Кирие Элейсон. Книга 4. Копье Лонгина. (гет)

Эпизод 1. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(июнь 921 года от Рождества Христова)

Большинство факелов, расположенных в стенах Башни Ангела, уже успело проститься со своим скоротечным существованием, когда хозяйка замка освободилась от недолгого сна. Ночь, вязкая, удушливая июльская ночь полновластно правила Римом. Мароция приподняла голову с подушки, все ее тело противно и назойливо напоминало об особенностях проведенного накануне вечера, ныла грудь, ноги ее испытывали временами приятную, но в тоже время надоедливую ломоту, в голове присутствовал отчетливый шум от чрезмерно выпитого вина. Именно вино и разбудило прекрасную римлянку, в очередной раз явив свой коварный характер. Она уже давно заметила за собой эту странность, что вино, с легкостью отправляя ее в сады Морфея, достаточно быстро и бесцеремонно заканчивало эту прогулку, после чего она с середины ночи и до самого утра обречена была терпеть жесточайшую бессонницу, с которой абсолютно бесполезно было бороться.

Мароция попробовала приподняться со своего ложа. Однако этому воспрепятствовала чья-то рука, тяжелым камнем лежащая у нее на груди. Двумя пальцами она приподняла эту мосластую мужскую руку и отвела от себя. Однако на этом препятствия не закончились. Уже правую ногу ее крепко сжимал в своих объятиях другой, миловидного и хрупкого вида юноша, с неподходящим для своей внешности именем Лев, чьим последним осознанным движением стал вчера именно этот сладострастный жест. Разомкнув и эти кандалы, а Лев, сын богатого горожанина Христофора, при этом недовольно пошевелился, Мароция, наконец, встала со своего ложа и огляделась вокруг. Усталая ироническая усмешка осветила ее лицо.

Увиденное ею было поистине достойно оргий Исчезнувшей империи. На открытой площадке Башни Ангела вповалку спали порядка трех десятков мужчин и женщин, кто на установленных слугами ложах, а кто и вовсе без них, кто заботливо накрытый плащом или покрывалом, а кто свободно и полностью овеваемый всеми ветрами. Луна, увидевшая все это безобразие одновременно с Мароцией, поспешила немедленно и целомудренно спрятаться за облака. Хозяйка же замка была куда более уверена в своих чувствах, поскольку подобное далеко не в первый раз представало у нее перед глазами и не кто иной, как она сама, была инициатор и вдохновитель такого рода времяпрепровождения.

Вот и вчера, быстро утомившись от банальных застольных здравиц и видя в глазах гостей своих любопытство и нетерпение, она предложила всем сыграть в жмурки, причем завязать глаза, по ее задумке, надлежало всем собравшимся. Поймавшим же друг друга было велено тут же, и не снимая повязок, заняться любовью. Сразу оговоримся, что Мароция была девушкой приличной и знающей меру, а потому данное правило действовало только в тех случаях, когда участники игры принадлежали к разным полам. Сама же она, на пару с сестрой, стали единственными зрителями начавшегося шабаша, подбадривая гостей, распаляя их страсть и смеясь до рези в животе. Гости в пылу азарта не забывали славить хозяйку, отдавая должное ее фантазии и находя, что сегодняшняя затея даже лучше прошлой, когда Мароция заставила их быть живыми участниками гигантского шатранджа, где женщины представляли белое войско, мужчины — черное, а любовный процесс заменял собой гибель фигуры. Хозяйка — белая королева — в тот день пала последней, сегодня она также приняла участие в жмурках уже под самый занавес, когда два молодых человека сговорились наказать самого автора игры.

Да, Рим всегда и во все времена любил сладкое. Он мог не бояться рева боевых слонов Ганнибала, мечей и пик многотысячных орд Рицимера и Витигеса, но никогда не мог совладать с липким и коварным пленом этого приятнейшего из грехов. Знать великого города с превеликим удовольствием кинулась в эту, быстро сотканную и такую манящую, паутину сладострастия, как будто вновь вернулись времена Нерона и Мессалины . Как наивны и расточительны были в свое время покойный граф Адальберт Тосканский и, также почившая в бозе, Агельтруда Сполетская, сколько сил и средств они тратили на подкуп своих ненадежных союзников, распечатывая для них свои сундуки с серебром или угрожающе бряцая мечами! До смешного мало надо было всем этим кичливым и самонадеянным сыновьям патрицианских фамилий Рима, чтобы безвозвратно и с придыханием продать голоса свои и свои жизни, поступившись амбициями и, возможно, так и оставшимися невостребованными талантами. Ни серебро и ни угрозы не смутили их так сильно и скоро, сколько доступные прелести и разнузданное веселье в доме дочери старого консула Рима.

Все, как водится, начиналось с малого. Обосновавшись в Риме, Мароция повела долгую и планомерную деятельность по привлечению на свою сторону авторитетнейших римлян. Оставив в покое пожилую часть Сената, она принялась за их детей, своих ровесников и младше, справедливо полагая, что время играет на нее и против ее матери. Почти всех она знала сызмальства, и это дало ей дополнительные козыри. Первой жертвой пал Михаил, сын Михаила, дефензора и главы городской милиции, назначенного на этот пост после битвы при Гарильяно. В объятиях Мароции тот очень скоро позабыл про свою добродетельную жену и двоих прелестных малолетних детей, с жаром поклявшись Мароции до конца дней оставаться возле ног ее. Затем последовал Константин, сын примицерия Аустоальда, которого Мароции пришлось чуть ли не брать силой, настолько робок и непонятлив оказался молодой человек. Дальше-больше, и чтобы ускорить процесс своей невероятной вербовки, Мароция решила подключить к своей опасной игре свою младшую сестру Теодору. Та приняла предложение Мароции с неописуемым энтузиазмом, и с той поры мрачные помещения башни Ангела, в народе до сих пор носившей имя тюрьмы Теодориха, начали наполняться буйной развеселой богатой молодежью Рима, которая получала дополнительное наслаждение от своей дерзости в силу того, что все происходило практически перед глазами папского города Льва, который в такие моменты, казалось, затаивал дыхание и старался ничем не выдать своего близкого присутствия.

Любила ли Мароция хотя бы кого-нибудь из тех, с кем сводили ее финалы развеселых кутежей? К некоторым она относилась с искренней симпатией, но не более, других она увлекала, испытывая острое чувство женского соперничества с их несчастными верными женами, к третьим она относилась равнодушно, но того требовало дело или поставленные ею пред собой цели, были и те, к кому она относилась с неприязнью и, тем не менее, все равно, с тошнотой в горле, подставляла себя, а еще больше свою сестру, лишь бы опять получить какие-то преференции. Вот и сегодня ее до полуночи утомляли здоровенный и пахнущий дичью Пасхалий, сын папского сакеллария, пользовавшийся доверием самого папы, и трогательно нежный, неделю назад ее же ходатайством получивший сан субдиакона и тут же, в благодарность, нарушивший целибат, красавчик Лев.

Мароция взглянула на своих сегодняшних любовников и тихо рассмеялась себе под нос, увидев, что те, даже во сне не переставая вожделеть ее, заключили друг друга в объятия, всякий на свой манер. Вот им будет сюрприз в момент пробуждения! Лев, как и большинство друзей Мароции, как и ее первые мужчины, папы Сергий и Анастасий, относился к ней с благоговейным трепетом, как к спустившемуся с небес божеству, в любовных играх порой не зная, как угодить и с чего начать, растрачивая свою энергию на россыпь комплиментов и нежные прикосновения. Все они глубоко ошибались, для избалованной и испорченной девицы их ласки выглядели мило, трогательно и … немного скучно. Имеющая возможность выбирать, она перепробовала множество любовных ролей, прежде чем пришла к окончательному и неожиданному для себя выводу, что наибольшее наслаждение ей приносит подчинение. В лучшем случае, пробудившему своих бесов голубоглазому праведнику, но, в крайнем случае, сойдет и откровенно грубый, решительный самец. Такой как Пасхалий, с хрустом ребер обнимающий тебя, до боли сминающий твою грудь и властно пригибающий твою голову вниз. Мароция, в вынесении окончательного вердикта, долго отказывалась верить самой себе, сопротивлялась и пыталась понять причины своих наклонностей. Что это? Что всякий раз движет ею? Страшный опыт, пережитый в Сполето? Наследственная память, доставшаяся от куртизанки-матери и более дальних предков, по-видимому также не отличавшихся целомудрием? Поиск новых эмоций в обстановке, когда в повседневной жизни не ты, а все прочие, окружающие тебя, являются твоими послушными рабами? Доктор Фрейд и доктор Кон , вероятно, не затруднились бы с ответом на все эти вопросы.

Мог ли ватиканский дворец пресечь эти вакханалии разврата, периодически разыгрывавшиеся у его стен? Конечно, мог. Если бы не одно обстоятельство. При первой же попытке Теодоры попенять своей дочери на непристойное поведение, та мгновенно получила ответ. Ответ жестокий и, увы, вполне ожидаемый и справедливый. Теодора по-прежнему жила в папской резиденции вместе с папой Иоанном Десятым и ее ночи уступали шабашам в Замке Ангела разве что только своими масштабами и неуклюжими попытками замаскировать бесстыдство. Теодора, которой уже было под пятьдесят лет, изо всех сил пыталась оказать достойное сопротивление неумолимому ходу времени, и панически боялась когда-нибудь показаться своему любимому безнадежно состарившейся. По тем же самым причинам и в силу возрастной ревности, она до смерти боялась надолго разлучиться с Тоссиньяно, а речи о ее возвращении в фамильный дом просто не могло быть. Однако до сего дня все страхи Теодоры были беспочвенны. Иоанн, будучи вероятно бесконечно далеким от идеала смиренного понтифика, тем не менее, оказался верным и надежным мужем и его чувства к Теодоре, сколь постыдны для его сана они не были, сохраняли и свой свет, и свое тепло. К пущей ревности Мароции.

В вопросах же Веры и управления вверенной ему Господом паствы, папа Иоанн Десятый был мудр, решителен и тверд, и католическая церковь порой поеживалась, ощущая на себе невероятную крепость рук своего правителя. Первым делом он расположил к себе Восточную церковь, ликвидировав все последствия импульсивных решений своих предшественников. Иоанн подтвердил решение Константинопольского Синода, осудившего четвертый брак покойного императора Льва с угольноокой Зоей, что позволило тестю малолетнего императора, гетериарху Роману Лакапину , отправить Зою в монастырь, а самому стать кесарем и соправителем зятя. Затем, со стороны Рима последовал жест совсем уже великодушный, неожиданный и мало себе представляемый даже в наше время. Когда суетливый болгарский царь Симеон в очередной раз решил переметнуться из православного лагеря в лоно католической церкви, он получил категоричное предписание от Иоанна восстановить и крепить далее свои связи с Византией. Константинопольский патриарх растаял от такого жеста римского епископа и поэтому сам не заметил, как выпустил из своих рук готовую поклониться ему Далмацию.

Еще более активно, с апломбом настоящего правителя, вел себя папа Иоанн с государями Западной Европы. Короли франков и германцев с удивлением получали папские бреве, указывающие им на решения, которые, как отмечалось в этих посланиях, угодны Господу и Церкви, а посему им должно следовать неукоснительно. И если германские князья проявили покорность и склонили свои головы перед папским протеже, королем Конрадом, то во франкских землях Иоанну пришлось столкнуться с открытым неповиновением со стороны графа Герберта Вермандуа . Строптивый граф поднял мятеж против своего незадачливого сюзерена, франкского короля Карла Простоватого. К этому королю, в его землях, мало кто из сильных вассалов относился с должным почтением, рассказывали, что однажды, один из баронов, исполняя оммаж перед королем и целуя, по обычаю, ему ногу, столь сильно дернул за нее, что опрокинул короля на глазах немалого народа. Барону при этом все сошло с рук, в связи с чем неудивительно, что мятеж Герберта оказался в итоге успешен и несчастный король был пленен. Иоанн энергично вступился за низложенного монарха и угрожал Герберту отлучением, на что упрямец для начала признал своим сюзереном и предложил корону франков бургундскому герцогу Раулю , а далее, демонстрируя все свое пренебрежение к Римской Церкви, возвел в сан Реймского архиепископа ……. своего пятилетнего сына! На этом граф Герберт не успокоился и Рим получил от него крайне невежливое письмо, в котором мятежник, родившийся на шесть веков раньше Генриха Восьмого Английского , грозился расчленить франкские епископства на мелкие приходы. Папе Иоанну пришлось смириться с поражением, чуть ли не единственным за эти годы, но весьма запоминающимся и чувствительным. Малолетний архиепископ, к ужасу Церкви, писклявым голоском начал поучать свою паству Слову Божию, а епископ Рима мог себя утешить лишь тем, что призрак Реформации до поры до времени скрылся за европейским горизонтом.

Провал папской миссии во Франции, простите, в Западном королевстве франков, Мароция, естественно, попыталась обратить на пользу себе и во вред понтифику, для которого утверждение ребенка в сане одной из самых видных епархий Европы, стало позорнейшим позорным пятном на его биографии. Безусловно, блудница не преминула напомнить папе о его деянии после первого же упрека, последовавшего со стороны иерарха относительно ее вольного поведения. Но кто еще мог остановить падение в бездну греха умной, очаровательной и честолюбивой женщины, так рано испытавшей тяжелые удары судьбы, преданной своей родной матерью и отныне полагающейся только на себя? Наверное, отец. Но, увы, Теофилакт после инсульта, случившегося с ним при вести о гибели его сына, так до конца и не пришел в себя. Мало-помалу речь, пусть и тяжелая и замедленная, вернулась к нему, пришли в движение обе руки и ноги его, но от прежнего Теофилакта осталась только тень. С возвращением речи старый консул, прежде всего, нетвердым и заплетающимся языком подтвердил свое решение о том, что его старшая дочь от его имени должна стать правительницей Рима. С тех пор он почти все свои дни проводил в Авентинской резиденции, которой формально распоряжалась Мароция, а фактически, с разрешения сестры, Теодора-младшая, и ничто более не занимало ум старого воина, как урожай слив или состояние подков лошадей его двора.

Таким образом, прошло уже пять лет с момента коронации Беренгария и битвы под Гарильяно, с момента, когда Мароция нежданно-негаданно, в течение короткого промежутка времени, получила в свои изящные, легкие ручки управление Римом и фактическое управление Тосканой, при этом оставаясь к тому же формальной соправительницей своего мужа, герцога Альбериха Сполетского. Острый ум ее и развившийся инстинкт самосохранения не позволили ей почивать на лаврах, она понимала, сколь призрачна ее власть и сколь иллюзорны присвоенные ей титулы. Да, она успешно продала свое тело Риму, в обмен получив на это голоса своих сенаторов, против которых могла в любой момент направить свои любовные чары, либо испепелить их семьи, сообщив пикантные подробности их несчастным супругам. Что до Тосканы, то, предприняв короткую поездку в Лукку, она моментально ощутила неприязненное к себе отношение со стороны тамошних баронов и, немного поразмыслив, решила искать иную тропинку к их сердцам. На сей раз, все выглядело исключительно благопристойно. Собрав тосканскую знать и лукканский люд на площади перед базиликой Святого Фредиана, Мароция, опустившись перед всеми на колени, клятвенно пообещала народу Тосканы, что и дня не посмеет быть их правительницей, пока из тюрьмы не освободит им их графа Гвидо. Расчувствовавшаяся толпа со слезами умиления приняла Мароцию, а та, уже спустя два дня, взяв себе в охрану порядка пятидесяти тосканцев, отправилась в Верону, дабы исполнить свою клятву. В императорском дворце Мароция также действовала предельно осмотрительно и, прежде чем упасть к подагрическим ногам старого императора, которому не так давно собственными руками расстроила его свадьбу, она обратилась за помощью к новоиспеченной королеве Анне, которой рассказала о цели своего визита, сопроводив свой рассказ трогательной историей их отношений с Гвидо. Обе девушки, одна по наивности, другая с тонким расчетом, а вместе с красными от слез глазами, упали-таки ниц перед Беренгарием, и долго уговаривать старого сентиментального монарха не пришлось. К тому же сам Беренгарий понимал, что относительно Гвидо он тогда слегка переборщил, особенно его совесть мучили воспоминания о том, как буквально накануне своего строгого вердикта он прилюдно называл Гвидо своим сыном и, подтверждая слова существовавшим тогда обычаем, срезал локон с его головы.

Перед ошеломленным Гвидо распахнулись ржавые ворота Мантуанского замка, но молодой граф, опережая намерения Мароции утонуть в его объятиях, прежде печально поведал ей о строгом запрете, предписанном ему его бесконечно любимой, а теперь и бесконечно несчастной матерью. Берта Тосканская все эти долгие дни неутомимо металась по своей камере в Мантуе, бросая в окна своей темницы проклятия всем своим недругам, и в первую очередь Беренгарию, Мароции и Теодоре, желая тем скорой и мучительной смерти. Узнав о грядущем освобождении своего сына и о том, кто стал инициатором этого, Берта поспешила на свидание с ним, где под угрозой своего материнского проклятия запретила Гвидо вступать в близость с Мароцией.

Нет худа без добра, посчитала циничная маленькая герцогиня. Влюбленный Гвидо, монополизировав ее ложе, стал бы серьезной помехой в ее планах по укреплению ее власти в Риме, и о веселых кутежах пришлось бы забыть. А кутежи эти, между тем, уже дважды довели Мароцию до родов, и во дворе аббатства Святых Андрея и Григория, под строгим присмотром верной Ксении, резвились двое розовых пупсов-погодков, получивших при крещении имена Сергия и Константина. Сам факт рождения детей Мароция тщательно скрывала от мира и даже от своей матери, благо широкие бесполые одежды того времени и отменное здоровье позволяли ей до последних дней выходить в свет. Конечно, ее мать и папа Иоанн со временем навели справки, отчего аббатство Святых Андрея и Григория вдруг начало пользоваться столь пристальным вниманием герцогини Сполетской, взявшей эту святую обитель на свое содержание. Но Теодора с Иоанном благоразумно приняли игру Мароции, решив не демонстрировать свою осведомленность ей и уж тем более ее наивному возлюбленному, который, быть может, и не питал особых иллюзий относительно целомудренности Мароции, но все же не подозревал о том, насколько все запущено. Поэтому грозный запрет ревнивой Берты оказался даже весьма кстати. Повздыхав немного, приличия ради, со своим верным другом, Мароция лицемерно предложила тому отдать все на волю Божью, после чего Гвидо обосновался в своей Лукке, а Мароция, вернувшись в Рим, закрутила новую развратную карусель с помощью уже успевшей к этому моменту заскучать младшей сестры.

Мароция легко, среди груды утомленных любовью и вином тел, отыскала белоснежное тело Теодоры-младшей. Сестре шел уже двадцать пятый год, но умом и поведением она мало чем отличалась от капризного ребенка. Удовольствий, только удовольствий жаждала она в своей жизни и постоянного, ежеминутного и ежесекундного внимания мужчин. Количеству отношений она отдавала явное предпочтение перед качеством, и чем больше мужчин одномоментно владело ею, тем большее удовольствие она получала. Где-то исподволь присутствовало при всем при этом приглушенное соперничество со своей старшей сестрой. Мароция видела это, и охотно допускала это соревнование, ей нравилось распалять и зажигать свою сестру, а та порой становилась главной движущей силой в этих разудалых жертвоприношениях Венере, требуя от мужчин такого же к себе внимания и почтения, какое требует матка в пчелином улье или муравейнике.

Этой ночью Теодора встречала лунный свет, не стыдясь и не пряча ни единого дюйма своей белоснежной кожи. Ее покой охраняли трое бравых братьев римского судьи, также не отягощенных душной и раздражающей тело одеждой. Мароция подошла вплотную к сестре. Вытянув вперед свою руку, она сравнила свою кожу со снегоподобной кожей Теодоры, затем она бесцеремонно разглядела и ощупала ее грудь, живот и бедра, и удовлетворенно качнула головой. Нет, решительно ни в чем она не выглядит старше своей сестры, и даже многочисленные роды не навредили ей. Ее кожа также упруга и нежна, как у Теодоры, ее бедра куда более круты и вызывающи, ее грудь не менее воинственно смотрит вверх. А ведь ей, между тем, уже шел тридцатый год, возраст для большинства женщин того времени критический, когда отсутствие элементарной гигиены, болезни и крутой нрав жизненных попутчиков превращали недавних дев в отталкивающего вида спивающихся старух. Нет, решительно, это иудейское снадобье, разысканное ею в библиотеке Агельтруды, и отныне, постоянно и в великой тайне, приготовляемое ею, творит великие чудеса. Или все-таки ей это только кажется?

А может все еще проще? А может Создатель всего сущего за какие-то добродетели возблагодарил их род долгой, стойкой красотой и она просто беззастенчиво пользуется однажды излитой благодатью? Разве найдется среди живущих такой скульптор, кто мог бы изваять столь совершенную фигуру и выточить, не сломав, ее тончайшие руки, ее изящный, как у греческих богинь, стан? Где тот художник, что мог бы в полной мере отобразить ее южный, волнующий и одновременно нежный цвет кожи, ее ювелирно очерченный контур лица с черной диадемой густых волос, ее неудержимо притягательные, яркие и сочные, губы? И что, как не подарком из другого мира, могут считаться необыкновенные глаза ее, глубокие и вороные, в которых, порой казалось, мог провалиться весь существующий мир? Она знала свое главное оружие, она научилась им с преступной искусностью управлять. На печаль Творцу Вселенной, чьи старания и по сию пору оставались с ее стороны без благодарного возмещения. А может это был вовсе не Творец? О, тогда здесь никто никому уже не должен.

Услышав шаги Мароции, приподнял голову и оглядел ее мутными пьяными глазами один из баронов, прибывших накануне из Сполето. Мароция, забыв на время о своем сравнительном анализе, поневоле задержала на нем свой взгляд.

Она вспомнила о своем муже, точнее о том, кто вот уже десять с лишним лет считается ее мужем. Примечательно, что она ни сном, ни духом не ведала о подписанном Альберихом согласии на расторжение их брака, ибо папа Иоанн решил до поры до времени не давать этому письму ход. Сам же сиятельный герцог Альберих медленно, но верно доводил и себя, и свое герцогство до ручки, а Мароция никаким образом не могла повлиять на это гибельное скольжение в пропасть. Вернувшись после Гарильяно с долгами еще большими, чем были до того, Альберих отгородился от всех в своем герцогстве, игнорируя приглашения из Рима, и сквозь зубовный скрежет общаясь поневоле со своими соседям из Тосканы, Беневента и Вероны. Мужественный некогда рыцарь продолжал спиваться, причем компания его друзей с течением времени прореживалась все сильнее, пока не исчезла вовсе. Впрочем, Альбериху никого уже и не нужно было. Доходя порой до белой горячки, он гонял своих слуг, и то сыпал проклятия в адрес Мароции, то, рыдая, звал из небытия своих верных друзей, погибших от сарацинских мечей, — Кресченция, Марка и Максима. Мароция всегда с презрением и жалостью слушала новости приходящие из Сполето.

От Альбериха мысли Мароции, повинуясь логике, перешли к ее старшим детям, и она даже решила немедля навестить их. Старшие сыновья Мароции, Иоанн и Альберих Второй, неотлучно находились при ней и сегодня спали здесь же, в Башне Ангела. Покои сыновей Мароции были устроены на самом верхнем этаже башни, рядом с ее спальней, поэтому далеко идти не пришлось. У дверей спален никого не было и Мароция первым делом приоткрыла дверь комнаты Иоанна. Первому сыну Мароции шел одиннадцатый год. При мимолетном пламени свечи Мароция оглядела полное румяное лицо сына, его каштановые волосы, его крючковатый нос, доставшийся ему в наследство от отца, папы Сергия Третьего. Она негромко вздохнула — увы, ее сын не унаследовал от своей матери даже намека на ее красоту, обещая стать добродушным и заурядным толстяком. Но от этого он ведь не перестает быть ее сыном, и мать, подойдя к Иоанну, прикоснулась губами к его мягкому теплому лбу. В отношении него она уже приняла твердое решение сдержать свое слово, данное ей возле смертного ложа Сергия, и определить Иоанна на служение Церкви.

Альберих спал в соседней комнате. Мать так же, как и секундами ранее, задержала взгляд на лице сына. Альберих был младше Иоанна на два года. Круглое лицо его обрамляли длинные белокурые волосы, не имеющие ничего общего ни с черными кудрями Мароции, ни с запутанными, цвета янтарного пива, космами Альбериха. Мароции не было нужды напоминать, на кого был похож ее сын. Его законный отпрыск время от времени показывался в Риме, и маленький Альберих, к досаде Мароции, все крепче привязывался к сыну Кресченция, мальчики дружили искренней и трогательной дружбой, и мать, сколь не пыталась, все же не могла помешать им, какая-то незримая нить притягивала их друг к другу, они чувствовали себя больше, чем друзьями, они ощущали себя действительно братьями. В тоже время к своему, для всех посторонних родному, а на самом деле сводному, брату Альберих испытывал заметное чувство ревности, наблюдая, сокрушаясь и не понимая, отчего именно неуклюжий Иоанн более любим их восхитительной матушкой, перед которой Альберих порой просто благоговел. Мароция еще раз взглянула на спящего юного Альбериха и ……… не стала подходить к нему.

Отвратительные звуки раздались за ее спиной. Оглянувшись, она увидела как кто-то из гостей, перегнувшись через парапет крепости, громко очищал свой желудок. Черных глаз Мароции это зрелище нисколько не оскорбило, такими картинами в то время вообще кого-либо сложно было удивить. Фигура, наконец, испустив из себя все лишнее, разогнулась, и Мароция увидела одного из бургундских рыцарей, прибывших в Рим с вестями от Рудольфа, молодого короля Верхней Бургундии.

Короля Рудольфа Мароция никогда не видела вживую, но вела с ним частую переписку. Что поделаешь, враг моего врага — мой друг, а то, что Рудольф был врагом ее давнего недруга Гуго, она знала лучше, чем кто бы то ни было. Мароция прониклась к нему симпатией еще с тех времен, когда король Рудольф, будучи еще совсем ребенком, прогнал из Безонтиона этого нахала Гуго, замучившего до смерти своей любовью мать Рудольфа, глупую и слабую на передок королеву Виллу. С той поры отношения между обоими бургундскими правителями только ухудшались. Надо сказать, что именно Гуго к тому моменту стал настоящим правителем Нижней Бургундии, ибо к Людовику Слепому за все эти годы не вернулись ни зрение, что само по себе неудивительно, ни воля. Рудольф вырос, окреп, и хотя, по слухам, не отличался ни сильным умом, ни воинской доблестью, тем не менее, был полезен Мароции, ибо она интуитивно чувствовала в Гуго опаснейшего соперника своим планам.

Очень жаль, что король Беренгарий в свое время позволил ему улизнуть из-под стен Павии, которую Гуго безуспешно осаждал. Всем хорош был этот король и император Беренгарий, но частые неудачи в ратном деле сделали его крайне неуверенным в себе, даже появление на голове короны Карла Великого не прибавило фриульцу самооценки. Как хорошо, что в последние годы у Беренгария не было необходимости обнажать свой, столь неудачливый, меч. Ни тосканцы, ни сарацины, ни венгры не беспокоили в то время Италию, а с последними Беренгарий и вовсе выстроил почти дружеские отношения и рассматривался потомками Аттилы чуть ли не главным своим союзником. Многие пеняли Беренгарию за эту связь с безбожниками, однако ни один из злопыхателей не мог не признать того факта, что королю Беренгарию и папе Иоанну удалось вернуть Италию на целых пять лет в состояние редкой умиротворенности и покоя. К исходу этого периода многие, из живших в то время, уже удивлялись и поражались, как еще совсем недавно страна буквально разрывалась на части от бесконечных междоусобиц и бардака, порождаемого размытостью власти.

Однако все в этом мире имеет свойство когда-нибудь заканчиваться. И плохое, и, увы, хорошее. Люди трезвого ума, наблюдавшие за политической круговертью того времени, понимали, что пришедший штиль странен, хрупок и недолговечен, и во всех проявлениях природы и мира искали тревожные признаки надвигающейся грозы. А признаки эти не замедлили себя обнаружить. Монахи-пилигримы, не прекращающие появляться в Риме, недавно поведали Мароции о том, что прошлым летом мятежный Реймс, видимо, в качестве платы за грех посвящения пятилетнего ребенка в сан епископа, накрыло невиданным градом размером с куриное яйцо и несколько десятков человек пали замертво от метких попаданий небесных стрелков. А уже в этом году всему христианскому люду и вовсе явилось зрелище ужасное и во все времена приводящее в дрожь — на небе появилась кровавого окраса комета, красноречиво возвещающая о том, что дни спокойствия на этой земле сочтены. Огненные гонцы этой кометы упали на святой Рим, один из них прямиком во двор сенатора Теофилакта, и в течение ночи над дворцом самой влиятельной римской семьи горожане видели три колонны с голубками, тщетно пытавшимися погасить пламя страшной небесной гостьи .

Увы, но явлениям небесным порой сопутствует и чья-то не слишком разумная воля, пусть и следующая принципам добра и сострадания. Под влиянием ли кроткой жены своей, так внезапно ушедшей в мир иной, под влиянием ли воспоминаний о своей пылкой влюбленности, или ошибочно считая своего визави более неопасным для себя, император Беренгарий, схоронив свою жену Анну, которой Господь отвел считанное число дней существования в этом мире, решился на шаг, узнав о котором все видные лица итальянского государства пришли в смятение и начали готовиться к беспокойным дням — решением императора, летом 921 года из Мантуанской тюрьмы была освобождена Берта, графиня Тосканская.

Эпизод 2. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(июль 921 года от Рождества Христова)

Надо было знать милейшую графиню Берту, чтобы понять, сколь быстро она начнет действовать. Едва освоившись в родном замке в Лукке и ознакомившись с текущим состоянием дел, она, через свою дочь Ирменгарду, выказала горячее желание встретиться с ее мужем, графом Адальбертом Иврейским. Не успел тот переступить порог ее замка в Лукке, как Берта обрушила на него весь водопад своего красноречия, в котором было все — и ничем не подкрепленная лесть о мнимых воинских доблестях графа, и отрицание наличия таковых доблестей у императора Беренгария, и упреки, что неблагодарные сыновья ее обрекли свою мать на тягостные муки Мантуанской тюрьмы, где гнилая солома служила Берте постелью, а гнусная, червивая каша единственной пищей. Будучи человеком внушаемым и падким на лесть, граф Адальберт целиком и полностью проникся заботами Берты, горячо одобрив планы ее мести, в котором, по словам Берты, он сам являлся бы главным бенефициаром победного заговора против Беренгария и вместе со своей прелестной супругой возносился бы на самый Олимп итальянской власти. Воодушевленный поддержкой Тосканы, Адальберт начал вить паутину заговора столь энергично, будто, помимо слов, графиня Берта передала ему немалую частицу своей души.

Первым делом ему необходимо было собрать вокруг себя всех недовольных нынешним правителем Италии. Для этой темпераментной и гордой нации такое во все времена было делом не слишком сложным. Ядро заговора составили бароны Беренгария, Гизельберт и Одельрик, обделенные императором при своем восхождении (по крайней мере, так считали сами бароны), а также епископ Пьяченцы Гвидолин, чья натура была такова, что угодить ему и рассчитывать на верность его представлялось вещами совершенно неосуществимыми. Вскоре к этой троице присоединился, после долгих уговоров, молодой Фламберт, сын Гуго Миланского, не так давно решивший свернуть свою карьеру при дворе Беренгария и посвятить себя служению Церкви и Господу. Хлопотами императора и усилиями самого папы Фламберту был определен приход в одной из церквей Милана, но последний все равно оставался разочарованным. Фламберт, ни много ни мало, метил в епископы, и заговорщики успешно сыграли на его неудовлетворенных амбициях.

Все, казалось, шло быстро, гладко и грозило зайти далеко, заговор начал обретать реальные перспективы, и, чтобы обсудить детали похода на Верону, заговорщики собрались совсем близко от Беренгария, в одном из постоялых дворов около Брешии. Прелаты церкви, впрочем, сие собрание не посетили к вящей своей удаче, ибо Беренгарий, каким-то образом, не иначе как посредством предательства кого-то из заговорщиков, узнал об этой встрече. Он выдвинулся в сторону Брешии, выслав вперед себя сотню своих венгерских друзей-наемников. Те лихим предрассветным смерчем атаковали спящих заговорщиков, накануне успешно поделивших между собой грядущие трофеи. Главе заговора Адальберту Иврейскому удалось улизнуть, Гизельберту и Одельрику повезло гораздо меньше, особенно последнему. Оба барона попали в плен, и если семье Гизельберта было позволено того выкупить, то Одельрика Беренгарий приказал в назидание всем повесить. На том первая тосканская атака на императора благополучно завершилась.

Берта, кипя от негодования и проклиная судьбу, снова отправила гонцов, на этот раз ко всем своим детям — к Ирменгарде в Турин, и к Гуго в Арль, с требованием срочно явиться в Тоскану. Спустя три недели она дождалась возмутительно, с ее точки зрения, неторопливых, но зато величественных кортежей от маркизы Иврейской и графа Арльского. Этим же вечером она собрала их в уже знакомом нам триклинии лукканского дворца, допустив к семейному совету бывших при ней Гвидо и молодого висконта Ламберта.

Пять лет тюрьмы не прошли для Берты даром, что незамедлительно зафиксировал для себя наблюдательный глаз Гуго Арльского. Не то, чтобы тюремное обхождение с ней поспособствовало преждевременному старению, отнюдь, с графиней, вопреки ее словам, все это время обходились предельно вежливо, и стол ее, пусть и не был напичкан изысканными яствами, все же был сытен и обилен, и в прогулках на свежем воздухе графиню никто не ограничивал. Графиню раньше времени состарили чувства, все это время безраздельно владевшие ею. Сквозь ее некогда прекрасное лицо широкие борозды проложила ненависть, эта же ненависть выхолостила и ее волосы, лишив их цвета, формы и объема, она самая ненависть заполонила ее прекрасные голубые глаза, которые теперь ежесекундно высекали адский огонь. Да, за это время она действительно потеряла все интересы и цели в своей жизни, кроме одной — желания отомстить.

Зато дивным цветком расцвела ее красавица дочь Ирменгарда. Братья не смогли скрыть возглас восхищения, когда увидели ее, а та сошла со своих носилок, пряча в уголках своих вишневых губ всепонимающую улыбку. Роскошные, белые с золотом волосы, большие ярко-голубые глаза, белоснежные зубы — не смейтесь, большая редкость в те века! — казалось, весь тосканский дворец озарился дополнительным светом, когда она откинула капюшон своего дорожного блио.

Вид ее брата, тридцатипятилетнего Гуго Арльского, свидетельствовал о том, что дела графа все эти годы шли исключительно в гору. Граф, обладая достаточно заурядной внешностью, сверкал не менее, чем Ирменгарда, нацепив на себя неслыханное количество золота. Каждый палец на руке графа был увенчан массивным кольцом, на шее его висели не менее пяти золотых цепочек с драгоценными камнями и золотыми иконками, воображение челяди поразил великолепный золотой пояс, висевший у довольного собой бургундца на талии. Многие, из приветствовавших сейчас Гуго, изумились бы, если бы могли увидеть, в сколь простом и незатейливом наряде при всем при этом в своем замке сейчас печально бродит сюзерен арльского графа, несчастный король и отставленный император Людовик Слепой. Однако последнему все эти странности в их облачениях были неизвестны и неощутимы, тем более, что единственная, кто мог бы возмутиться таким положением дел — королева Аделаида — не так давно отошла в мир иной, и вокруг Людовика воцарилась пустота не только зрительного восприятия действительности, но и общения.

Граф Гвидо Тосканский, перешагнувший не так давно тридцатилетний порог, по-прежнему оставался верным и послушным сыном, сразу уступив матери роль хозяина во всех делах Тосканы. С Ирменгардой и Гуго у Гвидо, после смерти их отца, отношения были прохладные, граф постоянно чувствовал, что те за его спиной строят какие-то козни и им очень не дает покоя его любовь к Мароции. Тем не менее, спокойная натура графа, его выдержанность и благоразумие все эти годы играли исключительно на пользу тосканским делам и его мать, в конце концов, не могла не признать этого.

И, наконец, в полный возраст и силу вошел висконт Ламберт, младший сын Берты, и единственный из мужчин в ее семье, внешность которого заставляла Берту преисполниться гордостью и за него, и за себя. Да, Ламберт был похож на мать, но в его облике присутствовали и необходимая мужественность, и редкое благородство. Немного портила его образ излишняя горячность и не до конца испарившийся юношеский максимализм, но в этом он со своим родным и искренне любимым братом Гвидо органично уравновешивали друг друга.

Берта, собрав своих детей, вопреки обыкновению не стала спешить с деловым разговором. На протяжении долгого и достаточно молчаливо проходящего обеда, старая графиня внимательно изучала настроения своего потомства, обводя лица детей проницательным взглядом, в течение которого пыталась понять влияние прошедших лет на характер и положение своих отпрысков. Только закончив с трапезой и отпустив прислугу, она напомнила себя бывшую, когда не стала долго гулять своими мыслями в вечернем тосканском небе и сразу объявила детям цель их собрания.

— Отныне вы предельно ясно знаете врагов своих, дети мои, и ваш род, ваше гордое имя ставит перед вами единственную задачу их уничтожить.

— Вы уверены, матушка, что все мы точно знаем врагов своих? — съязвил Гуго, выделяя слово «все» и косясь при этом на своего хмурого сводного брата.

Берта раздраженно встряхнула плечами.

— Тогда для непонятливых поясняю. События последних лет весьма четко очертили нам круг врагов нашего дома — это старый пес Беренгар, римские шлюхи Теодора со своей дочерью, и их любовник, по всеобщему несчастью ставший епископом Рима.

— Вот как! А мы все возносили хвалу Беренгарию за то, что он выпустил вас из неволи, -усмехнулся Гуго.

— Невелика заслуга, тем более, что сделал он это ради своей умирающей святоши Анны, рассчитывая, таким образом, умилостивить Небеса и упросить их оставить ее в этом мире. Мне известно, что спустя сутки, после того как эту плебейку забрал к себе Господь, Беренгар отослал в Мантую гонца с приказом оставить меня подыхать в тюрьме. Но, — осанна Небу! — его тюремщики были на редкость исполнительны и так торопились от меня избавиться, что я об этом узнала уже на полпути в Лукку.

Отметим, что это была сущая правда. Беренгарий очень скоро пожалел о своем сколь великодушном, столь и опрометчивом поступке.

— Напомню вам, матушка, что и меня выпустила из тюрьмы Мароция, так несправедливо оскорбляемая вами, — робко вставил Гвидо.

— Несправедливо? О, Господи, смилуйся надо мной! За что посылаешь мне наказание такое? Ваша возлюбленная потаскуха, сын мой, очень быстро смекнула, что управление Тосканой ей не по зубам, тем более, что ей необходимо постоянно держать в поле зрения Рим и Сполето. Вызволив вас из тюрьмы, она рассчитывала сохранить Тоскану под своим влиянием и, судя по вашим словам, ей это неплохо удается.

И снова это было правдой. Граф Гвидо сник и побледнел. Гуго втихомолку усмехался.

— Кознями этих людей мы отстранены от решения судеб италийских земель. Сие недостойно графов тосканских, — с необходимым пафосом закончила свою речь Берта, демонстрируя детям, что долгие лишения не сломили ее характер и не поколебали намерения. Все ее дети склонили головы в знак согласия.

— Союз цезаря и папы превозмочь трудно, почти невозможно, — молвил Гуго.

— Да, все выглядит неприступно. Но за нами не менее могущественные бургундские и тосканские земли, и мы не должны мириться с этим. Нам, вероятно, не под силу начать борьбу против Рима, но позиции Беренгара, во все времена паршивого воителя, всегда выглядят ненадежно. Что скажете, дети мои?

— Вы предлагаете, матушка, еще одну военную авантюру против Беренгария? Не много ли прежних, неудачных примеров для вас, полученных от столь «паршивого воителя»? Всего-то прошел месяц с тех пор, как Беренгарий напустил страху на супруга нашей прелестной сестрицы, — полемику с Бертой осмеливался вести только Гуго. Ирменгарда же при словах брата о неудавшемся заговоре заметно погрустнела, ее губки сложились в маленький замочек упрека.

Однако старую графиню с наезженной колеи было не свернуть.

— Да, да ты прав, сын мой, но до известной степени. Вспомните все подробности походов против него. В первый раз ему помог Альберих Сполетский, на помощь которого он теперь едва ли может рассчитывать. Ах, сын мой, если бы не ваше любовное нетерпение, — она обратилась теперь к Гвидо, — Альберих Сполетский мог бы стать нам сейчас верным и сильным союзником. Какого рожна вам возгорелось заполучить себе его распутную супругу?

Гвидо еще больше съежился. Берта, не дожидаясь ответа, сердито передернула плечами и продолжила, отвернувшись от него.

— Во второй раз все решила глупость и жадность вашего Людовика. Ну а ваш поход, сын мой, изначально не преследовал цели отобрать у Беренгара корону, вы это знаете лучше других. Вы, я так понимаю, тогда решали больше свои внутренние бургундские проблемы, или я не права?

— Да, но итогом этой кампании стала моя клятва не поднимать более меч на Беренгария, — ответил Гуго.

— Ценю вашу щепетильность, сын мой, но разве нет повода оставить ваше слово в стороне?

— Нет, матушка, я дал слово, и я останусь верен ему, — твердо ответствовал Гуго.

Берта сокрушенно всплеснула руками. Гвидо недоверчиво взглянул на Гуго. Что-то он не слыхал ранее о силе и надежности слова своего сводного братца.

— Ну а заговор графа Иврейского развалился из-за предательства одного из его сообщников. По всем слухам, доходящим до меня, и, судя по рассказу нашей Ирменгарды, предателя нечего искать среди воинов. Беренгару донес кто-то из числа облаченных в рясу, либо эта крыса Гвидолин, либо Фламберт, чье короткое слово, похоже, уже становится, фамильной чертой их рода. А может и оба вместе.

На сей счет с Бертой никто не спорил.

— Ну так что, — продолжала она, вновь всплеснув руками, — давайте признаем власть этого старого гриба Беренгара, признаем верховенство этого неувядаемого самца, папы Иоанна, и его старой потаскухи Теодоры, давайте поклонимся подстилке всех римлян Мароции, и успокоимся навеки, ибо, что еще нам остается делать, раз мы все такие щепетильные и честные?

— Матушка! — синхронно произнесли Гвидо и Гуго, первый с укором, второй спеша с опровержением.

— Слушаю тебя, сын мой, — Берта повернулась к Гуго, даже не удостоив Гвидо кивком головы.

— Если Господь не наделяет нас своей силой и правдой в настоящий момент, это не значит, что против нашего врага решительно некому выступить. Есть сила новая, тщеславная, которая может попытать себе счастья и сразиться с Беренгарием. Нам же останется только наблюдать за этой борьбой и постараться воспользоваться плодами этой битвы вне зависимости от ее исхода.

— Так, так, продолжай, — довольно встрепенулась Берта.

— Мой славный сосед, король Рудольф, достиг вполне определенного возраста, когда корона давит на неокрепшие мозги и зовет на подвиги. Вот только пространства для него маловато, он не может разевать свою пасть ни на мое королевство, — ого, Гуго уже называл Нижнюю Бургундию не иначе как своей вотчиной, и это при живом-то Людовике! — ни тем более на королевства франков и тевтонцев. Три года назад он неосторожно потявкал на короля Генриха, по прозвищу Птицелов , и был наголову разбит этим отважным германцем возле Винтертура. Между тем, оставаясь, пусть отдаленным, но все же потомком Карла Великого, он имеет основания претендовать на итальянскую корону. В свое время папа Иоанн Тибуртинец и его слуга Теофилакт позвали моего сюзерена на царство, что если нам повторить их прием и пригласить в Италию Рудольфа за тем же самым?

— Я слышала об этом Рудольфе, — ответила Берта — но, исходя из услышанного, я сомневаюсь, что он станет достойным правителем.

— Тем лучше, ведь мы и не преследуем такой цели, матушка, — обрадованно заметил Гуго, — нам нужно, чтобы он выступил против Беренгария, а мы, … мы будем иметь дело с тем, кто одержит в этой борьбе верх.

— То есть либо с недотепой Рудольфом, либо с ослабленным войной Беренгарием, — задумчиво продолжила Берта, — что ж, такой расклад может быть весьма неплох, в вашем предложении определенно имеется смысл и его надо хорошенько продумать. Ну а вы, сын мой, в случае провала Рудольфа, возможно, получите тогда виды еще и на Верхнюю Бургундию, не так ли? — Берта насмешливо, но одобрительно взглянула на Гуго, — Учитесь, дети мои, у вашего старшего брата, он мыслит как настоящий стратег и правитель. Но кто возьмет на себя смелость и интерес начать переговоры с этим Рудольфом?

— Если вы не возражаете, то я, матушка, — промолвила прекрасная Ирменгарда, — я веду переписку с королем Рудольфом и, … и, … осмелюсь вам сказать, молодой король оказывает мне определенную симпатию и доверие.

— Поосторожнее, дочь моя, — сердито перебила ее Берта, — довольно мне одного влюбленного безумца среди моих детей.

