернется.

Гермиона всеми силами старается не чувствовать то, что бурлит под кожей. Она занимает себя работой и, закончив раньше, сразу же уходит. Ее преследует призрачный аромат хвои.

* * *

— Ну? Не спросишь, куда я делся?

У Малфоя какой-то пунктик насчет тлеющих сигарет. Из-за этого от него разит дымом — именно поэтому он таскает с собой пакетик листьев мяты. Малфой привык жевать их после перекура.

В этот раз Гермиона не такая уж пьяная. Сложно сказать, почему так вышло. Сегодня пятница, позади длинная неделя, а она выпила лишь полбокала пива. Другая половина в нее просто не лезет.

Ей интересно, сколько еще раз они так встретятся. Их разговоры постоянно заканчиваются, как только догорает сигарета.

— Ты был в домике родителей, — говорит Гермиона, у которой внутри все сжимается, — с Джинни.

— Похоже, я тебя недооценил, Грейнджер. Теперь я знаю, что ты собираешь сплетни.

— Просто услышала.

Наступает недолгая тишина. Гермиона упрямо смотрит вперед на дорогу. Мимо, озаряя улицу фарами, проносятся машины, и снова наступает напряженное молчание.

Малфой выдыхает струйку дыма.

— Признаться по-дружески, время я провел паршиво.

— Мы, — напоминает она, — не друзья. Мы — непонятная величина. Неоднозначная. Но точно не друзья.

— Ладно, — отзывается Малфой. — Пусть так. — А потом садится рядом, зажав сигарету в уголке рта. Выдувает в воздух дым, но тот кажется лишь паром изо рта. — А теперь не по-дружески: почему ты не сказала, что у нее биполярное расстройство?

Гермиона не может сдержаться: губы расползаются в едва заметной улыбке. Перед ответом она растирает ладони, не давая им замерзнуть.

— Не мое дело — вмешиваться.

— Не верю, — спорит Малфой. — Я на это не куплюсь. Ты, Грейнджер, плевать хотела на то, спрашивают тебя или не спрашивают. Мне кажется, ты не сказала, потому что...

— Потому что ненавижу тебя, — завершает она. — И поэтому хотела, чтобы ты сам все узнал.

Он с пониманием кивает.

— Отсюда и паршивая поездка в родительский домик.

— Именно.

— Ну что, счастлива?

Гермиона не понимает вопроса, поэтому бросает на него взгляд. Малфой ближе, чем когда бы то ни было, и от этого ей неспокойно. Совсем чуть-чуть. Она бы отодвинулась, вот только место себе уже нагрела.

— Ну знаешь. Паршивые выходные. Биполярная Джинни, — поясняет Малфой, вновь затягиваясь.

— В восторге.

Он поднимает на нее взгляд. Просто смотрит, постукивая пальцем по сигарете. С кончика слетают оранжевые искорки и, вспыхнув в последний раз, гаснут.

— Почему ты сидишь тут одна? Не считая того, что ненавидишь людей.

Гермиона трясет головой:

— Ничего подобного.

— Ну да. Ненавижу людей я. Ты... ты хочешь, чтобы все подохли.

— Я вышла посидеть. Подумать.

Малфой остается на месте, будто ждет продолжения.

— И все? Сидишь и думаешь.

Гермиона не отвечает. Лишь кивает, стараясь не думать о странности ситуации, о том, что сигарета все никак не догорит, — и это еще более странно.

— И о чем думаешь?

— Ни о чем. По крайней мере, так кажется. Сидя здесь, никаких выводов не сделаешь.

— Может, — предполагает он низким голосом, — от тебя и не требуют выводов. Может, ты просидишь здесь всю жизнь в размышлениях, но так ничего и не поймешь.

— Пугающая мысль.

Малфой поворачивается к ней, вынув сигарету изо рта.

— Думаешь? Я не согласен. Тебя она пугает, потому что бесит невозможность в чем-то не разобраться. С такими, как ты, в этом и проблема, — заявляет Малфой. — Вы представляете, что миром можно управлять, всего лишь думая обо всем.

Гермиона качает головой, хоть он и описал ее достаточно точно. Она не может поверить, что он с первой попытки попал в самое яблочко. Да просто повезло.

— Не думай, тебя не так уж сложно понять, — добавляет Малфой.

Еще раз повезло.

