Сири (гет)

Были волосы в ладонях, и облака в небе, и трава на земле. Глаза в глаза, улыбка в улыбку.

У Сири был томный взгляд из-под ресниц, как у Цисси, взрывной характер, как у Беллы, и одержимая страсть к бунту, как у Меды.

Он — молния в грозу, которая никак не вспыхнет. Гром уже катится по небу, а вспышки никак не дождешься, так и стоишь, затаив дыхание пред стихией.

Молния потом настигла всех — одной короткой фразой.

«Твой брат в Азкабане».

Они были замкнуты в своих жизнях, разбросаны по разным комнатам, домам, городам, планетам. И сошлись в одной точке, упёрлись взглядами в одну и ту же дверь с массивным дверным молотком, услышали натужный скрип петель, заглянули в мутное окно, их приветствовали головы домовиков на стене и старая лестница, по перилам которой было так весело скатываться…

Меда лицо закрыла руками.

Белла кинула с омерзением: «Он мне никакой не брат».

Цисси…

Цисси смолчала. Вздрогнула крупно, как просыпаются люди от кошмарного сна. Сон не желал кончаться. Люциус посмотрел на нее пристально и остро, но больше ничего не сказал.

«Твой брат в Азкабане».

Каждый принял молнию по-своему. Цисси приняла прямо в сердце, до полной остановки и запаха жженой плоти. Электричество — маггловское баловство, убивающее не хуже третьего непростительного.

Каждый принял по-своему, но одинаково. Потому что они снова стали в то мгновение: Меда, Белла, Цисси.

Они ими не были очень давно.

Меда, Белла, Цисси, Рег и Сири были в доме на Гриммо, играли в прятки и плюй-камни, смешивали ромашковый отвар с толчёными крыльями докси, наблюдали за прохожими из окна, прижавшись к стеклу носом и оставляя следы ладоней.

Потом были бесконечные семейные обеды, выходы в свет, сватовства, смотрины, и Меды, Цисси и Беллы становилось всё меньше, меньше, меньше…

Потом ушел Сири, потом умер Рег, потом ушла Меда, потом Цисси и Белла блистали на своих свадьбах.

В конце концов, Меды, Цисси и Беллы не стало совсем.

Теперь у них имена длинные, в них — мужья и дети, платья для выхода в свет, три вида парфюма на разные случаи, работа, просторная гостиная с камином, высокие розы в саду, очки для чтения и тонкие лайковые перчатки для осенних прогулок. А ещё — война, непростительные заклинания, пытки, мужская ругань из-за стены, сообщения о погибших, пропавших и перебежчиках.

В них стало так много всего, что Меда, Цисси и Белла вернулись лишь на краткий миг, когда услышали: «Твой брат в Азкабане».

Сири, оставшийся просто — Сири. Потому что Азкабан ничего не даёт, лишь берёт, берёт и берёт. Без конца.

Остаётся лишь имя, сокращённое до четырёх букв. Звонкое в детстве, как постукивание серебряным ножом по стенке бокала. Яркое, как солнечные блики, запутавшиеся в белых волосах Цисси.

Целую жизнь спустя — тусклое, будто камешки со дна реки, с глубокого-глубокого дна под километрами мутной воды.

Белла, Меда и Цисси ожили в тот день, чтобы умереть.

Белла умерла в злобе.

Меда — в отчаянии.

Цисси — в сердечной боли, которая тем страшнее, что показать её нельзя никому и никогда.

Нарцисса спустя двенадцать лет увидит Сири — издалека. И не узнает в нём своего брата.

Сири на её глазах станет из худого пса человеком: стариком, состоящим из усталости и трескучего смеха. На кончиках сухих черных пальцев у него будет искрить магия, которую он не в силах сдержать — это радость напополам со злобой, сила и бессилие.

Сири — отгремевшая молния, момент тишины после взрыва и низкочастотным гулом в ушах, сводящим с ума.

Сири скажет:

— Цисси, я по тебе скучал. Цисси, знаешь, если бы не… Ты бы, может, стала моей женой.

Пауза. Руки вцепятся в волосы в жесте почти что отчаяния: "Я говорю с нею на другом языке, мы стоим по разные стороны баррикад, мы — это я и моя сестра, которую я люблю или любил, глаза в глаза, улыбка в улыбку, и больше ничего, ничего, ничего..."

— Прости. Прости, что говорю эту чушь. Я ведь ничему так и не научился, Цисси.

Сири, не имеющий ничего, кроме своего тускло-звонкого имени, неопытный, юный, злой, измученный — назовёт ее Цисси. Сири хочет опереться на ее плечо и, может быть, почувствовать себя живым человеком рядом с бьющейся жизнью.

Но Нарцисса не знает никакой Цисси. Нарцисса не помнит никакого Сири.

Нарцисса прогонит его из своего сада.

Прогонит из головы образ темноглазого мальчика, смотрящего томно из-под ресниц, и зажмёт рот кулаком, вторую руку зачем-то положа туда, где должно стучать сердце.

Ей покажется, что оно вовсе не стучит.

Она вспомнит маггловскую трагедию об обезумевшем короле, что нёс свою мертвую дочь на руках и кричал с рвущей жилы мукой: «Мертва, мертва…»[1]

Она стала и королем, и дочерью; она несёт на руках свою юность и кладет её на землю, чтобы лечь рядом и умереть.

Сири она больше не увидит. Колдографию только в газете приметит взглядом, прочтёт скупые строки: «Признан невиновным по новым свидетельствам… Посмертно оправдан… Погиб от руки Беллатрикс Лестрейндж».

Сердце ожидаемо не дрогнет.

Дом не обрушится от грянувшей в последний раз молнии.

Нарцисса станет не льдом, но камнем — безликим и безмолвным.

Примечание к части

1. "Король Лир".