— Уверяю вас, здесь глупости нет места, — сказал Гуго, Гвидо при этом заметно нахохлился, — ваша дочь Ирменгарда имеет доверительные отношения с королем Рудольфом и это кратчайший путь к его помыслам и амбициям, поверьте. Любого другого из нашей семьи он примет настороженно, а меня и вовсе побоится пустить на порог.

— Хорошо, пусть так, — согласилась Берта, — но как поведет себя супруг ваш, маркиз Адальберт Иврейский? От его позиции зависит очень многое, когда имеешь дело с Бургундией. Признаться, в свое время я наобещала Адальберту гораздо большее, чем он смог осилить, но слова-то мои он запомнил!

— Не беспокойтесь, матушка, — за Ирменгарду снова ответил Гуго, что не понравилось уже самой Берте, — граф Адальберт получит свою выгоду при любом исходе дела, лишь бы победитель его был родом из Бургундии, — двусмысленно закончил он.

— А если будет иначе, и Беренгарий сокрушит Рудольфа, также как и прочих, то ничего не останется Тоскане, как напрямую выступить против Беренгария, — негромко проговорила Берта, уставившись глазами в пол.

— Это будет вашей последней и отчаянной мерой, матушка, — сказал Гуго, склонив голову, — надеюсь, до этого все же не дойдет.

— Спасибо за намек о моем возрасте, сын мой, — резко сказала Берта, и Гуго заметно испугался своих неосторожных слов, — Но, клянусь кровью Господа нашего, если мне не останется ничего иного, я действительно это сделаю! И я сама лично возглавлю тосканское войско, — с горячностью произнесла Берта.

— Есть еще Рим, вы совсем забыли про него, а как поведет себя он? — словно в пустоту бросил слова Гвидо. Все досадливо обернулись в его сторону. Берта нахмурилась.

— Сын мой, я прошу вас немедленно принести мне клятву, что все услышанное вами сегодня не станет известно ни одному лицу, находящемуся за пределами этих стен, — ледяным тоном произнесла Берта. Гвидо тут же потерялся.

— Я жду, сын мой, — от голоса графини, в зале, в самом деле, повеяло арктическим холодом.

Гвидо ничего не оставалось, как принести эту клятву. Ламберт все это время силился прийти к нему на помощь, отчаянно шевелил что-то губами, и уже готов был очертя голову ринуться в бой, причины которого он сам не до конца понимал, но Гвидо взглядом остановил его.

— Вот и славно, — произнесла Берта, — ничего не должно мешать интересам тосканского дома, и было бы вселенской глупостью повторить ошибки графа Иврейского. Что до Рима, то, лишившись поддержки на севере Италии и поссорившись с герцогом Сполето, у Иоанна и его любовницы останется не так уж много козырей. Если нашим планам Господь всемилостивый определит успех, следующей нашей целью будет Рим.

Этими словами Берта дала понять своим детям, что семейный совет окончен. Братья Гвидо и Ламберт уныло поплелись в свои спальни, находящиеся в соседней башенке. Гуго со свойственной ему непринужденностью занял смежные с материнскими комнаты отчима, покойного графа Адальберта Богатого. Спальня Ирменгарды находилась также рядом. Не успела красавица графиня опуститься на кресло перед своим оловянным зеркалом, как к ней проворной тенью скользнул Гуго.

— Прелестная сестрица, я благодарю вас за помощь и надеюсь на вас, — как опытный кот, увидевший на крыше подругу, промяукал Гуго и бесстрашно запустил свои руки под тунику сестры.

Ирменгарда встрепенулась, стряхнула руки Гуго, и, встав, отошла к огромному окну.

— В чем дело, сестрица? — Гуго не любил подобных отпоров.

— Я, наверное, полная дура, что помогаю вам, Гуго, — сказала Ирменгарда, — что мне, лично мне, обещает ваша удача?

— Как что? Ваш супруг, безусловно, укрепит свое графство, оно наверняка пополнится новыми землями и рабами.

— Прекрасно. Мой супруг выиграет, за него я теперь спокойна. А что это обещает лично мне?

— Вам? — пробормотал Гуго. Признаться, ничего кроме меркантильных расчетов все эти дни его душу не занимало, однако он нашелся довольно быстро, — все мы смертны, сестрица, и муж ваш смертен. Представляете, сколь могущественен и грозен был бы союз Ивреи и Бургундии, особенно если последняя не будет делиться на верхнюю и нижнюю, северную и южную?

— Каким же образом? Мы с вами брат и сестра, и ни один священник в мире не возьмет на себя грех повенчать нас.

— Нуууу, — Гуго растягивал слова, пытаясь найти решение, — во-первых, мы не родные брат с сестрой, а во-вторых, ……..

— Что, «во-вторых»?

Ничего «во-вторых» у Гуго не было. Но надо было как-то замаскировать это или перевести разговор на другую тему.

— Я не могу сейчас обо всем вам сказать, Ирменгарда, однако знайте же, что я не желаю подле себя иную, кроме вас.

Ирменгарда всплеснула руками.

— Да что я слышу?! Да я ни на грош не верю вам, мессер братец! Мне достаточно известно, что вы, также как и наш несчастный Гвидо, влюблены в эту римскую сучку Мароцию, только он в своих стараниях более счастлив, чем вы, а вас гложет самая настоящая ревность и зависть.

Гуго угрюмо молчал.

— Я вижу, вижу, как у вас меняется лицо, когда речь заходит о ней. Оно меняется также как у Гвидо! Не понимаю, что вы находите в ней, как вы можете желать ее, когда, по слухам, в ее постели побывала уже добрая половина Рима?!

— Прекрасная сестра моя, взгляните на свое отражение и ответьте, может ли мужчина, находясь подле вас, желать еще кого-то другого? Неужели кто-то, познав само совершенство, может польститься на нечто низменное и гораздо менее привлекательное?

Гуго умел подольститься. Ирменгарда жадно ловила его слова. Ей хотелось, чтобы он продолжал и продолжал восхвалять ее и унижать ту. Даже неизвестно, чего хотелось более слышать — комплиментов себе или хулы по адресу другой.

— Вы само воплощение великой Вальдрады, вы образ, вдохновляющий на подвиги и благородного сеньора, и сорванца-жонглера, вы, вы,….. — с этими словами Гуго подошел к Ирменгарде и вновь обвил ее своими руками.

Ирменгарда, коротко ахнув, раскрыла свой алый ротик для поцелуя. Гуго не заставил себя долго ждать.

Три коротких хлопка послышались за их спинами. В дверях спальни стояла Берта в ночном одеянии, с нелепым чепцом на голове. Неизвестно, в какой момент она очутилась здесь и как долго наблюдала всю эту сцену.

— Я рада видеть, что мои дети испытывают друг к другу столь явную симпатию.

Гуго и Ирменгарда, разомкнув объятия и втянув головы в плечи, стояли молча.

— Но на этом я положу предел вашим чувствам и я не желаю, чтобы когда-нибудь до моих ушей доходили хотя бы намеки на непозволительную связь между вами. Иначе все это будет на руку врагам нашим, и в отношении вас я тогда буду действовать, как в отношении потворников врагам моим. Надеюсь, вы меня поняли, ибо дважды я повторять не собираюсь.

И старая графиня, цепко ухватив Гуго за руку, потащила его, как неразумного щенка, прочь из спальни Ирменгарды.

Эпизод 3. 1675-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(август 921 года от Рождества Христова)

Король Верхней Бургундии Рудольф Второй, сын Рудольфа, первого короля этого нового государства на карте средневековой Европы, не сошел, а скорее соскочил со своего тронного кресла, когда граф его дворца доложил ему о прибытии Ирменгарды Иврейской. Несколько лет назад он, будучи совсем еще юным и находясь в поиске своего идеала женской красоты, увидел это совершеннейшее создание на одной из ассамблей в Турине, которые устраивал муж этого небесного существа. Спустя время, несмотря на то, что юный король уже стал мужчиной, благодаря опыту и стараниям служанок его замка, его мысли то и дело возвращались к кратким, но восхитительным моментам этой встречи. Даже во время обучения искусству любви, посредством все тех же опытных наложниц, он порой мысленно рисовал перед глазами образ той, так поразившей его, богини. И вот теперь эта богиня, из плоти и крови, запросто переступает порог его дома и, видимо, испытывает определенную потребность и интерес в общении с ним.

Он подскочил к, едва успевшей преклонить колени, графине, и, трепеща всем сердцем, взял ее за умопомрачительно изящную руку и усадил ее в соседнее с собой кресло. При этом он инстинктивно и, происходи это в иных случаях, совершенно непозволительно погладил ее по руке, не имея сил сдержаться. Ирменгарда, видя его реакцию, естественно постаралась подыграть королю и, жеманно вздохнув, спустя мгновение взмахнула ресницами и устремила на Рудольфа взгляд полный дружеского расположения и как будто обеспокоенности за его судьбу. Затем она удивленно и сокрушенно повела вокруг себя очами, и понятливый король велел моментально убраться всем слугам, внимательно наблюдавшим за этим дивным брачным танцем.

— Ваше высочество, рада видеть вас в здравии и христианском смирении, как подобает тому христианнейшему владыке сих земель, — начала она.

— Великолепнейшая графиня, очаровательная графиня, я немедля прикажу казнить всех своих слуг, которых я направлял в ваше расположение все последние годы.

— За что же, ваше высочество? — продолжала жеманничать Ирменгарда.

— Потому что, часами рассказывая о вас и рассыпаясь в комплиментах к вам, они в описаниях своих не упомянули и сотой доли вашей красоты, — склонив голову, ответил ей Рудольф.

Краска тщеславия легкой волной прошла по лицу прелестницы.

— Прошу, нет, требую помиловать их немедленно, ибо они зато поведали мне всю правду о вашей мужественности и вашем благородстве. Видит Бог, они заслуживают немедленного прощения.

— Одно ваше слово, и эти презренные псы будут спасены. Ваше слово звучит в моих ушах небесной музыкой.

— Вот как, — усмехнулась Ирменгарда, — тогда я уверена в успехе своей миссии.

— Что за миссия, прекраснейшая из живущих? — спросил Рудольф, немного разочарованный сменой разговора на более приземленные темы.

Ирменгарда внимательно оглядела короля. Рудольфу не так давно исполнилось двадцать два года. Внешностью он был не слишком примечательной, лицо с высоким лбом оттеняли рыжеватые волосы, все лицо его, щеки и подбородок, было в ямочках, но не в тех, что так нравятся женщинам, а в тех, что скорее свидетельствуют о мягкости и слабости его характера. Он был высокого роста, но совершенно узкоплеч, и туловище его по длине своей не уступало длине ног. Король, увы, был ленив и честолюбив одновременно, и эти два порока устраивали между собой периодические войны, никогда окончательно в них не побеждая.

— Вам известно, что наш император Беренгарий слаб и стар, и дни пребывания его в этом мире вряд ли исчисляются тысячами.

— Время никто не может повернуть вспять, — философски ответил Рудольф.

— И он, ко всему прочему, не имеет наследников, что неизбежно, после кончины императора, приведет к новым междоусобным войнам, от которых в последнее время так устала Италия, — и она вздохнула столь томно, как будто, помимо Италии, смертельно устала и она сама.

— Вероятно, — продолжал отвечать Рудольф, больше занимаясь разглядыванием собеседницы. Это занятие его заворожило настолько, что он машинально ляпнул:

— Но ведь наследником Беренгария должен считаться ваш пасынок, Беренгарий-младший?

Глаза Ирменгарды вспыхнули пламенем, знакомым всем тем, кто когда-либо общался с ее матерью. Однако Ирменгарда, ненавидевшая своего пасынка классической ненавистью мачехи, была все же готова к подобному вопросу.

— Недавний мятеж моего супруга, мятеж неудавшийся, привел к тому, что император во всеуслышание поклялся не иметь дело с семьей графа Иврейского, в том числе со своим внуком.

— Это мало что меняет в вопросах наследства.

— Это меняет все для тех, чьи амбиции простираются дальше их владений, полученных при рождении. Ваши доблести, ваше высочество, настолько обширны, что вряд ли достойны пределов занимаемого вами королевства.

— Вы льстите мне, графиня, — сказал, вдруг заметно напрягшись, Рудольф.

— Нисколько. Вы потомок Вельфа и Конрада, ваш род ведет свою историю от самого Одоакра , однако, волею судеб, вы замкнуты сейчас в пределах вашего маленького королевства, хотя вы достойны большего.

Рудольф молчал. Его тщеславие было покороблено обидным словом «маленького». Он сам знал это и сам этим терзался.

— Мне представляется удобным момент, когда вы можете потребовать королевскую и императорскую власть себе по праву сильного, ибо нынешний правитель не в состоянии обеспечить покой вверенным ему владениям, среди которых и святой Рим.

— От кого идет это предложение? — бургундский король пытался говорить с равнодушием в голосе, но глаза его предательски блестели. При всей свой мягкотелости и инфантильности он был вовсе не чужд авантюрам.

— Граф Адальберт Иврейский, супруг мой, говорит моими устами и обещает вам в делах ваших всякое содействие. Помощь вашей миссии обеспечит и графство Тосканское, спасаемое Господом, моей матерью Бертой и моим братом Гвидо, — ответила, привстав с кресла и изогнувшись в грациозном поклоне, Ирменгарда.

— Почему вы обратились именно ко мне? Разве не является креатурой вашего дома ваш сводный брат, граф Гуго Арльский?

— Буду с вами откровенна, на первых порах так все и было. Но! Граф Гуго, увы, связан клятвой с Беренгарием не обнажать против него оружие свое до конца дней одного из них. Граф Гуго навряд ли будет предпринимать что-то серьезное, покуда жив его слепой сюзерен, от которого Гуго ждет не только Лангобардию, но и Нижнее королевство. Что до моей матери, графини Берты, то она полна желания отомстить Беренгарию за свое заточение и любая весть о его падении будет принята моей матерью с великой радостью. Она хочет свершить над ним суд еще при этой жизни. И, наконец, мой родной брат Гвидо недолюбливает Гуго Арльского и менее прочих желает видеть королевскую корону на голове его.

Рудольф опустил голову и хранил молчание. В голове его шла кипучая деятельность, мозг горел и плавился.

— В свое время такое же предложение делали Людовику, моему соседу. И ничего хорошего из этого не вышло.

— Узнайте подробности его кампании, и вы поймете, что именно навредило ему. Однако даже при всей своей никчемности король Людовик стал тогда цезарем, то есть достиг своей цели, не забывайте это.

— До меня также дошли слухи, которые вы несколько минут назад подтвердили, что, не далее как в прошлом месяце, ваш супруг также пытался организовать свержение Беренгария, и что эта попытка была пресечена в самом зародыше.

— О, вы прекрасно осведомлены об итальянских делах, государь!

— Ко мне на днях прибыл бергамский граф Гизельберт, один из активнейших помощников вашего мужа. Он поведал мне, что весь план рухнул из-за предательства в их рядах и, несмотря на все мужество и стойкость Гизельберта, рыцаря Одельрика и вашего мужа, Беренгарий одержал верх.

Ирменгарда громко расхохоталась. Рудольф удивленно смотрел на нее, чувствуя некоторую досаду, так как не понимал причины смеха и допускал вероятность, что где-то в своих словах допустил какую-то оплошность.

— О, великодушно простите, государь! Мой смех вызван исключительно содержанием того, что вам здесь наплел этот мужественный рыцарь Гизельберт, этот бравый вояка Гизельберт!

— Наплел?

— Из уст моего мужа и его слуг, уцелевших после короткой стычки, я слышала несколько иной рассказ о случившемся. Венгры Беренгария атаковали их на рассвете и застали спящими. Мой муж Адальберт, поняв, что врагов на их головы Господь наслал более, чем способны поразить их мечи, не стал одевать на себя графскую одежду, без сожаления расстался со своими драгоценностями, что были на нем, и еще по дороге к Беренгарию был отпущен на свободу жадными венграми, которым один из наших иврейских вассалов дал за моего мужа выкуп, как за простого всадника.

— Ловко!

— Граф Одельрик, действительно, был чуть ли не единственным, кто до последнего сжимал в руках свой меч. Возможно, он понимал, что, будучи однажды уже уличенным в неверности Беренгарию, ему едва ли приходится рассчитывать на повторное прощение. Так оно и вышло. Император для устрашения врагов своих приказал повесить его. Господи, помилуй его душу!

— Помилуй его душу! — повторил король.

— Что касается нашего храбреца Гизельберта, то в момент, когда его приволокли связанным к императору, из одежды на нем была только короткая камиза, доходящая ему до пупка, так что все прочее было открыто для созерцания всем желающим.

Плечи короля затряслись от смеха.

— Зато столь комичный вид пленника, вероятно, спас тому жизнь. Беренгарий посчитал, что публичное унижение стало Гизельберту достаточной платой за измену. Он собственноручно возложил на срамную фигуру графа свой плащ, дабы прекратить невежливый смех своих подданных и нелестные оценки графу со стороны собравшихся жен.

Смех короля достиг самых отдаленных пределов его приемной залы.

— Перестаньте, Ирменгарда, я уже не знаю, как теперь завтра буду встречать графа и сохранять при этом подобающий вид. Перед моими же глазами будет постоянно стоять картина, описанная вами!

Ирменгарда замолчала. Король, отсмеявшись, усилием воли вернул себе серьезное выражение. В этот момент красавица произнесла:

— Государь, свое решение вы должны принять чрезвычайно быстро. Сейчас и только сейчас ваше время, дальше будет поздно. Если Господь и в самом деле призовет Беренгария к себе, мой брат Гуго незамедлительно предъявит свои права и тогда уже все, безусловно, поддержат его, а не вас.

Дальше можно было не продолжать. Рудольф вскочил и начал нервно вышагивать по зале. Всегда и во все времена новость о том, что твой ближний, и, как правило, ненавистный сосед сможет одержать верх и получить незаслуженную — а как же иначе? — и притом космическую награду, затмевала все практические расчеты и заставляла позабыть об осторожности.

— Ваш шанс, кир, действовать быстро и смело, — докончила Ирменгарда.

На мгновение здравая мысль заскочила в потревоженный рассудок Рудольфа.

— А вам, прекраснейшая графиня, какой интерес вам участвовать в компании против вашего брата?

— Против сводного брата, государь, — ответила Ирменгарда, вовремя вспомнив такую же отговорку из уст Гуго, — мои родные братья живут в Тоскане. А потом, не скрою, я рассчитываю, что падение Беренгария лишит серьезной поддержки моего пасынка.

— Хорошо, хорошо, прекрасная Ирменгарда. Замысел ваш смел и отважен, вот только предыдущие попытки всякий раз оказывались неудачными. Тот же Гуго тому свидетель.

— Повторяю, у исхода тех событий была своя логика, — и Ирменгарда повторила слова своей матери, логично объяснившей причины прежних неудач, — но вам, помимо отсутствия воинских доблестей у Беренгария, должно придавать смелости и нечто другое. Того, что точно не было у вашего соседа Людовика семнадцать лет назад.

— Что вы имеете в виду, Ирменгарда?

— Как? Вы еще спрашиваете? Священное копье, которым по легенде пронзили тело нашего Господа, и которое, по слухам, находится у вас.

— Это не слухи, прекраснейшая из живущих.

— Тогда верно и то, что говорят монахи про это копье.

— Что говорят?

— Что обладатель этого копья непобедим на поле брани. А раз так, то вам действительно нечего бояться.

Рудольф обхватил свою голову руками.

— И все же, Ирменгарда, почему вы хлопочете о моем успехе?

— Потому что ваша победа, ваше высочество, сделает вас сеньором Ивреи, и тогда я стану вашей послушной и робкой госпожой.

— Послушной для чего?

— Для всего, чего пожелает мой могущественный сюзерен. В вашей воле будет тело и душа моя.

У Рудольфа перехватило дыхание. Он ждал именно такого ответа. Будь он менее робок, он бы немедленно попытался авансом воспользоваться всеми преимуществами своего грядущего сюзеренитета, благо в зале кроме них никого не было.

— А как же ваш муж?

— Мой муж уже достаточно в годах, чтобы из всех жизненных интересов для него осталась привлекательной лишь власть. Вот уже больше года никто не тревожит мой сон. Но не думайте, что моими желаниями руководит легкомысленная похоть. Вы лучше представьте себе, как величественно и грозно бы выглядел союз Бургундии, Ивреи и Северной Италии. Мы заставили бы Рим трепетать. Да что там, мы заставили бы Рим подчиняться!

Глаза Ирменгарды манили, однако Рудольф, при упоминании Рима, на мгновение о чем-то вспомнил, украдкой взглянув на свой стол. На столе лежали письма из Рима от Мароции Теофилакт. В одном из них, совсем недавнем, значилось:

«Мой дорогой друг! Усилиями наших врагов из Мантуанской тюрьмы освобождена старая интриганка Берта Тосканская. Не удивлюсь, если апокрисиарии ее, в том или ином обличье, появятся подле вас с предложением всяких авантюр. Умоляю, будьте благоразумны».

Однако, в самом деле, время не оставляет ему другого выбора. Или сейчас или все приберет к рукам этот прохиндей Гуго, и та же Берта с удвоенной энергией кинется поддерживать его, ведь он ее собственный сын. Только сейчас или никогда. Только сейчас или никогда.

— Только сейчас или никогда, — словно угадав его мысли, повторила Ирменгарда, и Рудольф вздрогнул.

— Мне хотелось бы еще, конечно, заручиться поддержкой моих союзников из Швабии, и, в первую очередь, герцога Бурхарда, — словно оправдываясь, сказал он.

— Говорят, этот герцог предлагает вам руку своей дочери Берты? — сложив на лице печальную мину, спросила Ирменгарда.

— Меня не интересует рука его дочери, меня интересует его конница, — Рудольф запротестовал настолько жарко, что Ирменгарда женской интуицией поняла, что попала в точку.

— Так в чем же дело? Обещайте им щедрую добычу, Италия — богатая страна. Германские же воины прекрасны в бою. Это станет прекрасным подспорьем вашему божественному палладиуму . Кстати, покажите мне это копье, ваше высочество. Вы можете его мне показать?

Рудольф закивал головой и хлопнул в ладоши слугам. Те, получив приказ, вновь удалились и спустя несколько минут принесли своему господину бархатный ларец. Рудольф достал ключ, болтавшийся у него на шее, и открыл крышку. Ирменгарда, вся трепеща от благоговения, заглянула внутрь ларца.

На алом бархате, мирно и ничем не выдавая свое великое происхождение, лежал наконечник старого копья, который при желании и сегодня можно лицезреть в Венском музее. Копье римского воина Лонгина, по легенде, нашла Елена, супруга императора Константина. Великий август приказал перевезти сокровище в Иерусалим, где оно, с недолгим перерывом, находилось до начала десятого века. Рудольфу же эта реликвия досталась от соратника его отца, оборотистого и невероятно деятельного графа Сансона, чья неуемная энергия однажды забросила своего хозяина в палестинские земли. Свои приключения в Святой Земле граф Сансон не открывал никому и никогда, известно было только, что он приплыл в Массалию без гроша в кармане, но зато с целым ворохом самых невероятных реликвий, которые немедленно пустил в оборот, и молодой король стал одним из первых и совершенно точно самым щедрым клиентом. Сансон действовал хитро, он сделал все, чтобы о копье Лонгина король узнал сам от городских сплетников, а во время аудиенции сначала долго отрицал слухи, затем долго упирался в цене, всем своим видом показывая, что данная вещь бесценна и торгу не подлежит. Когда Рудольф уже было совсем упал духом, хитрый Сансон, будто бы из любви к своему юному монарху и токмо за ради процветания Великой Бургундии, которой, по его словам, уготовано грандиозное будущее, вдруг ополовинил последнюю цену, предложенную королем. Сделка состоялась, Сансон получил в итоге не только приличные деньги, но и трамплин для последующей быстрой карьеры, ибо король был не из тех, кто забывает такую бескорыстность и такое благочестие. Копье сменило грубые холщовые обмотки на изящный ларец и с тех пор начало свое великое путешествие по Европе. Дабы оказать реликвии особую почесть и отличить его от обычных римских ромбовидных копий, с их прорезями посередине лезвия, Рудольф приказал выполнить золотые накладки. Много времени юный властелин с тех пор потратил, изучая в одиночестве великий подарок Судьбы, и тщетно искал в старом наконечнике гвозди от Креста Господня, которые, согласно легенде, были вделаны в копье. Реликвия хранилась в личной сокровищнице короля, имела собственную стражу, и выносилась на всеобщее обозрение только в день Светлой Пасхи, после чего королевские гости, уезжая из Безонтиона, своими восторженными языками разносили по всему христианскому миру славу о счастливом Рудольфе Бургундском, чья звезда должна вознестись в самое ближайшее время. И в самом деле, уже тогда ходила легенда о непобедимости в бою их обладателя, легенда, которой впоследствии будут верить многие вседержители и тираны мира, начиная с Оттона и заканчивая Гитлером. Впрочем, у Рудольфа не было еще повода проверить копье в деле, он приобрел его у графа Сансона чуть позже того, как пострадал в столкновении с Генрихом Птицеловом, королем Саксонии.

Ирменгарда осенила себя крестным знамением — даже это она делала с каким-то жеманным кокетством — и взяла в свои нежные ручки старый обломок оружия, когда-то прервавшего земные страдания Христа. Она стала вертеть копье перед глазами, изучая со всех сторон, и даже несколько раз приподняла вверх, оценивая его вес.

— Говорят, это копье охотилось за Иисусом сразу после Его Рождения и младенцев Иерусалима убивали именно им. Затем оно оказалось в руках Лонгина … Подумать только, этим копьем пробили тело нашего Спасителя! Что если на нем сохранились пятна его крови? Что, если вот эти бурые пятна не ржавчина, а настоящая кровь Его? — и Ирменгарда прикоснулась к наконечнику копья губами.

Она повернулась к Рудольфу.

— Представь, что ощутил Спаситель, когда его ударили этим копьем.

И она легонько ткнула копьем в грудь королю. Рудольф мог ожидать от нее все, что угодно, но только не это. Он испуганно отпрянул от нее. На его рубахе проступило небольшое пятнышко крови.

— Что ты делаешь? — крикнул король. В дверях немедленно показались потревоженные его криком слуги, но король сердито махнул им рукой.

Ирменгарда снова рассмеялась, обезоружив властителя Верхнебургундского королевства.

— Отныне все будут говорить, что это копье за все время существования пробивало тела только двоих в этом мире. Спасителя и твое, — и она, вернув копье в ларец и поклонившись ему, подошла вплотную к Рудольфу, ослепляя его близким блеском своих глаз.

— Я не достоин, чтобы это копье касалось моего тела, — пробормотал он, — Мы совершили святотатство.

— А римский воин? Лонгин в свое время и близко не подозревал, кого он протыкает этим копьем, он совершал свой выпад с абсолютным безразличием и уж тем более не мыслил, что совершает святотатство. А вот я, в отличие от него, знаю, кому наносила удар. И я, тем самым, хотела воззвать тебя на подвиги, которые достойны только самых великих людей, поскольку верю, что тебе это по плечу. И, прежде всех прочих, именно я готова стать твоей первой наградой, если миссия твоя удастся, и горе тому, кто попытается занять мое место, — с этим словами она обвила своими руками шею Рудольфа, не дав охваченному страстью королю возможности сообразить, для кого адресована ее последняя фраза.

Ну что еще нужно было молодому, тщеславному и закомплексованному монарху? Его звали, ему обещали помощь, ему гарантировали награду, о которой он мечтал, на его стороне был священный талисман, приносящий успех в ратном деле — помехой оставался только старый, никчемный, доживающий свои дни император. И пусть кусает локти хитрый завистливый сосед-родственник, пусть навсегда оставит мысль об итальянской короне, ему на сей раз будет уготована малопочетная роль молчаливого свидетеля чужого триумфа. Ах, если бы еще его, Рудольфа, ко всему прочему, поддержал бы своим войском Бурхард Швабский!

И Рудольф принял решение. То решение, которое, как ему казалось, он выстрадал, и то, которое от него, все заинтересованные в этом, ждали.

Эпизод 4. 1675-й год с даты основания Рима, 2-й год правления базилевса Романа Лакапина, 6-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(октябрь 921 — март 922 года от Рождества Христова).

После отъезда Ирменгарды из столицы верхнебургундского королевства, Рудольф преисполнился поистине неуемной и заражающих всех прочих энергией. Советники короля сопротивлялись этому внезапному всплеску энтузиазма дольше всех и призывали Рудольфа не спешить с походом в Италию, тем более что надвигалась осень, и переход через Альпы представлялся трезвым головам абсолютно ненужным геройством. Однако король и слышать ничего не хотел о следующей весне, за эти полгода старый император вполне, по его опасениям, мог отправиться к праотцам, и тогда все мечты Рудольфа грозились быть развеянными южным провансальским ветром. Настроению короля не давали остыть и письма из Ивреи, в которых прекрасная Ирменгарда и ее муж, ни о чем постороннем, быть может, не ведающий, дружно призывали его объявиться в Италии, обещая военную и финансовую помощь. Письмо поддержки было получено Рудольфом и от Берты Тосканской, однако мудрые советники короля, среди которых были и ветераны похода Людовика Слепого, предостерегали своего монарха от безоглядной веры в слово и мечи итальянских магнатов. Рудольф и сам понимал это, а посему бросил клич бургундским баронам собираться под свои знамена согласно присяге. Вняв рекомендациям своих придворных, он направил также приглашение сеньорам Нижнего королевства, обещая последним солидные бенефиции.

Разумеется, это не укрылось от ока Гуго Арльского и последний, как всегда практично, не упустил своего шанса погреть на этом руки, став финансовым посредником между Рудольфом и де-юре вассалами Людовика Слепого, а де-факто своими вассалами. Отправляя своих баронов в поход, дальновидный Гуго рассматривал разные варианты дальнейшего развития событий, и присутствие своих вассалов на итальянской земле, рассуждал он, могло дать ему, при случае, дополнительные козыри.

К концу сентября под знамена Рудольфа собралось около тысячи рыцарей. Примерно на такое же число копий он мог рассчитывать от своих сторонников по южную сторону Альп. Однако со своим выступлением из Безонтиона король не спешил. Не будучи уверенным в собственных воинских доблестях, да и вообще не слишком уверенным в своих силах и надежности союзников, он ждал вестей от швабского герцога Бурхарда, в свое время успешно уладившего конфликт Рудольфа с саксонским королем Генрихом Птицеловом.

В начале октября Рудольф получил, наконец, письмо из Цюриха и, узнав о его содержании, впал в трехдневную депрессию. Своим условием участия в походе герцог назвал немедленную помолвку Рудольфа с его дочерью Бертой, напомнив тому об обещании, данном Рудольфом в дни его войны с Птицеловом. Обещании, от исполнения которого Рудольфу до последнего дня удавалось под разными предлогами увиливать. Тоже мне обременение, презрительно хмыкнули бы в наши дни, когда помолвка служит необязательной и почти отжившей свое прелюдией к браку, своеобразным протоколом о намерениях, не более. Однако в Темный век помолвка (обручение) играла роль более важную, чем сама церемония бракосочетания. Среди низших слоев общества именно во время помолвки осуществлялись основные расчеты между сторонами, вносился задаток со стороны жениха, ныне, как правило, сузившийся до размеров кольца, наступала ответственность за целомудрие невесты. В кругу же власть предержащих, и особенно носящих корону, обручение, помимо прочего, формировало военные союзы и определяло политическую карту на многие годы вперед. Переводя на канцелярский язык, обручение в Средние века представляло собой полновесный брачный договор, а свадьба являлась, если хотите, подписанием акта сдачи-приемки, венчающим подчас долгий и занимательный процесс.

Три дня бургундский король чертыхался в своих покоях, воображение ему рисовало то ослепительную красавицу тосканку, то дочь герцога, чей выпуклый лоб и по-телячьему навыкате глаза не пробудили в молодом короле при их встрече ни искры страсти, ни капли желания обладать. В таком вопросе он, к тому же, не мог, понятно, довериться своим советникам, и все эти дни мучительно раздумывал, в отношении кого его вероломство принесет впоследствии меньше проблем. Наконец, тактик победил в короле стратега. В конце концов, подумал король, помолвка, при всей своей значимости в то время, все-таки еще не свадьба, и далее он вполне может найти способы отвертеться от нежелательного брака, тем более, если его чело увенчает итальянская корона. Да и в походе может быть всякое, и объект его любви, наконец, также связан браком, так что непонятно, каким еще образом Ирменгарда намерена от него освободиться. Зато под его флагом окажутся пять сотен разудалых швабов, с которыми Рудольф был готов пойти хоть до самого Рима.

Итак, Рудольф дал свое согласие на помолвку и просил герцога Бурхарда с его дочерью пожаловать к себе в Безонтион. В своем письме к герцогу он постарался выжать из себя как можно больше эпистолярного меда, неуклюже расписывая свою мнимую радость по случаю столь лестного для него предложения. Швабское войско подошло к знаменитым «Черным воротам» Безонтиона в начале ноября, а спустя три дня во дворце архиепископа состоялась помолвка, в ходе которой Рудольф, глядя в пузырящиеся, водянисто-серые глаза своей невесты и говоря слова брачного обета, вместо accipio произнес accipiam . Хитрость короля не осталась незамеченной бдительным будущим тестем, Рудольфу пришлось принести извинения за свою, якобы, оговорку и произнести слова клятвы заново. Следующие два дня Рудольф старательно заглаживал свою вину перед суровым герцогом, устроив тому сначала прекрасную охоту, а затем богатый пир.

Десятого ноября 921 года швабско-бургундское войско выступило в поход по знаменитой «дороге франков». Природа сжалилась над Рудольфом, и до того момента, когда король трепетно поклонился мощам Святого Бессо — покровителя Ивреи, небо не извергло на его голову ни капли влаги. Суеверные воины, как обычно, увидели в этом милость Господа к совершаемым им деяниям. Граф Адальберт Иврейский с великим радушием принял в свои объятия нового претендента на корону, который то и дело, не то с опаской, не то с вожделением, косился на его жену. Два дня прошли в пирах, после чего тайное стало явным. Ирменгарда, конечно же, узнала о состоявшейся помолвке и передала Рудольфу записку, в которой было только два слова: «ego ulciscar» . Уже на следующий день Рудольф заторопился покинуть Иврею, боясь лишний раз показаться Ирменгарде на глаза, а еще больше боясь потерять пятьсот воинов, выделенных ему Адальбертом на подмогу.

Следующей целью Рудольфа являлся Милан. В первые дни его нового перехода погода начала портиться и если поначалу бургундское воинство сопровождали еще небольшие и быстро заканчивающиеся дожди, то после Турина небо окончательно заволокло тучами, которые охотно и почти беспрерывно начали делиться своими запасами воды с непрошеными гостями. Темп продвижения дружины Рудольфа немедленно упал до черепашьего хода. Когда через неделю вымокшее до нитки бургундское войско подошло к стенам Милана, здесь их поджидал куда более неприятный сюрприз — город закрыл ворота.

Об осаде, не говоря уже о штурме, нечего было и думать, дождь к этому моменту шел стеной, воины чуть ли не в открытую осыпали своих полководцев ругательствами, а обозы с продовольствием и осадными орудиями застряли в занятой двумя днями ранее Новаре. Рудольф отступил в Новару и вместе с герцогом Бурхардом предался размышлениям относительно своих дальнейших действий.

Власть в Милане в последние годы принадлежала местному архиепископу Гариберто ди Безана , с которым правители Ивреи поддерживали самые дружественные отношения. Именно в стенах Милана несколько месяцев назад нашел свое прибежище граф Адальберт после раскрытия его заговора против Беренгария. Поэтому в своих планах Рудольф и его советники не сомневались, что Милан станет надежным союзником их кампании. Что же тогда случилось?

Причина оказалась проста. Едва проводив графа Адальберта за городские стены и снабдив того конем, копьем, достойным одеянием и десятком слуг, почтенный архиепископ испустил дух и за его палий немедленно началась ожесточенная борьба. Поначалу явным фаворитом казался Фламберт, сын Гуго Миланского, внук бывшего городского правителя Майнфреда, а также, ко всему прочему, еще и дальний родственник умершего архиепископа. Долгое время он служил при дворе Беренгария и, стало быть, мог рассчитывать на поддержку императора, а значит и самого папы. Однако, в дело вмешался епископ Пьяченцы Гвидолин, который также мог рассчитывать на заступничество императора и папы. От последнего Гвидолин требовал, чтобы тот закрыл свои глаза на нарушение церковных канонов и дал свое согласие на смену одной епископской кафедры на другую. Папа Иоанн Десятый, в свое время именно таким образом добившийся для себя тиары, для других исключение делать не стал и в просьбе Гвидолину отказал. Узнав о решении папы, пошел на попятную и император, несмотря на все свое благожелательное отношение к епископу Пьяченцы, в свое время донесшего ему о заговоре Одельрика и Гизельберта. Единственное, что он мог сделать для своего обиженного друга — это взять с Фламберта обязательство внести пожертвование, то есть, проще говоря, заплатить за епископский палий немалую сумму в королевскую казну и в казну веронской епархии, причем Беренгарий не поленился и подробно описал суммы, причитающиеся веронскому клиру вплоть до последнего остиария и кубикулария. Фламберту ничего не оставалось, как, до боли укусив себя за локоть, согласиться на условия императора.

В октябре состоялась интронизация Фламберта, а спустя месяц к стенам вверенного ему города подошли бургундские войска. Оскорбленный императором Фламберт поначалу готов был встретить Рудольфа хлебом-солью, однако, по совету своего более мудрого отца, Гуго Миланского, принял решение запереть стены замка, рассчитывая таким поступком заслужить благодарность императора и, возможно, получить разрешение не платить или хотя бы уменьшить умопомрачительный и унизительный выкуп. Первая реакция Беренгария на события в Милане позволила новому епископу думать, что отец дал ему дельный совет.

Благодарное письмо Беренгария новому епископу Милана стало чуть ли не первой весточкой лангобардским землям от их императора, на права которого открытым образом покусились. Конечно, Беренгарий еще в сентябре от пилигримов-монахов узнал о приготовлениях нового похода в его земли со стороны Бургундии. К этой угрозе король отнесся не слишком серьезно, поступавшая к нему информация о новом претенденте не нарушила сон и аппетит старого монарха. Измена Ивреи и скрытая поддержка Рудольфа из Тосканы также не стали для Беренгария сюрпризом. Он направил молодому бургундскому королю письмо с гневным требованием остановиться и дожидаться в Новаре прихода императорской делегации, после чего Беренгарий предлагал Рудольфу встретиться лично и устранить возникшую конфликтную ситуацию. Любопытно, что Рудольф, словно верный вассал, и в самом деле послушно остановился и до конца 921 года оставался в Новаре. Впрочем, богобоязненные люди, сторонники бургундской короны, уверяли, что бездействие короля объясняется лишь рождественским постом, по окончании которого вся Италия почувствует на себе его мускулистую руку.

Во время рождественских праздников Рудольф получил послание из Рима. Письмо было от папы, в котором Иоанн Десятый выразил все свое возмущение вторжением бургундских войск и под угрозой интердикта приказывал покинуть пределы Италии. К этой угрозе бургундцы отнеслись со всей серьезностью, тем более что поток корреспонденции из Тосканы, их потенциального союзника, внезапно и подозрительно прекратился, а ведь Рудольф изначально рассчитывал, по крайней мере, на пятьсот тосканских копий.

В итоге, в течение января 922 года Рудольф оставался за стенами Новары и так могло продолжаться сколь угодно долго, если бы в начале февраля пред его очами не предстал бы Гвидолин, епископ Пьяченцы, чьи притязания на миланскую епархию не нашли отклика ни в сердце папы, ни в сердцах жителей города. Впрочем, как это обычно бывает, проигравший видел причины своих неудач в кознях своих врагов при императорском дворце, а с помощью Рудольфа надеялся взять реванш. Рудольф участливо выслушал не слишком объективный, зато хитро продуманный рассказ епископа Пьяченцы и пообещал, в случае захвата Милана, немедленно восстановить там якобы попранную справедливость. Взамен король потребовал от Гвидолина помощи в привлечении на свою сторону прелатов Лангобардии и очень скоро получил от того результат, весомость которого сложно было переоценить — Иоанн, епископ Павии, приветствовал Рудольфа и изъявил готовность признать его королем Италии.

Рудольф вновь, как и в случае своего брачного выбора, на несколько дней потерял сон. Несмотря на то, что миновало уже два месяца с тех пор, как он появился в Италии с мечом в руках, но до сего дня никаких активных враждебных действий относительно Беренгария Рудольф не предпринимал, а, значит, по сию пору у него оставалась возможность без особого ущерба для себя убраться восвояси. Вход в Павию однозначно был бы воспринят как реальное объявление войны Беренгарию, а посему Рудольф откровенно трусил.

В трусости можно было бы заподозрить и Беренгария, и этим объяснить его бездействие. Однако, справедливости ради, это было не совсем так. Просто очень быстро император понял, что круг его союзников чрезвычайно узок. После того, как Беренгарий оставил без внимания жалобу герцога Альбериха на несправедливый раздел трофеев гарильянских сарацин, учиненный папой Иоанном Десятым, на помощь Сполето уже нельзя было рассчитывать. Помощь Рима носила в основном нематериальный характер, папа был горой за него, но сам город, возглавляемый Мароцией, играющей только ей самой известную партию, категорически отверг предложение Ватикана отправить на север Италии военный отряд. Императору оставалось только радоваться, что Тоскана, по отношению к Рудольфу, также заняла весьма двусмысленную позицию.

Рудольф медлил с решением и, стоя на коленях перед обломками Святого копья, беспрестанно молил Бога помочь ему и дать какой-нибудь указующий знак в своих действиях. И он получил этот знак, посчитав его за помощь Небес. Очень часто слабая человеческая душа за указующий перст Господа принимает соблазнительные приглашения Искусителя.

Очередное письмо пришло в Новару из Рима. На этот раз от Мароции Теофилакт. Пропитав палимпсест восточными ароматическими маслами и елеем своих коварных слов, Мароция провоцировала, манила и упрекала:

«Польстившись на приманку, могучему льву ничего не остается, как пытаться заполучить и приманку, и охотников. Охотники поманили вас, вы пришли сюда смело и гордо, отвергнув мои никчемные предупреждения. Охотники наблюдают за вами, но вы не видите всех охотников. Съешьте приманку, идите в Павию и получите корону, иначе зачем вы сюда явились? Все ваши охотники немедленно обнаружат себя. И помните, что Рим это не папа, а Сенат».

В конце февраля 922 года, когда дороги начали более-менее приходить в порядок, Рудольф покинул Новару и, оставив в стороне Милан, вошел в Павию, столицу итальянских королей. Занятие Павии обошлось без столкновений, граф дворца Гариард в своей деятельности продолжал политику своего предшественника, графа Сигифреда, который ради сохранности города открывал ворота всем алчущим итальянской короны. В Новаре же остался швабский гарнизон под командованием герцога Бурхарда, чье присутствие к тому времени уже сильно тяготило короля.

Однако занудный шваб и в Павии не оставил короля в покое. Едва только стало известно о приготовлениях к коронации Рудольфа, бургундский правитель начал почти ежедневно получать письма из Новары, в которых его союзник требовал бракосочетания Рудольфа со своей дочерью, угрожая, в противном случае, покинуть итальянские земли. Только этого не доставало еще, угодившему как кур в ощип, молодому и нерешительному бургундцу, и тот постарался быстрее заверить Бурхарда в неизменности своих чувств и намерений.

17 марта 922 года, в знаменитой базилике Святого Петра в Золотом Небе, состоялось бракосочетание Рудольфа со швабской принцессой Бертой, а на следующий день, там же, епископ Иоанн водрузил на головы супругов короны лангобардских правителей. Помимо своего войска, нового короля приветствовали, в основном, рыцари и духовенство Лангобардии и Ивреи. Сердце Рудольфа колотилось, грозя вырваться за пределы грудной клетки. Он понимал, что решился перейти заветную черту, за которой теперь нет возврата назад, понимал, что неизвестен и чужд подавляющей части Италии, страшился и млел перед великим неизвестным будущим.

Папа Иоанн незамедлительно разразился возмущенными письмами в павийский епископат и лично новоиспеченному королю. Мароция постаралась перехватить большинство этих писем с помощью своей милиции, а также попросила о перехвате этих писем Гвидо Тосканского, который и сам был в этом заинтересован. В итоге до Рудольфа с юга Италии дошли только отголоски папского раздражения, однако, при получении первого же письма с севера, настроение короля испортилось гораздо сильнее. Текст письма Ирменгарды не отличался от предыдущего, обманутая возлюбленная повторила свое «ego ulciscar», но на сей раз придала своему гневу весьма выразительный характер, обмакнув свое письмо перед отправкой в чью-то кровь, человеческую или же какого-то принесенного в жертву животного. Рудольф, развернув письмо, тут же с воплем ужаса отбросил его прочь и попросил слуг сжечь пергамент, а сам поспешил очистить руки, прикоснувшись к мощам Святого Аугустина Иппонийского , находившихся все в той же базилике Святого Петра в Золотом Небе.

Следующее послание новому королю Италии было сугубо материалистическим и предельно конкретным. В нем император Беренгарий, обвинив Рудольфа в узурпаторстве, попрании прав сюзерена и нарушении заповедей Божьих, вызывал его и его слуг на поле битвы, в котором Господь явит всем свою волю и покарает гордых и преступных.

Эпизод 5. 1677-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(июль 923 года от Рождества Христова).