— Ты считаешь, что если дистанцируешься от людей, которые тебя обидели, то тебя никогда не потянет их простить. Тебе крайне удобно сидеть и чувствовать свое превосходство над остальными, ведь ты одна такая осталась из ваших. Одна не отпустила прошлое, а только крепче держишься. Думаешь, что, отстранившись от людей, не меняясь, ты ничего не потеряешь, — вскинув светлую бровь, Малфой ждет от нее реакции. — Всем есть что терять, Грейнджер. Какая разница, где сидеть.

Воцарившуюся тишину можно потрогать. Гермиона чувствует, как в горле поднимается волна — с кислым, желчным привкусом. Блокирует кислород так, что тяжело дышать. Она до боли в глазах всматривается в пролегающий перед ней пейзаж, стискивая пальцы в карманах тонкого пальто.

— Ушам своим не верю.

— Поверь, — раздается в ответ.

— Ты придурок. Придуркам постоянно кажется, что они правы.

— Отлично. Видишь? Пришла твоя очередь. Продолжай, Грейнджер. Мне крайне интересно, что ты думаешь обо мне и моих моральных качествах, — Малфой явно издевается.

— Тут и так понятно, что ты гад, — шипит Гермиона.

— Придумай что-нибудь получше. Давай. Ну же!

Он умышленно ее выводит, Гермиона это понимает и всеми силами старается не поддаваться. Поднявшись, она тут же направляется к двери в бар, но вдруг оказывается прижата к ледяной стене. Гермиона пытается освободиться, но Малфой лишь вдавливает ее сильнее, холоднющими пальцами впиваясь в ее руки. На асфальте она замечает яркую точку брошенной сигареты.

— Давай, — торопит он, выдыхая ей в лицо. Запах дыма жжет ноздри. Дышится с трудом. Гермиона побаивается на него смотреть. — Придумай что-нибудь получше. Ты же можешь. Я знаю, ты копила все ради меня, Грейнджер. Ради этого момента. И вот он настал. Вот он, мать твою! Так что говори.

— Отпусти, — бросает Гермиона. Она отбивается руками и ногами, но силы ему не занимать. Малфой удерживает ее ровно в том же месте, куда прижал.

— Говори! — орет он. В ушах у нее звенит, а в голове... Гермиона не знает, что там случилось. Она слышит лишь гудение крови в ушах, которое расходится по всему телу. Оно пульсирует в такт сердцу, дыхание учащается, убыстряется, прерывается. Гермиона не понимает, что происходит, но уверена, что еще никогда не ощущала себя такой испуганной — или живой.

— Давай! Вот же оно, Грейнджер! Скажи! Просто скажи!

Она не может. Горло перекрыло нечто скверное и болезненное — может, слова? Копились, чтобы однажды просыпаться через край? Она не знает. Ей лишь известно, что ненависть к нему сжигает ее заживо. Каждый сантиметр кожи будто облили бензином, и теперь она горит — а он все это время держал спичку. Искра. Всего лишь искра.

Малфой трясет ее, словно бы... словно бы, если тряхнет посильнее, те слова, что ей отчаянно нужно сказать, но сформулировать не получается, просто из нее выпадут.

А затем, наконец-то...

— Ненавижу тебя! Я. Тебя. Ненавижу! — доносится чей-то крик. Этот голос прорезает морозный воздух, слышится такой сильный надрыв, что странно, как он не взрезает еще и землю. Гермиона не сразу понимает, что голос принадлежит ей.

Она сообщает, что каждый день жалеет, что умер не он. Что он служит постоянным напоминанием о людях, которые слишком легко отделались, о людях, которые не заслужили мирной жизни, которым не пришлось страдать так, как ей и ее друзьям. Они меньше заплатили по счетам. А она — она заплатила кровью и трупами друзей.

Но дело не только в этом. В потоке льющейся ненависти Гермиона сдерживается лишь в одном. Пытается затолкать слова обратно, похоронить глубоко внутри. Однако в горле пересохло, и они упрямо застревают на полпути, будто желая выбраться.

Последовавшая за этим напряженная тишина кажется удивительно громкой. Гермиона все еще слышит в ушах звон. Ее слова улетели далеко-далеко в небо, и наконец-то она может посмотреть Малфою в глаза. На нее наваливается непомерная тяжесть. Колени подгибаются, и отпусти ее Малфой, она просто свалится на асфальт.

Его тяжелое дыхание согревает ей щеку. С другой стороны все словно заледенело.

— Хорошо, — почти беззвучно произносит он. А затем громче: — Хорошо.