Императорский гонец, дочитав письмо адресованное графу Гуго Миланскому, сыну Майнфреда, замер в почтительном поклоне. Граф поднялся со своего кресла, поблагодарил посла и поручил своей канцелярии подготовить ответ, в котором граф, как верный вассал, должен был заверить своего сюзерена в своей готовности исполнить свой долг. В своей речи граф был, как обычно, сух и сдержан, и никому из присутствующих ни на мгновение не дал понять, насколько взволновало его письмо Беренгария.

Военная компания Беренгария против Рудольфа длилась уже больше года. Больше года, признанный Бургундией и Ивреей Рудольф, и Беренгарий, признанный всем остальным миром, обменивались между собой напрасными увещеваниями и призывами к совести оппонента, угрозами неизбежного гнева со стороны Верховного Судии и малозначащими маневрами своих войск. В течение всего этого времени обе стороны подспудно искали источники финансирования своих походов и занимались вербовкой своих сторонников среди духовенства и рыцарства. Каждый из миропомазанных монархов пытался со своей стороны заручиться поддержкой Рима, хотя с первых же минут было понятно, что папа целиком и полностью поддерживает императора. Рудольф же настойчиво требовал выполнения своих обещаний от Тосканы, и, в своих словах к графине Берте, даже осмелился воззвать к ее родственным чувствам. Своим ответом Берта расставила все точки над “I’ в своих отношениях с Рудольфом, дерзко и недвусмысленно дав понять, что интересы собственных детей ей несопоставимо ближе, чем интересы седьмой воды на киселе родственничка. Единственное, что она могла сделать для него, так это дать обещание не помогать Беренгарию, своему давнего врагу и несостоявшемуся мужу.

Впрочем, и здесь слова у тосканцев вскоре разошлись с делами — Тоскана охотно воспользовалась ситуацией, чтобы повязать обе воюющие стороны финансовыми обязательствами перед Луккой, и дала в обременительный долг и Рудольфу, и Беренгарию значительные средства на вооружение своих наемников.

В течение зимы-весны 923 года Беренгарий медленно, но верно прибрал к своим рукам все города северной Лангобардии. С вызволением в свою пользу Брешии и Бергамо императорский двор восстановил непрерывный контакт между Вероной и Миланом, а в руках Рудольфа из крупных городов оставались только Новара, Пьяченца, ну и, конечно, Павия, в значении своем стоившая на тот момент больше, чем все города озвученные выше. Этим и руководствовался, объясняя свое бездействие, бургундский король, несмотря на то, что его тесть, герцог Бурхард активно вынашивал планы по захвату Пармы и продвижению к самой Равенне, дабы отсечь возможную помощь Беренгарию со стороны Рима.

Опасения герцога, воина опытного и рассудительного, вскоре оправдались. После Рождества император получил известие от папы, что тому, стараниями своего брата Петра, удалось в своей родной Равенне сформировать внушительный корпус в поддержку императорскому войску. Этот корпус, по планам, к началу июля должен был достичь Пармы. Император решил в этом городе собрать все верные ему силы, чтобы затем одним большим войском выступить в направлении мятежных Пьяченцы и Павии.

Только для Гуго Миланского, находившегося в Брешии, император сделал исключение. Ему, согласно приказу Беренгария, надлежало выступить по более короткой для него, кремонской дороге, занять Кремону и затем соединиться с войском Беренгария возле замка Борго. Именно известие о месте встречи, а вовсе не обязанность выступить в новый поход, заставило вздрогнуть убеленного сединами графа и вызвать в его памяти самые ужасные воспоминания.

Четверть века, целых двадцать пять лет, минуло с тех пор как он, молодой, задиристый, уверенный в себе, вместе со своим другом детства, юным императором Ламбертом, гоняли по полям возле этого замка, словно зайца, графа Адальберта Богатого и вытаскивали того в одном исподнем из свинарника, в котором граф тщетно надеялся от них укрыться. Ах, если бы его друг не вступился бы столь благородно за плененного графа, которого Альберих Сполетский решил сделать своим пленником и объявить за него выкуп, если бы, в конце концов, Ламберт послал бы в Павию сопровождать Адальберта кого-нибудь другого, но не его! Ах, если бы тогда он упал с лошади и сломал бы себе ногу, ей-богу, сегодня он даже это посчитал бы удачей! Тогда все, все бы могло сложиться по-другому, и каждый день своей оставшейся жизни Гуго не начинал бы с воспоминания о своем преступлении!

За прошедшие четверть века в его жизни были, конечно, и радостные моменты, рос миловидный и умный сын, сюзерен не единожды выказывал свое благоволение, но практически все, включая родных, отмечали всегдашнюю угрюмость Гуго и тяжелый взгляд его глаз, за серой сталью которых пряталось нечто неведомое миру. Угрызения совести преждевременно состарили его, совершенное им повлияло на поступки его и сделало графа, как ни странно, рассудительным и спокойным к чужим грехам и слабостям. Родня и слуги, как правило, прекращали все веселье при появлении своего мрачного господина, однако все они, без исключения, питали глубокое уважение к нему и всегда могли рассчитывать на его выдержанный совет и конкретную помощь. Право слово, сложно сказать, что было бы с ним и каким бы он стал, если бы всю свою жизнь он прожил подле своего друга-императора, не зная боли падений и яда предательств. Он точно был бы более счастлив, но чтобы он сеял вокруг себя? Своим примером он демонстрировал, что порой не так страшно перейти эту границу между добром и злом и заглянуть в темную бездну греха, страшно эту границу и эту бездну не знать вовсе и на протяжении своей жизни так и оставаться, быть может, на неправедной стороне.

Четверть века он, под разными предлогами, избегал мест, связанных с тягостными воспоминаниями, ни разу за это время его ноги не было на полях Маренго, и всеми кружными путями он избегал окрестностей замка Борго, а потому, услышав приказ императора, почувствовал необъяснимый ужас в своей душе, как будто круг его судьбы начал замыкаться. Он расторопно и со знанием дела собрал свой отряд численностью двести копий, и точно, в соответствии со своим планом, покинул Брешию, отправившись на юг, в сторону Кремоны. Город приветствовал его отряд, местный епископ радушно раскрыл свои объятия, а один из кремонских нотариев, у которого недавно родился сын, устроил в честь гостя и в честь своего сына праздничный ужин. Запеленатого хныкающего младенца даже принесли высокому гостю для благословения, и Гуго, окинув его спокойным, — ну да, скорее всего, равнодушным взором, — произнес несколько дежурных слов. Возможно, он что-нибудь добавил бы еще и был бы куда более эмоционален, если бы знал, что ему в этот день представили человека, благодаря летописям которого потомки узнают о событиях десятого века, происходивших в Италии. Ребенку, родившемуся в Кремоне, родители дали лангобардское имя Лиутпранд и в свое время ему суждено будет стать епископом этого города.

Веселый ужин не смог отвлечь Гуго от его дурных мыслей, а приказ Беренгария подгонял его войско вперед. Уже на следующий день Гуго покинул Кремону и взял направление на Фьоренцуолу. Ему пришла в голову мысль получить разрешение императора дожидаться его войск именно там, во Фьоренцуоле, которая находилась на полпути от замка Борго к Пьяченце, а поэтому не было особого смысла воинам Гуго дважды идти по одной и тоже дороге, туда и обратно. Довод веский, если не принимать в расчет, что за всем за этим скрывался безотчетный страх старого графа перед воспоминаниями, которые неминуемо начали бы грызть его совесть, как только взору бы его открылись стены Борго.

Сразу после выхода из Кремоны отряд Гуго, уменьшившийся к тому времени за счет оставленного в городе гарнизона до полторы сотни копий, начал долгую и опасную переправу через По. Ширина реки здесь достигала почти трехсот метров, и Гуго должен был хвалить Небеса за то, что река давно завершила свой весенний разлив. Гуго достиг противоположного берега одним из первых. Отправив вперед несколько человек в разведку, ибо за рекой, сразу после небольшой песчаной отмели, коварно начинался достаточно густой лес, Гуго начал руководить оставшейся переправой.

В этот момент Провидение, по всей видимости, приняло к сведению горячие мольбы графа Миланского и на свой манер согласилось не допустить Гуго к местам, которых он так страшился посетить. На южном берегу По вместе со своим командиром успело переправиться не более двух десятков его воинов, когда из прибрежного леска раздался резкий свист множества стрел. Двое слуг Гуго упали замертво, а ему самому визгливая стрела впилась в плечо. Выставив вперед свой массивный щит, он начал затравленно оглядываться, ища уцелевших в своем войске и призывая тех присоединиться к нему. Пять-шесть воинов с щитами наперевес сгрудились вокруг своего господина, остальные же или были сражены новой порцией стрел от нападавших, либо кинулись обратно в воды По. Что касается переправы, то там началась паника и неразбериха, некоторые поспешили прийти на помощь гибнущему сеньору, другие, особенно те, кто оставался еще вблизи левого берега, праздновали труса.

По всей видимости, противник, напавший на них, уже давно поджидал добычу в этом леске и терпеливо наблюдал за ними, пока командир отряда не окажется на их берегу. Со стороны графа было смелым, но безрассудным шагом переправиться на правый берег одним из первых, но он никак не мог предполагать здесь засады. Разведка, посланная Гуго в лес скорее для порядка, нежели из-за действительных опасений графа, естественно, была легко и бесшумно ликвидирована, и Гуго даже не успел встревожиться ее отсутствием.

Теперь же Гуго и его оставшаяся дружина, плотно сомкнув щиты, отступали к реке, а свист стрел над их головами продолжался. Осторожно выглядывая из-за щита, Гуго видел, как на песчаную отмель густо высыпали вооруженные пешие люди и с воинственным кличем кинулись по направлению к ним. Свист стрел прекратился, но спустя несколько мгновений в щиты обороняющихся ударили первые мечи.

К своему сеньору успели переправиться еще около десятка его смелых и самоотверженных слуг, так что схватка продолжалась достаточно долго, прежде чем нападавшие расправились с миланцами. Гуго, стоя по колено в воде, до последнего размахивал мечом, его сознание уже еле справлялось с приступами дурноты и слабости, вызванной от кровотечения из нескольких ран, нанесенных ему. Наконец, свой собственный и вновь бесцельный взмах мечом лишил его равновесия и он упал ничком в ледяные воды По. Сквозь туман, быстро заполняющий его сознание, он услышал крик:

— Остановитесь! Оставьте ему жизнь!

В следующие мгновения его энергично выдернули из воды и вынесли на берег. Кто-то склонился над ним, закрыв раненому солнечный свет. Гуго начал кричать ему в лицо, во всяком случае, ему казалось, что он кричит, но на самом деле губы его еле слышно шептали:

— Священника! Священника! Я умираю! Во имя Христа, священника!

Тень, склонившаяся над ним, заговорила:

— Я здесь. Я слушаю тебя, сын мой!

Каждое слово Гуго давалось с трудом.

— Кто ты?

— Милостью и волею Господа, я Гвидолин, епископ священного города Пьяченцы.

Немыслимым, невероятным усилием воли, Гуго открыл глаза и попытался сконцентрировать свое зрение на этой тени.

— Священника! Неужели здесь нет никого иного? Умоляю вас, дайте священника! Грешен я, и страшусь суда Господа!

— Помимо меня здесь нет иных служителей Церкви Господа нашего. Вам придется довериться мне или предстать перед Господом нераскаявшимся!

Гуго застонал.

— Спешите, сын мой. Ваше тело истекает кровью, а дух теряет силу. Не медлите и ничего не бойтесь, священный елей находится при мне и вы получите виатикум .

— Господи! Господи! Как я грешен, Господи, что даже в эти минуты ты посылаешь мне врага моего! Господи, как страшусь я справедливого суда Твоего, ибо нет более тяжкого преступления, чем то, которое я совершил!

— Любовь Господа к рабам своим есть любовь отца к своим детям. Нет такого греха, который не простил бы нам Господь, видя искреннее раскаяние наше! — спокойным тоном отвечал ему епископ, благоразумно и ответственно решивший не заострять свое внимание на слова Гуго о врагах.

— Все эти годы, тысячу раз за день, я каялся в грехах своих, но не находил в своей душе покоя и места, и чувствовал, что моя вина не искуплена. Все эти годы жертва греха моего приходила ко мне ночью после молитв моих и, простирая руки ко мне, укоряла меня в чудовищном, неслыханном злодеянии.

— Ваши слова откровенны и чувственны. Я, презренный слуга Господа и служитель Церкви его, отчетливо вижу это. Я верю сердечным словам вашим и молюсь за вас, сын мой, чтобы Господь отпустил вам грехи за чистое раскаяние ваше! Примите же Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся .

Зрение, наконец, после очередного усилия воли, вернулось к умирающему. Он увидел человека с паллием епископа на шее и успокоенно вздохнул:

— Слушайте же, ваше преподобие, и найдите в себе силы для молитвы за меня, если сможете. Двадцать пять лет назад, в лесах Ивреи, во время охоты на кабана, я, польстившись на искушение дьявольское, на яд клеветы, влитый мне в уши со стороны слуг его, предательски убил своего друга, с которым вместе рос все предыдущие годы, ел из одного блюда и пользовался одной одеждой. Я убил……

Епископ замер, склонившись над умирающим, так что капюшоном своим скрыл от стоявших вокруг воинов лицо Гуго. Он знал, что сейчас услышит, но его более интересовали подробности.

— Я убил императора Ламберта, и вся моя жизнь была отравлена этим грехом, — еле слышно сказал Гуго и вдруг издал горький протяжный стон. Все вокруг содрогнулись.

— С вашими словами раскаяния, вашу душу покинул нечестивый, мы все отчетливо слышали это, — громко сказал епископ, поднимая глаза на своих слуг. Те хором подтвердили сказанное, почти все испуганно крестились.

— Все эти годы я пытался успокоить свою растревоженную и падшую душу тем, что поступок мой был вызван горем и местью за смерть отца моего. Но я чувствовал, что Господь не принимает оправданий моих, а в снах моих даже мой отец укорял меня и говорил мне, что я услышал змеиные слова наветников, но закрыл душу свою для слов Господа. Никогда, вы слышите, никогда, месть и зло не приведут душу вашу к добру и успокоению.

— Кто же, следуя советам дьявола, затмил своими словами разум и душу вашу?

— О смерти моего отца мне поведал монах Хатто, к которому меня привели герцог Альберих и сенатор Теофилакт, — прошептал Гуго. Его преподобие выпрямился, лицо его излучало вид человека, получившего на хранение крайне важную и драгоценную вещь.

Епископ простер руки над графом и громко и отчетливо начал молитву. К нему подскочил служка и передал ящичек, в котором оказалось освященное оливковое масло. Епископ нанес елей на лоб и ладони умирающего.

— Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.

— Как хорошо, когда Бог в сердце твоем! — с такими словами и неожиданной улыбкой на устах, столь несвойственной ему все эти годы, граф Гуго Миланский навсегда покинул этот мир.

Эпизод 6. 1677-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(16-17 июля 923 года от Рождества Христова).

Шестнадцатого июля 923 года Беренгарий выступил в поход из ворот старой Пармы. Настроение императора было, под стать итальянскому небу, почти безоблачным. Рим не подвел и прислал из Равенны мощный пеший корпус, а всего под началом императора собралось около двух тысяч воинов. Немного омрачало настроение Беренгария отсутствие вестей от Гуго Миланского, слишком уж это было непохоже на всегда рассудительного и пунктуального графа. Впрочем, успокаивал себя Беренгарий, изначально их встреча была запланирована не ранее чем у замка Борго, и посему повода для тревоги не должно быть. Вот только интуиция его почему-то упрямо бубнила, что замок Борго от Пармы отстоит не столь далеко, чтобы граф пожалел гонца и его лошадь, и не известил бы своего сюзерена о своем благополучном прибытии.

К замку Борго император подошел к вечеру того же дня. Монахи — хранители останков святого Домнина, считавшегося хозяином этих стен — радушно приняли своего господина, однако в стенах крепости сомнения Беренгария относительно миланского графа получили неоспоримое подтверждение — граф Гуго не появлялся со своим отрядом в окрестностях Борго и с ним явно что-то случилось. Возможно, как утверждали местные, тому виной стала коварная и норовистая По, помешавшая графскому отряду осуществить переправу возле Кремоны. Направить к нему навстречу своего гонца Беренгарию отсоветовали слуги, поскольку неизвестно где и когда решится форсировать реку Гуго. К тому же существовала другая, более веская причина, заставившая императора забыть про все прочие дела на свете — по словам окрестных жителей, во Флоренцуолу, что отстоит от Борго всего на десять миль, накануне вошло бургундско-германское войско короля Рудольфа.

Итак, многомесячная игра в дипломатию закончилась, молодой король почувствовал в себе силы бросить ему вызов, и Беренгарий теперь ощущал в своих жилах давно забытое кипение крови. Почти двадцать лет назад прошло с тех пор, как он в последний раз обнажал свой меч и по иронии судьбы тогда это тоже были бургундцы, правда из Нижнего королевства. Те воспоминания всегда тешили самолюбие императора, и сейчас Беренгарий вновь почувствовал воодушевление. Он теперь чуть ли не благодарил Рудольфа за его вторжение в Италию, ничто иное не омолодило бы императора сильнее и не налило бы такой мощью его мускулы.

Утром войско Беренгария покинуло Борго, а уже к полудню глазам императора предстал неприятельский лагерь, границы которого были расчерчены штандартами обеих Бургундий, Ивреи, Швабии и Лангобардии. Рев труб, раздавшийся в лагере Рудольфа, возвестил, что императорское войско ими было также замечено. Cлуги Беренгария принялись возводить шатер для своего господина, командиры отрядов отдавали приказы своим подчиненным и проверяли снаряжение, а сам император, вместе со своим верным графом Мило, решили подъехать на лошадях поближе к неприятелю, чтобы хорошенько оценить свои позиции.

Беренгарий отдал должное Рудольфу. В полном соответствии с оговоренными в письмах рыцарскими условиями, войска встретились практически на абсолютно ровной и хорошо просматриваемой местности, лишь на юго-западе, в трех милях отсюда чернели леса, пряча под своей тенью подножия холмов. Между войсками же простиралось поле, одно только ровное как стол поле, с полным отсутствием высоких деревьев и каких-либо водных преград.

При беглом осмотре неприятеля настроение у Беренгария ухудшилось. Войско Рудольфа лишь совсем немного уступало в своей численности императорской армии, и Беренгарию впору было начать укорять себя в том, что он в свое время благодушно выпустил из своих рук графа Адальберта Иврейского, барона Гизельберта и епископа Гвидолина. Не прояви он столь высокое христианское человеколюбие, сегодня вражеское войско было бы меньше, как минимум, на треть.

Звук рога привлек его внимание. Очевидно, его заметили, именно ему был адресован этот сигнал, и теперь к нему, под белым флагом, направлялись конные парламентеры, извините, переговорщики, поскольку до рождения слова «парламент» оставалось еще триста лет. Граф Мило ответил звуком своего рога и также, прицепив к своему копью белый холст, помахал своим импровизированным флагом в воздухе, демонстрируя готовность императора вступить в переговоры.

Спустя несколько минут к императору приблизились пятеро всадников. Один из них, в фиолетовой епископской сутане, проворно, несмотря на свой почтенный сан, соскочил со своего коня и, оставив своих слуг в стороне, смиренно поклонился императору. Беренгарий также спешился, отдав свою лошадь графу Мило, и подошел к епископу.

— Беренгарию, императору римлян и франков, почет и процветание! — пропел епископ Гвидолин, лучезарно улыбаясь, несмотря на всю серьезность момента.

— Приветствую вас, ваше преподобие! Немного удивлен вашим словам, ибо, насколько я понимаю, войско, стоящее позади вас, находится здесь как раз потому, что не признает меня августом римлян и франков.

— Суета, корысть и гордыня порой овладевают даже самыми достойными христианами, но нет такого спора, который невозможно было бы разрешить мирным путем!

— Ваши слова, ваше преподобие, вселяют в мое сердце радость и дарят надежду стоящим здесь тысячам христиан, что сегодня их чистая кровь не будет пролита.

— Все зависит от решения их владык земных, государь.

— От решения и их намерений. Чего же хочет ваш король Рудольф, осмелившийся украсть у меня корону лангобардов?

— Его высочество вполне устроят земли к югу от По вкупе с землями Милана и Павии. В этом случае, его меч сегодня и навеки для вас останется в ножнах.

— То есть, фактически мне предлагается безропотно оставить ему земли, которые он к сегодняшнему дню потерял? Мне нравятся молодые люди, у них всегда отменный аппетит!

— Да, и…

— Что еще?

— Поскольку вам, цезарь, Господь всемилостивейший не дал возможности заиметь наследника, король Рудольф предлагает вам свою сыновнюю любовь и верность.

— Отчего же он не напросился в мои наследники прежде чем объявляться здесь?

— Только лишь для того, чтобы вы поняли, насколько смел его меч, насколько верен его щит.

— Это возможно будет проверить сегодня.

— Король Рудольф печалится, что жизнь сотен примерных христиан сегодня окажется под угрозой.

— Все в руках этого отважного короля. Если бы не его появление здесь, эти сотни христиан в этот благословенный день славили бы Господа, пили вино, растили детей, и ничто не угрожало бы их жизни. Король Рудольф возжелал иного, но мне отрадно слышать, что он готов изменить своим желаниям. Никто не тронет ни единого волоса с головы его и его слуг, если он сей же час развернет свое войско и навсегда покинет чужие для него земли.

— Король Рудольф был призван на трон и коронован итальянской знатью и клиром с соизволения Господа.

— Коронован кучкой баронов-отщепенцев и священниками, чьи запросы простираются гораздо далее их скромных возможностей и чья верность сродни флюгеру в осеннюю пору — повысил тон Беренгарий, — всех вас, уцелевших после сегодняшнего дня от моего меча, постигнет наказание Рима.

— Карает не папа, карает Господь. В том числе и тем, что отнимает у храброго властелина его разум.

— Вы грозите мне, ваше преподобие?

— Нет, просто трезво оцениваю ваши силы. Кстати, либо мое зрение изменяет мне, либо в вашем войске отсутствует граф Гуго из Милана?

— Да, его нет в моем войске.

— Что же с ним приключилось?

— Не знаю, но, благодарение Господу, вы, судя по вашим словам, также этого не знаете, а значит, граф жив!

— Увы, но вы спешите со своими выводами так же, как и с вашими предыдущими словами о грядущем наказании нашем.

— Что случилось с Гуго, ваше преподобие? — разделяя слова на буквы-молекулы, процедил Беренгарий, мрачно и с полным отсутствием всякого почтения к отцу Церкви глядя в фальшиво-смиренные глаза епископа.

— Он принял смерть воина при переправе через По. Авангард его отряда разделил с ним его участь, прочие остались в Кремоне, дрожа от страха, вызванным силой моего войска.

— Вот как, — Беренгарий снял свой шлем и перекрестился, — Мир праху его! Покой души его!

— Придется очень долго ждать покоя души его, цезарь, — сказал епископ, — граф Гуго умер у меня на руках, и прежде, чем он получил от меня viaticum, он поведал мне о том, как двадцать пять лет назад, во время охоты на полях Маренго, он убил своего сюзерена и друга, императора Ламберта, отомстив тому за смерть своего отца.

Беренгарий тяжело вздохнул.

— Значит все эти слухи, которые сопровождали его всю жизнь, на самом деле были правы.

— Да, и сказанное графом определенно роняет тень на вас и дает Рудольфу дополнительные права.

— Как? Каким образом? Я принял Железную корону еще при жизни Ламберта, а императором стал спустя восемнадцать лет после его кончины при обстоятельствах, совершенно с его смертью не связанных.

— Как знать, как знать, цезарь! Дело в том, что Гуго спровоцировали на это убийство те, кто с тех времен являются вашими друзьями. По крайней мере, один из них точно.

— Кто же это?

— Альберих Сполетский и Теофилакт, сенатор и консул Рима! Альберих после этого захватил власть в Сполето и сослал старую Агельтруду в монастырь. После признания Гуго я теперь готов поверить, что и в смерти брата Ламберта тоже не все чисто. За Альберихом же весьма четкой тенью маячит ваша фигура, цезарь! Прямо или косвенно, но все действия Альбериха были на руку именно вам!

— Это ложь!

— И вы очень быстро, подозрительно быстро признали права Альбериха на Сполето, обойдя при этом родного брата Агельтруды.

На это Беренгарию нечем было возразить. Гвидолин довольно фыркнул.

— Известие обо всей этой истории приведет к тому, что это ваше войско, — епископ вытянул руку в сторону лагеря Беренгария, — уже через неделю поредеет наполовину.

— Вы нарушите тайну исповеди? Впрочем, вы ее уже нарушили.

— Да какая это была исповедь, государь?! Я принимал слова Гуго на неосвященной земле, возле реки По, сидя на грязном песке, а вокруг меня толпились ланциарии, сразившие его, и они также слышали все то, что он говорил. Почти все, — по-лисьему ухмыльнувшись, добавил епископ.

— Да, известие не сулит мне в будущем ничего хорошего, но сегодняшний день в самом разгаре и ничто не помешает мне добыть победу в честном бою, под оком Страшного Судии, и доказать, что я более вашего бургундца достоин носить императорский мир и корону!

— Ваши доказательства могут значительно прибавить в весе, если вы согласитесь выслушать мое, теперь уже только мое предложение.

Беренгарий вскинул свой взор на епископа. Гвидолин улыбался со смесью ехидства и напускной печали.

— Чего же хотите именно вы?

— В моих силах сделать так, чтобы слова Гуго навсегда остались единственно в памяти моей и вашей….

— Чего же потребуете взамен?

— Самую малость, цезарь, самую малость. Шаг, который вам ничего не стоит сделать, как и вашему союзнику, епископу Рима. Уверен, папа не будет противиться этому, если ваши доводы будут подкреплены тем, что вы услышали только что. Восстановите же справедливость, покарайте сына за грехи отца его и освободите епархию священного Милана от недостойного пастыря его!

— Освободить для вас?

— Именно так, государь.

— Разве отвечает сын за отца своего? Разве не сказано в книге Господа: «сын не понесет вины отца и отец не понесет вины сына» ?

— Как приятно слышать слова Священного Писания из ваших медоточивых уст, как славно, что император римлян не понаслышке знает Библию. Но я и не призываю вас карать Фламберта, сына Гуго, пусть живет с миром и молится за отца своего. Подальше от Милана.

— Мне кажется, гордость и наглость возымели верх в душе вашей! Хотя, чему я удивляюсь? Ведь я разговариваю с человеком, успевшим за последние два года трижды переметнуться из одного лагеря в другой! Да что там «за два года», вы во время уже сегодняшнего разговора пообещали свое войско и мне, и Рудольфу. Не своей смертью вы умрете, ваше преподобие!

— Не спешите приходить в ярость, государь. Ярость во все времена плохой советник. К тому же вы не дослушали меня.

Беренгарий кивнул головой, приказывая говорить далее.

— Под рукой Рудольфа здесь почти две тысячи храбрых воинов.

— Я это успел заметить.

— Но арьергард его армии составляет корпус города Пьяченцы. Пьяченца готова будет сей же час оставить поле битвы на ваше торжество и вашу победу! Разумеется, если просьба моя будет услышана.

Беренгарий с изменившимся лицом отошел от продолжавшего ухмыляться епископа. Он медленно побрел вдоль поля, чувствуя, что ему предстоит сделать нелегкий выбор. На мгновение он оглянулся на епископа, который оставался на месте и не следовал за ним.

— Но ведь это будет нарушением правил Церкви, если вы, епископ Пьяченцы, станете епископом Милана!

— Полноте, ваше высочество. За вами папа Иоанн, который в свое время успешно перескакивал с болонской кафедры на равеннскую, а затем и вовсе на римскую. Еще одно маленькое отступление не нарушит устои Церкви и не утяжелит сильно грехи Иоанна!

Беренгарий покачал головой и побрел дальше. Епископ остался ждать его решения. Соблазн был чудовищно велик. Предательство Пьяченцы почти наверняка обещало победу его войску — это главное. Обстоятельства убийства императора Ламберта, пусть Беренгарий нисколечко в этом замешан не был, сложились таким причудливым образом, будто действиями преступников кто-то и в самом деле управлял, а он, Беренгарий, при этом оказался в итоге главным бенефициаром случившегося, и теперь остаток своих дней может провести в бесплодных оправданиях или бессмысленных гонениях на клеветников, а имя его впоследствии получит проклятие безжалостных потомков. Наконец, сын Гуго, архиепископ Милана Фламберт, уже давно не пользовался симпатией императора, будучи не раз уличенным в симонии, что и стало причиной того, что Беренгарий, с трудом согласившийся на его назначение архиепископом, обязал Фламберта заплатить солидный выкуп, который он, кстати, пока почему-то не торопится внести.

Двадцать лет назад, когда Беренгарий очертя голову гонялся за европейскими коронами, он, оказавшись в подобной ситуации, не тратил бы время на размышления и принял бы предложение епископа. Десять лет назад возможно тоже согласился бы. Но сейчас, когда богобоязненному императору оставалось сравнительно немного времени до момента своего явления пред Господом, когда его голова уже увенчана вожделенной короной Августа, принесшей ему на самом деле больше горя, нежели радости, сейчас мудрый пожилой правитель медлил с ответом, ибо сиюминутные цели для него уже давно померкли перед желанием справедливым правлением своим очистить свою душу от грехов прошлых лет. Достойную ли службу сослужит он Творцу, если заменит одного подлеца в сутане на другого, еще более подлого, и даст ему понять, что страшится сообщенных ему сведений? Достойно ли он поступит как рыцарь, если, договорившись с соперником своим о честной битве, воспользуется услугами Иуды среди соратников его? Ведь если они с Рудольфом сейчас заклинают Господа стать для них сегодня судьей на поле брани, как будет выглядеть он, явившись на этот суд бесчестным? Как поступил бы, царство ему Небесное, благородный Ламберт на его месте, если бы его предатель-слуга проник бы к нему с подобным предложением?

Так рассуждал старый, наивный для нашего времени и нашей оценки, король, быть может, не очень удачливый правитель, но зато храбрый и честный человек. Приняв решение, он, боясь возвращения суетных мыслей, поспешил вернуться к Гвидолину.

— Передайте вашему королю, епископ, что если он оказался настолько смел, что явился в мои земли с оружием в руках, пусть смелость эта не изменит ему сегодня, ибо сразу после ноны я буду атаковать его войско.

* * *

Яркое июльское солнце сделало все от него зависящее, чтобы предотвратить грядущую бойню между дружинами, каждая из которых несла впереди себя символ великой жертвы Господа, пела гимны о святости и благочестии, и жарко приглашала Сына Человеческого, пострадавшего за грехи мира, к себе в союзники. Солнечные лучи немилосердно обжигали светом две людские колонны, шедшие навстречу друг другу с целью губить чужие жизни и постараться спасти свои. Никто из бравых воинов обеих армий, спроси их о целях и истоках сегодняшнего сражения, не смог бы внятно объяснить причины начинающегося боя. Их знали, и то не до конца, только их предводители, стоявшие возле своих шатров и оценивающие свои быстро меняющиеся шансы на лавры победителя, в то время как людские массы, привлеченные сюда прихотями своих сеньоров и ради сомнительного прибытка в своих кошельках, начинали отчаянно кромсать друг друга.

Швабско-бургундское войско, как и предполагал Беренгарий, предпочло атакующую тактику. Вперед, ощетинившись копьями, ринулась конница, состоящая из рыцарей Бургундии и Ивреи, за ними дружным быстрым шагом следовала сначала швабская пехота, а затем дружина епископа Пьяченцы. Император же предпочел классический оборонительный вариант, поставив конницу венгерских наемников и веронских рыцарей на фланги, а в центре возлагая свои надежды на папских дорифоров.

Удар бургундской конницы был направлен прямо в центр императорского войска, Рудольф, а точнее герцог Бурхард — именно он принимал решения по ходу боя — намеревался, таким образом, рассечь армию неприятеля надвое, кратчайшим путем добраться до шатра императора и, опрокинув его, добиться быстрого и решительного успеха. Однако, прежде чем бургундцы достигли вражеского войска, их с обеих сторон с диким гвалтом атаковали венгры, осыпая рыцарей своими стрелами, стремительно поворачивая к своему лагерю и возвращаясь вновь с новой стрелой, вытащенной из колчана. Круговерть, устроенная кочевниками, стала откровением для рыцарей Рудольфа, их колонна смешалась, потеряла темп, и сила их удара по императорской пехоте оказалась снижена в разы, отчего их атакующий меч не развалил вражескую армию пополам, а прочно увяз в ее туше.

В довершение всех бед с флангов возобновили свои кусачие наскоки венгры, словно свора собак, накинувшаяся на медведя. Бургундской коннице пришлось бы совсем плохо, если бы не подоспели швабы. Начался жаркий бой, в котором уже не было место тактическим ухищрениям, адская музыка сражения представляла собой безумную, пеструю симфонию человеческих страстей, в которой предсмертные крики, радость убийц, страх и злость ежесекундно звучали ужасными аккордами, а Люцифер являлся здесь и композитором, и дирижером, и благодарным зрителем, не скупящимся на аплодисменты всякий раз, когда чья-то душа печальным облаком отлетала из поверженного тела.

Беренгарий, видя размазавшуюся по всему батальному полю вражескую конницу, решил пустить в действие свой резерв. Веронские всадники вклинились в бушевавшее людское море и их организованная атака, к ужасу Рудольфа, повергла в бегство его соотечественников. Дрожа всем телом, король бросился к своему тестю, умоляя того остановить бегущих прочь бургундцев. Отмахнувшись от него, герцог помчался навстречу убегавшим, но не для того, чтобы остановить бургундцев, а чтобы организовать оборону швабской дружине и попытаться спасти положение. Одновременно с этим он приказал двинуться вперед отряду епископа Гвидолина. Таким образом, обе стороны ввели в бой свои резервы.

Рудольф же, оставшись наедине, если не считать пары юных оруженосцев, вынес из своего шатра свой ларец со Священным копьем, раскрыл его, и, не решаясь более глядеть на поле битвы, опустился перед обломками копья на колени. Король начал неистово читать молитвы, прося реликвию явить миру свою силу, и затыкал уши лишь бы не вслушиваться в ежеминутные торжествующие крики смерти.

В какой-то момент показалось, что характер боя начал меняться. К стойко сопротивлявшимся швабам пришли на выручку дорифоры епископа, и градус сражения вновь начал подниматься. Однако воины Гвидолина оказались не слишком тверды и, после лихой атаки на них страшно визжащих венгров, кинулись врассыпную прочь. Победа императорского войска стала очевидной.

Швабы, под руководством, осыпающего всех и вся проклятиями, герцога Бурхарда, начали отступать, пытаясь сохранить подобие организованности и отбиваясь от продолжавшихся наскоков врага. В прежнем эпицентре боя осталось порядка трех десятков бургундских всадников, участь которых представлялась теперь незавидной, все внимание победителей обратилось на них, недавний страх перед смертью теперь, в их помыслах, уступал чувству глумливой радости над поверженным врагом и вновь проснувшимися корыстными устремлениями. В отчаянно спасавших свою жизнь бургундцах они видели теперь исключительно предмет наживы, и чем дороже было снаряжение рыцаря, прекрасней конь, богаче конское убранство и воинские доспехи, тем больше черни теперь терзало его, пытаясь заявить права на его имущество.

Беренгарий отдал приказ прекратить преследование швабов и остановить бессмысленную резню попавших в окружение бургундцев. Бароны Беренгария начали наводить порядок, тем более что помыслы их мало чем отличались от устремлений их дорифоров, они также стремились теперь пожать в должной мере плоды своей великой победы. Ликующие крики веронцев и равеннцев все громче раздавались на полях Фьоренцуолы и нашлось, наконец, немало людей, которые, прежде чем начать делить трофеи, упали на колени и вознесли благодарные молитвы Богу, пощадившего сегодня их жизни и даровавшего победу над их врагом. К их числу присоединился и сам император став, пожалуй, самым усердным в пении литаний.

Хор поющих в какой-то момент затих, так что бас императора стал явственно слышен. Беренгарий недовольно огляделся вокруг и заметил, что окружение его, вместо умильного созерцания неба, смотрит куда-то вдаль, причем лица слуг его вновь приобрели напряженное выражение. Вскоре прорезались и первые крики трусливого страха. Граф Мило подскочил к императору с серым, словно, пепел лицом.

— Государь, государь, нас снова атакуют!

Беренгарий вскочил на коня. Серой лавиной к ним летела колонна всадников, выставив вперед свои копья. В голове отряда неслись знаменосцы с флагами, на красном поле которых развевался белый крест.

— Павийцы, павийцы! — в ту же секунду раздались крики подле императора и толпа вокруг него начала быстро редеть, недавние победители не в силах были теперь противостоять новой угрозе. Жизнь их вновь повисла на волоске и толпа, которой теперь овладел исключительно инстинкт самосохранения, кинулась искать пути к своему спасению, не видя никого и ничего вокруг, забыв о всяком почтении перед своими господами и слыша только раскрывающиеся позади них ворота ада.

Бегущие опрокинули с лошади своего императора, кто-то, немыслимо нахальный, подхватил узды, сам взгромоздился на его коня и кинулся прочь. Другие ловили лошадей, отпущенных своими наездниками во время дележа трофеев или же навсегда лишившихся своих хозяев, павших во время битвы. Но подавляющее большинство доверилось исключительно собственным ногам и бежало без оглядки по необъятным просторам поля. В один момент исход боя развернулся на сто восемьдесят градусов.

Виной такой неожиданной концовки действительно оказался рыцарский отряд из Павии, возглавляемый графом Гариардом и бергамским бароном Бонифацием. Сотня их рыцарей со вчерашнего дня стояла в засаде в лесу, в трех милях от поля боя, ожидая сигнала к своему выступлению. Таковой они получили от герцога Бурхарда, когда преследование его швабов со стороны врага прекратилось, и враг начал праздновать преждевременную победу.

Не снижая темпа, павийский отряд врезался в беспорядочно отступающую толпу императорского войска. Сам Беренгарий, упав с лошади и на какое-то время потеряв сознание, неминуемо попал бы в плен, если бы не слепая ярость атакующих. Они вихрем пронеслись над ним, преследуя его слуг, а один из всадников даже случайно задел лежащего императора своим копьем. Спустя несколько мгновений, когда погребальный звон подков павийских лошадей начал стихать, к телу императору устремился чудом уцелевший граф Мило. Схватив в охапку своего сюзерена, он бросил его к себе на лошадь и, сам вскочив в седло, пустил в действие шпоры, благодаря Небеса за предоставленную возможность спастись. Благодарить было за что, на батальном поле к тому моменту вновь появились швабы, подбирая и добивая то, что опрокинула союзная им кавалерия.

— Мы живы, а, значит, мы еще не проиграли, — сам себя подбадривал молодой граф Мило, уносясь со своим беспомощным владыкой прочь с места их совместного позора, еще полчаса назад коварно выглядевшее как место их триумфа.

А на другом краю поля битвы, в своем королевском шатре, продолжал, не переставая, молиться Священному копью король Рудольф. По его лицу текли благодарные слезы, он с умилением целовал ларец, в котором тихо-мирно лежали обломки великого оружия, и беспрестанно повторял:

— Господи, благодарю! Господи, благодарю! Господи, благодарю!

Рядом с ним, громко кряхтя и недовольно морщась, освобождался от своей тяжелой кольчуги герцог Бурхард, покрытый весь пылью, потом и пятнами чужой крови.

Эпизод 7. 1677-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(август 923 года от Рождества Христова).

Последствия битвы при Фьоренцуоле, по словам летописцев, рыцарство Юга Европы ощущало на себе на протяжении еще многих последующих лет. На широких полях Паданской равнины нашли в тот день свой последний приют свыше пятисот воинов короля Рудольфа, в первую очередь швабские наемники и рыцари Ивреи. Еще большие потери понесла императорская армия, которая фактически прекратила свое существование. До конца дня бургундские и павийские рыцари преследовали неприятеля, горя жаждой мести, и гнали его до самого замка Борго. Сам замок, приняв поначалу многих бегущих, затем почел за благо сразу же открыть ворота и сдаться на милость победителя, надеясь своим предательством сохранить свое имущество в сохранности и получить признательность со стороны победоносного короля. Король и в самом деле прибыл тем же вечером в замок, в сопровождении герцога Бурхарда, после чего в окрестностях замка, к ужасу монахов, хранителей останков Святого Домнина, до самой ночи вершился отвратительный, скорый и слепой в своей ярости, суд. Прежде всего, были казнены до последнего человека венгерские наемники, их участь ни у кого сомнениям не подвергалась. Затем гнев победителей обрушился, как это ни странно, на солдат папского легиона. Особо неистовствовал герцог Бурхард, в своих кровожадных речах призывая Рудольфа устрашить Рим, предав смерти всех сынов его. По счастью, прямо противоположного мнения придерживался епископ Гвидолин, который вовремя сообразил, что при таком исходе дела бургундцев неминуемо будет ждать папский интердикт, а ему самому, как своих ушей, не видать впоследствии не только миланской епархии, но и своего теплого места в Пьяченце. Король Рудольф колебался, вначале ему, внезапно-удачливому победителю, несколько часов тому назад еле справившемуся со своим животным страхом, была близка позиция Бурхарда. Однако, слава Господу, он, успокоившись и наполнившись великодушием, принял в итоге сторону Гвидолина и, отпустив несчастных без вреда в Рим, снабдил их архонтов своим письмом к папе Иоанну Десятому, в котором витиеватым и пафосным языком объявлял тому о крушении Беренгария Фриульского и заверял, что лангобардская Италия не останется без сильной, твердой и, главное, покорной Риму руки.

О Беренгарии, тем временем, не было ни слуху, ни духу. Не утолив свою жажду крови, свирепый герцог Бурхард ежеминутно понукал короля продолжить свое движение вперед и, не дав опомниться императору, очутиться как можно скорее в Вероне. Спустя три дня король Рудольф был уже в Парме, откуда всего неделю тому назад так горделиво выехал император Беренгарий, полностью уверенный в своей победе. Однако далее продвижение бургундского войска застопорилось. Виной тому была объявлена беспощадная жара, обрушившаяся на Апеннины, а также значительно поредевшее после битвы войско, которому требовалось подкрепление. Однако истинной причиной явилась леность и благодушие Рудольфа, возжелавшего почувствовать себя, наконец, хозяином на здешних землях. Приняв присягу верности от пармезанских баронов и горожан, он предпочел вернуться в Павию и отложить свой поход в Верону на месяц, полагая, что за это время Беренгарий не оправится после нанесенного ему нокаутирующего удара.

Тем временем брошенный практически всеми император Беренгарий окольными, мало кому ведомыми, путями вернулся в свою Верону, где был встречен тоскливо и презрительно молчавшей толпой жителей. В который уже раз старый император смог убедиться в невысокой цене клятв своих подданных и трезвым взглядом очертить вокруг себя весьма узкий круг людей, на которых он действительно мог опереться в трудную минуту. Брошенный им клич о сборе нового войска под его знамена был практически всеми проигнорирован — к первым числам августа ему удалось собрать вокруг себя всего полторы сотни преданных мечей, да и прибывшие к нему рыцари, увидев столь малое число соратников, в скором времени начали изобретательно искать поводы покинуть Верону. Ситуация складывалась так, что впору было предаться отчаянию — не проходило и недели, чтобы он не получал сведения о том, как какой-нибудь очередной город или замок присягал на верность королю Рудольфу.

В первой половине августа к императорскому дворцу в Вероне прибыла небольшая делегация из Милана, при виде которой Беренгарий испытал смешанное чувство радости и тревоги. Милан до сего дня оставался практически единственным крупным городом за границами веронской марки, который хранил преданность своему императору. Беренгария это немало удивляло, так как тамошний епископ Фламберт в последнее время имел основания быть недовольным милостью августа, и для Беренгария стало бы горькой, но ожидаемой вестью открытие Фламбертом городских ворот перед бургундцами. Именно это, при встрече гостей, он опасался услышать более всего. В сопровождении верного графа Мило, который после битвы при Фьоренцуоле теперь ни на шаг не расставался с ним, а также своего канцлера, бенедиктинского монаха Ардинга Брешианского, он приветствовал гостей, опустившихся перед ним на колени и бодро восклицавших:

— Беренгарию, славному императору римлян и франков, жизнь и победа!

Император окинул гостей взглядом. Одним из визитеров был хорошо ему известный граф Гизельберт из Бергамо, не так давно участвовавший в заговоре против него. При виде графа сразу нахмурился и посуровел лицом императорский фаворит Мило. Вторым и, по всей видимости, главным в этой делегации, был бургундский граф Вальперт, вассал Гуго Арльского и судья при дворе слепого короля Людовика. Это был седой и перепаханный морщинами и шрамами рыцарь, закаленный боями на холмах Прованса и в лесах Баварии, снискавший себе уважение мудрым судопроизводством и отмечаемый обоими бургундскими владыками за невероятную твердость своего слова. Третьей из высшей знати, на которой задержал свой взгляд Беренгарий, оказалась миниатюрная молоденькая девушка, с черными волосами, выбивавшимися из-под дорожного плаща, и выразительными глазами, любопытно поблескивавшими на императора. Внешность девушки моментально напомнила старому монарху дочку римского консула, чьи интриги в свое время пусть и увенчали его короной, но доставили его сердцу невыразимые страдания. Беренгарий, слегка нарушив церемониальные правила своего двора, первым делом обратился к ней:

— Кто вы, восхитительное дитя природы и Творца ее?

За девушку, сразу, словно улитка, спрятавшуюся вглубь раковины своего плаща, ответил граф Вальперт.

— На ваш суд и милость, цезарь, представляю свою единственную дочь Розу, не так давно, с благословения Господа нашего, давшего обет супружеской верности благородному графу Гизельберту, который также находится сейчас перед вашими очами.

«Ах, вот чем объясняется столь странный состав посольства из бургундцев и бергамасков, прибывших с вестями из Милана!» — подумал император. Граф Мило хмурился все сильнее, и красота гостьи совершенно не тронула его молодое сердце, состав гостей нравился ему еще меньше, чем императору. Однако так уж распорядилась судьба, так калейдоскопически менялась картина в феодальной Италии, что, кроме самого Мило и Ардинга, в окружении императора почти не оставалось людей, хотя бы раз не изменивших ему.

— Какие новости принесли вы в наш дом, благородные мессеры? С какой целью посетили мой скромный приют?

— Прежде чем ответствовать перед вами, цезарь, я просил бы покорного разрешения моей дочери удалиться. Дорога была трудна и тяжела, а моя дочь носит под сердцем ребенка и ей необходим отдых.

Роза, получив разрешение, покинула приемный зал дворца. Также были удалены и слуги Беренгария. Подле императора остались только Мило и Ардинг.

— Наше посольство держит при себе послание короля Италии и Верхней Бургундии Рудольфа, адресованное тебе, цезарь, — начал Вальперт, после чего достал пергаментный свиток и зачитал письмо короля.

В этом послании Рудольф, начав с того, что исход сражения между ними явно свидетельствует о Небесной воле, и чувствуя в себе силу мечом и огнем взять то, что еще подвластно сейчас Беренгарию, тем не менее, предлагал, «оставаясь добрым христианином и не желая пролития крови слуг Христа», признать за ним, Рудольфом, права наследника и закрепить за обеими сторонами сложившийся на данный момент раздел территорий. Император выслушал Вальперта с абсолютным спокойствием и скучающим тоном ответил:

— Благородный мессер Вальперт, признаться, я ожидал от Рудольфа нечто более интересное и разнообразное. Подобные послания я получаю почти каждую седмицу и мой ответ неизменен. Нет, отвечают мои уста тому, кого вы называете королем Италии, но который на деле таковым не является.

— Это письмо, цезарь, было доставлено нам в Милан королевскими герольдами и мы, присутствующие здесь, вовсе не являемся послами короля Рудольфа, — ответил несколько разочарованно Вальперт. Прибыв сюда, он действительно считал, что везет Беренгарию сногсшибательную для того новость.

— Чьими же послами вы, благородные мессеры, являетесь?

— Его высокопреподобия, смиренного и благочестивого Фламберта, епископа великого города Милана, который, в нашем лице, припадает к вашим стопам и заверяет вас в своей преданности!

— И я бесконечно рад слышать это, — воскликнул Беренгарий, император при этих словах почувствовал в душе громадное облегчение, — оставим же церемонии для надменных врагов и безучастных соседей наших. Прошу вас, мессеры, немедля поделиться со мной вашими новостями.

Император жестом пригласил гостей за стол. Вызванные слуги моментально обставили стол угощениями.

— Увы, цезарь, но позвольте мне начать с плохих новостей, — начал Вальперт, — Брешиа и Бергамо приняли в своих стенах бургундские и германские войска Рудольфа.

Беренгарий обреченно кивнул головой, а затем воззрился на Гизельберта.

— Благородный граф, — обратился он к нему, — вот так Бергамо дорожит своей честью и словом?

— Не буду искать оправданий, — ответил Гизельберт, — я и мои люди верны вам по сию пору, но враги оказались сильнее и больше числом. Увы, семя Иуды прорастает в слабых сердцах стремительнее огня в хлебных амбарах.

Беренгарий при этих словах одарил бергамаска весьма выразительным взглядом. В любой другой момент он бы напомнил графу о том, как иудино семя быстро давало всходы и в его душе. Однако, сейчас надлежало дорожить даже такими союзниками.

За императора ответил граф Мило.

— Зато вы, граф, в это время одержали победу над бургундцами на другом поприще, сделавшись зятем благородного графа Вальперта.

Краска бросилась в лицо Гизельберту, граф Вальперт также нехорошо переменился в лице, но император вовремя прогнал готовившуюся разразиться грозу.

— Друзья мои, придержите ваши острые языки и забудьте старые счеты между собой. У наших ворот сейчас стоит слишком сильный враг, чтобы мы, на радость ему, ослабляли друг друга распрями.

И, обратившись к Вальперту, император попросил того продолжить.

— Славный замок Мантуя окружен войсками Рудольфа. Город остается верным императору, но сообщение с ним прервано, — в голосе Вальперта, помимо воли, промелькнула тень злорадства. Напрасно и не вовремя съехидничал Мило.

Очередной сильный удар по позициям Беренгария. Император сокрушенно покачал головой.

— Властелин Венеции, славный дож Орсо , по слухам, принял Рудольфа в качестве правителя земель италийских.

— Как? Ему-то что за выгода? — воскликнул Беренгарий. Вот этого он точно не ожидал, кольцо врагов вокруг него, таким образом, почти сомкнулось.

— Мне об этом неизвестно, государь. Могу сказать только, что великий город Милан, поклявшись вам в преданности, моими устами эту клятву подтверждает и готов стоять до последнего воина.

Беренгарий снова кивнул головой, на этот раз демонстрируя грустную благодарность. С печальным видом он повернулся к своим советникам:

— Что можем мы противопоставить сему?

— Его высокопреподобие архиепископ Фламберт надеется, что верность Милана не останется незамеченной венценосным помазанником Рима, — продолжал Вальперт, особо выделяя голосом слова о верности и о незамеченности. Беренгарий вернул свой взгляд к нему.

— Да, нам отрадно слышать это, в то время как большинство трусливо отвернулось от нас.

— Его преподобие готов продолжать защищать город, — настойчиво, как неразумному младенцу, повторял Вальперт. На сей раз акцент был сделан на слове «продолжать».

— Очевидно, его преподобие намерен поставить вашему высочеству какие-то условия для сохранения своей верности, — раньше Беренгария сообразил граф Мило.

Беренгарий встрепенулся.

— Это в самом деле так? — возвысив голос, спросил он Вальперта. Под усами графа Гизельберта промелькнула усмешка.

— Для защиты города епископу требуются немалые средства на вооружение и на пропитание воинов и простых жителей, терпящих все горести осады. А также на сдерживание наиболее ретивых врагов его. Между тем, епископ стеснен в своих средствах, ибо вы, цезарь, наложили на него определенные обязательства.

— И? — спросил Беренгарий

— И ради сохранения преданности тебе, цезарь, верный епископ Фламберт просит простить ему этот долг, — за Вальперта ответил Мило.

— Да, государь, — подтвердил Вальперт, гордо подняв голову в ожидании высочайшего шторма.

Шторма не последовало. Ответом было долгое молчание императора, погрузившегося в невеселые размышления.

— Пока Милан верен вам, ваше высочество, король Рудольф, атакуя вас, не может быть спокоен за свой тыл, — прервал тишину отец Ардинг. Присутствующие согласно кивнули головой.

— Власть короля Рудольфа не признается маркизами Тосканы и Сполето, — заметил Вальперт.

— Король Прованса Людовик и его главный советник граф Гуго Арльский не приветствуют успехи короля Рудольфа. Маркиз Ивреи Адальберт, под влиянием своей жены Ирменгарды, прекратил помощь королю Рудольфу, — граф Вальперт, очевидно, перешел на позитивную волну, возможно испугавшись, что загнанный в угол император решит пожертвовать Миланом ради сохранения сил вокруг своей главной и последней цитадели и провалит, таким образом, посольскую миссию графа.

— Вы ждете от меня скорого ответа, граф? — спросил, наконец, очнувшись Беренгарий.

— Нет, великий цезарь. Ни я, ни его преподобие Фламберт не торопят вас с ответом.

И, выдержав паузу, добавил:

— Тем более, что вашему высочеству в этом году не стоит ожидать прихода короля Рудольфа на веронские земли.

Беренгарий вскинул голову.

— Откуда такая уверенность, граф?

— Потому что король Рудольф в настоящее время направляется в земли франков и он оставил свой двор в Италии на попечение графов Гариарда и Бонифация, обеспечивших успех его оружию при Фьоренцуоле. В Цюрих за пополнением своих сил отбыл и герцог Бурхард.

Услышанное ошеломило Беренгария и его советников.

— Что заставило короля уйти?

— Весть о гибели в битве при Суассоне Роберта , короля западных франков. До вас, верно, уже доходили слухи, что прошлым летом Роберт принял корону из рук местной знати после страшного оскорбления, которое нанес ему простоватый король Карл. На одном из пиров монарх посадил с ним наравне своего канцлера, низкородного и подлого Агано. Местные дуксы и графы с тех пор не хотят видеть своим сюзереном Карла, королевский трон после смерти Роберта свободен, и Рудольф, по всей видимости, к бургундской и итальянским коронам возжелал присоединить еще и франкскую.

— У короля Рудольфа хороший аппетит, — граф Гизельберт с улыбкой прокомментировал слова своего тестя.

— Королю Рудольфу определенно придает смелости Священное копье, которое ему так опрометчиво подарил граф Сансон, — продолжал говорить Вальперт.

— Возможно, — согласился император. Ему стало известно, что во время битвы при Фьоренцуоле Рудольф горячо молился этой реликвии, святая сила которой с легкостью возобладала над земной мощью его двухтысячного войска. Император потом долго жалел, что не провел в таких же горячих молитвах тот день, а суетно метался по полю и отталкивал от себя милость Небес, сражаясь, как простой воин, и наивно пытаясь силой своего грешного меча добыть себе победу. Потеряв свое войско, Беренгарий считал, что, ко всему прочему, он в тот день потерпел поражение от бургундского короля еще и на поле благочестия и трудно сказать, какой именно проигрыш сейчас более всего терзал его душу.

Он пообещал не тянуть с ответом, а пока предложил гостям воспользоваться своим приветливым домом. Гости удалились, но Беренгарий не спешил отпускать от себя своих верных советников.

— Хвала Творцу, он не покинул нас и даровал нам время для того, чтобы собрать новые силы против Рудольфа, — начал он, и его советники с удовлетворением отметили, что лицо их монарха вновь излучает энергию и уверенность в собственных силах.

— Да, но за эти полгода, отпущенные нам, изменится немного. Города и замки Лангобардии заняты бургундцами и нашими предателями, которые, из страха перед наказанием, будут держаться за свои города едва ли не сильнее бургундцев.

— Прощение, да еще и подкрепленное дарами, может склонить их сердца на нашу сторону, — заметил Ардинг.

— Да, вот только где взять средства на эти дары? Где взять средства на новое наше войско, да и на кого нам рассчитывать? Можно только пожалеть, что в свое время мы оттолкнули от себя Альбериха Сполетского, — воскликнул Мило.

Беренгарий смутился. В свое время он, ради дружбы с понтификом, сознательно оставил без внимания мольбы Альбериха, обиженного папой Иоанном при дележе трофеев в Гарильяно. Тогда он также принимал непростое, но, как ему казалось, самое верное решение, выбирая из двух зол меньшее.

— Давайте оставим привычку искать себе помощь на юге, — ответил Беренгарий, — все итальянские бароны слишком ненадежны, слишком коротко их слово, чтобы мы могли доверяться им. Подарки ими забываются мгновенно, зато обиды свои они помнят вечно. Вот и сегодняшние гости тому пример. Давно ли граф Гизельберт замышлял против нас?

— А потом бегал перед нами, в чем мать родила, — добавил Мило и все трое дружно рассмеялись, слегка подняв себе настроение.

— Или этот бургундец Вальперт, позавчера служивший Гуго Арльскому, вчера Рудольфу, а сегодня уже являющийся к нам послом епископа Фламберта, — поддержал тему Ардинг.

— И сам этот, не к ночи упомянутый Фламберт, далеко не образец преданности, да и разве он может таковым быть, будучи рожденным от чресел человека, за которым тянется шлейф самой наигнуснейшей измены, — язвительно заметил Мило. Беренгарий вновь помрачнел, вспомнив слова епископа Гвидолина.

— Не будем распускать пустые слухи, мой верный Мило. Но, в целом, все ваши доводы, друзья мои, абсолютно верны. Вы сами сейчас до конца убедили меня в том, что я давно подозревал, но никак не желал в душе своей соглашаться.

— С кем же вы намерены тогда вступать в союз? — поинтересовался Мило.

— Есть! Есть силы, уже не раз помогавшие нам и выполнявшие все наши договоренности до последней запятой. Они заставят всю эту подлую свору дрожать от ужаса, представ перед ними Всадниками Апокалипсиса!

— Ваше высочество! Неужели вы снова собираетесь просить помощи язычников? — в ужасе воскликнули дуэтом Ардинг и Мило.

— Помилуй, Господи! Единожды открыв ящик Пандоры , вы снова и снова заглядываете туда, забывая, что просите помощи безбожных венгров против, пусть и заблудших, но слуг Христовых!

— Вот именно! Ответьте, святой отец, — обратился Беренгарий к Ардингу, лицо императора было красным от гнева, словно он уже повелевал своими страшными всадниками, — кто из двоих более согрешил перед Господом? Тот, кто отродясь не слышал слова Его, будучи родом из племен, никогда не слыхавших о Нем, и проживая в местах, где никогда не ступала нога слуг Церкви Его, но зато твердо держащий свое собственное слово, однажды слетевшее с уст? Или же тот, кто с рождения воспитывался и родителями, и священниками истинам Его писания, Его любви, Его заповедям, вкушал плоть и кровь Его, но все эти священные дары при жизни своей попрал, забыл, обменял на соблазны и искушения? Ответьте, кто ближе из них Господу?

— В ваших словах, несомненно, заключена драгоценная мудрость, государь. Я сожалею только о бедах, чинимых этими язычниками во время своего присутствия на христианских землях и не связанных с военным противостоянием сопернику вашему. Обуздать венгерские орды невозможно, последствия их вторжения непредсказуемы.

— Мы совершили немало совместных действий с венгерским дьюлой Бурсаком, и венгры всегда отменно повиновались договоренностям между нами. Мое слово было крепко, и этот дьюла твердо управлял своими людьми.

— Для этого также потребуются немалые средства, цезарь, — вздохнув, ответил Ардинг.

— Вы правы, вы тысячу раз правы, и потому я оставляю просьбу епископа Фламберта без удовлетворения. Мало того, я потребую от него уплаты долга как можно скорее. Тогда и поглядим, насколько велика его преданность мне.

— Вы подаете знак Иуде, отказывая тому в поцелуе своем, — важно заметил Мило, на дух не переносивший своего сводного родственника.

— Христос поцеловал Иуду, но это не помешало тому предать учителя своего и открыть душу свою Искусителю. Того, в ком сидит Враг рода человеческого, не задобрить ни поцелуями, ни славой, ни деньгами. Пусть Фламберт пройдет это испытание с честью, и я воздам ему сторицей, когда расправлюсь с врагами своими.

Эпизод 8. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(март 924 года от Рождества Христова).

Шум города, вначале приглушенный и тихий, а теперь уже истерически-нервный, долетел до ушей епископа Пьяченцы и пробудил его ото сна. Гвидолин вскочил со своего грубого жесткого ложа и первой мыслью, ворвавшейся в его сознание, было: «Вот оно, начинается!». Волна страха прошла в его душе и неприятно качнула сердце. Уже много дней он ожидал подобной тревоги и перед сном всякий раз благодарил Господа за то, что он даровал ему и его городу еще один спокойный день. Но видно, на сей раз, горькая чаша перешла уже в его руки. Епископ спешно начал натягивать свои одежды, ежесекундно прислушиваясь к нарастающему гулу. Сомнений уже не было — шум по своему характеру и децибелам уже давно превысил тот уровень, который издают рыночные торговцы, поймавшие карманника. И это явно не пожар, при пожаре не орут так истошно и повсеместно, если, конечно, не загорелся весь город сразу. Епископ, справившись, наконец, со своим туалетом, выскочил на лестницу и помчался, вопреки общему потоку не вниз и к крепостным стенам, а вверх на смотровую площадку башни, охраняемую его личными стражниками. Пока он добрался до нее, церкви Пьяченцы зашлись колокольным звоном, развеивая последние надежды жителей на заурядность происходящего.

Поднявшись к смотровой площадке, Гвидолин выбрал выход, ведущий к обзору северных стен города. Именно оттуда он, прежде всего, ожидал увидеть опасность. С тех пор, как император Беренгарий словно лисиц в курятник, спустил в Паданскую равнину полчища безжалостных венгров прошло едва ли больше месяца, но уже все соседние с Пьяченцей земли на левом берегу реки По напитались кровью своих жителей. Горожане и сам епископ в последние дни уже несколько раз видели подымавшиеся к небу грозные столбы дыма, повествующие о печальной участи, постигшей очередное соседнее селение. Пару раз на левом берегу появлялись и конные разъезды варваров, они кричали что-то нечленораздельное, но предельно грозное обитателям Пьяченцы, которые после их воплей тут же падали на колени, прося о заступничестве святого Антонина — покровителя их родного города.

Но на этот раз на левом берегу По все было спокойно и епископ, едва успев обрадоваться этой новости, испытал приступ нового, еще более жесточайшего страха. До последнего времени была слабая надежда на то, что венгры не рискнут переправиться через разлившуюся По, но если тревогой сейчас охвачены южные крепостные стены, стало быть, эта надежда рухнула, и горе и кровь теперь потоком хлынет в Тоскану, Сполето и папский Пентаполис. Епископ поспешил на южную смотровую площадку.

Там уже находился молодой папский посол Лев, священник кардинальской церкви Святой Сусанны, со своим, еще более юным, слугой. При виде Гвидолина слуга тотчас же отступил в тень и скрылся в темноте крепостной лестницы. Гвидолин был слишком встревожен, чтобы обратить на это внимание.

— Доброго дня ваше преподобие! Ликуйте, Господь услышал ваши молитвы!

— Доброго дня, отец Лев! Что вы хотите этим сказать?

Вместо ответа Лев вытянул вперед руку. По пармезанской дороге к городу приближалась колонна вооруженных людей. На первый взгляд в отряде было не менее тысячи человек. В середине отряда слуги несли роскошные носилки, очевидно, хозяина этого войска. У рыцарей, степенно ехавших впереди, развевались на ветру пять-шесть знамен, но Гвидолин, подслеповатый, как все, знакомые с грамотой, служители Церкви, никак не мог различить их цвета, не говоря уже о гербе.

— Это не венгры, — полувопросительно, полуутвердительно, произнес он.

— Конечно, это не венгры, ваше преподобие. Разве мог бы я так издеваться над вами?

Епископ до боли напряг зрение.

— Красные… Белые. Знамена красно-белые, полосы горизонтальные! И, кажется, коронованный лев! Это Тоскана?

— Именно так, ваше преподобие.

— Не знаю, зачем и с какой целью они появились здесь, их никто не звал. Но, благодарение Господу, их присутствие — гарантия нашей безопасности хотя бы на ближайшие дни.

Гул набата между тем нарастал. Город готовился к обороне, внизу на Большой городской площади, которая со временем получит название Пьяцца Кавалли, суетились люди, милиция занимала свои места возле крепостных бойниц.

— Ваше преподобие, вам надлежит поспешить к воротам, дабы услышать, с чем и к кому пожаловали тосканские гости.

Гвидолин послушался совета и заспешил вниз. Страх в его душе уступил место суетливым размышлениям. С момента появления в Италии короля Рудольфа, он и его город неизменно держали руку бургундцев. В связи с этим, тосканцев можно было вроде бы и не опасаться, они также находились в еще более жестком и долгом противостоянии с Беренгарием. Однако король Рудольф уже на девять с лишним месяцев застрял в земле франков, и в его отсутствие у равных ему по силе и возможностям князей вполне могло взыграть желание поднять мятеж. Так что совсем уже расслабляться не стоило.

Прошло немало времени, прежде чем Гвидолин добрался, наконец, до пармезанских ворот. За это время он уже успел услышать неоднократный призыв гостевого горна, очевидно, вызывавшего на переговоры или просившего горожан пустить их к себе. Гвидолина встретил глава городской милиции. Все прочие преклонили колено при появлении хозяина Пьяченцы.

— Вашему преподобию милость Господа, доброго здравия и времени на заботы о нас, — учтиво ответствовал глава милиции, здоровый и жизнерадостный саксонец, оставшийся в Пьяченце еще со времен похода императора Арнульфа и сделавший в городе неплохую карьеру.

— Благодарю вас, сын мой. Приветствую вас, жители Пьяченцы, — Гвидолин повернулся к согбенным спинам горожан, — прошу вас не отвлекаться на мою персону, а продолжать усердно исполнять дело свое. Итак, мой честный комит , что за тосканский гость пожаловал к нам и с какой целью?

— Графиня Берта Тосканская шлет приветствие вашему преподобию и желает войти в пределы Пьяченцы.

— Берта Тосканская? Сама графиня Берта, — забормотал епископ, — вот так неожиданность. Цель свою она вам, конечно, не сказала?

— Не сказала, ваше преподобие.

— Я бы очень удивился, если бы было наоборот. Что же, — сказал епископ, хлопнув в ладоши, — шлите графине Берте приветствие от Пьяченцы, мы будем счастливы лицезреть ее милость, город разрешит войти ей и ее сопровождению в количестве тридцати человек. Всем прочим предлагаем воспользоваться гостеприимством наших предместий.

Спустя полчаса Берта Тосканская торжественно вплыла на своих носилках в пределы Пьяченцы. Город приветствовал ее поклонами своих жителей, пением монахов и пронзительными стонами труб.

— Благороднейшая и величественнейшая графиня Тосканская! Вверенный мне милостью Господа святой и наивный город Пьяченца целиком и полностью у ваших ног, в чем от имени моего подтверждается.

И епископ сдержанно поклонился перед графиней, ибо выступал сейчас как светский владыка и хозяин лояльного города.

— Что вы, что вы, ваше преподобие, — заговорила Берта, — в первую очередь мне надлежит склонить голову перед святым городом и смиренным пастырем его в вашем лице.

И уже Берта опустилась на колени и поцеловала протянутую епископом руку.

— Простите за дерзость мою, если я поинтересуюсь у вас, благородная графиня, какие пути Господни привели вас сюда?

— Терпение, ваше преподобие, терпение. Думаю, что вы очень долго терпели неизвестность. Месяцы…

— Скорее годы, …- вставил Гвидолин.

— Тем более, так потерпите еще пару часов. Надеюсь и от вас услышать любопытные новости с севера.

— Увы, благородная сеньора, эти вести с каждым днем все более похожи на плач и стенания.

— Значит, такова воля Господа ниспослать нам горе и испытания за грехи наши и за гордость.

— Именно так, графиня. Будучи рожденными в грехе, мы изначально обречены на…

— На бесконечное стояние возле городских ворот Пьяченцы и рассуждения о высших материях, не так ли? — резко оборвала епископа Берта и, видя как тот изменился в лице, перевела все в шутку, — простите меня, ваше преподобие, но я не спала ночь и буквально валюсь с ног от усталости, а в такие минуты плоть и разум слабеют, тем более, что я столь наслышана о ваших превосходных винах и сырах.

Епископ все понял. Он поспешил с раздачей указаний своим слугам и сопроводил сердитую графиню к цитадели города — высокой крепостной башне, стоявшей напротив главной городской базилики — Церкви Святого Антонина. Видя настроение своей капризной гостьи, он не стал докучать ей предложением посетить начинающуюся службу третьего часа, однако перед полуденной службой все-таки послал своего диакона с приглашением, и Берта, состроив недовольную гримасу, не посмела ему отказать.

Только после оффиция девятого часа Берта смогла попробовать расхваленные всеми вина и сыры. Вся знать города присутствовала на обеде у епископа и восхищенными глазами смотрела на дочь самой Вальдрады, шепотом рассказывая снова и снова историю любви ее матери и короля Лотаря и пытаясь найти в складках ее морщин остатки былой красоты. Потерпев в большинстве своем неудачу, сплетники взяли убедительный реванш, вспомнив про красоту Ирменгарды, дочери Берты, и уверяли при этом, что и сама графиня еще несколько лет назад была нисколечко не хуже.

Сама же Берта была не словоохотлива за обедом, так и не пожелав рассказать Гвидолину о цели ее визита. Зато епископ поведал ей во всех красках и подробностях события последних месяцев.

— После битвы при Фьоренцуоле, где волей Господа, силой святого ковчега короля Рудольфа и мощью нашего оружия была сокрушена гордость императора Беренгария, король Рудольф посчитал более важным для себя отправиться в земли франков, где намеревался стать их правителем. Однако Господь распорядился иначе, и тамошняя знать избрала себе королем Рауля, на тот момент являвшегося герцогом Бургундии.

— Этих бургундских феодов больше, чем кардинальских церквей в Риме , — зло сострила Берта. Сидевшие за столом гости поддержали шутку дружным смехом. Берта подняла удивленно брови.

— Вот как? Бургундские правители здесь не пользуются почтением? — и смех в епископальном триклинии тут же трусливо замер. Большинство предпочло уткнуться в свои подносы с едой.

— Король Рудольф молод, полон сил, но ему, конечно, не достает опыта, и долг его советников заключается в помощи своему монарху, — дипломатично ответил Гвидолин.

— Прекрасно сказано, ваше преподобие. Продолжайте, вы изумительный рассказчик.

— К тому моменту император Беренгарий уже был в Вероне и, поискав вокруг взглядом, не нашел более ни в ком для себя опоры и совета. Тогда Люцифер, посещающий каждого в минуту его слабости, снизошел к нему и внушил мысль позвать своих страшных соседей, которые уже неоднократно приходили ему на помощь.

Берта почему-то одобрительно кивнула.

— Эти язычники, будучи всегда голодны и готовы проливать чужую кровь, как саранча кинулись на наши поля. Численность их войска составляла более десяти тысяч копий, и не было силы способной противостоять ей. В начале марта они обрушили на Павию, столицу нашего королевства, всю свою темную ярость.

За столом воцарилась полная тишина. Говорил один Гвидолин.

— По счастью, эти безбожники темны разумом и потому у них, хвала Всевышнему, до сих пор нет осадных орудий, способных пробивать наши стены. Граф Гариард и смиренный епископ Иоанн закрыли перед ними ворота и приготовились к долгой осаде. Однако венгры, по совету Люцифера, явно присутствовавшего в их войске, разожгли огромный костер, опустили в него свои стрелы и стали кружить вокруг города, направляя свои стрелы в его пределы. Очень скоро город оказался объят пламенем. Горели дома, горели святые базилики, заживо горели люди. В огне погиб епископ Иоанн, да упокоит Господь его душу и отпустит ему грехи!

Все за столом перекрестились.

— Горожане не успевали справляться с одним пожаром, как в другом месте возникал следующий. В городе, несмотря на холодную мартовскую погоду, было столь жарко, что волосы на голове у людей беспричинно вспыхивали как солома, а иссушенные жаром глаза выпадали из орбит. К исходу третьего дня в несчастной Павии не осталось дома, которого бы не коснулись языки дьявольского пламени. Этот пожар для жителей города стал самой страшной бедой со времен чумы, разразившейся в их городе двести сорок лет тому назад. Тогда, говорят, люди видели, как по улицам Павии ходили два ангела, добрый и злой; там, где первый давал знак, второй ударял копьем в дверь дома, и, сколько делалось таких ударов, столько в этом доме умирало людей .

— Хотела бы я знать, в чем заключалась доброта первого ангела, — воскликнула Берта и залилась громким смехом, увидев обескураженное лицо Гвидолина, не знавшего, что сказать в ответ. Отсмеявшись над бедами, постигшими столицу соседнего феода, в чем ее никто не посмел ограничивать ни в продолжительности, ни в громкости, Берта продолжила расспросы:

— Почему венгры, прежде всего, атаковали Павию?

— Потому что Павия — королевская столица, потому что Павия имела смелость принять сторону короля Рудольфа и короновать его лангобардской короной. Наконец, потому, что в Павии находились графы Гариард и Бонифаций, чье появление при Фьоренцуоле решило исход битвы.

— Что было далее?

— Некоторые отряды венгров начали рыскать, как шакалы, по землям Ивреи и Лангобардии, но большинство из них, направляемые умелой рукой, вероятно из Вероны, а может быть из самого ада, поспешили через Иврею проникнуть на территорию бургундских королевств. По всей видимости, Беренгарий, горя местью, решил перенести поле битвы на землю врага и нанести максимальный ущерб его имуществу. Но там их поджидал достойный и жестокий отпор. Немногие из варваров вновь увидели поля Италии. Против Священного копья короля Рудольфа не устояли даже эти дикие орды. В самый разгар битвы король Рудольф достал эту бесценную реликвию, и один вид ее обратил венгров в беспорядочное бегство.

— Ваши слова, как мед, текут из ваших уст, ваше преподобие. Я, конечно, не такой искушенный рассказчик, как вы, и у меня есть сведения об этой битве гораздо менее цветистые, чем ваши, сведения скучные и практичные. Король Рудольф навряд ли справился бы с венгерским войском и даже Святое копье навряд ли бы помогло ему, пусть простит Господь дерзость мою, если бы на помощь Рудольфу не пришло бы войско соседнего королевства, которое возглавлял Гуго, граф Арля и Вьенны, — сказала Берта крайне недовольным тоном, ее покоробило, что лавры этой битвы, о подробностях которых она уже знала, распределились народной молвой так несправедливо.

— Граф Арля и сын нашей заступницы, великой графини Берты Тосканской! — воскликнул кто-то из тосканских рыцарей, очевидно, быстрее прочих успевший оценить качество местных вин.

Все присутствующие встали и поклонились графине. Лицо Берты озарила гордость за своего сына.

— Я слышал, что в войне против венгров участвовали даже сарацины Фраксинета, — сказал кто-то из местной знати.

— Нахожу весьма мудрым объединяться для защиты своих земель против единого и грозного врага, несущего одну лишь смерть и разрушение, — вынесла очередную сентенцию Берта. Спорить с ней никто не посмел, большинство вообще избегали с ней встречаться взглядом. Один лишь папский посол Лев внимательно рассматривал графиню и запоминал каждое ее слово.

За обедом последовала вечерняя служба, после которой графиня изъявила желание отужинать с епископом наедине. Гвидолин оживился, весь день он провел в терзаниях, безуспешно пытаясь разгадать намерения графини.

После того как слуги, сделав свое дело, удалились, Берта еще раз обошла небольшое помещение, выбранное ей днем ранее в качестве места своего ужина. Графиня предприняла все меры предосторожности, чтобы убедиться, что они действительно одни.

— Ваше преподобие, мне хотелось бы узнать ваше личное отношение к королю Рудольфу, — начала она.

— Я солгу, если скажу, что меня за это время не посещали мысли сожаления, что я принял его руку.

— Благодарю вас за быстрый и лишенный излишних церемоний и уверток ответ. Ваших слов мне достаточно, ваше преподобие. А как вы думаете, куда, после Павии и Бургундии, направит теперь своих венгров, император Беренгарий?

Гвидолин молчал.

— Сюда, — за него ответила сама Берта. И Гвидолин, вздохнув, кивнул.

— И в лучшем случае вас будет ждать участь Павии. Вы ведь тоже принимали участие в битве при Фьоренцуоле.

— Да, графиня.

— А куда Беренгар направит своих мстителей после вас? Куда, по вашему мнению?

Гвидолин поднял на нее глаза.

— Полагаю к вам, донна Берта.

— Правильно полагаете, святой отец. Поэтому я здесь. Я вовсе не желаю покорно ожидать прибытия варваров ко мне в Лукку. У меня нет желания накрывать им праздничный стол и подавать им на обед мясо моих бедных подданных.

— Вашего войска хватит, чтобы здесь выдержать осаду и, возможно, не дать им пройти вглубь страны. Но для сражения в открытом поле даже ваших рыцарей слишком мало.

— Мое войско здесь для того, чтобы подкрепить мои аргументы в разговоре с вами. Если мы сейчас не договоримся, мое войско уйдет, и вы будете держать ответ перед Беренгарием один. Два дня назад венграми была взята и разграблена Кремона.

Гвидолин печально возвел глаза к небу.

— Не в венграх проблема, святой отец. Вы сами сказали сегодня, что ими управляет опытная и умелая рука. Если отрубить эту руку, венгры уподобятся слепым котятам, тыркающимся во все стороны, и почтут за благо поскорее убраться к себе. Мой сын доказал, что сила их оружия преодолима.

— Как же вы предлагаете отрубить эту руку?

— Опять же сошлюсь на ваши собственные слова, епископ. Вы сказали, что, помимо венгров, у Беренгара почти не осталось союзников. Самое время, пока венгры бегут из Бургундии, воспользоваться этим и оставить Италию без императора.

Гвидолин посмотрел в глаза Берте.

— Вы предлагаете …. убить того, на чей лоб нанесен священный мир наместником Апостола Петра?

— Прежде всего, оставьте, разговаривая со мной, ваши аргументы насчет помазания и прочего. И не беспокойтесь, ваше преподобие, мои слова предельно конкретны и честны по отношению к вам. У меня нет желания и времени на то, чтобы говорить с вами намеками и пугаться причинить вред человеку, на которого кто-то, тоже весьма сомнительных достоинств, однажды нанес своей рукой оливковое масло. Если сомневаетесь и подозреваете меня в двуличии, то подумайте прежде, есть ли на Апеннинах кто-нибудь, ненавидящий Беренгара более меня?

— Нет, абсолютно точно нет.

— Эту мысль о мести я вынашивала долгие годы, сидя в этой вонючей мантуанской тюрьме. Беренгар не слепой Людовик, даже лишившись глаз, рук, гениталий он будет опасен, поэтому да, вы слышите? Да-да-да, убить! Беренгар лишил меня нескольких лет жизни, лишил здоровья, до срока лишил красоты, но не лишил слуха. Я слышала, как ваши невежественные слуги сегодня отпускали шутки насчет меня.

— Ваша милость, о чем вы?! — воскликнул Гвидолин, побледнев от ужаса.

— Мне нет дела до этой черни, епископ. Мои силы, увы, на исходе, и у меня осталась всего лишь одна цель, и мне безразличны насмешки этих червивых языков. Если Беренгар умрет вашими стараниями, у меня и моих детей вы можете просить все, что пожелаете. Я подниму вас до самых высот Церкви.

— У вас есть план относительно императора?

— Подле императора сейчас находится ваш друг, граф Гизельберт Бергамский. Однажды он уже участвовал в заговоре против Беренгара вместе с вами.

— Неудачном заговоре.

— Тогда Беренгар был силен, и многочисленна была свита вокруг него. Теперь она кормит червей во Фьоренцуоле. Далее, рядом с Гизельбертом находится преданный мне и моему сыну Гуго граф Вальперт.

— Граф Гизельберт, я слышал, даже женился на дочери Вальперта.

— Да, и я приветствую этот союз. Не знаю отчего, но Беренгарий питает какую-то глупую симпатию к Гизельберту.

— Не совсем так. Я слышал, граф недоволен вниманием императора, тот отказывает ему в своих дарах и милости. Гизельберт просил даже императора быть крестным для своего недавно родившегося сына, но Беренгарий под каким-то нелепым предлогом отказался, чем серьезно обидел графа.

— Очень хорошо, очень хорошо, — приветствовала эту новость Берта, — вам будет с кем иметь дело. Но я слушаю ваше решение.

Гвидолин, сложив ладони домиком и потирая этой конструкцией нос, погрузился в размышления.

— Я хочу услышать также ваше предложение о вашей награде, — подбодрила его Берта.

Прошло несколько минут тишины. Берта недовольно заерзала.

— Вас мучают сомнения? Я пришла не по адресу? Три года назад не вы ли с Одельриком, пусть черти смилуются сейчас над ним, и тем же Гизельбертом умышляли против Беренгара?

— Там был еще Фламберт, епископ Милана, — сказал Гвидолин, как будто это что-то коренным образом меняло.

— Ну да, помню. Тот еще прохиндей. Для его отца я даже на мгновение не буду просить у чертей жалости.

Гвидолин при упоминании служителей ада всякий раз передергивался и крестился. Наконец, он решился. Он повернулся к Берте, и та не смогла скрыть своего удивления, видя хитрую улыбку на его лице.

— Мне нравится ваш настрой, святой отец, — сказала она.

— Дело в том, благородная графиня, что сегодня я утаил от вас еще одну новость. Она, конечно же, предназначалась не для многих ушей. Третьего дня ко мне прибыл посол из Рима, священник Лев из прихода Святой Сусанны.

— Да, я обратила на него внимание. Милая мордашка.

— Тщусь чем-либо удивить вас, благородная донна, но накануне мне эта мордашка предложила то же, что и ваша милость!

— То же? Что «то же»? Как? Убить Беренгария? — лицо Берты даже на мгновение разгладилось от удивления.

— Именно так, графиня.

— Рим направил вам посла? — и, всплеснув руками, Берта принялась рассуждать, — Рим направил посла, …… посла с такой целью…….. Иоанн, который так дорожил союзом с Беренгарием, теперь……..

Догадка зажглась в сознании Берты.

— Что за человек этот Лев? Внешность его менее всего подходит на заговорщика и убийцу? Да и для служителя Церкви он слишком мил и ухожен!

— Прежде всего, спешу успокоить ваши сомнения, графиня. Он действительно священник, делающий сейчас весьма примечательную карьеру. Его внешность, ученость и такт позволили ему, выходцу из плебейской семьи, стать одним из самых талантливых отцов римской церкви. Среди всего водоворота местных страстей он умудряется выходить сухим из воды. Ему благоволят и Его Святейшество папа Иоанн, и прекрасная сенатрисса Мароция.

— Стоп! Достаточно, я услышала то, что ожидала! Я сожру прилюдно городские нечистоты, если вы докажете, что этого попа к вам направил папа Иоанн. Император Беренгар — последняя надежда этого Тоссиньяно продлить свои спокойные дни на папском престоле. Не будет Беренгара и папа не успеет оглянуться, как эта шлюха Мароция накинет ему петлю на шею. Нет, я вас обманула, ваше преподобие, у меня в этой жизни еще не одна, а две цели. Убрав Беренгара, я приду в Рим и постараюсь не дать этой потаскухе завладеть папским троном. Ваш юный священник послан Мароцией, его сладенький вид буквально кричит об этом. Как он ведет себя здесь?

— Признаться, мои слова укрепят ваши подозрения. Я не могу отказать ему в учености, знании и уважении законов Церкви, но я вижу, что его душа слаба и часто отвлекается на дела суетные.

— …Каковыми являются…., — подвела его к выводу Берта.

— Сладость вина и плотские утехи. Я, с самого его появления здесь, приставил к нему особо наблюдательных слуг.

— Прекрасно, ваше преподобие. Это очень умно!

— Они заметили, что юный священник, стреляя глазами по округлостям местных дев, тем не менее, привечает удовольствия другого рода. В его свите есть еще более молодой, чем он, паж, с которым он, по уверению моих слуг, запирается на ночь в своих покоях.

— Господи! — воскликнула, еще более поморщившись, Берта.

— И я думаю, что не за ночными молитвами проводят они там время. Сами понимаете, я не стал углубляться дальше в своих расследованиях.

— И этого человека вы называете будущим римской Церкви? Что за проклятие постигло Рим, если на троне Святого Петра воцаряются раз за разом люди, являющие собой мерзкий сосуд, наполненный самыми жуткими и разнообразными грехами.

— Все началось с Трупного синода. Нельзя было поднимать руку на наместника Апостола. Господь наказывает за это Рим!

— Тут я с вами готова согласиться. Ну, ладно, — сказала уже более спокойным голосом Берта, — быть может, это даже сыграет нам на руку. Любая слабость нашего врага придает силы нам. Думаю, что нам нужно будет, не мешкая, вызвать на разговор этого милого пресвитера, но прежде, чем это сделать, расскажите мне предложенный им план.

— Его план, в основном, мало чем отличается от вашего. Это, по сути, просто предложение за хорошую награду сделать весьма трудное и опасное дело, — начал было Гвидолин, но осекся, уловив смысл своих собственных слов.

Берта слабо улыбнулась.

— Продолжайте, друг мой. Вы все правильно сказали. С моей стороны это тоже всего лишь предложение, а далее я целиком полагаюсь на ваш ум, интуицию и осторожность.

— Так вот, — воодушевленно продолжил Гвидолин, — он так же, как и вы, предлагает мне в своих действиях опираться на графа Гизельберта. Он указывает мне на графа Мило, как на, возможно, главную помеху нашим планам. Этот граф — верный пес Беренгария.

— Да, я это знаю и с выводами этого Льва согласна.

— Но есть одно отличие плана, предложенного мне Римом, и, признаться, мне лично это отличие очень даже по сердцу. Отец Лев предлагает главной движущей силой заговора сделать Фламберта, архиепископа Миланского, а мне самому оставаться в тени и координировать действия заговорщиков.

— Какими способами предлагалось стимулировать епископа Фламберта?

— Не секрет, что Беренгарий за его утверждение в сане архиепископа возложил на него непомерную дань. Фламберт активно сопротивлялся королю Рудольфу, надеясь своим рвением заслужить освобождение от этого долга. Однако, Беренгарий остался непреклонен в своих требованиях и даже послал к Милану отряд венгров, которые, впрочем, не стали атаковать город, но расположились в прямой его видимости и пообещали уйти только с золотом предназначенным для них.

— Вы хотите сказать «для Беренгария»?

— Нет, графиня, я намеренно в своих словах отдал золото венграм. Кому, как не им предназначается оно, в качестве уплаты за их верную службу, разорившую Павию и Бургундию?

— И опять-таки вы правы, ваше преподобие. Каков же срок уплаты долга?

— Он давно истек и, как мне сообщали приезжие негоцианты, Фламберт, стирая в пыль свои зубы от злости переполняющей его, недавно собрал-таки это золото. Его тоска была так велика, что архиепископ, говорят, лил самые настоящие слезы, передавая деньги, золотые украшения и золотую церковную утварь перевозчикам, а потом и вовсе решил самостоятельно ехать с этим золотом в Верону, видимо, окончательно упав духом, а может пытаясь использовать последний шанс и очно просить императора о милости. Так было заявлено венграм, и те согласились стать его охраной и провожатыми к императору.

— Более чем уверена, что Беренгарий откажет Фламберту. По моим сведениям, король пытался через посредников добиться займа от Тосканы, а затем от венецианцев. Везде ему было отказано, ибо мои люди не задаром едят свой хлеб.

— И теперь у него нет другой возможности расплатиться с язычниками, как только золотом Милана, иначе венгры сами очень скоро поднимут его на свои копья.

— Да, да. Ну что же, план этот очень недурен, Беренгарий получит в самые ближайшие дни еще одного лютого врага, и ваши, с разумом подобранные, слова упадут на благодатную почву святейшего гнева. Вам есть с кем работать, ваше преподобие, и ваши сведения укрепили мою надежду на успех. Да, кстати, а что в качестве вознаграждения вам обещал этот отец Лев, а точнее те, кто его сюда направил?

Гвидолин потупил взор.

— Миланскую епархию.

Берта расхохоталась.

— Так значит миссия его высокопреподобия Фламберта, по замыслу Рима, не простирается дальше веронских стен? План римлян мне определенно нравится, но для того, чтобы привлечь вас на свою сторону, я теперь, конечно, должна поманить вас чем-то большим. Признаться, я хотела пообещать вам то же самое, но из общения с вами я пришла к выводу, что столь разумный и талантливый отец Церкви заслуживает особой награды. И я готова поцеловать распятие, лежащее у вас на груди, что я вам дам нечто более значимое, чем Милан.

У Гвидолина загорелись щеки.

— А что выше Милана, только Равенна и сам Рим, не так ли? — продолжала Берта, — И если римляне планировали откупиться от вас одним Миланом, то кого же они видят своим епископом? Ведь далее у них на очереди будет их собственный город. Кого же они видят вместо Тоссиньяно? Что, если этого смазливого пресвитера Льва?

— Он так молод, графиня.

— А вы забыли, как десять лет назад на римском троне восседал еще более юный Анастасий? Да, именно, — воскликнула Берта, самостоятельно нашедшая еще один аргумент в пользу своей догадки, — Пусть кара небесная постигнет меня немедля, если инициатор понтификата Анастасия и изобретатель плана по свержению Беренгария не одно и то же лицо! Отсюда и мысль задействовать Фламберта, ведь и он, и Беренгар две самые верные опоры папе. Тоссиньяно в результате будет поставлен перед нелегким выбором и при любом исходе дела позиции папы ослабнут. Вот чертова шлюха, узнаю ее дьявольский почерк!

— Вы говорите о Мароции?

Берта не ответила, ее сознание посетило еще одно, совершенно невероятное предположение.

— Скажите мне, мой друг, — Берта окончательно зачислила Гвидолина в свои союзники, — а вам доводилось видеть слугу этого священника, с которым они кротко и целомудренно проводят ночи?

— Пару раз. Мельком.

— Вы видели его лицо? Опишите мне его.

— Я нет, но слуги уверяли меня, что он молод и хорош собой.

— А волосы, какого цвета и длины у него волосы?

— Его лицо всегда спрятано под капюшоном, поэтому ничего определенного сказать нельзя. Он худ и весьма невысок ростом.

Берта вскочила со своего кресла.

— Невысокого роста, говорите? Наши планы меняются, епископ, мы не будем звать сюда этого Льва. Мы сами наведаемся к нему. Сейчас же!

Эпизод 9. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(март 924 года от Рождества Христова).