Малфой медленно разжимает пальцы, у Гермионы подкашиваются колени, но она удерживается на ногах, цепляясь за стену. Перед глазами плавают круги, пульс стучит так сильно, что кровь вот-вот прорвет вены. Малфой стоит напротив и смотрит. Просто смотрит.

— Ты не собираешься меня прощать, — подытоживает он.

— Я не хочу, — шепчет Гермиона и в то же мгновение ощущает какую-то утрату, что разъедает внутренности. Она знает, что с ней будет, если его простить. Ей хватает мозгов понять, что прощение ее разрушит; что ее разрушит это неизвестное что-то, которое находит утешение в запахе дыма и бурбона. Она себя не узнает.

И так уже меняется.

— И что теперь? — спрашивает Малфой. Брошенный им окурок уже погас. Поначалу Гермиона не уверена, кому предназначается вопрос, но все равно ему отвечает:

— Не знаю.

* * *

— Я не понимаю, — жалуется Гарри, — почему мы больше не можем ходить в тот бар. Я тебя умоляю, там закуски за полцены!

— Я тебя не держу, — отзывается Гермиона, пробуя ужин, который вновь стал пятничной традицией. На заднем плане телевизор показывает спортивную программу.

Поворчав, Гарри отпивает из бутылки.

— Ты даже не рассказываешь, с чего вдруг больше туда ни ногой. Что? Зашла в кабинку, а кто-то забыл смыть?

— Именно.

Он разглядывает ее, будто старается прочитать мысли. Затем со смешком качает головой.

— Честное слово, ты такая странная, Гермиона. Еще со времен войны. Самая странная из всех, кто выжил.

* * *

На стене прибавилось царапин. Кто-то нарисовал граффити, по асфальту разбросаны объявления о потерянной собаке. Между двумя кирпичами, где образовалась глубокая трещина, засунут презерватив. Валяются разорванные пакеты. Холодный ночной воздух давно сменился на влажный и горячий, Гермиона сквозь джинсы чувствует исходящий от тротуара жар, сохранившийся с полудня. Она пришла сюда еще засветло, а теперь уже темнеет. Заняться больше нечем, только наблюдать закат.

Ей есть о чем подумать. Дома она чувствует себя как взаперти — как будто и мысли заперты вместе с ней. Они не давали свободно дышать. На улице у бара мыслям есть где развернуться, а ей дышится легче. Ничего не сдерживает. Ничего не ограничивает.

За спиной распахивается дверь. Она теперь скрипит, а закрывается со скрежетом.

— Закуришь? — интересуется Малфой, заранее зная ответ.

— Нет, спасибо.

Он нашаривает в кармане сигарету, зажигает и садится рядом. От него пахнет дымом и мятой, а еще — бурбоном, цитрусом и хвоей. Гермиона не представляет, как могут сочетаться эти ароматы, но тем не менее у них получается. Просто получается.

— И хорошо, — выдыхает Малфой, — курение убивает.

Он запихивает зажигалку в задний карман и, бросив на Гермиону мимолетный взгляд, поднимает глаза к небу.

— Слышал, ты увольняешься.

— Правильно слышал.

— Тебе же нравилась работа.

— Нравилась.

Малфой молчит. Его лицо безмятежно, но Гермиона буквально слышит, как у него в голове крутятся шестеренки.

— Слышала про тебя и Джинни. Сочувствую.

Он фыркает:

— Неа. Не думай заявлять, что сочувствуешь, Грейнджер. Ты не сочувствуешь. Ты только что, по непонятной причине, о которой никому не скажешь, оставила работу. Тебе точно сейчас не до сочувствия, особенно ко мне.

— Что случилось?

— Мы хотели разного. Дороги разошлись — слышала такое? Вы начинаете путешествие вместе, и все идет как по маслу, а потом вдруг — ты даже оглянуться не успеваешь — понимаешь, что пропустил поворот и оказался на совсем другой дороге. Ты не сразу замечаешь, что остался один, но замечаешь. Рано или поздно.

— Но, — Гермиона сглатывает колючки в горле, — ты нужен Джинни.

— Между «нужен» и «хочу» есть разница. Когда хочешь кого-то, ты прекрасно способен жить без него, но просто этого не делаешь. А когда тебе кто-то нужен... ну, люди на самом деле говорят о том же «хочу». Это просто показуха и крайности, — Малфой поворачивает к ней лицо. — Никто никому не нужен, Грейнджер. Люди просто до боли чего-то хотят. И драматизируют.

И тогда Гермиона поднимает эту тему. Поднимает после продолжительного молчания, а желудок сводит судорогами.