Берта, едва войдя в вестибул покоев, в которых находилась посольская охрана, не терпящим возражения тоном потребовала себе священника Льва, и Гвидолину пришлось даже успокаивать всполошившихся стражников и уверять их в добросердечности намерений непрошеных визитеров. Графиня Тосканская, не обратив на стражу ровным счетом никакого внимания, начала своим сухоньким кулачком нетерпеливо стучать в дверь. Пока она добивалась ответа и будила папского посла, Гвидолин сконфуженно рассыпался в извинениях перед окружившими их охранниками, состоящими из числа римской городской милиции. Стражи с каждым мгновением прибывало все больше и больше, встрепенулась и местная охрана, настроение у обеих сторон было далеко от приветливого, но при виде хозяина Пьяченцы воинственный пыл воинов немного утихал.

— Однако, не слишком ли внушительная охрана для простого священника? — спросила Берта у епископа.

— Порядка тридцати человек. Но это, быть может, неудивительно, учитывая наши неспокойные времена?

— Может быть. Может быть, — отвечала Берта и по-прежнему требовательно колотила рукой в дверь.

Вскоре дверь распахнулась, и на пороге возник слегка потрепанный после сна отец Лев. Он был не то испуган, не то до крайности возмущен неслыханным нарушением законов гостеприимства. Гвидолин, стоявший позади Берты, в ответ на вопрошающий взгляд Льва даже обреченно развел руками, давая тому понять, что он здесь ни при чем.

— Доброго вечера, отец Лев! Его преподобие, епископ Гвидолин, в силу своей забывчивости, не удосужился представить нас друг другу и не рассказал вовремя о присутствии в городе папского посла. Я восполняю эту оплошность его преподобия, надеюсь, и вы не будете держать зла на меня за столь поздний визит. Перед вами Берта, дочь короля Лотаря Второго, графиня Тосканская!

— Доброй ночи, графиня! Благодарю Небеса за милость, оказанную мне, каковой стала возможность лицезреть столь сиятельнейшую и благороднейшую донну! Я был очень встревожен шумом, поднявшимся среди ночи, и прошу покорнейше простить за не слишком подобающий вид.

— Полно, отец Лев! В вашем возрасте любой вид подобающий, а подъем в любое время суток легок и скор! У нас есть неотложное дело, которое заставило нас в столь поздний час нарушить покой вашей милости!

С этими словами Берта непринужденно вторглась в покои священника. Приказав, словно слуге, епископу Гвидолину запереть засов, она тщательнейшим образом обследовала спальню, не поленившись заглянуть за тапетумы с изображением ветхозаветных сцен. В центре спальни возвышалась кровать с балдахином. Берта, сквозь щель занавесок, заглянула мельком даже туда и увидела в беспорядке набросанные тюфяки и одеяла.

— Вы кого-то ищете, графиня? — спросил Лев.

— Неважно кого-то или что-то, но как я вам уже сказала, у меня к вам весьма серьезный разговор, и я должна лично убедиться, что в этой комнате, кроме нас с епископом Гвидолином, никого более нет.

Она еще раз приоткрыла занавески балдахина и заглянула внутрь.

— Вас мучает бессонница, отец Лев?

— Увы, да, графиня.

— Бессонница в вашем возрасте может приключаться либо по причине нечистой совести либо излишнего томления духа.

Она приблизилась ко Льву, внимательно разглядывая его лицо, как будто стремясь его навсегда запомнить. Священник смутился.

— Из того, что мне сказали о вас, я могу сделать вывод, что с совестью у вас проблем не имеется. Но мне говорят слишком многое, и я должна проверять все, ни на кого не надеясь. Скажите, — она подошла совсем вплотную ко Льву, на расстояние доступное для непринужденного поцелуя, — у вас в услужении, говорят, есть очень милый юноша, который демонстрирует различные таланты. Как его имя?

— По всей видимости, ваша милость говорит о Домициане?

— Домициан! Какое редкое имя! А мне говорили, что в Риме уже невозможно встретить имена из той эпохи! Я хочу его видеть! Вы можете позвать его сюда?

— Тороплюсь исполнить вашу просьбу, графиня, — пробормотал растерянно Лев и вышел к своим слугам.

Следующие десять минут священники и графиня провели в полнейшей тишине, пока в дверь не постучали, и на пороге не появился мальчик лет двенадцати-тринадцати, одетый в достаточно богатый пажеский костюм, поверх которого был накинут плащ из грубой шерсти. Подведя мальчика к графине, Гвидолин глазами указал на него и малозаметно кивнул головой в качестве подтверждения, что это тот самый слуга.

На лице Берты отразилось громаднейшее разочарование. Она подняла лицо слуги за подбородок. Спокойное, миловидное, юношеское, кареглазое лицо, обрамленное мягкими светлыми волосами. Кажется чуточку знакомое, как будто когда-то встречавшееся, но совсем не то лицо, которое она подозревала увидеть.

— Как твое имя, милый?

— Домициан, сын Григория, римского комбиатория, прекраснейшая госпожа, — звонко отвечал мальчуган.

— Сын менялы? — с ноткой презрения переспросила графиня, тут же отпустив подбородок подростка на волю.

— Именно так, прекраснейшая госпожа.

— А скажи мне, обучен ли ты грамоте Домициан, сын менялы?

— Благодаря Господу и отцу Льву, давшему мне приют, да, прекраснейшая госпожа.

— Завтра мне предстоит написать важное письмо самому императору. Справишься ли ты с таким заданием?

— Домициан будет стараться услужить вам, прекраснейшая госпожа.

Берта, потеряв интерес, уже мельком взглянула на него. На мгновение она смутилась, лицо мальчика ей снова показалось знакомым. Она вновь подошла к нему и приподняла лицо пажа за подбородок.

— Скажи, но помни заповедь Божию о лжесвидетельстве, встречал ли ты когда-нибудь меня ранее?

— Клянусь, что Домициан никогда не встречал вас ранее, прекраснейшая госпожа. Я бы запомнил такую милость, оказанную мне столь благородной госпожой.

Берта слабо улыбнулась.

— Иди же, и жди моих приказаний.

Гвидолин запер засов, и они вновь остались втроем в спальне Льва. Хозяин разместил гостей в жестких деревянных креслах. Берта при этом долго ерзала с недовольным видом, пытаясь устроиться поудобнее. На лице ее явно читалась досада.

— Я не буду утомлять вас долгими предисловиями, святой отец, — начала она, — Мне известно о вашем предложении, сделанном Римом епископу Гвидолину.

Лев поспешил выразить удивление.

— Какое предложение? О чем вы? О чем вы, ваше высокопреподобие? — повернулся он к Гвидолину.

— Не надо упражняться в мастерстве мимов и фимеликов, — устало вздохнула Берта, — свой разговор с вами я начну той же фразой, с которой сегодня утром начала беседу с епископом Гвидолином. Скажите, есть ли в Италии кто-либо, более меня ненавидящий императора Беренгария? Вот именно, святой отец, поэтому сбросьте ваши маски, меня вам точно не следует опасаться. Я целиком и полностью поддерживаю ваше предложение и готова оказать для этого возможную помощь.

Лев не проронил ни слова.

— Я одобряю ваше предложение призвать к осуществлению вашей миссии епископа Милана Фламберта и мессера Гизельберта, графа Бергамского. Я одобряю кандидатуру епископа Гвидолина, как координатора действий заговорщиков. Но позвольте узнать, чьи интересы представляете здесь вы, и какими мотивами руководствуются те, кто вас сюда направил?

— Прошу простить меня, графиня, но имен я называть не буду, а покажу вам только рекомендательные письма моего сюзерена.

С этими словами Лев протянул Берте несколько свитков с папскими печатями.

— Святой город сожалеет о союзе Беренгария с безбожными венграми, результатом которого стало сожжение Павии. Мой сюзерен считает, что император поступил не как защитник христиан на вверенных ему Господом землях и, тем самым, нарушил свою клятву, данную им при коронации. Чашу терпения переполнили набеги венгров на территорию папских поместий в Пентаполисе.

— Это случилось около десяти дней тому назад, — осторожно добавил Гвидолин.

Берта молчала. Иного ответа от посла она и не ждала.

«Все слова его о папе, о его слезах при вести о сожженной Павии, конечно, ложь. Я ни за что не поверю, что Иоанн добровольно откажется от своей единственной поддержки в этом мире. Однако, пожалуй, что этого милого человечка с папскими рекомендациями было бы очень неплохо заставить также принять участие в заговоре. Если по каким-то причинам заговор сорвется, его можно будет со спокойной душой выставить как главного организатора. Это дело я поручу Гвидолину, на него, как мне кажется, по крайней мере, сейчас, можно положиться. И вот тогда в отношениях между Беренгарием и папой вспыхнет самый настоящий пожар!»

— Ваш план превосходен, отец Лев, мотивы вашего сюзерена мне понятны. Однако, в этом плане есть одно весьма тонкое место. После того, как два года назад был раскрыт заговор, в котором участвовали епископы Фламберт и Гвидолин, между этими достойными сынами Церкви сложились весьма напряженные отношения. Каждый из них подозревает другого в том, что именно тот донес на всех императору.

Лев взглянул на епископа. Гвидолин почувствовал себя неуютно.

— Я боюсь, это может стать камнем преткновения при организации заговора. Единственный человек, который может собрать все силы заговорщиков в единый кулак, это вы, отец Лев, и я прошу принять в заговоре самое деятельное участие, не мешкая отправиться в Верону, и предстать перед императором в качестве папского посла.

Лев озадаченно молчал.

— Ваши рекомендации от папы придадут всем действующим силам дополнительную поддержку и спокойствие. Их дух значительно приободрится, когда они узнают, что все их действия одобряет сам Рим. Это успокоит отношения между епископами Милана и Пьяченцы, ведь не секрет, что отец Гвидолин метит на место отца Фламберта.

— Графиня, помилуйте, — взмолился Гвидолин, видя, как с плеча рубит графиня Тосканская.

— Мне отец Гвидолин также более прочих нравится в сане Миланского архиепископа, — продолжала Берта, она и бровью не повела в ответ на просьбы Гвидолина, — и здесь я снова согласна с вами. Отец Фламберт своей излишней любовью к золотому тельцу роняет авторитет Святой церкви. Кроме того, епископ Гвидолин сегодня поведал мне о наличии у него сведений, доказывающих причастность отца архиепископа, графа Гуго Миланского, к смерти императора Ламберта и об определенной выгоде, которую от этой смерти получил Беренгар. Рекомендую использовать эти сведения при привлечении на свою сторону союзников.

— Это сильный аргумент, графиня, — сказал Лев.

О том, что следы убийства ведут к Теофилакту и Альбериху Сполетскому, Берта благоразумно умолчала. Не тот случай, подумала она.

— Однако, моя миссия заканчивается в здешнем городе и не …., — начал было Лев, но Берта прервала его.

— Я хочу и могу щедро вознаградить вас за ваши старания, отец Лев. Миссия ваших прежних заказчиков закончилась здесь, но отсюда и до Вероны вашим заказчиком теперь могу быть я. Определим же немедля вознаграждение за ваши труды. Епархия города, в котором вы сейчас находится, вас прельщает?

— Более чем, благородная графиня.

— Видите, отец Гвидолин, на ваше место появился достойный конкурент, — с улыбкой заявила она Гвидолину, тот криво усмехнулся. Его, человека хитрого и осторожного, до дрожи пугала бесшабашная тактика ведения переговоров тосканской графиней. До приезда Берты, они на пару со Львом целых два дня изощрялись в словесной игре, ходя вокруг да около и забрасывая оппонента каскадом намеков, метафор и библейских притч.

— Итак, отец Лев, я жду вашего решения. Все прочие детали меня не интересуют, это вы оговорите сами. Меня интересует скорый и конечный результат.

Несколько минут тишины даром пробежали в спальне священника прихода Святой Сусанны. Слышен был только легкий треск догорающих свечей.

— Ваше предложение, графиня, вполне согласуется с миссией, порученной мне, и прекрасно дополняет ее. На том не вижу основании отвергать ваше предложение, ценю вашу милость и щедрость, и буду рад услужить вам.

«Если заговор завершится успешно, Гвидолину надо будет сделать все возможное, чтобы ты никогда не вернулся в Рим», — мысленно подвела черту разговору Берта. Вслух же она выразила удовлетворение исходом беседы, и, после некоторых церемоний, покинула спальню Льва в сопровождении епископа Гвидолина. Священник Лев проводил их, замерев в глубоком, почтительном поклоне.

Едва закрыв за собой дверь, и, для верности, выждав еще пару минут, прислушиваясь к шагам снаружи, отец Лев осторожно подкрался к своей кровати и приподнял занавеску. Из груды тюфяков внезапно показалась изящная женская ножка и весело помахала ему. Вслед за этим сразу все тюфяки зашевелились, и свету догорающих свечей предстала не обремененная одеждами Мароция, жмурившаяся после долгого пребывания под одеялом.

— Уффф, герцогиня, за этот вечер я тысячу раз пожалел, что согласился взять вас с собой. Что за глупость, так играть с судьбой?!

— А я тысячу раз поблагодарила Господа за то, что поехала с вами. Я не простила бы себе, если бы пропустила такое лицедейство!

— Однако, вы слышали, они поставили меня в центре заговора?

— И вы правильно сделали, что согласились. Любой другой ответ мог бы закончиться тем, что вы не увидели бы свет завтрашнего дня. Да и мне пришлось бы очень туго.

— Они пообещали мне митру Пьяченцы!

— Это весьма щедро со стороны графини. Но я, мой милый друг, — она поднялась на колени и обвила руками шею Льва, — буду гораздо щедрее ее.

— Готов целовать ваши ноги, герцогиня, до конца своих дней, — и священник попытался доказать, что его слова не расходятся с делом.

— Довольно, мой друг, взяв такую клятву, вы не исполните тогда обещание, данное только что моей подруге Берте! Я обижусь за это на вас.

— Богиня! Как вам пришла в голову эта мысль с пажем?

— Когда-то, давным-давно, я уже выступала в этом качестве, мне доставило это неописуемое наслаждение, и я мечтала как-нибудь повторить этот трюк. Тогда я и моя мать также ходили по краю пропасти, но все закончилось благополучно. Для всех, не считая тогдашнего папу Христофора.

— Я также преклоняю колени перед вашим сыном. Он проявил и храбрость, и невероятную находчивость.

Мароция едва не расхохоталась в голос, вовремя удержавшись и закрыв себе рот руками.

— «Домициан никогда не видел вас, прекрасная графиня!» За эту фразу я зацелую его до смерти. Домициан, конечно, не видел графини, а вот Альбериху довелось не один день провести с ней под одной крышей. Хвала Небесам, это было слишком давно, он тогда был совсем еще ребенком, иначе бы она узнала его.

— Что нам надлежит теперь делать, любовь моя?

— Как что? Вы же слышали, что сказала вам ваша новая сердитая госпожа? Ехать в Верону, собирать заговорщиков, демонстрировать им для их собственного успокоения рекомендательные письма от папы. Надо будет, сделаем таких писем хоть тысячу! Но, увы, мой друг, в Верону вы, конечно, поедете без меня. Мне придется вернуться в Рим к моему любимому папе Тоссиньяно, к моей пугающейся своей старости матери, к докучливым поклонникам не то моей красоты, не то моего кошелька. Я буду с нетерпением ждать вестей от вас.

— Мне необходимы будут ваши молитвы, Мароция!

— О, за это не беспокойтесь, мой друг! Они будут горячи и искренни, что со мной случается, увы, достаточно редко.

— Не верю, любовь моя.

— И зря. Мне иногда кажется, что все мы жонглеры и выступаем на одной, какой-то очень большой и жуткой сцене, что все вокруг меня есть одно сплошное представление, и я сама вынуждена постоянно играть какую-то роль. И эти роли мне, как правило, не нравятся. И я редко бываю честной и искренней даже сама с собой.

Лев с удивлением посмотрел на нее. Мароция недолго пребывала в меланхолии. Она ударила Льва по руке и сверкнула на него своими темными глазами.

— Моя подруга Берта снова в круговороте страстей! Представь себе как забавно, ведь она направляет в Верону трех священников с целью убить императора, а потом сделать так, чтобы эти священники перегрызлись между собой в борьбе за ее призрачные дары. Бедняга Фламберт, он обречен на явное заклание. И ты, с тобой они постараются разделаться после того как все случится.

— Ты думаешь? — воскликнул, побледнев Лев.

— Уверена. И ты знаешь, у самого старого императора также не очень много шансов уцелеть. Как странно, — вновь начала размышлять она, покорно подставляя всю себя под жаркие поцелуи погибающего от своей страсти священника, — ведь все эти годы Беренгарий и я постоянно были во вражеских лагерях, хотя никакой ненависти и даже антипатии у меня к этому почтенному старичку никогда не было. Как странно порой распоряжается Провидение! Говорят, он очень набожный человек, очень любил своих жен, души не чаял в своей дочери. Однажды я просила его за Гвидо и он охотно пошел мне навстречу. Да, он может быть не очень удачливый воин и расточительный правитель, его армии терпели поражения, его казна сейчас совсем опустела…..

— Говорят, он делал щедрые пожертвования церквям и не скупился на приобретение святых мощей.

— Думаю, что более всего его казну потрепали войны, интриги и заговоры. Там есть граф Мило, это умный и отважный воин, надо что-то придумать, чтобы он не помешал вам. Если это не будет возможным, он разделит участь своего государя и еще один благородный человек умрет! Ради чего или кого, ради чьих интересов? Ради этих хищных и лицемерных епископов, ради напыщенных бургундских баронов и графов, ради этой фурии Берты? ………. Наконец, ради меня, о чьих грехах я лучше умолчу, я их знаю за собой куда больше, чем думаете вы, и чем приписывает мне молва?

— Молва безжалостна в своих суждениях. Выводы черни подчас даже не требуют аргументации.

— Спасибо, мой друг, что не стал, как многие прочие, уверять меня в моей святости и непогрешимости. Обычно с такими словами они в ту же секунду залезают ко мне под камизу. Лучше попробуем-ка мы, — и в ее глазах мелькнули огненные искры, — помочь милому старичку Беренгарию продлить свои дни на этой грешной земле. Что ты на это скажешь? Завтра, нет послезавтра, на рассвете нам надо будет отправляться в путь.

— Почему не завтра?

— Сегодня вы продолжите милое общение с Бертой. Постарайтесь внушить, что вы полностью прониклись ее идеями. Если мы отправимся в путь немедленно, боюсь, это вновь вызовет подозрение у графини. Надеюсь, она не додумается проверять наши носилки. Я буду сопровождать тебя до Мантуи. Прибыв в Верону, ты донесешь императору на всех участников заговора.

— Как?!

— Упадешь перед Беренгарием на колени и расскажешь ему все в подробностях!

— Но, любовь моя, еще утром ты мне твердила обратное. Ведь помогая Беренгарию, мы помогаем папе.

— Что поделать, приходится выбирать меньшее из двух зол, а в данном случае сохранение баланса сил есть меньшее зло. Я не думала, что моя старая подруга Берта решится на свою последнюю охоту и поспешит нарушить сложившееся равновесие. Но ее намерения слишком серьезны, а ее цель — прибрать императорскую корону для своих детей.

— И в чем же дело, герцогиня? Ведь граф Гвидо…

— Причем здесь граф Гвидо? Она хлопочет вовсе не для него, а для старшего сына Гуго и если ее планы осуществятся, Италия очень быстро почувствует на себе всю крепость его рук. Это вам будет не Беренгарий и уж тем более не Людовик Слепой. Он, не раздумывая, двинет свои полки на Рим и, в лучшем случае, меня будет ждать участь его наложницы.

— Граф Гвидо вступится за вас.

— Граф Гвидо любит меня, но, как и у большинства моих поклонников, у него есть любовь и посильнее. Любовь к своей несчастной матери, которая так исстрадалась в мантуанской тюрьме, что теперь завидует черепахам за гладкость их кожи.

Резкая красота, изобретательный ум, жестокий цинизм и черная развращенность — все смешалось диким коктейлем в этой женщине. Лев, оправдывая свое имя, зверем кинулся к ней, дрожа всем телом от вожделения. Черные, смеющиеся глаза страшным омутом окутали его сознание и очередной священник начал падать в эту бездну, губя напрочь свою душу.

— Ой! — вскрикнула вдруг Мароция, когда Лев вошел в нее. Священник испуганно замер, — а ведь моя подруга Берта считает, что тебе больше нравится с другой стороны!

Эпизод 10. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(3-4 апреля 924 года от Рождества Христова).

Последние дни марта 924 года сложились в высшей степени благоприятно для императора Западной империи римлян и франков Беренгария Первого. Небеса явно сменили свой гнев на милость по отношению к почтенному монарху, каждый день приносил ему одно радостное событие за другим, укрепляя его силы и возвращая былую бодрость духа. Празднуя Святую Пасху, 28 марта 924 года, император чувствовал, что он, как и Спаситель в эти дни, в буквальном смысле воскресает для продолжения своих великих дел.

На Страстной неделе, один за другим, в Верону, казалось полностью отодвинутую на обочину итальянской политической жизни, начали прибывать высокопоставленные сановники Святой Церкви. Вначале с многочисленным обозом пожаловал архиепископ Милана Фламберт. Его высокопреподобие был мрачнее тучи, чего нельзя было сказать об императоре, у которого, при появлении миланского обоза, словно гора свалилась с плеч. В последние дни его страшные друзья, блестяще разогнавшие врагов по всей Северной Италии, уже начали потихоньку интересоваться о своей награде. Теперь же Беренгарий мог вздохнуть спокойно — ему будет чем расплатиться с венгерскими дьюлами.

Фламберт попробовал было сразу завести разговор о судьбе доставленного им золота, но Беренгарий предложил ему отложить неподобающие суетные мысли до окончания пасхальной недели, и архиепископу нечем было на это возразить. Вслед за Фламбертом ворота Вероны распахнулись перед папским апокрисиарием Львом, который доставил императору письмо от папы Иоанна Десятого. В письме папа сожалел о том, что Беренгарию пришлось для борьбы со своими врагами обратиться к людям, не знающим истинной веры. Однако, между строк и на словах, переданных ему Львом, Беренгарий понял, что понтифик одобрил все его действия и по-прежнему рассчитывает на союз Рима и Вероны.

В Страстную пятницу возле крепостных стен вновь раздался звук рога. На сей раз в город прибыл епископ Пьяченцы Гвидолин, что вызвало крайнее удивление Беренгария. Епископ хитро поступил, выбрав для своего появления в городе именно Великую пятницу. Император настороженно принял его, но когда епископ простерся перед ним ниц и попросил прощения у Господа, у императора, у епископа Миланского и всего народа Италии, а также громогласно объявил об отложении своем от короля Рудольфа, растроганный Беренгарий не смог сдержать слез. Неизвестно, что более тронуло старого монарха — то ли искреннее раскаяние изменника, то ли осознание того, что под властью его главного противника в Италии из значимых городов остались теперь только Новара и Павия.

Вся пасхальная седмица прошла в бесконечных литаниях во славу Спасителя, торжественных шествиях и вечерних сытных празднествах. Император пребывал в изумительном благодушии, он видел, как снова окрепла его власть, как вновь собирается возле него сильная свита. Самое неприятное, что происходило с ним в эти дни, заключалось всего-навсего в том, что он, как от назойливых мух, отмахивался от просьб Фламберта и Гизельберта поговорить относительно миланского золота и участия в крестинах соответственно. Ни тот, ни другой, впрочем, в своих намерениях не отступили и решили брать Беренгария измором. Даже Гизельберт, чей сын уже более двух месяцев оставался без посвящения в Христову Веру и портил пеленки, не имея защиты перед чарами Искусителя.

Граф Мило, в отличие от своего благодушно расслабившегося патрона, не терял бдительности. От его глаза не укрылось, что прибывшие порознь священники неоднократно вечерами собирались в домике папского посла и расходились глубоко за полночь. Службы Господу, рассуждал Мило, никто не мешал им отправлять в любой из веронских церквей, к тому же графу было удивительно видеть тесное общение между заклятыми врагами Фламбертом и Гвидолином. Беспокойство Мило усилилось, когда его шпионы донесли, что к вечерним посиделкам священников присоединились граф Гизельберт и граф Вальперт. К сожалению, посольский домик стоял особняком относительно прочих городских строений, был мал и охранялся дюжиной римских солдат, так что не представлялось никакой возможности подослать туда соглядатая. Графу Мило оставалось только поручить своим агентам отслеживать передвижения всех тех, кто собирался вечерами у посла, но особой ценности получаемые сведения не представляли.

На исходе Пасхальной Октавы, в Фомино воскресенье , когда день уже клонился к закату, в покои к Беренгарию смерчем ворвался верный граф Мило. Лицо молодого графа было землисто-серым, в глазах плясали огоньки ярости.

— Ваше высочество! — возопил он и торопливо преклонил колено.

— Что случилось мой верный Мило? — достаточно спокойно вопрошал Беренгарий, он знал, что его верный слуга в своих эмоциях частенько раздувал слона из мухи.

— Папский посол, священник Лев, срочно покинул город, не испросив прежде вашего разрешения!

— Да, это странно, — Беренгария в эти дни такими вестями нелегко было вывести из равновесия, — очевидно, какие-то дела заставили его так внезапно покинуть нас. Ну да Господь ему в помощь, я не держу на него зла!

— Нет же, государь! Прежде чем покинуть Верону, он, находясь уже за пределами стен, прислал гонца ко мне, умоляя о скорой встрече. Я встретился с ним. Измена, государь! Против вас готовится заговор и все, окружающие вас, участвуют в нем!

— Это Лев сказал тебе об этом?

— Да, он также принял участие в переговорах мятежников и даже сам собирал их у себя, в верности этих слов я лично могу свидетельствовать перед вами. Во главе заговора стоят епископы Фламберт и Гвидолин, а также графы Вальперт и Гизельберт. Сам же священник Лев спешно бросился прочь по мантуанской дороге, опасаясь мести своих сообщников. Я не мог заставить его вернуться к вам, с ним были его воины, которые вообще-то нам бы сейчас ой как не помешали!

— Спокойно, мой верный друг. По словам Льва выходит, что епископ Фламберт, который до сего дня стойко защищал Милан, хотя мог бы открыть ворота и получить поощрение короля Рудольфа, этот Фламберт — предатель? А также предатель епископ Гвидолин, который неделю назад, во Святые дни, возносил мне клятву верности? А также предателем является Гизельберт, который денно и нощно просит меня, чтобы я воспринял из крещенской купели его сына? О чем ты говоришь, Мило?! Ненависть затмила твой разум! Нельзя воспринимать с таким доверием не подкрепленный ничем навет, тем более что с этим послом, знай это, тоже не все чисто. По словам Гвидолина, он при моем дворе исполнял более прочих не миссию Его Святейшества, а миссию блудницы Мароции, интригами прибравшей к своим рукам весь Рим!

— В самом деле? — пробормотал Мило.

— Об этом Гвидолин поклялся мне на Евангелии, и я ждал окончания Светлой недели, чтобы вывести этого Льва на чистую воду. Вот так, мой милый граф, под благообразной юной внешностью, порой может скрываться чудовищный в своем двуличии оскал!

— И все же, государь, испуг этого Льва был слишком силен и он слишком торопился, чтобы это было просто клеветой! Во всяком случае, его слова требуют серьезного внимания.

Беренгарий улыбнулся.

— Завтра вечером я развею все твои сомнения, граф Мило. Я приглашу их всех, всех упомянутых Львом как злоумышленников, на ужин ко мне. Будут только я и они. И никого более, даже тебя, мой друг, я попрошу остаться вне этих стен.

— Государь!

— Не перебивай. Ты будешь поблизости. Под моим плащом будет кольчуга, со мной также будет мой рог и, если твои подозрения подтвердятся, в минуту опасности ты услышишь меня и, я знаю, ты будешь скор и свиреп. Но до этой минуты ни в коем случае не обнаруживай себя и своих людей. Завтра мы все проверим и либо твои подозрения исчезнут, либо мы очистим мой дворец от пут измены.

В течение следующего дня граф Мило получил от своих наблюдателей интересный рассказ о том, как, получив приглашение от императора, все подозреваемые в заговоре в едином порыве кинулись сначала к дому папского посла, и, не найдя там никого, в течение долгого времени рыскали по Вероне в поисках друг друга, а затем уже места, где они могли бы переговорить не будучи подслушанными. Таковое место они нашли только вне пределов города и Мило, поднявшись на крепостную стену, долго наблюдал, как два священника и два рыцаря, стоя на мантуанской дороге, о чем-то оживленно переговаривались.

К вечеру кортежи сановников короны и Церкви прибыли ко дворцу Беренгария. Император уже ждал их, сидя за своим столом, уставленным дичью, вином, сырами и фруктами. На протяжении всего своего перемещения, от порога императорского дворца до триклиния, гости не встретили никого, кроме одного старого слуги, открывшего им парадные двери.

Ярко горели развешанные по стенам факелы, ставни были глухо закрыты, император внимательно разглядывал вошедших гостей.

— Благодарю Господа, оказавшему мне милость видеть вас, благочестивый епископ великого Милана Фламберт, благочестивый епископ священной Пьяченцы Гвидолин, благородный граф Вальперт, благородный граф Гизельберт Бергамский. Прошу вас, святые отцы и мужественные воины, разделить со мной трапезу, посланную мне ныне Спасителем нашим.

Гости поприветствовали императора и сели за длинный узкий стол.

— У нас не будет сегодня слуг, великий цезарь? — спросил Вальперт.

— Нет, граф. Я умышленно отпустил их. Во всем дворце сейчас только я и вы, святые отцы и благородные мессеры.

Граф Гизельберт, как младший по сану, налил всем вина в огромные золоченые кубки. Вальперт встал, готовясь произнести тост за императора. Фламберт хмыкнул, узнав в этих кубках свою миланскую утварь.

— Да, ваше высокопреподобие, эти кубки доставлены сюда вами. И прежде чем вы, благородный мессер Вальперт, поднимете тост, я хотел бы узнать истинную цену этим кубкам. Чисто ли в них золото, ваше высокопреподобие?

— Если вас обманули, цезарь, значит, я обманут вместе с вами. Это золотые кубки, государь.

Беренгарий взглянул на Вальперта. Тот принял это за разрешение поднять тост.

— Великому императору римлян и франков, могущественному и христианнейшему, государю Беренгарию, жизнь и победа!

— Жизнь и победа! — хором повторили приглашенные.

— Прежде чем вы осушите кубки, я также хотел узнать цену вашим словам, граф Вальперт!

Вальперт растерялся. Равно как и все гости.

— Я также хотел бы услышать цену и вашим словам, ваше преподобие, и вашим, ваше высокопреподобие, и вашим, мессер Гизельберт!

— Государь, в чем мы провинились? — спросил Гвидолин.

— Я получил сведения том, что все вы, собравшиеся здесь, умышляете против меня.

— Государь!

— Цезарь!

— Господин наш!- наперебой заголосили вельможи.

— Господь наш учит любить врагов своих, и слово его сокрушает любые мечи и яд любой отравы. Видит Бог, я не верю словам клеветника вашего, сбежавшего, как вор, прошлой ночью. Если бы помыслы его были чисты, а слова его были бы истинны, ничто не помешало бы ему предстать сейчас перед нами и бросить обвинения вам в лицо. Я защитил бы его и покарал бы вас.

Тяжелое молчание было ответом Беренгарию.

— В своей жизни я был не единожды предан и не единожды спасен. Я стар, я ваш властелин, и я ничего более не боюсь в этой жизни. Если человек, выдававший себя за папского посла, прав в отношении вас, то вы близки к исполнению задуманного. Моя жизнь в ваших руках, мессеры. Кроме вас и меня здесь никого нет. Возьмите же мою жизнь, если за этим вы прибыли сюда. Вы, благородные мессеры, не стесняйтесь бросить мне вызов на поединок, я приму его, а святые отцы подтвердят, что наше единоборство было открытым и честным.

— Мы прибыли сюда с единственной целью повиноваться вам, цезарь. Ваша мудрость позволила вам изобличить вашего врага. Все эти дни он безуспешно пытался соблазнить нас, но не преуспел в этом. Справедливо опасаясь, что мы выдадим его, он бежал, напоследок решив очернить слуг ваших, — сказал тихим голосом Фламберт.

— Почему же слуги мои молчали до сей поры?

— Не буду говорить за прочих, но мне неясны были его планы и сообщники. У меня не было других доказательств вины римского священника, кроме его пустых слов. Я не смог бы изобличить его пред вами, цезарь.

Все прочие поддержали слова находчивого миланского архиепископа. Император кивнул головой и поднял свой кубок в направлении Фламберта.

— Из любви ко мне и за моё здоровье выпей то, что в нём, а его самого оставь себе!

Примеру Фламберта последовали остальные, и золотой запас Беренгария оскудел еще на три золотых кубка. Беренгарий вновь поднялся со своего места.

— Я не требую от вас никакой присяги, но вверяю вас вашей собственной совести; если вы сделаете против меня что-то дурное, то дадите в том отчёт Богу. За сим оставляю вас, святые отцы и благородные мессеры, наедине. Пользуйтесь моим столом и моим домом, а если я кого-то вверг в растерянность, но не убил до конца темные мысли, тот сможет меня найти этой ночью в соседней садовой беседке. Я буду ночевать там, без слуг и оружия.

С этими словами Беренгарий покинул триклиний. Гости не стали задерживаться и, не говоря меж собой ни слова, также поспешили к выходу, удрученные произошедшим. Император же и впрямь пошел к беседке, где уже несколько часов нетерпеливо терзался граф Мило.

— Как видишь, мой благородный Мило, я жив и здоров, и получил надежные уверения от них в преданности мне!

— Благодарю Господа и надеюсь, что он примерно накажет клеветника! Но, господин мой, умоляю все же быть настороже!

— Иногда слово, идущее от сердца и осененное помощью Господа, сильнее меча губит темные устремления. Я не питаю особых иллюзий относительно этих сановников, я помню, как они легко отступались от меня, все, кроме твоего сводного кузена Фламберта, но и подозревать в таком гнусном злодеянии не имею оснований. Смягчи свое сердце, мой верный друг! Живя в атмосфере подозрений и ненависти, ты, прежде прочих, выхолащиваешь как раз свою душу. Сегодня граф Гизельберт, устав умолять меня быть крестником его сына, попросил, чтобы эту милость и ответственность принял на себя ты. Не спорь, а прими с благодарностью приглашение графа. Когда ты станешь крестником его сына и, между прочим, внука Вальперта, львиная часть твоих подозрений рассыплется в прах.

— Я не держал поста, государь, и праздновал со всеми пасхальную неделю. Как я могу стать крестным?

— На сей счет не беспокойся, пост держали мать ребенка и та дева, которую они выбрали крестной матерью, дочь одного из местных баронов.

— Хорошо. Я исполню вашу просьбу, государь, — ответил с поклоном граф Мило.

Эпизод 11. 1677-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского

(7 апреля 924 года от Рождества Христова).

Спустя три дня, ярким солнечным днем 7 апреля 924 года, император Беренгарий со своим неразлучным телохранителем, графом Мило, и канцлером Ардингом, бодро вышагивал по мраморному мосту через реку Адидже в направлении базилики Святого Петра. На сегодня в баптистерии базилики были назначены крестины сына графа Гизельберта, в которых должен был принять участие граф Мило, сам же император на время крестин намеревался посетить службу в церкви.

Высушенный беспокойной жизнью Ардинг, советник императора, едва поспевал за своим бодрым, хотя и более пожилым, чем он, господином, временами переходя на бег. Зато граф Мило не отставал и назойливо бубнил о том, что гости императора, недавно подозреваемые им в заговоре, по-прежнему все эти дни собирались вечерами, на этот раз у епископа Гвидолина. Беренгарий в какой-то момент даже раздраженно махнул на него рукой.

— Мой верный граф, у тебя сегодня совершенно неподобающее настроение для человека, который готовится стать крестным отцом, а значит взять на себя ответственность и покровительство за будущие деяния чужой души.

Мило замолчал. Сразу за мостом начиналась каменистая дорога к базилике Святого Петра, круто забирающая вверх. Однако и это не стало помехой для активно бодрящегося императора. Он очень любил бывать здесь. Это место напоминало ему о минутах его высочайшего триумфа в жизни. Даже императорская коронация в свое время была омрачена известием о коварстве Берты Тосканской, и Беренгарий отчетливо помнил свое тогдашнее мрачное настроение, никогда он не испытывал таких горьких разочарований как в тот день. Напротив, события, развернувшиеся двадцать лет назад возле веронской церкви Святого Петра, тешили его гордость и заставляли думать, что не столь уж неудачливым был он на военном поприще, как об этом сложилась молва. Вот показалась сама церковь, в которой он в свое время искал спрятавшегося там императора Людовика, а вот то место во дворе, на котором его слуги соорудили эшафот, где несчастный бургундец в последний раз видел солнечный свет. Народ, собравшийся возле церкви, радостно приветствовал Беренгария, совсем как в тот великий день, когда он наказывал Людовика и читал нравоучения изворотливому тосканскому графу Адальберту Богатому.

Возле баптистерия уже стояли графы Вальперт и Гизельберт, жена Гизельберта Роза с младенцем на руках, будущая крестная мать, имя которой так и осталось неизвестно, а также епископ Гвидолин, вызвавшийся провести обряд. Все поклонились императору, Беренгарий радостно приветствовал их в ответ и представил им своего верного телохранителя. Вальперт и Гизельберт рассыпались в словах лести перед Мило, на что молодой человек отвечал им рассеянно, скупо, и оглядываясь по сторонам, будучи, очевидно, охваченный самой настоящей манией преследования.

Император же вместе с Ардингом проследовал в базилику. Народ расступился перед своим владыкой и дал ему беспрепятственно зайти в церковь, возле алтаря которой архиепископ Фламберт, с любезного разрешения местного пресвитера, уже готовился начать службу.

Беренгарий занял свое место на скамье первого ряда, не чураясь соседства с самыми низкими из своих подданных. Император вел себя обыкновенно, никогда в церквях на своей земле он не подчеркивал какого-либо превосходства перед своими смердами, за что последние превозносили его скромность и смиренность до небес, что и было верно подмечено хронистами тех лет. Беренгарий считал, и это было справедливо, что он не может требовать от своих подданных смирения, благопристойности и должного почитания Церкви, если сам первый не будет им в том примером. Конечно, мысли его, как и любого грешного человека, обладали гораздо большей степенью свободы, чем его осознанное поведение, так что в этом плане мы все поймем императора, который, едва Фламберт начал службу, в фантазиях своих воспарил далеко от Церкви Святого Петра.

Как и всегда, в такие минуты, он вспомнил свою кроткую жену Бертиллу, которая и привила Беренгарию такую богобоязненность и смиренность. Вспомнил свою спокойную и также тихую дочь Гизелу, которая, может и не была писаной красавицей, но достойно несла все тяготы семейного очага с непростым в общении графом Адальбертом Иврейским. Вспомнил он и вторую свою жену Анну, ее искренние слезы, пролитые за него в молельне сельской церкви, что донельзя растрогало Беренгария. Все эти женщины, окружавшие его, были тихи и благонравны и, несмотря на это, их всех так рано призвал к себе Господь, оставив его одного в этом неспокойном мире. У него, правда, оставался еще внук, который получил имя деда, сын его Гизелы, но Беренгарий, с момента своей коронации в Риме, более не видел его, так как после неудачного заговора трехлетней давности у него разорвались все отношения с Иврейским домом. До него доходили грустные слухи, что вторая жена Адальберта, Ирменгарда Тосканская, прибрала весь двор Ивреи к своим рукам, а с пасынком обходится весьма сурово и о воссоединении деда со своим единственным наследником не может быть и речи. Ну, погоди, красотка, дай только срок разобраться с бургундским выскочкой, а там первым же делом император потребует внука к себе Верону, а затем начнет непростые переговоры с Римом о возможной того коронации!

Удивительно даже, почему он не сделал этого раньше, когда эта чертова, прости Господи, Берта сидела в тюрьме? Помех со стороны папы он бы точно не встретил, зато сейчас его враги не козыряли бы в противостоянии своем тем, что у Беренгария нет прямого наследника. Император даже неприлично нервно задергался на своей скамье, ему вдруг захотелось начать действовать немедля, прямо сейчас, но удивленный и порицающий взгляд со стороны архиепископа Фламберта на время остудил его порывы.

Архиепископ же вел службу в весьма бодром темпе, и не успел император вернуться в мыслях своих под сводчатый потолок базилики, как Фламберт уже начал чтение про Агнца Божия. Прихожане начали выстраиваться в очередь за причастием, но император не торопился встать в их ряды. Фламберт при этом удовлетворенно-радостно кивнул головой, и император тотчас же пожалел о своем ротозействе — епископ теперь наверняка постарается остаться с ним наедине, чтобы вновь начать скулить про доставленное сюда из Милана золото.

Так и случилось. Вкусив плоть и кровь Спасителя, Беренгарий, вслед за завершающей мессу молитвой, получил просьбу Фламберта задержаться. Услышав это, добросовестные прихожане заспешили к выходу и вскоре Фламберт с Беренгарием остались одни. Архиепископ был предсказуем — он печально вознес свои глаза под свод церкви и заговорил:

— В своих молитвах, государь, я обращался к Господу и цитировал Священное Писание его. Упали ли зерна от рассказанной мной притчи евангелиста Матфея на благодатную почву души вашей?

Беренгарий прикусил язык. Погрузившись в омут своих воспоминаний, он совершенно пропустил мимо ушей слова епископа. Однако, конфуз! О какой притче, интересно, может идти речь?

— Надеюсь так же, как и любое слово из Священного Писания, ваше высокопреподобие. Впрочем, об этом может судить не иначе как Господь наш, — нашелся Беренгарий.

— Волею Господа вы царь над своими подданными, а я должник ваш перед вами, не обиравший ради уплаты долга должников своих. Неужели моя верность вам не заслужила вашего милосердия?

«Ах, вот, что за притча ! — Беренгарий даже обрадовался, найдя выход из щекотливого положения».

— Я удовлетворил ваше желание, ваше преподобие, и ходатайствовал за вас перед Римом утвердить вас в сане. Вы согласились уплатить это пожертвование. Я, конечно, мог бы дать вам рассрочку, но, знайте, это золото не мое, оно в большинстве своем принадлежит наемникам, а те не знают, что такое рассрочка по долгу.

— Я мог бы не платить этот долг вообще, открыв Милан войскам Рудольфа. Это не будет по достоинству оценено цезарем?

— Если бы вы открыли городские ворота, то пострадала бы ваша душа, вступившая на путь предательства, ваша паства, которая подверглась бы грабежу, но не ваш сан. Король Рудольф не вправе свергать и назначать епископов. Даже таких.

Фламберт сделал вид, что не услышал выпады Беренгария и продолжал гнуть свое.

— Да, но с епископом во время штурма городов порой происходят грустные вещи. Вот, к примеру, епископ павийский Иоанн, который сгорел от пожара устроенного вашими наемниками.

Фламберт и император все более раздражались.

— В ваших словах все более обнаруживается, что вы держали оборону, прежде всего, ради сохранения своей жизни, своих богатств и сана, но не ради защиты своих людей и не ради преданности своему правителю!

— Наш род всегда был предан вам. Услугу, оказанную вам моим отцом, Гуго Миланским, вообще трудно переоценить.

Беренгарий пристально взглянул на Фламберта, пытаясь удержать себя от неконтролируемой вспышки ярости. За дверьми церкви послышался какой-то непонятный шум.

— По всей видимости, стража разгоняет с площади чернь для вас и новокрещенных, — сердито заметил Фламберт. Впрочем, Беренгарий и не думал прислушиваться, раздумывая над своим ответом епископу.

— Не имею понятия, о чем вы намекаете мне, но слова ваши все более укрепляют меня в мысли о справедливости моего решения, — лицо императора приняло каменный вид.

— Грех этого деяния лежит не только на моем семействе, цезарь, но и на вашем, — повысил голос Фламберт.

Беренгарий встал.

— Ваше высокопреподобие, считаю вашу миссию в Вероне исчерпанной, благодарю вас за все ваши и вашего рода великие деяния и услуги, оказанные мне, которые мне, однако, не полностью известны, и прошу сей же час вернуться во вверенный вам город!

— Вы отвергаете столь верную вам руку! — крикнул Фламберт уже в спину уходящему Беренгарию.

Беренгарий даже не оглянулся.

— Это вы должник, истязающий товарищей своих, а царь здесь Господь Небесный! Да будет все по притче Его! — продолжало нестись вслед императору.

Беренгарий подошел к дверям церкви. Возле них к нему выпорхнул монах Ардинг.

— Что-то неладное происходит там, государь, — испуганно прошептал он, указывая за дверь. Император оглянулся, архиепископ стоял в глубине нефа, превратившись в соляной столб, и не сводя с Беренгария глаз.

Император самолично распахнул двери. Шум площади своей резкостью неприятно покоробил слух. Дорифоры и в самом деле грубо и споро выгоняли с церковной площади всех посторонних. К Беренгарию подскочил граф Гизельберт.

— Вы были правы, государь. Змея шевелилась у нас под боком, но мы не заметили или не захотели заметить ее присутствия. Измена, цезарь! Сюда идут воины епископа Гвидолина преследующие цель пленить вас или лишить жизни!

— Где мой граф Мило?

— Убит, государь. Они напали на нас во время самогО святого обряда, когда граф принимал на руки моего сына! Кара Небесная для осквернителей святых стен будет скора и ужасна!

Тяжелый комок подступил к горлу Беренгария. Вот и еще один верный и честный друг, храбрый воин и примерный христианин, поплатился своей жизнью за преданность ему.

— Государь, государь, — тормошил его Гизельберт, — нам надлежит покинуть пределы церкви, мы не можем обнажать свой меч в ее пределах, но нам надо торопиться. Гвидолин со своим войском уже рядом!

— Поспешим же, граф, — пришел в себя Беренгарий, — запереть все ворота и немедленно дать сигнал моим венгерским наемникам!

Гизельберт и Вальперт, примкнувший к императору с другой стороны, повторили приказ своим воинам. Ворота были заперты.

— Венграм! Дайте сигнал венграм!

— Этим безбожникам запрещено находиться на территории Святой Церкви, — услышал он за собой ледяной голос Фламберта.

— Эти безбожники спасут наши жизни! — воскликнул Беренгарий.

— Твою жизнь уже не спасет никто, — таков был ответ Гизельберта.

Рыцари, за мгновение до этого плотным кольцом сомкнувшиеся вокруг императора, теперь быстро отошли от него. Беренгарий стоял, обводя всех удивленным, быстро мутнеющим взором. На ступени церкви, из-под его одежды, одна за другой тяжело падали и разбивались грузные капли крови. Из груди императора торчало острие чьего-то копья.

— Измена! — истошно завопил монах Ардинг из дверей церкви и десятки кинжалов устремились к нему. Всех опередил архиепископ Фламберт, догнавший Ардинга в притворе базилики и ударивший монаха по голове своим посохом. Монах охнул и мешком осел на пол.

— Он в пределах церкви, не трогайте его, — крикнул Фламберт, — Господь хочет, чтобы мы оставили ему жизнь.

Воины повиновались.

— Открыть ворота, седлать коней, всем уходить из Вероны согласно договоренности! — крикнул Фламберт.

Он сошел по ступеням церкви, на мгновение задержавшись возле императора. Беренгарий лежал на лестнице лицом вверх, глаза его были полны кровавых слез, в одной руке он держал обломок поразившего его копья, другая его рука простиралась к небу, обращаясь непонятно к кому, перед глазами его сумасшедшим калейдоскопом проходила вся его беспокойная жизнь.

— Внук, внук мой! — услышали вдруг заговорщики — Услышь меня и отомсти!

Тело императора дернулось в последней предсмертной судороге, рука упала на грудь, Беренгарий громко вздохнул и навсегда замер. Из-под тела его продолжал бежать тоненький кровавый ручеек, перетекая с одной ступени лестницы на другую, с другой на третью и далее вниз. Он лежал на ступенях той самой базилики Святого Петра, возле которой двадцать лет назад им был ослеплен его предшественник из Бургундии. История любит подобные закольцовки жизненных судеб!

— Где Мило? — спросил Фламберт.

— Как и положено, заперт в баптистерии, — с усмешкой ответил Гизельберт, — это была отличная идея!

— Да, но он на святой земле и его теперь также придется оставить в живых. А где епископ Гвидолин?

— Прервав крещение под надуманным предлогом, он вернулся к поджидавшим его слугам и отогнал зевак из крепости.

— Нам надлежит немедленно убираться прочь!

— А венгры?

— А что, венгры, — усмехнулся Фламберт, — они привели меня сюда, они проводят меня обратно до Милана. В этом заключалась их обязанность, и я заплачу им за это. Для этого мне придется ненадолго вернуться на правобережную часть Вероны. Там я задержусь ровно настолько, чтобы взять то, что мне полагается!

— В погоне за золотом, вы рискуете потерять жизнь! Граф Мило страшен в своем гневе и не пощадит даже отца Церкви, даже своего родственника!

— Вы плохо обо мне думаете, граф Гизельберт. Я возьму ровно столько золота, чтобы расплатиться с язычниками за их услуги. Зато, с такой охраной, никто по пути мне не будет страшен, в том числе и храбрец Мило! Прощайте, мессеры, мы исполнили то, что намеревались, и отбросьте все ваши сомнения и терзания. Господь не позволил бы епископам своей церкви совершить то, что не отвечало бы интересам Веры!

С этим словами Фламберт со свитой удалился прочь. Гизельберт и Вальперт поспешили вслед за ним. У ворот церкви осталось лежать несколько бездыханных тел наиболее непонятливых стражников и неудачливых зевак, с которыми поработали воины Гвидолина.

Только часа через два напуганные горожане решились вновь подойти к стенам базилики Святого Петра. Глазам изумленных веронцев предстал их поверженный император, продолжавший сжимать в руке обломок копья, и окровавленный монах Ардинг, успевший к тому времени прийти в себя. Лежа на плитах базилики, верный канцлер жалобным голосом звал веронцев на помощь и проклинал убийц. На этом сюрпризы не закончились. При осмотре территории базилики, когда веронцы освободили забаррикадированные двери баптистерия, на них едва не набросился дрожащий от ярости граф Мило. Увидев тело своего сюзерена, молодой граф издал вопль, от которого содрогнулись даже видавшие виды рыцари. Подбежав к Беренгарию, граф Мило схватил его на руки, как ребенка, и кровь императора испортила ему одежду. Долгие минуты сидел он с трупом своего хозяина на руках, раскачиваясь всем телом и издавая глухие стоны.

— Это сделали они. Они все, — услышал он голос Ардинга. Мило возвел к небу ничего невидящие от слез глаза.

— Взгляните, граф, слуги смывают с плит церкви кровь нашего властелина, но следы ее остаются повсюду видны. Это значит, что кровь Августа взывает о мести, граф. Их можно попытаться догнать. По крайней мере, кого-нибудь из них, — сказал Ардинг. Ему пришлось повторить эти слова еще несколько раз и при этом энергично потрепать графа за плечи, прежде чем вернуть Мило к реальности, наполнив каждую вену этого молодого человека жгучей энергией ненависти.

Мило протрубил в рог призыв своим слугам собраться. Вскоре при нем оказалось человек двадцать веронцев, изъявивших желание отомстить за смерть своего господина и кинуться в погоню за миланским архиепископом. Монах Ардинг напутствовал его.

— Как не велика твоя ярость, граф, помни, что ты не смеешь поднять руку на священника. Не возражай и смирись! Ты не можешь коснуться ни одного волоса на голове их! К тому же, как мне сообщает городская стража, епископ Фламберт умчался прочь с венгерскими наемниками, пообещав им золото. При нем не менее тридцати человек и тебе не справиться с ними. Отряд епископа Гвидолина не меньше миланского, его возглавляет граф Вальперт, и к тому же епископ выехал из Вероны к Мантуе уже давно и твоя погоня может оказаться безуспешной. Останови свой выбор на Гизельберте, и пусть твой праведный гнев придаст силы твоим лошадям, он на пути к Бергамо, но с ним его молодая жена и маленький ребенок, они не могут передвигаться быстро. К тому же, если ты настигнешь Гизельберта, знай, ты покараешь именно ту руку, которая своим копьем пронзила сердце императора.

— Благодарю тебя, отец Ардинг. Я поступлю именно так.

И отряд Мило устремился по бергамской дороге. Мстители проехали без отдыха более трех часов, останавливаясь только ради смены лошадей. На закате дня, едва оставив позади себя Брешию, они увидели впереди отряд вооруженных людей, сопровождавших носилки с гербами Милана.

— Они! И Фламберт здесь! Господи, благодарю тебя! Им не уйти. О, мой господин, тебе недолго оставаться неотомщенным!

Поезд также заметил преследователей. Порядка десяти всадников развернули своих лошадей, чтобы дать отпор нападавшим. Спустя несколько минут веронцы сошлись с бергамасками в жаркой схватке.

Ярость Мило и его слуг, видимо, была столь велика по своей мощи и столь чиста по своей праведности, что сотворила чудо. В считанные минуты отряд графа Гизельберта был сметен, большинство его слуг спаслись бегством, но пятеро нашли свой последний приют в пыли этой дороги. Граф Гизельберт серией удачных ударов копьями был выбит из седла. Веронцы окружили его, приставив к спине лежащего на пыльной дороге графа несколько копий, словно палками придавили опасную змею.

— Держать его! Пусть вдоволь наглотается пыли, это будет ему вместо последнего причастия! А я наведаюсь в гости к нашему высокопреподобию, и да простит Небо отца Ардинга, он был старателен в своих доводах, но до конца меня не убедил! — крикнул Мило и ударом меча разорвал занавеску носилок.

Из носилок с разницей в доли секунды раздался сначала испуганный женский крик, а затем младенческий плач. В носилках сидела Роза со своим сыном, для которого сам граф Мило несколько часов назад стал крестным.

— Где Фламберт? — прокричал он, и еще раз ударил мечом по носилкам. Женщина снова вскрикнула от ужаса.

— Его не было с нами. Он уехал из Вероны отдельно от нас.

— Выйти из носилок! Живо!

Роза повиновалась. Она крупно дрожала всем телом, держа на руках свой драгоценный маленький сверток. Мило полным ненависти взглядом оглядел ее и повернул коня к графу Гизельберту.

— Поединок! Требую поединок! — прохрипел Гизельберт, обращаясь к нему.

— Ах, ты требуешь поединок?! А разве в поединке ты убил помазанника Божьего? Почему ты не бросил ему вызов, когда он просил об этом, когда подозревал вас в измене? Почему ты повел себя, как презренный трус и ничтожество?

— Мы все были растеряны, услышав его слова…. Я был связан обязательствами с ними …. Клянусь, я бы так и сделал, я вызвал бы его на поединок!

— Думаешь сейчас, что я, приняв твой вызов, позволю тебе умереть благородной смертью? Нет, подлая змея, от меня ты такого подарка не дождешься! Твоя смерть будет также низка, как и твоя жизнь. Повесить его!

Роза вновь вскрикнула. Мило развернул коня к ней.

— Дай мне своего ребенка! — приказал он.

Роза замотала головой.

— Нет! Смилуйтесь, грозный рыцарь и добрый христианин! Как же вы можете так поступать?

— Я клянусь, что не причиню вреда ему и тебе, если ты повинуешься! Ну же! — и он протянул руку, затянутую грубой ржавой кольчугой к детским пеленкам. Он вовремя взял ребенка на руки, ибо мать его в то же мгновение лишилась чувств и упала навзничь.

— Жену графа привести в чувство и подвести к мужу! Пусть смотрит на казнь своего супруга и не посмеет отвести глаз! Она также участвовала в заговоре против нашего владыки и посему должна понести заслуженное наказание!

Розу грубо подняли с земли, парой пощечин вернули в сознание, и подвели к дереву, возле корней которого лежал связанным Гизельберт, а на самом дереве уже ловко орудовали двое хлопцев, готовя петлю. Роза вновь разразилась громкими рыданиями.

— Священника! — вновь вскричал Гизельберт, — вы не откажете мне в священнике!

— А у императора была возможность принять последнее причастие? — перебил его Мило, — впрочем, священников вокруг него в последнюю минуту хватало, но никто не наставил его на путь к Господу в его последние секунды. Нет!

— Священника!

— С тобой поутру были священники, и какие священники! Но сейчас ты один! Позови их сам, я буду рад видеть их рядом с тобой!

— Священника! Вы погубите мою душу!

— Ты погубил ее раньше, когда убил своего господина! Нет! Ад ждет тебя!

Дюжий слуга огромными ручищам все это время сдавливал виски красавице Розе, чтобы она не смела отвести взгляд от казни. Слуги закончили приготовления и потащили Гизельберта к петле. К месту казни вплотную также подъехал граф Мило с ребенком на руках. Малыш не спал и глядел на мир яркими голубыми глазами.

— Смотри и помни, новый человек, с первых дней своих помни, что нет греха тяжелее, чем предательство!

Эпизод 12. 1678-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 924 — март 925 года от Рождества Христова)

7 апреля 924 года Италия не просто потеряла своего очередного, и да, быть может, не самого блестящего, правителя. В этот день ушел человек, ставший в мировой Истории последним императором, родившимся на Апеннинах. На протяжении следующего тысячелетия, в каких бы исторических водоворотах не оказывалась Италия, какие бы империи не зарились на ее плодородные земли и жизнелюбивый народ, каких бы талантливых властителей не взращивала сама эта земля, никогда, более никогда итальянец не получал священного миропомазания в Риме и, скорее всего, уже никогда не получит и впредь. Никто в тот солнечный день, ни страшный в своей ярости граф Мило, ни свершившие свое черное дело епископы, не находящийся в своем Латеранском дворце папа Иоанн, даже и не подозревали, что их усилиями сегодня подведена черта под целой эпохой.

Словно в доказательство того, что происходит смена времен, смерть Беренгария не стала последней в течение следующих месяцев. Старый император не пожелал уходить один и забрал с собой еще трех представителей своего времени, причем смерть перед этим как будто бы согласовывала с ним этот выбор, прежде чем явиться к обреченному со своей косой. Очень быстро, усилиями словоохотливых и любящих попугать друг друга монахов, стала распространяться легенда, что душа императора, представ пред светлыми очами Вседержителя, возопила к тому с просьбой отмщения, и Господь разрешил Беренгарию трижды воспользоваться предоставленным правом. В октябре 924 года отошел в мир иной нестарый еще Адальберт Иврейский, при жизни досаждавший Беренгарию вечными изменами и интригами. Злые языки, помимо суеверий, немедленно связали это с кознями его жены Ирменгарды, но у нас нет ровным счетом никаких доказательств ее причастности к этому событию. Став полноправной хозяйкой графского дворца в Иврее, Ирменгарда тут же явила своему двору весь свой непростой нрав. Она решительно прибрала к своим рукам все управление маркой, да так, что молодому внуку Беренгария, носящему имя деда, пришлось скоренько убираться подобру-поздорову подальше от своей очаровательной и грозной мачехи, в Верону, где граф Мило принял его как родного.

Вторым, в конце 924 года скончался консул и сенатор Рима Теофилакт, не раз путавший все карты Беренгарию. Семья сенатора и даже сам папа горячо оплакивали эту потерю, и на похоронах Теофилакта папа Иоанн самолично вел службу по усопшему. Иоанн Десятый, видимо в силу своей дальновидности или чрезвычайно развитой интуиции, чувствовал, что Теофилакт и его жена Теодора с определенного момента стали для него своеобразным защитным буфером, предотвращающим его открытый конфликт со все более усиливающей в Риме свои позиции Мароцией. И вот теперь этот буфер потерял половину своей силы и возможностей, а может даже и больше, учитывая неоднородные отношения Мароции со своими родителями.

Но главный свой удар скончавшийся император нанес 8 марта 825 года. В этот день, в своем замке в Лукке, во время обеда, аккурат перед подачей десерта, от мгновенного удара умерла Берта Тосканская. Однако свято место пусто не бывает и смерть главной смутьянки последних лет не привело к желанному затишью по обеим сторонам Альп. За дело рьяно взялись наследники ушедших, молодые, голодные и дерзкие. Во всех итальянских и бургундских сеньориях очень скоро вновь отчетливо зазвучало оружейное бряцание, кузнечные мехи принялись раздуваться без устали, все понимали, что новые войны не заставят себя долго ждать.

Эпизод 13. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 925 года от Рождества Христова)

Одним из пунктов длинной программы задач и занятий всех пилигримов, прибывавших в десятом веке в Рим, помимо поклонения мощам апостолов, первых христиан и многочисленных святых, являлось намерение увидеть собственными глазами, а еще лучше удостоиться беседы с тем, кого тогда и сейчас именуют викарием самого Иисуса Христа. Каждый день сотни новых гостей Рима пересекали мост Элиа (Адрианов мост) и, почтительно сторонясь грозной тюрьмы Теодориха, называемой также Замком Святого Ангела, устремлялись внутрь крепостных стен папского города Льва. Здесь, в базилике Святого Петра, во время утренних служб каждый мог запросто наблюдать главу христианского мира и, если повезет, даже получить от него благословение. Дневные службы папа проводил обыкновенно в Латеранском соборе, отдавая необходимую дань первенства тамошней базилике в негласной иерархии церквей мира. Однако те службы строго охранялись римской милицией, и здесь папу можно было только благоговейно лицезреть, да и то с весьма почтительного расстояния. В случае же какого-либо праздника папа отправлялся в прочие кардинальские церкви города, в зависимости от характера праздника и объекта почитания. Эти службы охранялись стражей еще более тщательно. Вечером же понтифик возвращался в Ватикан и предавался делам хозяйственным или же, если заканчивающийся день выдался чрезмерно утомительным, просто отдыхал в своих покоях.

В силу сказанного, всякий, имевший желание получить аудиенцию от самого папы, стремился попасть на утренние службы в Ватикане. Коллективный портрет страждущих, понятное дело, был весьма пестрым. Здесь было место почтенным монахам и рыцарям из далеких земель, действительно имевших перед собой цель увидеть наместника Святого Петра живьем, получить от него доброе напутственное слово или хотя бы трепетно коснуться его одежды. Здесь также находилось место коммивояжерам от Церкви или из светского мира, видевших в понтифике, прежде всего, неиссякаемый источник пожертвований на их, разумеется, исключительно благие надобности или, в лучшем случае, покупатели святых реликвий для своих благочестивых хозяев. И, конечно, изрядную долю просящих и страждущих составляли откровенные проходимцы. Их вид, как правило, был замызганней прочих, а выражение лица излучало удивительную кротость и святость. Эти люди изощренно выдумывали всяческие легенды, например, о далеких народах, мечтающих услышать слово Христово, но обделенных в этом, так как дорога туда трудна, долга и полна сребролюбивых посредников. Также распространенным было просить помощи у папы для какого-нибудь богатого восточного вельможи, который отринув, как правило, магометанство спешил в Рим, да, вот незадача, по пути был либо ограблен, либо выброшен пиратами на необитаемый остров, в общем лишен достойных средств, чтобы во всем блеске своего азиатского великолепия предстать перед понтификом и торжественно принять Веру Христианскую. Этот сюжет был настолько популярен среди пришлых сказителей, что порой можно было просто удивляться тому бесчисленному множеству неизвестных и необитаемых островов, которые находятся в Срединном море. Наконец, еще одним любимым вариантом выклянчивания денег у папы были животрепещущие рассказы о группе богобоязненных монахов, которые решили основать монастырь во славу Господа, причем непременно в землях очень далеких от Рима, как правило, в землях норманнов или британских саксов. Вывести мошенников на чистую воду не представлялось возможным, к норманнам зерно истинной веры впервые попало менее ста лет тому назад усилиями святого Ансгария, но плоды покамест давала робкие и скудные. Немногим больше информации поступало из Британии, чей народ весьма почитался римлянами со времен легендарного гвинедского короля Кадваладра , два с половиной века тому назад пришедшего умирать не куда-нибудь, а под стены Собора Святого Петра. Это можно было посчитать достойным, но единичным случаем религиозного рвения, однако спустя семь лет после паломничества кельтского монарха удивительно похожий трюк совершил король Уэссекса Кэдвалла . В 689 году он также посетил Рим и был настолько впечатлен таинством крещения, произведенным над ним папой Сергием Сирийским , и настолько преисполнился небесной благодати, что через несколько дней умер. С тех пор среди римлян распространилось представление о жителях Британии, как о невероятно набожном и впечатлительном народе, и это мнение получило дополнительную поддержку, когда год тому назад в Рим прибыл сосланный за измену своему королю Этельстану герцог Альфред. В Риме, перед могилой Святого Петра и в присутствии папы, этот герцог поклялся в верности своему сюзерену и толпа паломников, стоявшая рядом, умилялась рвению незнакомца, не понимая, правда, о чем он говорит на своем варварском языке, но отдавая должное его яростной жестикуляции. Впоследствии большинство свидетелей этой клятвы уверяли, что Альфред поступил неправильно, не прочитав свою клятву на латыни, и Господь справедливо наказал его за это, ибо к вечеру того же дня герцог Альфред, как и саксонский король, внезапно и необъяснимо скончался.

Столетиями, изо дня в день, епископам Рима приходилось самолично выслушивать непрекращающийся шумный водопад просьб ко Святому престолу. Мысли о том, чтобы воздвигнуть на пути этому изматывающему процессу какие-то препоны, поначалу отвергались категорически — преобладало мнение, что каждый христианин в любое время дня и суток должен иметь доступ к главе своей церкви. Между тем, с годами и веками поток людей к папе только возрастал и грозил парализовать всю деятельность понтифика. Правила общения приходилось срочно менять и если добросердечные папы, навроде Льва Пятого или Анастасия, по-прежнему не могли отказать страждущим и убивали огромную часть дня, выслушивая людские просьбы, подчас совершенно несуразные, то практичные люди, типа папы Формоза, определили для этого только отдельные дни на неделе. Деловой и рассудительный до цинизма Сергий Третий, наконец, решился на самый разумный ход, поручив предварительное рассмотрение просьб своей канцелярии, и только по ее решению и оценке просящий теперь мог получить папскую аудиенцию. Понятно, что папа Иоанн Десятый был человеком не менее разумным и для своего века реалистично глядящим на вещи, а поэтому без тени сомнений взял на вооружение практику папы Сергия.

Вот и сегодня, после оффиция третьего часа, папский препозит, как обычно, прочитал ему список людей, стремящихся привлечь своей персоной внимание понтифика. Иоанн, сидя в компании Теодоры Теофилакт, слушал перечень имен и земель, откуда прибыли пилигримы, с видом полнейшего равнодушия, пока препозит не назвал имя Одона из Клюни, земли бургундской. Папа вскочил на ноги.

— Зови его, непременно зови ко мне! Сейчас же! И в словах своих не забудь проявить почтение к нему и восславить имя его духовного наставника, отца Бернона Клюнийского!

Спустя час Иоанн уже с распростертыми объятиями встречал отца Одона. Тот поспешил было упасть на колени и поймать руку Его Святейшества, однако папа остановил его:

— Что вы, отец Одон?! Скорее я должен просить вашей руки для почтенного лобзания. Почти каждый день с потоком пилигримов я узнаю о деяниях вашего отца Бернона и ваших братьев, да благословит всех вас Господь наш!

— Однако, как сказано Апостолом, чьим наместником, волею Господа, являетесь вы: «Приветствуйте же друг друга лобзанием любви!» .

С этими словами священники, как равные, поочередно возложили свои руки друг другу на плечи и обменялись при этом поцелуями в щеки.

Папа Иоанн пригласил гостя за широкий диван, на котором они уселись друг напротив друга. В кабинете папы кроме них более никого не было. Отец Одон с благоговейным трепетом рассматривал стены папских покоев, украшенных не бог весть какими изысканными тапетумами с традиционным изображением библейских сцен.

— Велик и светел священный город Рим, чудесное творение Создателя! Велика мудрость и сила управителей сего обширного города, — сказал Одон, искренне восхищаясь увиденным вокруг себя.

— Слава Господу и воинству его, что Рим устоял в годину всех великих потрясений и снова являет себя как центр мироздания, наряду со святыми Иерусалимом и Антиохией! — ответил папа, не найдя оснований для упоминания в своей фразе о Константинополе.

— Третий день я в Риме, и я стер себе все ноги, посещая одну базилику за другой и поклоняясь бесчисленным реликвиям Веры. Воистину пока стоит Рим, стоит и Вера Христова.

«А Рим стоит пока стоит Колизей», — в продолжение велеречий монаха некстати вспомнил Иоанн поговорку жителей Исчезнувшей Империи но, конечно, воздержался от ее оглашения.

— Третий день? Почему же вы не объявили о своем приходе мне, римским церквям, городской милиции? Я дал бы вам самые лучшие носилки, самую верную стражу, самый лучший пшеничный хлеб и самое лучшее вино!

— В этом случае, я больше был бы занят вином и хлебом, нежели очищением своей грешной души при созерцании и поклонении святым реликвиям!

Иоанн прикусил губу. Одной фразой рядовой монах проявил себя более истым христианином, чем Его Святейшество.

— Своими устами я хотел лишь подчеркнуть то уважение, которое испытывает кафолическая церковь и я сам, слыша о деяниях отца Бернона, вас и ваших братьев. Ничего более.

— Я благодарю вас, Ваше Святейшество, за ваши лестные слова. Но на самом деле мой учитель и мои братья не делаем ничего иного, кроме как в точности следуем правилам, установленным Святым Бенедиктом, правилам, которые во многих монастырях, увы, начали забывать.

— Да, Кирие Элейсон, это так. Суетность, стяжательство, симония, праздность и леность распространили свои щупальца даже в пределы римских церквей и монастырей.

— В этом я тоже успел убедиться, Ваше Святейшество, и моя душа горюет, видя, как люди оставили в стороне слово Божие ради золотого тельца и плотских утех. Рим, священный Рим, бывший для всех нас примером святости и на протяжении многих веков представлявший собой один большой благочестивый монастырь, населенный праведными и богобоязненными людьми, теперь мало чем отличается от других светских городов, уж поверьте мне, Ваше Святейшество.

— У меня нет оснований не верить вам, отец Одон, и, тем более, подвергать сомнению ваше жесткое, но справедливое суждение.

— Судить, конечно, имеет право лишь Господь, и, возможно, я грешу, сетуя на увиденное вокруг себя, но, прибыв в Рим, за эти дни я видел бесчисленные свидетельства того, что Враг человеческий тайно проник в великий город и активно вербует своих приспешников. Я видел множество пошлых жонглеров на римских площадях, они дерзко разыгрывали непристойные и богохульные сценки, оскорбляющие церковь, ее слуг и отцов. Я видел десятки падших женщин, предлагающих себя за деньги, видел пьяных монахов, одним свои видом наносящих авторитету церкви непоправимый урон. А сколько торговцев наводнили римские улицы!

— У любой монеты есть свой аверс и реверс, отец Одон. И в данном случае оборотной стороной является золото, ливневым потоком наполняющее подвалы городской казны.

— Разве можно золотом оправдывать грехопадение?

— Нет, конечно, но золото дало возможность Риму накормить своих людей, нанять сильную милицию, начать восстановление своих древних церквей, прекратить грабить памятники старины и расхищать древние храмы на новое строительство.

— Это языческие храмы, Ваше Святейшество!

— Но и они составляют память и величие Рима. Их красота до сих пор недостижима сегодняшним мастерам, их богатство поражает воображение.

— Святой папа Григорий Великий разрушал языческие храмы и на их месте строил церкви во славу Христа!

— А также святой и также великий папа Николай строго охранял памятники старины и запрещал их расхищение. Какое бы ни было прошлое Рима, его уже не изменить и наша задача сохранить для потомков следы великой истории города. Может быть на наших внуков, напротив, произведет большее впечатление видимое свидетельство того, что Рим в свое время сознательно отказался от языческого золота своих храмов в угоду сохранения души своей и предпочел жизнь чистую и аскетичную.

— В ваших словах определенно немало истины, и я хвалю Господа за то, что он ниспослал нам столь мудрого правителя Церкви Его. Но велик соблазн вновь не впасть в грех стяжательства и поклонения тельцу, раз даже сам верховный пастырь благословляет горожан на такое.

Слова Одона не могли нравиться папе. Один упрек следовал за другим, а возразить по сути Иоанну было не то что нечего, но совершенно неудобно, для этого пришлось бы раскрыть перед этим смиренным монахом тот факт, что папа Иоанн Десятый не пастырь христианского мира, а скорее светский управленец и политик. Да и что толку открываться, если монаху совершенно неведомо, что значить управлять обширными владениями, защищать и кормить своих подданных, держать в повиновении и страхе строптивцев? В итоге папа попытался направить энергию и велеречие монаха в другое русло.

— Позволю себе немного поправить вас, отец Одон. Делами города с некоторого времени заправляет вовсе не епископ, а римский Сенат.

— Это весьма печалит мое сердце, тем более, что, как я слышал, власть в Сенате безгранично принадлежит дочери покойного консула Теофилакта.

— Эти слухи правдивы.

— Моя душа заливается горькими слезами от такого признания, я до последнего верил, что все это не более, чем сплетни. Однако, помилуйте, женщина правит Римом. Римом! От этого все беды, Ваше Святейшество, и от этого все обнажившиеся во множестве и торжествующие грехи, которые, как язвы, покрыли тело города. Женщина во все времена слаба и охотно внемлет лукавому, так повелось еще с нашей праматери Евы. И вы еще видите в этом какую-то пользу для Рима?

— Судите сами, отец Одон, только поставьте себя мысленно на место священнослужителя и светского управителя огромного и гордого города. Рим богатеет благодаря Сенату и его сенатриссе. Донна Мароция обложила налогом и жонглеров, и рыночных торговцев, и городские школы, и даже тех же продажных девиц. Она не открыла что-то нового, а привила городу нрав и законы Константинополя, откуда родом оба ее родителя. Отныне любой торговец, входя в пределы крепостных стен, уплачивает фиксированный налог и только потом торгует, как желает, в отведенном ему префектом месте. Цеха и школы раз в месяц уплачивают Риму еще один сбор за право вести свою деятельность в городе и за торговлю с другими городами. Особые налоги Мароция ввела для менял и для тех, кто дает деньги в рост. Зато все это позволяет ей вести работы по восстановлению пришедших в упадок римских зданий, воскрешать древние акведуки, осуществлять пожертвования монастырям и, посредством диаконий, кормить пилигримов и нищих Рима. Ее имя на улицах города произносят с восторгом и любовью, — при этих словах голос папы предательски дрогнул, явственно обнаружив в себе желчные нотки, и наблюдательный Одон не мог этого не заметить.

— Ваши лестные слова о донне Мароции опровергают слухи о вашей вражде с ней.

— Ваши слухи опять-таки правдивы, и я напомню вам свои слова о двух сторонах одной монеты. У меня априори не может быть теплых отношений с Мароцией, ибо я не могу поощрять тот образ жизни, который она ведет и в некоторой степени прельщает город вести себя соответственно. Каждую неделю в Башне Ангела или в каком-либо дворце городского патриция она со своей сестрой устраивает дикие оргии, на которых добрые горожане или знатные гости Рима подвергаются искушениям прелюбодейства и чревоугодничества. Кирие Элейсон! На этих оргиях присутствуют и люди, посвященные в сан священника и принявшие целибат! И они, не снимая сутан и мантелет, пьют вино, играют в кости и шатрандж! Всякий раз развращенный и изобретательный ум Мароции подсказывает ей разнообразные идеи проведения оргий. На одной из них все гости и она сама, переодевшись в костюмы пажей и надев маски жонглеров, всю ночь без разбора совокуплялись друг с другом на открытой площадке башни, так что это было видно добропорядочным горожанам и обитателям папского города Льва. В другой раз, она устроила соревнование, в котором каждый знатный горожанин, желавший получить должность управителя римского округа, мог в течение одной ночи безобразно владеть ею и должность получил тот, кто наибольшее число раз за эту ночь смог довести ее до пика наслаждения.

— Ваше Святейшество, умоляю вас остановиться, ваши слова смущают мой дух и лишают его смиренности.

Фраза монаха звучала несколько двусмысленно и в уголках губ папы мелькнула усмешка.

— Ваше Святейшество, в вашей власти призвать ее к порядку, наложив эпитимью или подвергнув интердикту.

Понтифик на сей раз тяжело вздохнул и бросил взгляд в сторону тапетумов.

— К сожалению, в отношении ее я вынужден считаться с целым комплексом обстоятельств, предписывающих мне осторожность и терпение. Признаюсь, я всерьез опасаюсь ее козней. Я не могу не считаться с ее возможностями и авторитетом в городе, с ее связями в Тоскане и Сполето, и воздаю ей должное, как сильному и коварному сопернику. Она использует свой ум, хитрость и обаяние для продвижения своих целей. И конечная ее цель заключается в том, чтобы освободить от меня престол Святого Петра.

— Но раз Мароция, безвозвратно погрязнув в грехе, не решается на еще одно преступление, на сей раз в отношении епископа Рима, значит и ваши позиции в Риме не столь слабы.

— Сейчас я могу рассчитывать исключительно на честность и преданность моего брата Петра. До последнего времени я всегда также видел поддержку в императоре Беренгарии, да упокоит Господь его душу, да окажет ему милость в царствие своем.

Папа и монах прочли короткую молитву.

— К вопросу об императоре. Ваше Святейшество ведь не оставит без внимания и наказания действия епископов Милана и Пьяченцы, ставших во главе заговора против Беренгария?

— Конечно, нет, но в таком деле важно не спешить с быстрыми оценками и суждениями. Я назначил расследование и жду его итогов.

Папа лукавил. Архиепископ Милана Фламберт изначально был его креатурой, со временем стал форпостом его интересов, и во многом через него папа получал все необходимые сведения о состоянии дел в Северной Италии. Конфликт Фламберта с Беренгарием явился серьезным ударом для папы, успешно ладившим с обоими. Этот конфликт не удалось погасить и Беренгарий пал, но теперь привлечь Фламберта к церковному суду и лишить сана стало бы еще одной огромной потерей для Джованни да Тоссиньяно.

Что касается Гвидолина, то папа не питал к нему каких-либо симпатий, однако понтифик здраво полагал, что в теперешних условиях сможет заставить Гвидолина стать своим слугой и агентом, шантажируя того как раз-таки потенциальным судом и лишением сана.

— Доказательства на сей день имеются более чем веские. Граф Мило Веронский на Священном Писании обвинил этих пастырей в убийстве императора.

— И, тем не менее, я жду итогов расследования, после чего потребуется созвать церковный собор, который только и правомочен будет лишить епископов сана, а, может статься, даже придет к решению извергнуть этих священников из лона Церкви.

— Однако, каким же ударам подвергается святая кафолическая церковь, благодаря таким вот пастырям, запятнавшим свой паллий кровью помазанника Божьего! Как может паства внимать словам, исходящим из уст убийц и изменников, и получать от них Дары пресуществления?! Насколько же упал в глазах мирян авторитет епископа своего, доказательства чему я нахожу повсеместно! Душа моя не так давно рыдала слезами и кровью, когда я услышал, что Римом был утвержден в сане епископа древнего Реймса малолетний сын графа Вермандуа.

Однако, снова все свелось к упрекам в адрес папы.

— Увы, я вынужден был так действовать, поскольку не видел иного выхода из создавшегося положения.

— Мне непонятно это, Ваше Святейшество.

После некоторых колебаний папа решился на объяснение.

— Ваше возмущение справедливо, отец Одон. Но как поступили бы вы, если бы вместе с прошением об утверждении юного отрока Гуго Вермандуа в сане архиепископа Реймса, получили бы письмо от его отца, графа Герберта, в котором тот прямо заявил о том, что, в случае отказа Рима, самостоятельно разделит архиепископство на мелкие епархии, а земли и имущество отдаст своим вассалам? Как поступили бы вы, если также получили бы прошение об утверждении этого ребенка от самого короля франков Рауля, который, едва принеся мир на свои земли, вынужден теперь считаться с угрозами от этого графа, в плену которого находится ранее свергнутый король Карл? В любой момент граф может не просто выпустить Карла из неволи, но и сделать его знаменем своей борьбы с Раулем!

Понтифик говорил на сей раз абсолютную правду. Как не претил ему этот каприз франкского графа, упивавшегося своей силой, но папе действительно пришлось принять это непростое решение, безусловно роняющее его в глазах всего христианского мира, но зато отсрочившее на добрых пять веков раскол католической церкви до тех самых пор, пока на островах Британии, взамен трепетных и впечатлительных Кадваладров, не родится свой Вермандуа под именем Генриха Восьмого.

— Какая же участь теперь ждет паству Реймса, если ей будет управлять и вести к спасению несмышленый ребенок?

— Зато душой и помыслами своими этот ребенок будет гораздо более чист, нежели упомянутые вами епископы Милана и Пьяченцы.

Одон даже всплеснул руками, услышав такую отговорку.

— Но ведь он разумом своим не может постичь еще Священного Писания, он не вкусил по малолетству еще плоти и крови Христа, как может он быть пастырем для заблудших овец своих? Глупость, грех и своеволие, свойственные светским неразумным правителям, теперь со скоростью чумы распространяются в провинциальных епархиях. Под влиянием этих событий, видя, как повсеместно епископы превращаются в светских правителей, со всеми свойственными им суетными пороками, я имею дерзость от имени отца Бернона и моих братьев просить вас о принятии клюнийского монастыря под Ваше прямое подчинение.

Папа Иоанн не сразу нашелся, что ответить монаху. Все это время их разговор напоминал спор слепого с глухим, в котором каждый был по-своему прав. Теперь же, после потока бесконечных и справедливых упреков, внезапно последовало предложение, от которого захватывало дух. Предложение это было удивительным и заманчивым, и для своего времени без преувеличения революционным. Монах предложил ему кардинальное изменение правил церковной иерархии и папа моментально увидел все преимущества такого шага для Рима. Вот бы распространить подобную практику и на прочие монастыри далеких земель и вывести последних из-под опеки местных князьков-епископов! Иоанн был далеко не чужд честолюбию, идею монаха он понял и оценил на лету, однако, будучи человеком осторожным и действительно находясь в стесненном положении в Риме, он решил не торопить события.

— Я обязательно обдумаю и дам оценку вашему предложению, отец Одон, оно меня крайне заинтересовало. Видимо во франкских землях и впрямь не все благополучно. Тревожные новости оттуда приходили и ранее. Власть графа Вермандуа во франкских землях столь велика, что, говорят, будто бы именно он поспособствовал избранию королем Рауля и не позволил стать королем франков сюзерену ваших земель, королю Верхней Бургундии Рудольфу.

— Увы, это так, король Рудольф опустошил всю свою казну на подкуп франкских баронов, но страх перед Вермандуа оказался сильнее золота, и мой король вернулся ни с чем. Навряд ли его сильно утешил тот факт, что отношения между Раулем и Гербертом Вермандуа быстро испортились.

— Каковы же дальнейшие планы короля Рудольфа? Он помнит вообще, что он волею покойного епископа Иоанна Павийского — вот, кстати, еще один пример епископа-интригана, да простит Господь грехи ему! — помнит ли Рудольф, что он, ко всему прочему, еще и король Италии? Как скоро мы увидим его на италийских землях?

— Боюсь что не скоро, Ваше Святейшество. Разоренная казна не позволит ему сейчас собрать храброе войско, способное прогнать венгров с итальянских земель. Кроме того, на короля произвело впечатление появление этих язычников в Бургундии.

— Что из того, если он одержал над ними победу?

— Лавры этой победы принадлежат на деле графу Арльскому.

— Пусть так. Но как может он оставлять вверенные ему земли на поругание язычникам? Эти венгры после смерти Беренгария теперь совершенно свободны в своих действиях и совершают набеги во все закоулки страны. Их отряды под предводительством некоего Шаларда видели и в Тоскане, и в папских патримониях Пентаполиса. Кто остановит их, если не сам король? Как может он считаться королем Италии и носить древнюю корону лангобардов, если его подданные не имеют возможности просить у него защиты?

— Ваши слова совершенно справедливы, Ваше Святейшество, — сказал Одон и тихо добавил, — конечно, не может.

Папа Иоанн с интересом взглянул на него.

— По-моему, вы что-то не договариваете, отец Одон, — произнес он, начиная догадываться о настоящей цели визита этого монаха.

— Только то, что землям Италии нужен хороший хозяин, способный защитить своих подданных, защитить Рим и его епископа от притеснений, и что бургундские монархи Людовик и Рудольф на эту роль совершенно не годятся.

— Согласен, отец Одон. Но кто на такое способен? Ни франкским, ни германским Каролингам сейчас явно не до наших проблем, хотя и король Рауль, и, особенно, тевтонский король Генрих, по прозвищу Птицелов, по отзывам пилигримов славные, мудрые и храбрые правители.

— На этот раз уже я воздам хвалу вам, Ваше Святейшество. Ваша осведомленность о делах столь дальних провинций говорит о масштабе ума и широте вашего зрения.

— Так где Италии и Риму искать своего достойного хозяина, способного прогнать врагов с наших земель и спокойно и мудро править во славу Господа?

— Такой правитель есть, и имя ему Гуго Арльский!

Папа ожидал услышать именно такой ответ. Он немного наигранно махнул рукой.

— Еще один бургундец!

— Не совсем так, Ваше Святейшество. Он сын Берты Тосканской, да смилуются над ней ангелы небесные, он ее сын от первого брака с графом Теобальдом. Берта же, как известно, была дочерью короля Лотаря, так что в жилах Гуго тоже течет кровь Карла Великого, чем не может похвастаться Рудольф, и отчего все наши беды. Но, главное, это мудрый, щедрый и храбрый правитель, и на его помощь я всегда надеюсь более, чем на помощь моего короля Рудольфа. Коронация Гуго короной лангобардов поспособствует сближению с Римом Тосканы и Ивреи.

— Насчет Ивреи не знаю, а насчет Тосканы навряд ли. Тосканские графы Гвидо и Ламберт терпеть не могут своего сводного брата и его приезд не вызовет у них радости. К тому же граф Гвидо имеет романтическую связь с моей подругой, сенатриссой Мароцией, и во всем подчиняется ей.

— Да, кстати, — с этими словами Одон даже подскочил со своего дивана, — в лице графа Гуго вы получите надежного защитника в Риме от козней вашей сенатриссы. Как добропорядочный христианин, граф Гуго очень резко и с нотами праведной ненависти отзывался о Мароции, и это добавляет мне симпатий по отношению к нему. Ему претит развращенность римской сенатриссы и он обещал очистить Рим от скверны, захватившей в нем власть.

Папа Иоанн на сей раз крепко задумался. Это был сильный довод. Приглашение Гуго могло действительно дать ему мощнейший козырь в противостоянии с Мароцией. Он колебался с ответом. В отличие от первых лет своего понтификата и, особенно, после смерти Беренгария, осторожность стала отличительной чертой Иоанна Тоссиньяно, в чем можно было неоднократно убедиться уже по ходу его разговора с клюнийским монахом. К тому же папе необходимо было посоветоваться с….. А монах Одон, тем временем, продолжал свои рассуждения о нравственности Рима.

— Я очень рад тому, что не подтвердились прочие слухи относительно вас, Ваше Святейшество. Простите дерзость мою, но меня уверяли, что мать Мароции, Теодора Теофилакт, неизменно присутствует подле вас и вмешивается в дела Церкви также бесцеремонно, как ее дочь в дела города.

— Теодора Теофилакт в свое время немало помогала мне советом, отрицать ее помощь было бы просто глупо, но она изначально жила и по сей день живет в своем доме на Авентинском холме и не появляется в городе Льва, — спокойно заметил папа.

— На всех закоулках всех городов мира я с пеной у рта буду опровергать клеветнические слухи, льющиеся на вас, и превозносить ваши достоинства.

Папа Иоанн улыбнулся. Вот потому он и не спешил с церковным собором. Слишком много могло выплеснуться на поверхность на этом синоде и обратиться против него самого. Заговор епископов Милана и Пьяченцы, утверждение в сан епископа ребенка, его связь с Теодорой — все это не позволяло папе действовать сообразно законам церкви и общества. Он вновь переключил внимание монаха на другую тему, возможно, весьма его интересующую.

— Я слышал, строительство вашего монастыря близко к завершению.

— Не совсем так. Строительству мешает недостаток средств. Теперь же, после авантюры короля Рудольфа, я полагаю, мы не скоро завершим работы.

— Рад был бы помочь вам и вашим братьям, отец Одон, но не взыщите, если мой дар окажется слишком скромным. Как я вам уже говорил, городскими финансами с некоторых пор папская курия не управляет.

Папа отдал приказания слугам. Спустя несколько минут явился диакон, занимавший пост папского сакеллария. Он выслушал приказ Иоанна и через четверть часа вернулся с кошелем в руке.

— Здесь двести золотых солидов, отец Одон.

Монах постарался поклониться пониже, в знак благодарности и чтобы скрыть разочарование, вероятно отразившееся на его лице. Совсем не на такую сумму рассчитывал он, отправляясь в Рим. Действительно, теперь строительство их монастыря завершится не скоро.

— Прошу извинить мою скупость, но моя курия вынуждена постоянно тратить средства для поддержания монастырей и аббатств, разоряемых безбожниками. Раньше это были сарацины, теперь к ним добавились еще и венгры, — оправдывался папа, интуитивно чувствуя досаду монаха.

— Благодарю вас, Ваше Святейшество, за ваш дар, и не подвергайте сердце свое смущению, вспомните о двух лептах бедной вдовы, положившей более прочих в сокровищницу. «Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела» .

— Возможно, вы восполните недостающее, если обратитесь к сенатриссе Мароции.

— «Блажен муж, который не идет на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей» , — с достоинством ответил Одон.

Разговор, таким образом, подошел к концу, и, после некоторых церемоний, Одон покинул папские покои. Как не пытался он успокоить себя воззваниями к Священному Писанию, в душе монах продолжал чувствовать досаду от своей, не до конца удавшейся миссии. На прощание папа, в качестве сладкой пилюли, пообещал ему не медлить с ответом относительно Гуго Арльского.

Спустя минуту после ухода монаха, одна из шпалер папских покоев отодвинулась в сторону и на широкий диван, на котором недавно восседали священники, томной кошкой возлегла Теодора Теофилакт. Все это время она недвижно стояла за шпалерами, пытаясь не упустить ни одного слова из разговора, и теперь у нее жутко затекли ноги.

— Что скажешь, душа моя? — лукаво подмигнул ей папа.

— Скажу, что этот монах очень умен, настырен, и нам, несомненно, будет полезен, а его предложение заслуживает изучения.

— Ты меняешь свое мнение о Гуго Арльском только из-за того, что за ним теперь более не стоит тень его матери, твоей лучшей подруги?