— Я уволилась... из-за тебя.

— Черт, я мог бы и додуматься.

Она молча пялится в пол. А потом вдруг слышит:

— Ого. Черт.

Кажется, он догадался.

Наступившая тишина мучительна. Гермиона борется с желанием закрыть лицо ладонями и сбежать. Она ведь даже не подозревает, когда свыклась с этой мыслью. Когда та вообще появилась. Гермиона не планировала открываться. Лишь знала наверняка, что унесет секрет с собой в могилу.

— Это, — выговаривает Малфой, — невозможно.

Но, судя по его лицу, это еще как возможно. Странным-престранным образом он видит в этом смысл гораздо лучше самой Гермионы.

— Знаешь, — после долгой паузы говорит Малфой, — я тебя не заслуживаю.

На сердце тяжелеет. Она до последнего противится признать, что ей больно, но от ощущений некуда деться. Будто скоро внутри образуется дыра. Сначала наметится место, а потом разорвутся ткани. Ей кажется, будто она обожглась, но Гермиона старается себя не выдать.

— Нет, конечно, — ее голос чуть хрипит. — Но кто сказал, что жизнь сведет нас с человеком, которого мы заслуживаем?

Она не пытается его убедить. Нет ведь?

— Нет. То есть я тебя не заслуживаю, — повторяет Малфой, и, кажется, впервые ему тяжело подобрать слова. Его это раздражает. — Я о том, что... Я не представляю, как с тобой быть. Даже близко.

Смысла в этом мало, но Гермиона понимает.

— Я понимаю.

Малфой предельно серьезен:

— Понимаешь?

— Ага. Еще как.

— Я могу... могу объяснить лучше...

Гермиона поднимается, улыбаясь. Это такая улыбка, которая требует растянуть губы, не открывая рта, — иначе разревешься.

Она не знает, почему ей плохо. Обидно. Она никогда не уделяла мысли о «них» много внимания и не жила ложными ожиданиями. Никогда не ждала, что из этого выйдет что-то хорошее — максимум то, что происходит сейчас. Ну или что-то попроще. Так почему сейчас разрывается сердце? Гермиона же сама виновата. Сама призналась. В этой ситуации некого винить, кроме себя, ведь другой человек не подозревал о твоих мыслях, и было бы неправильно ждать, что он сам все поймет, — особенно когда ты и от себя скрывал правду.

Гермиона проделала долгий путь, а теперь она здесь, пытается сбежать как можно быстрее, не рассыпавшись при этом на куски.

— Не беспокойся, — говорит она и уходит.

* * *

За стуком в дверь следует голос:

— Грейнджер. Открывай.

Гермиона не открывает. Она испугана, удивлена, поражена и верит, что ни в жизнь не выйдет из-за двери. В глазок даже смотреть не требуется. Она и так знает, кто пришел. И цепенеет.

— Я не виноват, — снова тот же голос. — Ну правда. Откуда мне было знать? Как я мог догадаться? Ты меня ненавидела. Ненавидела. Откуда мне было знать?

Закрыв глаза, Гермиона прижимается лбом к двери. Фишка с разбитым сердцем в том, что ты с ним сживаешься, хоть оно и продолжает болеть как глубокая рана. Поэтому Гермионе хочется его прогнать. Она довольно быстро вернется к состоянию до того разговора — если только он уйдет.

— Ты ничего мне не должен, Малфой, — отзывается она из-за двери. — Уходи.

— Я пришел не потому, что я тебе должен, Грейнджер. Если уж на то пошло, задолжала тут ты.

Заинтересовавшись, Гермиона распахивает глаза.

— И что я тебе задолжала?

— Переговоры.

— Какие еще переговоры?

— Открой и узнаешь. А то я как дурак разговариваю с дверью.

Гермиона нерешительно ее приоткрывает — и вот Малфой на пороге, как попало запихивает в карман зажигалку с сигаретами.

— Что бы ты ни сказала, — в лоб заявляет он с невозмутимым видом, — курить я ради тебя не брошу.

У нее нет сил сдержаться: улыбка сама просится на губы.

— Вот как? Ты после этой просьбы расстался с Джинни?

— Нет. Она проплакала мне все сигареты. Они размокли. А были заграничные, между прочим.

Гермиона раздумывает.

— И что мне это даст?

— Обсудим. А начать можем с этого.

Малфой переступает порог и целует ее.

Странно, думает Гермиона, но на вкус он такой же, как его запах. И это срабатывает. Она не знает как, но... Просто срабатывает.