— Ерничай сколько тебе вздумается, мой святейший друг. Мне же дозволь иметь мнение с позиции сегодняшнего дня. Граф Гуго именно тот человек, который наведет порядок в Лангобардии и Вероне, именно тот, кто поможет нам здесь в Риме. Я думаю, нам надо направить с этим монахом в адрес Гуго приветственное письмо. Однако, ты прав, Тоскана всеми силами будет сопротивляться этому приглашению, равно как и Мароция. Дело может дойти до военных действий.

— И как нам поступить?

Теодора не ответила, но по лицу ее папа понял, что старшая из Теофилактов еще не утратила способность к хитрым интригам и замысловатым политическим комбинациям, а посему понтифик только приятно улыбнулся своей возлюбленной и поцеловал ей руку.

Эпизод 14. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 925 года от Рождества Христова)

Монах Одон покинул папский дворец, будучи полон самых противоречивых чувств. С одной стороны, он мог поздравить себя с тем, что папа благосклонно принял предложение о коронации Гуго Арльского, с другой стороны, все прочие просьбы и упреки этот расчетливый и осторожный понтифик оставил без удовлетворения и какой-либо значимой эмоциональной реакции. Даже предложение о выходе клюнийского монастыря из-под власти местного епископа под сюзеренитет непосредственно апостольского престола не получило немедленного одобрения Иоанна Десятого, хотя очевидно сулило ему вполне понятные материальные выгоды. «Что-то поменялось в Риме. Отнюдь не грозным и полновластным властелином представился мне сегодня верховный иерарх, совсем не таким мне его описывала молва. Этот папа всюду и во всем ищет компромисс, боится обидеть одних, задеть чем-то других, а посему осторожен и половинчат в своих решениях. Что, к примеру, толку нам от его двух сотен солидов, на них нам не закончить строительство ни одного из сооружений аббатства. Эх, после смерти нашего благодетеля Гильома Аквитанского один только милостивый граф Гуго продолжает давать нам серьезные деньги на благое дело!».

Предаваясь невеселым мыслям, монах покинул город Льва и очутился на набережной Тибра. Слева грозной тенью нависла над ним Башня Ангела. Монах взглянул на башню, вздрогнул, вспомнив слова Иоанна, и заспешил в другую сторону, намереваясь дойти до Фабрициева моста и там пересечь Тибр. Грубые башмаки монаха периодически, то утопали в приречном песке, то гулко стучали по камням набережной. Было около полудня, поэтому на набережной было достаточно многолюдно и шумно, уличные торговцы, среди которых было множество евреев, вовсю развернули здесь свое ремесло, подзывая к своим лоткам тех, кто спешил в Город Льва на очередную службу.

«По всей видимости, наш папа в самом деле стеснен и в средствах, и в своих возможностях, и потому грех мне плохо судить о нем и о его дарах. Не слыхал, чтобы жадность была отличительной чертой Его Святейшества. Впрочем, злые языки из Сполето утверждали, будто бы после битвы при Гарильяно папа Иоанн обманул при дележе добычи их герцога. Гарильяно! Подумать только, герой Гарильяно, человек, избавивший Италию от грозных сарацин, вынужден теперь в своем городе, в своем дворце бесконечно юлить и смиренно терпеть подле себя эту распутную сенатриссу. Говорят, даже в Латеран папа выходит теперь только в сопровождении своего брата и его сильной охраны, вот до чего он, прекрасный в прошлом воин, боится этой новоявленной амазонки!» — продолжал рассуждать монах.

Занятый мыслями он не услышал требовательный звук горна, раздавшийся за его спиной. Между тем горожане, шедшие рядом с ним, навстречу и по ходу ему, начали испуганно расходиться в стороны и склоняться в почтительных поклонах. Еще один звук горна раздался совсем близко от монаха. Одон вздрогнул и попятился прочь с дороги. Рядом с ним поравнялись великолепные носилки с бордово-золотыми занавесками, на которых был вышит староримский девиз «SPQR». Чья-то крохотная рука отодвинула занавески и из носилок выпорхнула молодая женщина с черными и непривычно короткими волосами. Не успел монах удивиться ее появлению, как ему пришлось изумляться уже гораздо сильнее — женщина, быстро подбежав к нему, опустилась перед ним на колени, ее воздушные пальчики схватили его грубую руку и прижали к своим губам.

— Молитесь, молитесь за меня, святой отец, молитесь за мою погибшую душу. Об одном только прошу, не оставьте меня без ваших молитв.

Возле них начали собираться люди. Охранники, выставив поперек толпы копья, удерживали их на почтительном расстоянии от своей госпожи и незнакомого монаха. Одобрительный и фамильярно-приветственный гул пронесся по толпе.

— Сенатрисса Мароция, ведь это вы, не так ли? Прошу вас прекратите это представление. Вы рассчитываете на милость Господа, фарисейски демонстрируя свою смирение перед простым монахом? Или вам столь важно мнение собравшейся вокруг нас черни?

Мароция подняла на него взгляд, и Одон даже вздрогнул от темноты ее глаз. Его представления о Риме до сего дня оказались полностью ошибочны. Совсем иной он представлял себе не только верховного иерарха Церкви, но и эту «амазонку», держащую в страхе папу-воителя.

— У меня нет необходимости подобными фокусами подогревать любовь Рима ко мне. Я пришла сюда, чтобы увидеть вас и поговорить с вами, раз вы не приняли мое приглашение посетить мой дом.

— В вашем доме творилось и творится такое, что ни один человек, боящийся гнева Господа, не посмеет переступить порог его.

— Вы правы, святой отец, и потому я здесь перед вами. Не отвергайте же руку мою, помните, что сам Господь привечал блудниц в доме своем.

— Да, но приходящие к нему искренне каялись в грехах своих и получали прощение, по вам же не видно, что вы намерены отступить от грешного пути своего.

— Тогда спросите всех тех, кто собрался подле нас, крикните им, как тогда воззвал Иисус, есть ли среди них тот, кто без греха? Пусть же таковой кинет в меня камень, и я молча снесу это наказание.

— Здесь нет таких.

— А вы?

— И я по той же самой причине не кину в вас камень, но повторюсь, есть ли раскаяние в душе вашей и намерение порвать с пороками, одолевающими вас?

— Мне страшен гнев Господа, я стараюсь посещать все службы во славу Его, мою щедрость восхваляют многие святые дома, но я чувствую, что все это не приносит мне покоя, чувствую, как гибнет душа моя, но не в силах я сойти с этого пути, ибо этим моментально воспользуются враги мои и отвернутся друзья.

— Грош цена таким друзьям, если они отвернутся от вас в такую минуту.

— Я оцениваю их дружбу не выше вашего и только говорю, что вынуждена следовать обстоятельствам и долгу, и ради мира и спокойствия в Риме со всеми искать компромисс.

«Сегодня я это уже слышал», — подумал Одон.

— Понимая, сколь тяжел груз моих грехов, я, быть может, тщетно, стараюсь положить на другую чашу весов хоть сколь-нибудь значимое.

— Полагаю, это будет оценено Господом, но об этом судить может только он сам.

— В такой ситуации ваша молитва, искренняя молитва благочестивого христианина, облегчит мне душу. Одно присутствие ваше рядом со мной успокаивает меня, я чувствую то, что никогда не испытывала после исповедей и бесед с прочими служителями церкви, пусть даже и в сане епископа!

— Если вы не обманываете меня сенатрисса, мне отрадно слышать это. Впрочем, не мою благость вы ощущаете, а дарованную вам благость от Господа, лицезреющего несчастную заблудшую душу.

С этими словами монах поднял с колен Мароцию. В толпе вновь раздался одобрительный гул. Пара-тройка молодых римлян выкрикнули «Аве, Маручча!»

— Любовь к вам простонародья говорит также в вашу пользу, сенатрисса.

— Что не мешает ему распространять обо мне разные слухи. В годину голода или войны люди быстро забудут мои подаяния, зато намного охотнее напомнят мне о моих грехах.

— Вы хотите сказать, что это клевета?

— Нет, в большинстве своем эти слухи правдивы. Я грешнее самой опустившейся женщины в Риме, хотя бы потому, что имела и до сих пор имею возможность выбрать для себя другой путь. Их толкает на путь греха нужда, я же ни в чем нужды не испытываю.

— Что же вас толкает в объятия греха, сенатрисса? Что побудило вас отдаться ему изначально?

— Это место не слишком подходящее для исповеди, но раз вы отказываетесь очутиться со мной под одним кровом, а мне необходимо ваше участие, то слушайте, я постараюсь не утомить вас.

Мароция говорила, а монах, не в силах смотреть ей в глаза, на протяжении всего разговора, только молча созерцал стремительные вихри проносящегося Тибра.

— И все это происходило в священном Риме? — с горечью спросил Одон, когда Мароция закончила свой рассказ, повествовавший о ее жизни со времен ее первого причастия.

Сенатрисса склонила голову.

— Я верил и сомневался, и чем больше хотел верить, тем более сомневался. Теперь же сомнения эти взяли окончательный верх. До чего же наивен и глуп был я, входя в этот город, за стенами которого рассчитывал увидеть идеал бытия, к которому должен стремиться каждый христианин. Глупец, я надеялся узреть в пределах Рима неугасаемый светоч Веры и святой пример чистой любви его людей к Создателю, хотел видеть в наместнике Святого Апостола действительно избранника Божьего, а не горделивого победителя суетных интриг.

— Господь всем судья, святой отец. Вы сами так говорите. А что касается Рима, то он не грешнее прочих городов.

— Но ведь это город, где мученическую смерть приняли Святые Апостолы Иисуса, город, претендующий на центр Мироздания! Но паства всегда ведет себя подобно пастырю, и только в пастыре, ни в ком ином, таится главная беда для душ паствы. Быть может, чтобы избавиться от скверны, приносимой суетным миром, избрание римского епископа стоит осуществлять только служителями Церкви, без привлечения светских владык и корыстного плебса, — начал философствовать монах, второй раз за день озарившись реформаторскими идеями, повлиявшими впоследствии на ход событий мировой истории.

— Возможно, вашими устами говорит истина, святой отец. Во всяком случае, сейчас на папском троне восседает человек, который совершил насилие надо мной, а мать моя находится при нем любовницей.

— Я не нашел тому подтверждение в папском дворце.

— Вы рассчитывали застать их в постели? Папа Иоанн не так глуп, чтобы выставлять свои грехи напоказ. В этом его преимущество передо мной. Если я грешу явно, он грешит скрытно, если я говорю о грехах своих, то Тоссиньяно в своих грехах никогда не признается. Но, вы же знаете, Господь учит нас отличать людей по делам их. А дела папы Тоссиньяно о нем самом свидетельствуют весьма красноречиво, чего стоит одно лишь признание пятилетнего ребенка епископом священного Реймса!

Монах задумчиво кивнул головой и испуганно осекся.

— Грешен я, судя других. Один Господь всем судья, страшный и справедливый!

— А безнаказанность, что суть поощрение, епископов Милана и Пьяченцы, убивших императора Беренгария, который, между прочим, на протяжении долгих лет поддерживал его? Мне стало известно о готовящемся злодействе, и я послала в Верону здешнего священника предупредить Беренгария о заговоре, однако император не оказал доверия моему послу и поплатился за это жизнью. Свидетелем правдивости моих слов вам может послужить граф Мило Веронский.

— Я думаю, это может быть весомым грузом на чаше ваших добродетелей.

— Благодарю вас за теплые слова, святой отец, и, надеюсь, они будут услышаны Небом.

— Однако вы понимаете, что тяжелые жизненные испытания не являются оправданием вашему упорствованию в грехе? Вспомните о мучениях нашего Господа, всякий раз, когда вы попытаетесь найти оправдание себе! Всякий раз, когда слабость и искушение будут овладевать вами, вспоминайте казнь Спасителя, Его слезы и Кровь, пролитые за нас, и великие знамения, свершившиеся в тот день!

— Вы знаете, а мне порой кажется, что величие тех событий заключалось как раз в том, что ничего необыкновенного в тот день для жителей Иерусалима не происходило. Был обычный весенний день, люди шли в город на предстоящий праздник, все было настолько привычно и обыденно, и казнь строптивца вместе с двумя ворами вполне вписывалась в каждодневный ритм иудейской столицы. Ни для кого, за исключением родни казненных, тот день не выбивался из череды серых будней. Быть может, в этой будничности скрывается особый смысл, быть может, эти события должны служить напоминанием всякий раз, когда власть и толпа принимается решать судьбу любого ближнего своего. Обрекая человека на смерть, власть и толпа всегда должны помнить, что когда-то их предки также с легкостью пролили бесценную кровь Сына Божьего, видя в нем лишь бродягу, оскорблявшего их веру и нравы своими дерзкими речами.

Прошло немало времени после монолога Мароции прежде чем Одон Клюнийский заговорил вновь.

— Давайте не будем рассуждать о том, что нам дано в виде великой Истины, запечатленной людьми, проникнутых Духом Святым. Давайте не будем, в оправдание нашей с вами слабости и греховности, уходить в дебри собственных умозаключений, подобно древним языческим философам, ибо в таком состоянии мы открываем душу Искусителю. Вы слабы, как слаб каждый человек, вы искушаемы, как искушаем каждый человек, все мы уже при рождении несем на себе печать первородного греха, но вы же не будет отрицать, что, согрешая и упорствуя, вы все глубже погружаетесь в бездну.

— И погрузилась настолько, что мне уже не выбраться вовек. Поэтому прошу вас, отец Одон, сжальтесь надо мной и попросите за меня Господа.

Монах молчал.

— Можно ли молиться за вас, позволит ли мне Господь молиться за ту, которую называют либо римской волчицей, либо вавилонской блудницей нашего мира?

Мароция грустно усмехнулась.

— Так называют меня в Италии? Не слыхала.

— Нет, так называют вас в Бургундии, но какое это имеет значение?

— Попробую угадать, что столь нелестную оценку мне, вероятно, дал, натерпевшийся от моих забав, благородный и могущественный граф Гуго, правитель соседнего с вами королевства? Тот, который в молодости не побрезговал стать сожителем старой королевы Виллы, матери вашего сюзерена, а сейчас окружил себя целым сонмом наложниц, присвоив им ласковые римские языческие имена. Юнона, так, кажется, называют его нынешнюю конкубину? А меня при этом он называет римской волчицей? Это звучит для меня комплиментом, тем более, что, продолжая его ход мыслей, под Ромулом и Ремом тогда должны подразумеваться мои дети Иоанн и Альберих. Я буду не против, если один из них отстроит заново Рим.

Одон при словах Мароции немного съежился и спрятал лицо в капюшон.

— Кто вокруг нас без греха, сенатрисса? Не вы ли только что вспоминали Евангелие? Граф Гуго грешен, как всякий потомок Адама и Евы, но всякому, в любой момент его существования, возможно уйти со скользкой и губительной дороги грехопадения и искренне раскаяться в содеянном. Вы рассказали мне одну историю про графа Гуго, а я вам расскажу сейчас другую. Граф Гуго не так давно провел немало дней в компании моих братьев, пролив немало покаянных слез, после чего отправился в Прованс, где смиренный епископ Константин обвенчал его с чистой девицей Хильдой, дочерью славного германского графа Танкмара. С тех пор Гуго преодолел все сладостные тяготы блуда и являет сейчас собой пример достойного мужа и отца, ибо Хильда в первую же их ночь получила Дар Божий. Это ли не свидетельство милости Небес?

— Стало быть, здесь он появится нескоро?

— Это зависит от папы, — сказал монах и до боли прикусил язык. Он явно сболтнул лишнее. Одон испуганно взглянул на Мароцию и в душе начал ругать себя за свое непростительное легкомыслие и болтливость.

Сенатрисса сделала вид, что не придала значения его словам.

— Сегодня к монастырю Косьмы и Дамиана, где вы остановились, прибудет человек с даром от великого и бесконечно родного мне Рима. Молю вас, не отвергайте этот дар, дозвольте мне и Риму сделать что-нибудь во славу Господа и в помощь вашим братьям, прославляющих Создателя своими деяниями. А за меня молитесь, молитесь, святой отец, я же обещаю, что всегда буду стараться помочь вам, и в лице моем вы всегда может найти поддержку. Я благодарю Господа за то, что он даровал мне эту возможность встретиться с вами, отец Одон, отрадно видеть, что в нашем суетном мире еще есть люди, заботящиеся о спасении душ.

Мароция снова опустилась на колени. Монах почувствовал прикосновение ее губ к своей грубой сухой руке, а когда сенатрисса поднялась, Одон нашел в себе силы осенить ее крестным знамением. Толпа, так и не рассеявшаяся к концу их встречи, встретила это сдержанным одобрительным рокотом.

Вечером же к монастырю Косьмы и Дамиана, что возле великой базилики Санта-Мария-Маджоре, и в самом деле прибыл сын римского префекта Амвросий в сопровождении двадцати человек охраны. Амвросий попросил Одона принять его в своей келье, где молча вручил ему объемистый сверток и откланялся, напоследок сообщив, что получил от своей госпожи сенатриссы приказ сопроводить его до стен его аббатства, когда Одон решит туда вернуться.

Одон, оставшись наедине, развернул сверток. На старый полусгнивший столик в его келье золотым дождем просыпались папские монеты.

— Две тысячи солидов, — взыгравшим духом произнес монах и даже испуганно обернулся по сторонам, не заметил ли кто-нибудь притаившийся рядом его неуместную и страстную радость, — Хвала Господу! Теперь нам будет на что построить монастырь!

И, вспомнив черные глаза «амазонки», добавил:

— Суди тебя Господь, сенатрисса Рима!

Эпизод 15. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 925 года от Рождества Христова)

«Досточтимой и высокородной Ирменгарде, графине Иврейской, дочери великой и памятной всем Берты Тосканской, жемчужине наших морей, хлебному колосу и меду наших земель, почет и процветание! Молюсь за тебя Господу нашему Вседержителю о ниспослании тебе долгих лет и крепкого здоровья. Чудны и благи дела Творца всего сущего и милость великую послал он землям Италии, Бургундии и Баварии. По свидетельству гостей нашего города, во всех городах Лангобардии и в обоих королевствах бургундских люди славят Иисуса Христа и желают здравия, многих лет и великого плодородия брачному союзу, освященному отцами Церкви между братом вашим Гуго, великолепным графом Арльским, и чистой и кроткой девой Хильдой, дочерью Танкмара, красота души которой премного превосходит красоту лица, что и должно приветствоваться всяким, кто чтит смирение больше тщеславия. Спешу также поделиться своей радостью, и уверена, что тотчас же возликует и твое благонравное сердце, когда ты услышишь о намерении графа Гуго стать еще одним королем Италии при содействии Его Святейшества папы римского Иоанна. Счастье и радость пришли в ваши дома, потому и молюсь о здоровье твоем и долголетии, чтобы и ты, сестра моя во Христе, могла на этот сердечный союз долго глядеть и радоваться. Радоваться также, как недавно, по свидетельствам странствующих, ликовала ты по случаю свадьбы короля Верхней Бургундии Рудольфа. Отныне в обоих королевствах заключены крепкие династические браки, от которых мы ждем скорого продолжения их родов во славу их земель. Желаем и тебе, блистательная графиня, после грустной кончины твоего мужа, графа Адальберта, да воспоют ему ангелы осанну на небесах, найти себе верного и достойного спутника жизни, пусть даже и необлеченного королевскою короною, ибо первое предназначение наше, как известно, заключается в смиренном содержании тела и души, и ежеминутном служении Господу.

Всегда готовая услужить тебе, верная и любящая сестра твоя. Мароция Теофилакт, квирит священного Рима».

Придворный капеллан закончил чтение. Графиня Иврейская, сделавшись бледной, как смерть, попросила его повторить содержимое письма. Капеллан вновь принялся за чтение, а лицо графини, по ходу его слов и по мере осознания смысла письма, из бледного начало становиться пунцовым. Еще немного и, казалось, прекрасные белые волосы графини вспыхнут от раскаленного ее лица, на котором двумя огромными углями зажглись глаза Ирменгарды. Едва капеллан повторил письмо, она подскочила к нему, выхватила пергамент и уставилась в эти непонятные каракули. Увы, но блистательная графиня Иврейская так и не удосужилась в немалых делах своих найти время для обучения себя грамоте, а посему, вытаращив в текст глаза и что-то шевеля губами, она, спустя несколько мгновений, швырнула пергамент в огонь камина и кинулась прочь из приемной залы своего дворца к спальне. Там она провела следующие два дня, не показываясь никому на глаза, и даже еду слуги приносили ей и оставляли подле дверей, не осмеливаясь заглянуть внутрь.

Прошло более полугода с тех пор, как неожиданно скончался муж Ирменгарды, граф Адальберт Иврейский, сын Анскария. Не успели тело графа предать земле, как графиня Ирменгарда, не чувствуя себя обремененной никакими путами и обязательствами, приказала своим слугам заключить под неусыпный надзор и стражу Беренгария, сына графа от первого брака с Гизелой, дочерью умершего год назад императора. Однако, прыткий пасынок то ли был предупрежден кем-то из сердобольных придворных, то ли дальновидно предвидел такое поведение своей очаровательной мачехи, только визит слуг графини в Турин, где жил граф, оказался безрезультатным, гнездо оказалось пустым. Граф Беренгарий, в небольшой компании своих преданных слуг, галопом и почти без остановок пересек всю Паданскую равнину и кинулся к ногам графа Мило Веронского, человека, который до последнего защищал жизнь его деда. Граф Мило оказал тому почетный прием, и пусть у Беренгария не было сил и возможностей немедленно выступить против Ирменгарды, было понятно, что молодой человек теперь сделает месть мачехе своей главной целью на ближайшие годы. Но это будет еще ой как не скоро, ну а пока молодая вдовица вошла в роль полноправной хозяйки графского замка в Иврее.

Спустя два дня после своего добровольного заточения, красавица графиня, с красными от пролитого моря слез глазами, но со взором полным твердой решимости, собрала двор возле цитадели замка и объявила свою волю.

— Герольдам графства поручить трубить сбор моим вассалам, каковой назначить не позднее чем через неделю. Все вассалы моего графства должны явиться исполнить свой долг согласно ранее принесенному гоминиуму!

Приказ госпожи обсуждению не подлежал. В Иврее закипела работа. Бароны и рыцари со всех концов марки начали стекаться в Иврею, и, прибывая к графине, с удивлением узнавали, что, на сей раз, их врагами объявлены те, кто был их верным союзником на протяжении последних двадцати лет. Сплетники немедля явили себя миру, утверждая, что все эти масштабные предвоенные действия, по сути, являются реакцией обманутой женщины на измены своих, теперь уже бывших, возлюбленных. Бароны, оставшись наедине с собой, пожимали плечами, возможно, крутили пальцем у виска, но вассальная присяга не оставляла им свободы выбора. Сама же Ирменгарда для себя твердо решила сложить свою прекрасную голову под меч, но не допустить возвращения бургундских правителей на италийские земли.

Спустя две недели после объявления сбора своего войска, когда прибывшие бароны уже понемногу начали скучать и, как водится, слегка безобразничать в городе, в замок Ирменгарды прибыли носилки Гвидолина, епископа Пьяченцы. Ирменгарда только из соображений учтивости решила уделить свое драгоценное время прибывшему святому отцу, подозревая к тому же, что он явился в качестве посредника от короля Рудольфа.

После взаимных приветствий Гвидолин попросил графиню не отпускать от себя своих советников и мажордома, и заговорил, как умел только он, вкрадчиво и льстиво:

— Прекраснейшая из женщин, как Солнце озаряющая собою мир, примите мои последующие слова, как слова друга и соратника. Мне стало известно, что вы, о божественная, вознамерились оказать сопротивление грядущему возвращению Рудольфа, короля Нижней Бургундии и, увы, Италии.

— И не только ему, ваше преподобие. Мне стало известно, что на итальянскую корону претендует граф Гуго Арльский, мой сводный брат, и сам папа одобрил эту кандидатуру.

— Откуда вам это известно, графиня?

— Я получила письмо от одной грязной женщины, именующей себя сенатриссой Рима.

— Но можно ли доверять этой, как вы говорите, грязной женщине?

— Ее письмо к моему двору доставил монах Одон, один из братьев отца Бернона, что из Клюни. Я навела дополнительные справки и уверилась, что эти слова правдивы.

— Не лучше было бы, графиня, дать возможность бургундским правителям перегрызть друг другу глотку, а не выступать против их войск, каждое из которых превосходит по численности вашу храбрую армию?

— Это прекрасная мысль, ваше преподобие. Но я ни одного не пущу на землю Италии, пусть грызутся между собой в своей Бургундии.

— Но кто же тогда будет править Италией, лишенной своего владыки? Народ нуждается в своем сюзерене, в отсутствие которого венгры уже больше года безнаказанно грабят наши земли, а их дурному примеру с некоторых пор следуют даже наши бароны и некому приструнить и тех, и других.

— Итальянской землей должен править благородный человек, рожденный на ее земле, выросшей на ее земле, и потому ей до конца преданный, — несколько запинаясь, произнесла Ирменгарда, и сама восхитилась собственной, такой удачной фразе.

— То есть, иными словами, вы, несравненная, стараетесь ради вашего пасынка?

Длинные ресницы Ирменгарды захлопали так часто, как бьет крылами пойманная птица. О том, что своими действиями она невольно, но существенно поможет этому дерзкому недоноску Гизелы, она даже не сообразила. Гвидолин же не стал развивать эту тему далее, котировки молодого Беренгария Иврейского на тот момент были пренебрежительно низкими в глазах всех главных действующих лиц.

— «Итальянской землей должен править человек, рожденный на ее земле» ….. Прекрасные слова, мудрейшая графиня. Но, боюсь, ваши войска не смогут сильно помешать осуществлению бургундцами своих целей.

— Почему вы так думаете? Вы считаете моих людей трусами?

— О, нисколько. Храбрость ваших людей мне известна, с некоторыми из ваших рыцарей я был на поле возле Фьоренцуолы. Ваша милость может не волноваться за свою судьбу и судьбу ваших людей, крепость вашего города выдержит осаду любого из бургундских войск, также вы сможете защитить и Турин. Но бургундцы могут и не тратить свои силы на вас, а пройти мимо Ивреи к другим, более важным целям, и ваш справедливый гнев не будет утолен. От открытого же сражения я вас в сотый раз предостерегаю.

— А что вы тогда предлагаете? Ведь вы что-то предлагаете?

— Идти к Павии и занять столицу итальянских королей. Пока вы будете в Павии, никакой коронации Гуго заведомо не может быть, да и Рудольфу далеко не каждый город откроет свои двери.

— Ваша Пьяченца же открыла?

— Это было в первый и последний раз. Пока я жив и в сане епископа, этого более не случится.

Вот так поворот! Ирменгарда удивленно подняла свои брови.

— Вы были союзником короля.

— Был и глубоко сожалею о своей ошибке, которую теперь пытаюсь исправить усердными молитвами Господу и пожертвованиями нищим и окрестным монастырям. Я не держу более руку короля Рудольфа.

Епископ действительно сожалел о своем союзе с Рудольфом. Причины его разочарования крылись в том, что его активное участие в устранении императора Беренгария, по сути, не привело к желаемым ему изменениям. Скорая смерть Берты Тосканской оставила всех на своих местах. Фламберт по-прежнему служил мессы в соборах вожделенного Гвидолином Милана, а сам Гвидолин по-прежнему торчал в Пьяченце, проклиная свою несчастливую звезду.

Один из советников графини попросил слова.

— Ваша милость, при выступлении в поход все равно надлежит оставить здесь достаточно сильный гарнизон, чтобы враг не разорил Иврею. В итоге ваша милость может рассчитывать на войско, в котором будет не более пятисот копий. Этого может не хватить для взятия и удержания Павии.

Ирменгарда согласно кивнула и с вопросом во взоре повернула свою голову к Гвидолину. Тот почтительно поклонился.

— Хвала Господу, что у прекраснейшей из женщин есть мудрейшие советники, радеющие о благополучии дома ее. Ваши слова, мессер, справедливы и ваше войско действительно невелико, но вы можете рассчитывать на помощь войска Пьяченцы, а это еще пять сотен добрых копий.

Впервые за эти дни лицо Ирменгарды озарилось ярчайшей улыбкой. Гвидолин даже зажмурился.

— О, блистательная графиня, ваша медоточивая улыбка говорит о вашем согласии или о моей гордости, что я самонадеянно осмелился о сем подумать?

— Моя улыбка, ваше преподобие, говорит о моей благодарности за ваше предложение, которое я горячо принимаю и рассчитываю, что союз Пьяченцы и Ивреи будет на долгие годы мощным и страшным для врагов.

— Ваша милость может еще более укрепить наше войско. Наше с вами войско, — добавил со сладчайшей улыбкой священник.

— Да? Каким же образом?

— Если вы позовете на помощь своим замыслам вашего брата. Вашего родного брата, графа Тосканского.

Ирменгарда нахмурилась. Эта мысль уже неоднократно приходила ей в голову, но она горделиво и зло гнала от себя прочь.

— Я не в ладах с графом Гвидо, — неохотно призналась она.

— В тяжелые минуты, когда сильный и хитрый враг у ворот замка, а тем более, когда этих врагов несколько, брат и сестра должны забыть о прежних обидах и вспомнить, что они появились на свет из одних чресел, росли под одним кровом и ели за одним столом. Родная кровь не откажет родной крови, нуждающейся в поддержке.

Ирменгарда молчала. Ей очень не хотелось выступить перед братом, которого она в свое время пыталась лишить его владений, в качестве просящей.

— Помощь Тосканы трудно переоценить. С таким союзом нам точно никто не будет страшен, — вновь в разговор встрял советник Ирменгарды. Епископ признательно кивнул в его сторону.

— Хорошо, — ответила графиня, — я напишу брату письмо. Но ведь он, ведь там он…, — она запнулась, не решаясь приоткрыть новую тему в разговоре.

Гвидолин с непонимающим удивлением взглянул на нее. Та досадливо тряхнула своими локонами.

— Огромное влияние на моего брата имеет эта….. сенатрисса Рима. Она знает мое отношение к ней, я не стесняюсь называть шлюх шлюхами.

— Полагаю, что в данном случае вам, ваша милость, и вовсе нечего опасаться, — заметил Гвидолин, — граф Гуго о Мароции отзывается еще более оскорбительно, по слухам они давние враги.

— Да! Точно! — вдруг воскликнула Ирменгарда, слуги даже вздрогнули от ее звонкого голоса, — они терпеть друг друга не могут, и она не будет препятствовать, чтобы Тоскана помогала мне. Нам, — поправилась она, одарив Гвидолина еще одной улыбкой, и от радости даже захлопала в ладоши.

Гвидолин мог торжествовать. Мажордом дворца немедленно получил указание готовиться к походу, а вассалы, через замки которых пролегал путь Ирменгарды к Павии, тотчас же отбыли в свои владения, чтобы по традиции организовать походные ночлеги для своей, скорой на гнев, госпожи. Но еще более могла торжествовать Мароция — ее письмо, отравленной стрелой прилетевшее из Рима в Иврею, поразила нужную цель в самое сердце. Само собой разумеется, она предполагала, что Ирменгарда обратится за помощью к Гвидо, и в тот момент, когда Гвидо читал письмо от своей сестры, сделала все возможное, чтобы теплой кошечкой лежать у его ног. Разомлевший граф Тосканский ответил благосклонно на письмо Ирменгарды, добавив в его витиеватый текст столько меда, сколько смог, тем более что, по уверениям Мароции, этот мед сейчас не стоил ни гроша и вряд ли подорожает в дальнейшем. Иными словами, Тоскана готова была вмешаться, но только тогда, когда это ей будет нужно и выгодно.

В итоге, не успел еще король Рудольф утрясти свои неважные дела в землях франков и озариться желанием посетить свою итальянскую вотчину, не успел еще граф Гуго отгулять, как следует, свой медовый месяц и получить, наконец, вожделенное согласие Рима на свое вторжение, как очаровательная и ими обоими возлюбленная Ирменгарда лисичкой проскочила в Павию и со всеми привычными для себя удобствами расположилась в королевском дворце. Весть об этом глубоко потрясла обоих бургундских правителей, а также видавшего виды, мудрого и расчетливого папу римского. В игру вступил новый и совершенно неожиданный для всех игрок.

Бургундские сеньоры поступили ожидаемо, каждый в силу своего ума и характера, а также в соответствии с исполняемой текущей ролью. Граф Гуго затаился и до прихода лучших времен отступил, лицемерно превознося своего слепого сюзерена единственным законным правителем Италии. Рудольф, уже однажды водрузив себе на голову итальянскую корону, по определению не мог оставить без внимания демарш Ирменгарды, его дружины стали спешно готовиться к новому походу по уже знакомому маршруту и тесть Рудольфа, швабский герцог Бурхард, получил соответствующее приглашение присоединиться.

Эпизод 16. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июль 925 года от Рождества Христова)

Omnia mutabantur, mutantur, mutabuntur . То, что еще совсем недавно казалось немыслимым, теперь выглядит как само собой разумеющееся, и вчерашние враги сегодня спешат друг другу навстречу с разверстыми для поцелуев устами. Огнедышащим июльским днем 925 года славный Милан звоном своих древних колоколен приветствовал короля Италии и Верхней Бургундии Рудольфа Второго. То, чего не удалось добиться силой оружия три года назад, на сей раз стало осуществимым без всякого насилия, и молодой король, проезжая мимо въездных башен старой крепости, немало удивлялся таким резким переменам в настроении миланцев. Не слишком искушенный в хитросплетениях итальянских интриг, юный владыка был склонен приписывать покорность Милана безусловным качествам своего войска, а также тем фактом, что после смерти Беренгария Милан лишился своего покровителя и сюзерена и поспешил, естественно, встать на его, Рудольфа, сторону. Менее наивным был его тесть, герцог Бурхард, который, держа своего коня подле королевского, при въезде в город сурово и недоверчиво поблескивал стальными глазами на покорные спины горожан, бесчисленными серыми и коричневыми холмиками склонявшиеся перед ними.

У ворот короля и его свиту встретила делегация духовенства низшей ступени, возглавляемая диаконом Лаврентием. Отец Лаврентий был уже немолод, весьма тучен, однако достаточно уверенно и мужественно держался на рыжем муле, который проявлял еще большее мужество и выдержку, таская на себе такой широкоформатный груз. Отец Лаврентий поспешил объяснить королю отсутствие архиепископа Фламберта начинающейся в скором времени службой третьего часа, на которую Фламберт приглашает и короля с его приближенными. Бурхард при этих словах недовольно хмыкнул, но игнорировать такое приглашение совершенно не представлялось возможным, и королевская свита направилась к базилике Святого Амвросия, на тот момент уже шесть веков являвшейся главной церковью Милана.

Король с герцогом ехали верхом впереди процессии, с любопытством рассматривая улицы города, за ними трусил и старался не отставать отец Лаврентий, его мул, вероятно, удивлялся самому себе, проявляя поистине чудеса выносливости. Несмотря на бесконечные понукания своего несчастного животного, диакон умудрялся еще выступать перед могущественным королем в роли неплохого экскурсовода, торопливо, но с величайшей любовью в голосе, рассказывая о городских достопримечательностях, большей частью, как водится, о древних базиликах.

— Самой первой церковью Милана, ваше высочество, является базилика Сан-Бабила, построенная праведными братьями-христианами на месте храма солнцепоклонников.

— А вот справа от вас, ваше высочество, вы можете лицезреть великолепие церкви Сатира Миланского, исповедника Святого Амвросия Миланского, наиболее почитаемого моими смиренными земляками. Его высокопреподобие, епископ Фламберт, в прошлом году распорядился начать работы по строительству в базилике Святого Амвросия колоколен, которые должны стать самыми высокими сооружениями города. Пусть благословит Господь жителей Милана на столь благое дело!

Король и герцог рассеянно слушали, в нужных местах не забывая осенять себя крестным знамением.

— Блажен всякий город, в стенах которого рождаются люди наподобие Святого Амвросия, — продолжал просвещать светских владык отец Лаврентий, — какую мудрость и ученость вложил в его разум и в его уста Господь наш! Сколько поучительных трудов оставил после себя наш Амвросий, сколько богословских трактатов и хвалебных гимнов! Вы непременно услышите их сегодня на службе. А еще он воскресил во Флоренции умершего ребенка и навсегда изверг из Милана арианскую ересь.

— Говорят, эта ересь и в наши дни еще исповедуется в готской Кастилии, — удостоил вниманием велеречие монаха герцог Бурхард.

— Все это измышления магометан, ваша милость, не более. Таким образом, противники нашего Господа стремятся поколебать нашу веру. В некоторых городах Испании, попавших под власть поклонников Магомета, христиане, будучи лишенными возможности внимать главным отцам кафолической церкви, и в самом деле стали служить литургию по своему пониманию . Его Святейшеству папе Иоанну пришлось в прошлом году даже послать своего кардинала Дзанелло для вразумления местной паствы.

— Вы так хорошо осведомлены о делах церкви и Рима, отец Лаврентий, — продолжал поддерживать беседу герцог, — может вы бывали в испанских землях?

— Что вы, ваша милость?! По своему характеру и по моей тучности мне не приходилось отъезжать от Милана более чем на тридцать миль. И, право слово, я не жалею, ибо вижу мою роль в этом мире исключительно в служении гражданам славного Милана.

— Неужели вы никогда не были ни в бургундских, ни в германских землях, не знаете народы тех королевств? Эти страны не так уже и далеки от Милана, чему свидетельством является наше появление.

— Нет, ваша милость, людей из ваших земель я видел только как пилигримов в наших базиликах и, прошу простить, на городских рынках.

— Видя вашу словоохотливость, легко поверю, что в вашем доме они находили пищу и кров.

— Все так, ваша милость. К стыду своему я любопытен и я всегда прошу странствующих людей, останавливающихся у меня, рассказывать мне о землях, в которых они побывали, о нравах и обычаях народов, которых они видели.

— Как же вы общались с ними?

— На благословенной латыни, ваша милость.

— Но ведь далеко не все пилигримы знают латынь.

— Увы, тогда мое любопытство оставалось неудовлетворенным.

— Вы не знаете ни слова на германских или франкских языках?

— Ни слова, ваша милость.

Следующие несколько минут гости и сопровождающий их священник провели в молчании, пока герцог Бурхард вдруг не заявил громко и отчетливо:

— Der Sohn Gottes, an ein Kreuz genagelt; ich schäme mich nicht, denn dieser sollte sich schämen .

Рудольф удивленно взглянул на своего тестя, но тот во время этой фразы внимательно изучал лицо отца Лаврентия, пыхтящего на свое муле вровень с герцогом.

— Тесть мой, великий и отважный герцог Бурхард, что вы хотели этим сказать? — Рудольф обратился к герцогу также на немецком.

— Я хотел лишь проверить, насколько искренен этот святой отец в своем невежестве, и убедился, что мы можем говорить спокойно. Я призываю вас, мой король, отнестись к здешним жителям со всей разумной осторожностью и нисколько не забывать, что этот город в течение всего этого времени открыто противостоял вам, а сейчас безропотно открыл ворота.

— Город потерял своего императора, что же тут удивительного? В самом сознании холопов заключено желание и стремление, чтобы ими повелевали.

— Вы правы, ваше высочество. Нам нечего бояться открытой битвы с ними, любого из местных я повергну наземь одним ударом своего копья. Но я боюсь измены, государь, она как змея в траве, если ты заметишь ее и при тебе твой меч или копье, она не опасна для тебя. Но берегись тот, кто, не заметив ее, растянется на траве, будучи безоружным. Ее нападение будет внезапным и фатальным, и лихой и сильный воин умрет в считанные мгновения. Бойтесь этих итальянских змей, государь!

— Да, мой князь, в ваших словах истина, одна истина. С этими людьми невозможно заключать долгосрочные союзы, их клятвы ничего не стоят, неслучайно, что, однажды короновав себе сюзерена, они почти тут же стремятся короновать и второго, как будто может быть два хозяина у слуг.

— На сей раз уже с ваших уст слетает истина, ваше высочество, и неслучайно мы здесь, ибо до нас дошли слухи о желании Рима выбрать для Италии нового короля. Клянусь, мы выколем ему глаза, прежде чем он войдет в Павию, не будь я герцог Бурхард. Ну а потом, мы разберемся со всеми теми, кто был неверен нам все эти годы. И с Гвидолином, этим Иудой в сутане, и со здешним святошей, и с местными горожанами, которых я всех, вплоть до их графа и префекта, пересажу на такие же клячи, как у нашего разговорчивого диакона. Не будь я герцог Бурхард! — воскликнул он в заключение.

На протяжение всего этого монолога отец Лаврентий также не замолкал ни на секунду, рассказывая историю строительства базилики Святого Амвросия. Он замолчал только при повторном восклицании герцога.

— Прошу простить меня, отец Лаврентий, — вернулся к латыни герцог Швабии и диакон подобострастно улыбнулся.

— Однако, благодарение Богу, мы достигли цели, — ответил он.

Вся королевская свита спешилась и почтительно вошла в просторные пределы двора базилики. Слева и справа двор окаймляли великолепные древние колоннады. Возле главного входа, окруженный со всех сторон монахами, стоял архиепископ Фламберт. При виде входящих гостей, монахи дружно запели «Te Deum laudamus». Отец Лаврентий не упустил возможности прокомментировать.

— Этот гимн, государь, был также сочинен Святым Амвросием Медиоланским.

Рудольф, не ответив, поспешил к архиепископу и преклонил пред ним колена. Фламберт благословил короля и его свиту, и пригласил в храм на службу, где гостям были отведены почетные места, а сам архиепископ взошел к грандиозному деревянному алтарю, возведенному в прошлом веке графом Ангельбертом. Жители Милана, устраиваясь на службу, с угоднической боязливостью постарались выдержать от бургундцев некоторую дистанцию, заполнив собой все остальное пространство базилики. Литургия началась.

Король Рудольф не зря сетовал на переменчивость местных сеньоров и прелатов. Причины, сподвигшие на покорность строптивого архиепископа, были на самом деле вполне прозрачны, и явились ответной реакцией на действия смутьяна Гвидолина. Епископ Пьяченцы, конечно же, не оставил в мыслях своих намерений заместить Фламберта на его кафедре в Милане и ради этого пошел на открытый мятеж против Рудольфа, который так и не оценил старания Гвидолина при Фьоренцуоле и в деле устранения Беренгария. Фламберту же не оставалось ничего иного, как предпринять действия прямо противоположные, и теперь, в этом молодом и не слишком решительном государе, Фламберт надеялся увидеть гарантии своей безопасности на ближайшее время. Помня неуступчивость Фламберта, войско Рудольфа и в этот раз готово было проследовать мимо Милана, однако, к удивлению бургундцев, они встретили на своем пути гонца от архиепископа с приглашением посетить великий город.

По окончании службы архиепископ Фламберт пригласил короля и его свиту на торжественный ужин и поручил гостей городскому префекту и своему мажордому. Короля, с видимой досадой и сожалением, покинул и отец Лаврентий, так и не успевший до конца поведать Рудольфу и Бурхарду о всех достопримечательностях родного Милана и о многочисленных христианских подвигах Святого Амвросия. Однако таков был приказ епископа, который пожелал, чтобы отец Лаврентий помог ему снять его литургическое облачение.

Едва Фламберт и его диакон остались наедине, архиепископ нетерпеливо хлопнул в ладоши.

— Итак, мой славный и премного образованный падре, поведайте же своему епископу о планах наших угрюмых и непрошеных гостей. Даром что ли вы были целых пять лет нотарием славного Арнульфа Каринтийского?!

Эпизод 17. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июль 925 года от Рождества Христова).

Слова короля Рудольфа о скорой переменчивости в настроениях его итальянских подданных, вскоре нашли новое тому подтверждение. Пробыв три дня в Милане, король Рудольф выступил со своим войском в направлении Павии, оставив в Милане сотню швабов с самим герцогом Бурхардом во главе. Спустя два часа он прибыл к итальянской столице, однако город, три года назад безропотно принявший своего нового владыку, на сей раз наглухо закрыл свои ворота и сбросил со своих стен предупреждающие штандарты, свидетельствующие о своей готовности защищаться.

Король, хотя в глубине души и был готов к подобному, все же еще лелеял надежду мирно решить исход дела. Схватив тем же вечером парочку каких-то подгулявших цеховиков, возвращавшихся в Павию, он узнал, что всем в городе заправляет его бывшая возлюбленная Ирменгарда, а с ней в городе находятся порядка семисот человек войска, добрую часть которого составили люди строптивого епископа Гвидолина. Сам Гвидолин находился в Пьяченце и также готовился огнем и мечом встретить бургундцев. Учтя сей факт, король Рудольф благоразумно разместил свой лагерь на миланской дороге, справедливо опасаясь внезапного удара в тыл со стороны недалеко расположенной Пьяченцы.

С первыми пробуждающими солнечными лучами нового дня король Рудольф осмотрел стены города. Павия основательно пострадала от пожара, учиненного здесь год назад венграми, большая часть крепостных стен по-прежнему носила на себе следы копоти, а сам город, по свидетельству горожан, лишился более половины своих строений, в том числе сгорели дотла десять базилик, в одной из которых ужасную смерть принял местный епископ Иоанн. Обычно мирный и жизнерадостный город теперь представился своему королю потрепанным жизнью и явно оскалившимся.

Узнав о величине войска Ирменгарды, Рудольф заметно приуныл. Его армия составляла чуть более тысячи человек. Пятьсот человек пришли с ним из Бургундии, еще триста копий составляли швабы Бурхарда, пожалуй, самая умелая и надежная часть его войска. Зато теперь в войске Рудольфа, в отличие от первого похода, напрочь отсутствовали рыцари Иврейской марки, которые остались верны своей госпоже и теперь, либо находились вместе с ней в Павии, либо, угрюмо и не выпуская из рук мечей, сидели в своих замках, когда мимо них три недели назад проходило бургундское войско. Оставшиеся же две-три сотни человек в армии Рудольфа представляли собой пестрый набор авантюристов всех мастей и народностей, которые всегда и во все времена откликались на призыв за малую толику денег резать и грабить себе подобных. С такими силами, пусть и обладая непобедимым Священным Копьем, штурмовать крепкие стены Павии представлялось делом почти бессмысленным, что и доказали те же самые венгры, уйдя из Павии ни с чем, а ведь их банды по численности были раза в три больше армии Рудольфа.

Поэтому королю volens nolens пришлось оставить цезареподобные мечты, в которых он лихим штурмом овладевал столицей, где прекрасная Ирменгарда, со слезами на своих очаровательных глазах и стоя на коленях, умоляла о пощаде, а он, грозный и величественный, милосердно ее прощал, за что красавица его потом долго и приятно благодарила. Пребывая в плену этих желаний, он даже решился оставить в Милане герцога Бурхарда, великолепного воина, но ревнивого тестя и безжалостного палача, которого бы нисколько не тронули слезы прелестной рабыни. Однако теперь об отсутствии герцога Рудольф потихоньку начал жалеть, опыта ведения осад у него не было и в помине.

Посоветовавшись с воинами рангом ниже, король перво-наперво распорядился найти в окрестностях Павии подходящее дерево для тарана, а также велел собирать привезенные из Бургундии катапульты. Своими энергичными действиями король надеялся произвести должное впечатление на осажденных, если быть точнее, на осажденную. Одновременно с этим, в середине дня он послал в Павию посольство с категоричным требованием к городу открыть ворота своему королю. Представлять свою особу он поручил графу Вальперту, чьи пути-дорожки с епископом Гвидолином не так давно разошлись и граф решил присоединиться к бургундскому войску, когда то прибыло в Милан.

Вальперт вернулся спустя два часа с письменным ответом Рудольфу, в котором город, устами графини Ирменгарды, дерзко ответил, что знать не знает итальянского короля по имени Рудольф и что итальянская земля, устав от своих иноземных правителей, отныне будет искать себе нового владыку в своих пределах. Король, придя в видимое негодование, к утру следующего дня слегка поостыл и вновь направил Вальперта в город с письмом уже лично к Ирменгарде, в котором король неуклюже попытался попенять графине на разрушение их былого союза. В ответ графиня коротко ответила, что их союз разрушил сам король и он-де знает как.

Услышав это, остаток дня король провел в тяжелых и нервных раздумьях относительно своих действий в ближайшие дни. Не находя решений он временами впадал в отчаяние и начинал яростно вымерять своими шагами пространство внутри королевского шатра. Мозговой штурм подталкивал его к единственно правильному решению — просить помощи Бурхарда и епископа Милана, ведь последний легко мог поставить под его руку еще сотни три-четыре воинов. С такими силами и рядом с опытным военачальником, рассуждал Рудольф, вполне можно было бы идти на штурм, но уж тогда берегись, непокорная графиня! Когда ворота города от мощного удара тараном разлетятся в щепы, твоей участи не позавидует сама Святая Агнесса , только тебе, в отличие от нее, не суждено будет спастись молитвой!

Поток беспорядочных мыслей короля был прерван ударом копья по его щиту, висящему на входе в его шатер — кто-то просил дозволения войти. Не успел король удивиться и возмутиться легкомысленным и непочтительным поведением своей свиты, тревожащей его в столь позднее время, как в ту же секунду полы шатра распахнулись, и вошел неизвестный, полностью окутанный дорожным плащом.

— Кто вы? Что вам нужно? Стража! — страх, заставивший задребезжать голос, заполонил всю душу короля.

Фигура откинула капюшон, и сердце короля затрепетало, словно только что выловленная рыбка в руках рыбака. Перед ним стояла Ирменгарда.

— Вы? Вы? — только и смог выдохнуть король.

В шатер просунулись несколько встревоженных лиц охраны Рудольфа.

— Вон, мерзавцы! Так то вы охраняете своего короля? — совсем другим, уверенным и сильным, голосом прикрикнул король. Полы шатра тут же вернулись в свое обычное положение.

Ирменгарда стояла, не проронив ни слова, божественно прекрасная и отчего-то пугающая. Ее глаза с гневом смотрели на короля.

— Приветствую вас, прекраснейшая из женщин! Но как? Как вы смогли проникнуть ко мне в лагерь? Сейчас, почти ночью? Вы,... вы пожелали видеть меня? Почему вы не дали мне об этом знать, я примчался бы к вам в тот же миг, туда, куда бы вы мне указали, хоть на край мира!

Ирменгарда скрестила на груди руки и продолжала, не мигая, смотреть на суетящегося Рудольфа, который зачем-то начал самоуверенно раскидывать подушки на своем ложе и поправлять кувшины с вином на столе.

— Почему вы молчите, мой ангел? Вы начинаете меня пугать, Ирменгарда. В конце концов, это непочтительно по отношению к королю! — Рудольф начал терять терпение. Его мятущееся сознание вдруг подсказало, что он напрасно воспламенился амурными мечтами после ее прихода, и визит Ирменгарды носит, на сей раз, сугубо деловой характер.

— Вы пришли начать переговоры о моем появлении здесь и о судьбе Павии? С вашей стороны это был дерзкий поступок — захватить Павию и диктовать условия тому, чей лоб увенчан лангобардской короной. Я восхищен вашей смелостью, а сегодня, когда вы появились здесь, я восхищен вдвойне. Клянусь вам Святым Распятием, я не нанесу ущерба ни Павии, ни вашим людям, а пришел сюда по праву хозяина, дарованным мне Господом.

— Вы обманули Павию, когда назвались ее хозяином. В вашем лице она хотела увидеть своего покровителя, но сейчас ее обгоревшие стены свидетельствуют, что она была обманута вами. Впрочем, не она одна, — добавила Ирменгарда со значением, сразу ставя обожженную столицу на второе место в своем списке наиболее пострадавших.

— О, мечта моя, вы так несправедливы в своих упреках. В моей душе никогда не было места ни для кого, кроме вас, прекраснейшая.

— Если вы хотите мира для Павии, то явитесь в ее пределы один и без оружия. Если в вашей душе нет места никому, кроме меня, явитесь ко мне один и без оружия. Впрочем, если вас это подбодрит, можете взять с собой ваше Священное Копье, — на лице Ирменгарды впервые за вечер отобразилось подобие улыбки.

— Когда?

— Сегодня же. Немедленно.

— Но зачем, когда мы уже сейчас вместе?

— Но здесь не Павия, и я сейчас уйду. Итак, решайтесь!

Рудольф заколебался. Как не велики были его сиюминутные похотливые устремления, инстинкт самосохранения приказывал ему не поддаваться на очарование нежданной и в то же время такой вожделенной гостьи.

— В Павию? Один? Но какие у меня будут гарантии сохранения мне жизни и свободы?

Ирменгарда столь резко подошла к нему, что Рудольф едва удержался от того, чтобы в испуге не отпрянуть.

— Гарантии? — сказала она, и король, почувствовав на себе ее дыхание, лишился разума, — а какие гарантии есть у меня сейчас, когда я одна, ночью, во вражеском лагере, стою перед вами, а вам достаточно только крикнуть своей страже, чтобы сделать своей невольницей? Неужели у простой женщины больше смелости, чем у короля, неужели у скромной девы больше доверия к своему мужу, чем у него самого?

Фраза «своему мужу» окончательно добила Рудольфа.

— Я готов, — с охрипшим от страсти голосом произнес он и схватил Ирменгарду за руки. Та отстранилась от него.

— После комплетория подъезжайте один к городским воротам на Миланской дороге. Караульные запросят пароль. Вы ответите: «Rex decepit , rex paenitenda»!

— «Король обманул, король сожалеет»? — переспросил Рудольф.

— Вот именно, это признание откроет для вас ворота Павии. Этот пароль действует только сегодня и только для одного человека. Вас проведут ко мне. До встречи, ваше высочество, — Ирменгарда повернулась к выходу.

— Один вопрос, моя фея! Как вы проникли ко мне?

— Граф Вальперт оказал мне эту услугу в благодарность за то, что я вернула ему его дочь, которую он потерял в Вероне.

И с этими словами Ирменгарда исчезла из шатра.

Спустя три часа, гремя кольчугой и не сняв свой норманнский шлем, король Рудольф с замирающим от волнения сердцем переступил порог покоев графини Ирменгарды. Легкий воздух, задуваемый в спальню с балкона, забавлялся с десятками свечей, расставленных возле широкого ложа графини. Сама Ирменгарда, лежа на боку и подперев рукой голову, с улыбкой смотрела на вошедшего. Ее тело прикрывала лишь паутина арабской ткани, совсем немного заглушавшая восхитительные прелести графини, а игра ветра со свечами отбрасывала на Ирменгарду дикие танцующие тени. Где-то за стеной раздавались нежные звуки арфы, слуга Ирменгарды был неплохим музыкантом своего времени. Перед ложем стоял узкий столик, на котором громоздился стандартный набор для романтических свиданий — фрукты, сладости, два массивных серебряных кубка и два плетеных кувшина с вином.

— О, мой воинственный король даже на свидание приходит в полном воинском облачении?

— Мне неизвестна была цель нашей встречи, — сконфуженно ответил Рудольф, — наш сегодняшний разговор был полон упреков с вашей стороны.

— И, согласитесь, эти упреки были вами заслужены. Я ничего не забыла и ничего не простила, и не воображайте себе, что к нашей с вами встрече я готовилась как-то особенно. Я люблю перед сном послушать арфу, это так расслабляет и успокаивает.

— А меня вы пригласили к себе, быть может, чтобы я вам что-нибудь спел?

— А что, это отличная идея, — оживилась Ирменгарда, — спойте, непременно что-нибудь спойте, ваше высочество. Только, я умоляю вас, не надо мне тут тянуть эти заунывные псалмы. Спойте мне какую-нибудь веселую песню уличных жонглеров!

Рудольф переминался с ноги на ногу.

— Откуда мне знать песни жонглеров? — виновато произнес он.

— Если вы серьезно, то мне вас жаль, у них такие веселые, пусть и не слишком одобряемые Церковью, песни. Тогда, может быть, вы споете мне что-нибудь из римских языческих песен?

— Их церковь не одобряет еще более.

Ирменгарда рассмеялась.

— Но вы-то сейчас стоите не перед епископом. И уж точно не исповедоваться сюда пришли.

Рудольф улыбнулся в ответ. Решившись исполнить каприз свой возлюбленной, и, собравшись с мыслями, он не очень складно пропел:

«Из виду скрылся едва Сицилии берег,

И море вспенили медью они, И радостно подняли парус,

Тотчас Юнона, в душе скрывая вечную рану,

Так сказала себе: "Уж мне ль отступить, побежденной?

Я ль не смогу отвратить от Италии тевкров владыку?»

Ирменгарда, больше довольная послушностью короля, нежели качеством его пения, радостно захлопала в ладоши.

— Вы считаете меня Юноной? — спросила она.

— Да, — с жаром отвечал король и, вновь проскрежетав кольчугой, бросился к ее ложу, припадая на колени и ловя ее руку для поцелуя.

— Что ж, очень подходяще, — изящно выскальзывая из плена его объятий, сказала Ирменгарда, — Парис тоже много чего обещал Юноне, но яблоко раздора предпочел отдать Венере. Как это мне знакомо!

Рудольф вновь растерялся. Он повернулся к столику и налил себе в кубок вина. Поднеся ко рту кубок, он вдруг краем глаза увидел, что Ирменгарда внимательно следит за ним. Рудольф тотчас отстранил от себя кубок, смутные подозрения вихрем ворвались в его душу.

— Пейте смело, мой храбрый милес, — насмешливо сказала Ирменгарда, — если бы я задумала вас убить, я бы уже это давно сделала и не прибегала бы к помощи яда. Пейте, быть может, вино придаст вам мужества, веселости и решительности.

Короля задели ее слова и он, отвернувшись от Ирменгарды, осушил свой кубок.

— Скажите, а отчего вы решили вновь вернуться в Италию? Два года вы находились в землях франков и, по слухам, совсем не стремились сюда. Вы гонялись за коронами, вы женились на дочери своего доместика , ей, а не мне, вы отдали яблоко для Прекраснейшей. Что она обещала вам? Также, как и Венера Парису, любовь всех вожделенных им женщин?

— Я пришел сюда за тем, чтобы вернуть под свою руку контроль над этими землями, дарованными мне коронацией, совершенной в этом городе.

— Кем совершенной? Епископом, который за это спустя полтора года заживо сгорел в наказание за этот грех самоуправства и гордыни? Кто признает вашу руку на этих землях? Даже эта крыса из Пьяченцы отвернулась от вас. Иврейская марка была единственной вашей опорой, ибо я, наивная, думала, что вы действительно любите меня, и, ради обладания мной, сметете все преграды на своем пути. И что я вижу теперь? Лгуна, который из страха перед расплатой за свою ложь, приходит в мой альков в кольчуге, боится пить вино, да и наверняка, за поясом прячет кинжал.

Рудольф сидел прямо на полу, и с каждым словом Ирменгарды все глубже утопал в собственной кольчуге. Пристыженный ее последними словами, он вытащил спрятанный кинжал и в сердцах швырнул его в угол спальни. Ирменгарда при виде этого вновь расхохоталась.

— Вы сами были замужем в то время, графиня. Вы прекрасно знаете, как мне необходима была помощь швабов, без них я никогда не одержал бы верх над Беренгарием. А такая помощь бесплатной не бывает. Вот и сейчас я могу рассчитывать только на Бурхарда, вы сами прекрасно описали мое положение в этих землях. И, наконец, мое появление здесь обусловлено полученными мною сведениями о том, что Рим планирует короновать Гуго Арльского, ваше сводного брата. Сами понимаете, этого я никак не мог допустить. Но что делаете в Павии вы, милейшая графиня? Поддерживаете своего брата? Что пообещал вам он? — Рудольф перешел в контратаку.

Настал черед Ирменгарды приходить в растерянность. Действительно, как объяснить Рудольфу, что она пыталась приманить к себе и его, и Гуго, и была обманута обоими, за что теперь лихорадочно пытается отомстить всем и каждому?

— Снимите эту несносную кольчугу, Рудольф, — нашлась она, — как вы можете ее носить в такую жару? Вы насквозь пропитались запахом железа.

Король повиновался, не сообразив, что таким нехитрым способом графиня пытается свернуть с темы. Ирменгарда соскользнула к нему, оставив на ложе свое покрывало. Рудольф обнял ее колени.

— Вы дороже мне всего на свете, Ирменгарда, — прошептал он, подняв на нее глаза.

— А завтра вы окажетесь по ту сторону стен и попытаетесь штурмом взять мой город? Вы не находите это абсурдным, ваше высочество?

— Что же мне делать? — взмолился король.

— Решиться, и, в конце концов, сделать свой выбор. Если вы отринете меня, я позволю вам уйти, но это будет последней милостью с моей стороны. После этого вы и ваши триста швабов будете противостоять всей Италии, и вы будет изгоняемы из всех замков и городов этих земель. Да будет вам известно, что в ста милях южнее стоят отряды тосканцев, которые подчиняются моему родному брату Гвидо, готовые прийти мне на помощь.

Ирменгарда перешла на блеф.

— Когда же сюда придет мой сводный братец Гуго, вы окажетесь ничтожным зернышком, попавшим между мельничными жерновами, без единого шанса на спасение. И, кто испечет из вас хлеб и съест за своим столом, уже будет не важно.

— А если сегодня я останусь с вами?

— Вы останетесь со мной не сегодня, а навсегда. Вы сегодня же отправите гонца в Рим с просьбой расторгнуть ваш брак с Бертой Швабской, обвинив ее в бесплодии, в нежелании исполнять свой супружеский долг, в измене, в закрытых дверях во время процесса бракосочетания, в чем хотите. Об этом же вы немедля известите ее саму и ее отца, пусть епископ Фламберт выставит Бурхарда из Милана. В этом случае я обещаю вам союз с Иврейской маркой, королевский дворец в Павии и благоволение Гвидо Тосканского. С таким союзом вам не будет страшен никакой сосед-бургундец. Мои братья так любят друг друга, что корона на вашей голове для каждого из них будет гораздо меньшим злом.

— Но, главное, вы будете рядом со мной, и я стану самым счастливым в этом мире, — воодушевился Рудольф, все крепче прижимая ее к себе и давая все большую вольность своим рукам и губам. Ирменгарда податливо опустилась на свое ложе, увлекая короля за собой.

— А войско? Мое войско? — вдруг в самый неподходящий момент вспомнил самодержец.

— Куда же оно денется без тебя, Рудольф? Если мы соединим свои души, наши войска соединятся и подавно, — прошептала с некоторой досадой Ирменгарда и с легким нежным стоном впустила короля к себе.

Эпизод 18. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июль 925 года от Рождества Христова).

Граф Вальперт, сеньор Шануа, уважаемый городской судья Павии, как и многие пожилые люди, имел обыкновение вставать ни свет, ни заря, дабы не расходовать драгоценное время на занятие, которое в недалеком будущем станет для него единственным на всю оставшуюся вечность. Сегодня же он и вовсе почти пренебрег сном и, едва только дурман Морфея слегка ослабел в его сознании, как он поспешил в соседнюю комнату своего шатра, отделенную от его спальни арабским ковром. Поспешил, поскольку желал как можно скорее удостовериться, что все случившееся с ним накануне не привиделось ему во сне. Увидев безмятежно лежавшую на тюфяках свою дочь Розу, он облегченно вздохнул и, опустившись на колени, осторожно подполз к ней. В течение последующего долгого времени, он, стараясь ничем не выдать своего присутствия, позволил себе только пару раз слегка коснуться ее черных волос. Соленые слезы, редкие, как дождь летом в Италии, порой падали с морщинистых глаз графа, он молча крестился и мысленно успокаивал и себя, и свою Розу: «Все будет хорошо, дочь моя. Все наладится. Ты родишь еще мне внуков, много внуков. Я никогда более не позволю судьбе разлучить нас».

Прошло уже два года с тех пор, как он, участвуя в позорном и преступном деле, о чем сожалел теперь ежедневно и еженощно, легкомысленно отдал свою Розу на попечение ее мужу, графу Гизельберту Бергамскому, а сам устремился к Пьяченце, охраняя особу епископа Гвидолина. Да будь он проклят, этот лицемер Гвидолин, все беды в их семью пришли из-за его интриг! Граф Мило Веронский, горя желанием отомстить за убитого императора Беренгария, настиг Розу и ее мужа по дороге в Бергамо и повесил Гизельберта на глазах его жены и ребенка. После этого Роза и ее сын были предоставлены собственной участи. Недолго думая, Роза продолжила свой путь к Бергамо, по дороге заливаясь слезами и прижимая к груди свое плачущее дитя.

Очень быстро она убедилась, что с дороги ей необходимо убираться прочь и что наибольшую опасность теперь для нее таят встречи с незнакомыми людьми. Первый же человек, который попался ей на пути, отобрал у нее все имущество, которое великодушно оставил ей Мило. Следующая троица каких-то сельчан, затащив ее в чащу, целых два часа забавлялись с ней, в то время как младенец своим криком мог, наверное, разжалобить все деревья в этом лесу. В Бергамо ее не пустили и подняли на смех, когда она заявила, что является женой графа Гизельберта, уж слишком жалко и убого она к тому моменту выглядела. Очень скоро разум несчастной Розы оказался занят единственной целью — найти пропитание себе и своему сыну. Пару раз ей посчастливилось украсть сыр и молоко с каких-то попутных ферм, однако на третий раз фортуна ей изменила и хозяин, настигнув ее, жестоко избил и воспользовался ей. Еще пару раз она подарила свое тело уже совершенно добровольно, в обмен на миску супа и чашку молока, прежде чем оказалась перед стенами безвестного мужского монастыря. Пролив немало слез и истово прося у Бога прощения за свои намерения, она оставила своего сына у ворот монастыря и бросилась бежать столь стремительно, насколько позволяли ей страх и оставшиеся силы. К этому моменту она уже решила искать дорогу к Павии, но ребенок ее уже настолько ослаб, что она почти наверняка стала бы беспомощной свидетельницей его смерти, если бы взяла с собой. Таким образом, крохотный сын графа Гизельберта уже во второй раз в своей короткой жизни увидел воочию всю тяжесть греха предательства, на этот раз со стороны собственной матери. Узнал ли он впоследствии подробности первых дней своей жизни и сделал ли из этого какие-нибудь выводы о существующем мире — все это осталось во мраке неизвестности, равно как и его дальнейшая судьба.

Между тем его матери все-таки удалось достичь Павии, по пути еще несколько раз, ради пропитания, поступившись своей честью. В этот город она пришла, поскольку помнила, что здесь стояли бургундские войска и здесь находился сам король Рудольф. Однако, к моменту ее прихода бургундцев и след простыл, и бедной Розе ничего не оставалась, как уже самой попытаться найти приют в одном из местных монастырей. На сей раз Небо сжалилось над ней, а ее красота и покорность судьбе расположила к ней настоятельницу. Роза стала послушницей и начала горячо замаливать свои грехи, так обильно совершенные ей в последнее время.

Граф Вальперт, узнав о судьбе графа Гизельберта, начал активные поиски своей дочери. Однако, следы ее терялись сразу же после боя на бергамской дороге, ведь жизнь человеческая в тот век стоила гораздо ниже лошадиной сбруи на рынке, и граф спустя какое-то время потерял уже всякую веру когда-нибудь вновь увидеть свою Розу. Их встреча в Павии была игрой доброго случая, а потому на редкость трогательна, но чтобы описать ее в достойных красках, необходимо иметь слог куда более развернутый и изящный, чем на данный момент имеется. Даже вздорную графиню Ирменгарду растрогало воссоединение семьи графа Вальперта и, несмотря на то, что внешность красавицы Розы вызвала у нее самые неприятные ассоциации, она благородно позволила отцу с дочерью покинуть город.

……..Тем временем бургундский лагерь начал приходить в движение. Хор голосов за тканью шатра раздавался все громче, масштабнее и по-мужски выразительнее. Граф Вальперт с сожалением оставил свою дочь досыпать в одиночестве, а сам, надев шлем, поспешил к своим ланциариям. По пути он опытным взглядом воина осматривал лагерь, который жил обычной будничной жизнью, не ожидая сегодня сколь-либо серьезных потрясений.

Истошные крики, раздавшиеся возле королевского шатра, заставили весь лагерь и самого Вальперта вздрогнуть и обратить на их источник всеобщее внимание. Возле королевской походной опочивальни бился в истерике кубикуларий Рудольфа, он суматошно разгонял воздух руками, периодически указывая вглубь шатра. Вальперт вместе с другими благородными рыцарями поспешил к Рудольфу. Первая реакция бургундцев на эти крики в этот момент, наверное, мало чем отличалась от поведения воинов Олоферна , и вряд ли кто-либо сильно удивился, если бы кубикуларий сейчас поднял бы вверх отрубленную голову короля.

Верный слуга в истерике уже начал кататься по земле в тот момент, когда к нему подбежал Вальперт. Кубикуларий, захлебываясь от давящих его глотку слез, в очередной раз указал на вход в шатер, и Вальперт осторожно откинул полог, готовясь увидеть самое худшее из ожидаемого. Однако ничего страшного не случилось, и ничья окровавленная голова не выкатилась к ногам Вальперта. Шатер был просто пуст.

— Где его высочество? — спросил Вальперт, и этот вопрос повторили другие, подоспевшие к шатру бароны.

— Не знаю, — продолжал рыдать слуга, — я в течение часа осторожно стучал его высочеству по щиту, боясь потревожить его сон, но поскольку он не отвечал, я все-таки решился заглянуть к нему и — о святой Августин! — его там нет. Его там просто нет!

— Так чего же ты ревешь, безумный? — вопросил Вальперт.

— Как что? Ведь его высочество похитили! Похитила та ведьма, которая была здесь вечером!

— Что за ведьма? — поинтересовался баварский барон Эверард Гецо, здоровый, рыжеволосый, но не лишенный благородной приятности детина. Разом оценивший обстановку, дальновидный и расчетливый граф Вальперт внезапно почувствовал себя неуютно. Аналогии с Олоферном вновь возникли, только, на сей раз, новая Юдифь, видимо, оказалась более хладнокровной и изощренной в своей мести.

— Его милость граф Вальперт привели ее сюда, — проревел слуга и указал на Вальперта. Внимание всех переключилось на старого графа.

— Кто это был, граф? — спросил Эверард, а несколько человек за его спинами предусмотрительно обнажили свои мечи.

— Это была графиня Ирменгарда, но! .... — голос Вальперта на мгновение заглушили возмущенные крики баронов, — но, благородные мессеры, она покинула наш лагерь этим же вечером.

— Кто позволил ей уйти? Почему вы дали ей уйти? Павия уже сейчас бы открыла нам свои ворота! — градус страстей начал стремительно и неуправляемо расти.

— Ей позволил уйти наш король, мессеры. Ведь она была в его власти.

— Где же сейчас его высочество?

— Этого я не могу знать, — граф Вальперт старался выглядеть абсолютно спокойным.

— Граф Вальперт, до разъяснения причин просим вас сдать ваше оружие, отдать приказ разоружиться вашим вассалам, и оставаться в своем шатре. Всем комитам его высочества привести своих людей в порядок, отсутствующих вернуть в лагерь, с оружием не расставаться, — граф Эверард отдавал приказания четко и категорично. В лагере было немало баронов не уступающих Эверарду в титулах, но никто не нашел в себе силы и смелость в данный момент возражать.

Граф Вальперт отдал слуге Эверарда свой меч.

— С вашего разрешения, благородный мессер Вальперт, я осмотрю ваш шатер, — сказал Эверард.

Через минуту Эверард сильной рукой откинул полог и замер в восторженном оцепенении. Милое существо с выразительными черными глазами испуганно глядело на него, продолжая машинально заплетать свои длинные волосы в роскошную черную косу. Существо вскрикнуло и отпрянуло прочь, встречи с мужчинами в последнее время оставили в сознании Розы исключительно дурную память. Однако, своевременно появившаяся в проеме шатра фигура отца, мгновенно успокоила девушку.

— Я здесь, дочь моя. Тебе нечего бояться. Перед тобой благородный мессер Эверард, верный слуга нашего короля Рудольфа.

— Как зовут вас, прекраснейшая дева? — Эверард склонился перед ней в поклоне.

— Роза. Ее зовут Роза, мессер, — за свою дочь ответил Вальперт. Роза же тем временем продолжала пятиться вглубь шатра.

— Она так пуглива, мессер Вальперт? — спросил Эверард.

— Бедняжка, ей пришлось пережить много бед. Она вдова графа Гизельберта из Бергамо.

— А того самого, которого граф Мило…

Глаза Розы при упоминании этого имени расширились от ужаса. Отец заметил это.

— Благородный мессер, не надо имен. Она не любит слышать это имя.

— Прошу прощения, прелестная Роза. Вы в полной безопасности. Отныне, я целиком и полностью ваш слуга, — Эверард вновь поклонился, но уходить вовсе и не думал, пока Вальперт не напомнил ему о цели их появления и о том, что необходимо искать короля. Эверард смутился, ведь он уже успел забыть, с каким рвением несколько минут назад взял на себя бразды управления растерявшимся войском, и посему, рассыпаясь в извинениях, оставил дочь наедине с отцом. О своем намерении обыскать шатер он даже и не вспомнил.

Между тем бургундский лагерь окончательно сбросил с себя сонную утреннюю вялость. Воины сновали туда-сюда, облачаясь в доспехи и прилаживая свои мечи. Внезапно, со стороны павийских стен, раздался звук бюзин, настоятельно требующих обратить на город внимание. Воины Рудольфа послушно повернули свои головы к городским воротам, оживленный хор их голосов смолк, а военные приготовления прекратились. Каждому стало ясно, что загадка внезапного исчезновения их короля прояснится с минуты на минуту. Сигнал из Павии, разумеется, услышал и граф Вальперт, осторожно выпроставший свою голову из занавесок шатра и весь обратившийся в слух.

Ворота крепости распахнулись, и из города стройными рядами вышли воины, неся в своих крепких руках штандарты Павии и Ивреи. Лица бургундских воинов вновь стали напряжены, первым должным образом отреагировал граф Эверард, отдав приказ своим ланциариям и катафрактам готовиться к бою. Его приказу последовали и другие бургундские рыцари, обладатели своего знамени, то бишь хозяева своих удельных армий.

Тем временем войска Ивреи выстроились в геометрически безупречное каре. Вскоре, вслед за пехотой показалась громко бряцающая сталью рыцарская конница и, наконец, осененная целым лесом знамен группа всадников, очевидно предводителей этого войска. Лагерь бургундцев загудел как растревоженный улей, намерения неприятеля расценивались Эверардом и прочими, как приготовления к неизбежной атаке. Становилось очевидным, что бургундский король все-таки, и конечно обманом, попал к ним в плен, иначе чем еще можно было объяснить столь внезапный прилив смелости у осажденных?

Бюзины заголосили вновь, и от итальянского войска отделился всадник, высоко поднявший свое копье с развевающимся белым полотнищем. В бургундском лагере на какой-то момент снова распространилась тишина, все замерли, с тревожным любопытством следя за приближающимся послом.

Спустя несколько минут павийский апокрисиарий был уже в расположении бургундского лагеря. С едва заметной усмешкой оглядев столпившихся вокруг него и нахохлившихся бургундцев, он торжественно развернул пергаментный свиток со свисающими с него печатями важных особ его подписавших:

— Его высочество, могущественный и благочестивый Рудольф Первый, волею и милостью Господа нашего король священной Лангобардии, могущественный и благочестивый Рудольф Второй, волею и милостью Господа нашего король благословенной Трансюранской Бургундии, приветствует свое доблестное воинство и спешит уверить своих верных слуг, что находится в добром здравии и состоянии деятельном, ничем и никем не обремененном.

Слова посла бургундцы встретили негромким, но одобрительным гулом. Впрочем, многим из них, прежде всего, хотелось увериться, что краснобай-посол не врет. Вальперту, Эверарду и прочим желательно было получить какие-нибудь веские доказательства только что произнесенным словам.

— Его высочество, могущественный король Рудольф, считая первым своим долгом, после служения Господу нашему, заботу о рабах его и подданных своих, об их жизни и благоденствии, презрев опасность, грозящую ему лично, один и без оружия вошел этой ночью в благословенный град Павия и силой своего благочестия и красноречия убедил жителей этого города и сиятельнейшую Ирменгарду, графиню Иврейскую, во всем себе повиноваться, ибо ничего иного, кроме своих благочестивых намерений, король Рудольф в отношении Павии, ее жителей и блистательной графини Ирменгарды не измышлял, и измышлять не собирался.

Вальперт отказывался верить своим ушам. Вот тебе и недалекий, несмелый и незадачливый Рудольф! Великолепная, блестящая и, главное, бескровная победа бургундского короля над сильным и хитрым противником! Злые языки, долгое время так нещадно поливавшие грязью молодого монарха, оказались навсегда посрамлены, более их никто не будет слушать. Решительность, смелость и невероятная мудрость Рудольфа, без которой было бы немыслимо взять верх над этими изворотливыми, переменчивыми, как ветер, итальянцами, восхитила и умилила старого графа. Он мысленно запел осанну своему сюзерену и почти уже не вслушивался в продолжающуюся речь посла, пока до его сознания не долетел пронзительный обрывок его слов:

— …между тем, наш благочестивый король, обладая милостью Господа завидным телесным здравием и несомненной мужской мощью, уже более четырех лет, постоянно посещая ложе супруги своей, так и не получил в дар от нее ни наследника короны своей, ни даже дочери, из чего можно сделать вывод, что чрево супруги короля нашего, волею Господа и за провинности рода ее, безнадежно пусто и к вынашиванию плода неспособно. Отсюда следует, что дева Берта и родители ее либо скрыли изъян сей от глаз короля нашего, либо по невежеству не знали о нем, что не изменяет свидетельства о неспособности девы Берты к брачному сожитию, а посему король Рудольф заявляет о своем намерении просить Его Святейшество Иоанна, Главу Святой кафолической церкви, епископа Священного Рима, свой брак с Бертой Швабской расторгнуть, ибо всякой земле и короне надлежит своего законного властителя иметь, а подданным на защиту своего законного властелина рассчитывать.

Еще не до конца осознав услышанное, граф Вальперт взглядом пытливого аналитика начал скользить по лицам швабских наемников. Кое-кто из их соседей, знающих латынь, постепенно переводили им смысл сказанного, и Вальперт видел, какой безудержной яростью начали наливаться глаза швабов. Ох, напрасно он поспешил присвоить Рудольфу несуществующие качества, вовсе не бургундский король одержал блистательную и бескровную победу этой ночью. Глупец и сластолюбец, сейчас, в эту самую минуту, рушит на глазах давний союз Бургундии с сильным Швабским герцогством, ставит на кон жизни сотен людей, которые после этой дьявольской речи вынуждены будут обнажать оружие друг против друга и все это единственно из-за позорной страсти короля к новой представительнице древнего куртизанского рода, полвека назад сгубившего правнука Карла Великого!

А посол все не унимался, несмотря на начинающий разрастаться вокруг него ропот:

— …..Повелением великолепного и благонравного короля нашего Рудольфа приказано деве Берте, дочери Бурхарда, как только она получит послание наше, сей же час отправляться в Ромбергский монастырь, где покаянием своим заслужить прощение Господа. Но не должно быть места для печали и тревог в сердцах добрых слуг нашего короля Рудольфа! Осознавая себя смиреннейшим слугой Господа нашего, понимая, что вверенным ему Господом землям и обитающим на них людским душам, необходим хозяин и защитник как на сегодняшний день, так и по окончании дней своих, наш великолепный и могущественный король Рудольф объявляет слугам своим о своей помолвке с сиятельнейшей, благонравной и медоточивой Ирменгардой, графиней Иврейской, внучкой великого короля Лотаря! Да будет освящен сей союз благословением Господа нашего и наместником Апостола Его!

Как не готов уже был внутренне к подобному повороту событий граф Вальперт, все же он до последнего надеялся, что, по крайней мере, последние слова будут сказаны не сейчас, не при швабских динстманнах , а как-нибудь потом, хотя бы немного позже. Однако, по всей видимости, графиня Ирменгарда намеренно торопила события, сжигая все мосты и не оставляя своему любовнику ни времени, ни пространства для маневра.

— Наш король Рудольф повелевает всем слугам своим и вассалам своим военные приготовления сей же час прекратить и приготовиться к встрече своего сюзерена! Тех же, кто, посулами и искушениями Врага рода человеческого, возропщет против решений короля своего, будет ждать немедленное и страшное наказание, король Рудольф обрушит на тех весь гнев свой и всю мощь войска Италии!

Уверившись в том, что события пошли по худшему сценарию, граф Вальперт еще раз оглядел швабский лагерь и удивительно пронзительным, для своего возраста, голосом завопил из своего шатра:

— Эверард! Эверард! Смотри!

Граф Эверард оглянулся на его крики и увидел, что из швабского лагеря спешно отъезжают несколько рыцарей.

— Задержи их! Они едут к Бурхарду!

Но было уже поздно. Бургундцы кинулись наперерез к швабам, однако двое-трое всадников успели умчаться прочь, оставив после себя густые клубы пыли. Немедленно за ними была выслана погоня, в которую вызвались с десяток бургундцев. Оставшиеся в лагере швабы, протрубив тревожный сбор, начали собираться в каре. К ним со всех сторон подступали бургундцы, обнажая оружие. С обеих сторон визгливыми стрелами понеслись взаимные упреки в предательстве:

— Иуды! Германские псы! Так-то вы держите свои коммендации !

— Это вы предали нас! Ваш король предал нас, предал нашу королеву в обмен на грязную шлюху! Вами теперь будет повелевать итальянская шлюха!

Уже раздалось лязганье мечей, уже местами пролилась первая кровь.

За всем за этим, за начавшейся суматохой в бургундском лагере, со своих седел, напрягая зрение, неотрывно следили король Рудольф и прелестная Ирменгарда.

— Что? Что там началось? — забормотал король, начав озираться по сторонам, ища ответа у своей пассии, у окружающих его слуг.

— Очевидно, ваше высочество, ваше решение не всем пришлось по сердцу, — ответила Ирменгарда. Сегодня она была прекрасна, как никогда, ресницы ее голубых глаз трепетали от осознания своей безграничной власти над окружавшими ее людьми.

— Какое они имеют право выступать против своего короля?

— Ваше высочество, мятеж в вашем лагере поднят слугами герцога Бурхарда, — на сей раз ответил один из советников Ирменгарды.

— Они переданы в подчинение мне и принесли в том клятву!

— Тогда вашему высочеству надлежит поспешить к своим воинам и образумить их, — ответил еще один из слуг.

— Да. Да, — нерешительно забормотал король, но тут вновь в разговор вмешалась Ирменгарда.

— Ваше высочество, чем больше этих мятежников падет сейчас от руки верных вам вассалов, тем надежнее будет ваше войско.

— Да, да.

— Ваше высочество! Но это же все ваши люди! Сохраните ваше войско! — буквально взмолился один из советников, еще пара голов из свиты графини сокрушенно покачали головами. Рудольф осмотрелся вокруг себя, выглядел он в эти минуты потерянным и жалким. Ирменгарда же улыбалась, видя, как в миле отсюда кипит бой между вчерашними союзниками.

— Что? — наконец вымолвил король, — что, если мы выступим в их сторону всей своей силой?

— И покараем их всех, — засмеялась Ирменгарда, — это было бы забавным!

— Швабов в вашем войске слишком мало, чтобы одержать победу над слугами вашими, но вполне достаточно, чтобы нанести вашему войску значительный урон. Если вы, ваше высочество, не хотите остаться без войска в чужой стране, вам надлежит немедленно выступить к ним! — долетело, наконец, до ушей короля от кого-то из свиты.

Ирменгарда пригнулась к луке седла, пытаясь разглядеть того смельчака, кто дал королю столь дерзкий и мудрый совет. Рудольф наконец-то опомнился и, не говоря ни слова, пришпорил лошадь, не позвав никого за собой из свиты. «Без войска в чужой стране», — мысленно повторял он все время, пока добирался до своих людей.

К моменту появления короля бунт был уже подавлен и швабские наемники встречали Рудольфа обезоруженными и стоя на коленях. С обеих сторон полегло по два десятка человек, таковой оказалась первая плата бургундцев за полную наслаждениями ночь своего монарха. Рудольф был встречен, вопреки традициям, напряженным молчанием и угрюмыми взглядами, и только расторопность и преданность Вальперта, Эверарда и еще нескольких баронов помогли обставить приезд короля более-менее достойно. Ирменгарда не рискнула посетить бургундский лагерь, она осталась вполне довольной увиденным на расстоянии. Она добилась всего, чего хотела, ее мать могла только мечтать о подобном, она оказалась достойной внучкой Вальдрады.

Эпизод 19. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июль 925 года от Рождества Христова).

Герцог Бурхард последним усилием воли сбросил с себя тяжеленный плащ из бычьей кожи и с наслаждением растянулся на огромной, добротно сколоченной кровати. Благодарение Господу, еще один тяжкий и бестолковый в своих хлопотах день неумолимо подходил к концу. Бурхард чувствовал себя старым, потерявшим расположение хозяина, псом, которого не взяли с собой на охоту, но еще пока доверяют сторожить имущество, к каковому на сей день относился город Милан. Вот уже почти две недели вся его деятельность сводилась к утренней и вечерней поверке своего немногочисленного корпуса, а также в постоянных поездках в город на бесконечные церковные службы, которые, дабы не испортить свои отношения с архиепископом, он вынужден был из вежливости посещать. Его преподобие не раз предлагали ему разместиться на ночлег в самом Милане, однако герцог всякий раз отказывался, ибо недоверчив он был еще более, чем вежлив. Поэтому под вечер он возвращался к своим людям, квартировавшим в предместьях Милана, проверял, как сказали бы сейчас, их морально-боевой дух и завершал свой день, ночуя на самом обыкновенном постоялом дворе, стоявшим по дороге к Павии.

Вот и сегодня его поджидал невзрачный ужин, ибо герцог был столь же экономным в своих тратах, сколь и недоверчив, а затем, по всей видимости, сон на широкой кровати в обрамлении грубых соломенных тюфяков. Но мысли об этом Бурхарду даже поднимали настроение, тем более что встреча со своим ужином обещала ему избавление от еще одной напасти, преследовавшей его все эти дни.

Напастью этой являлся почтенный отец Лаврентий, который старался не отставать от герцога ни на шаг и предугадывал все его просьбы. Старый герцог, конечно, догадывался, что тучный клирик представлен к нему не просто слугой и провожатым, но еще и соглядатаем епископа. Что ж, в конце концов, действия Фламберта имели под собой определенный смысл. И сам герцог в аналогичной ситуации действовал бы точно также, однако, считал Бурхард, для этой цели можно было бы отрядить кого-нибудь менее назойливого и говорливого.

Отец Лаврентий к таковым не относился. Мало того, то ли в силу начинавшегося склероза, то ли по причине своей увлеченности, он десятки раз преподносил герцогу одну и ту же тему для разговора, одни и те же исторические изыски, каждый раз выдавая их за самые, что ни на есть, свежайшие и никому, кроме него самого, неизвестные новости. Таким образом, герцог Бурхард к сегодняшнему дню знал Милан уже гораздо лучше, чем свой родной Цюрихгау, а к святому Амвросию в его душе поднялась странная и, наверное, обидная для последнего неприязнь. Вот и сейчас, лежа на кровати и слушая увлеченную речь неутомимого Лаврентия, в сотый раз повествовавшего об отлучении, которым Амвросий подверг фессалоникийцев, Бурхард испытывал глубокую симпатию к этому несчастному народу и думал о том, что происходи эти события в его время, фессалоникийцы неминуемо получили бы военную помощь швабов.

Внезапно речь отца Лаврентия была прервана шумным появлением в покоях герцога одного из его вассалов, барона Эрхангера. Поскольку швабы находились в походном состоянии, герцог не придал никакого значения бесцеремонности этого вторжения. Барон Эрхангер, с косматыми, но белыми, как снег, волосами был с ног до головы покрыт дорожной пылью, встревожен и изможден.

— Беда, ваша милость! Беда пришла в наш дом! — с порога громовым голосом закричал он, заставив отца Лаврентия задрожать и забиться в угол.

Герцог вскочил со своего ложа.

— Если она пришла в наш дом, говори тогда на нашем языке, — успел быстро бросить он, опасаясь разоблачения ненужной информации.

Эрхангер перешел на швабский диалект.

— Король Рудольф заключил союз с …

— Без имен, проклятье, без имен! — вскричал герцог, поражаясь тугодумию своего барона, — Имена звучат одинаково на всех языках!

Эрхангер рухнул на колени и взмолился о прощении.

— Ты долго будешь издеваться надо мной?! — герцог уже не орал, он страшно хрипел и дико вращал глазами на Эрхангера, — говори, что произошло. С кем король заключил союз?

— С той, которую его светлость осаждали последнюю седмицу.

Эрхангер говорил, подняв глаза к потолку комнаты, стараясь подбирать слова и избежать упоминания имен. Поэтому он не мог видеть, каким переменам подвергалось лицо герцога по мере его слов. Зато это прекрасно видел отец Лаврентий, удивленно наблюдавший как глубокие шрамы на лице герцога, эти свидетели мужества их обладателя, попеременно становились сначала резко багровыми, затем пепельно-серыми, а спустя время вновь насыщались багровыми с лиловым оттенком тонами.

Эрхангер замолк, герцог вновь уронил свое тело на ложе, на сей раз без малейшего наслаждения.

— Если это произошло днем, к каким бесам тебя заносило по дороге сюда, что ты потерял столько времени?

— Простите, ваша милость. За нами была погоня, мы приняли бой, в котором мне посчастливилось выжить, но лошадь подо мной пала и сюда я добирался пешком, да к тому же сторонясь дороги.

Бурхард сокрушенно кивнул.

— Плохие новости, ваша милость? — пискнул из своего угла отец Лаврентий.

Герцог открыл глаза и в течение нескольких мгновений недобро всматривался в Лаврентия.

— Да, я получил плохие новости из Бургундии. Мне нужно сей же час встретиться с его высокопреподобием, — заявил он.

— Но время позднее и городские ворота уже подняты. Я сам это видел, ибо поначалу искал вас там, — заметил Эрхангер.

К отцу Лаврентию вернулась былая живость.

— Если вы, ваша милость, возьмете меня с собой, городская стража опустит для вас ворота. Я доверенный слуга его высокопреподобия, и меня пропускают в город в любое время дня и ночи. Несмотря на позднее время, его высокопреподобие, конечно же, примет вас, ибо наш благословенный пастор всегда принимает под свой кров любого страждущего и нуждающегося, а уж тем более рад будет приветить столь ревностного защитника Веры христианской, какового последняя имеет в лице вашем!

Герцог Бурхард согласился воспользоваться услугами диакона и попросил отца Лаврентия дождаться его снаружи. Герцогу необходимо было собраться с мыслями и, постаравшись успокоить свои нервы, поразмыслить о своих дальнейших планах. Естественно, что его первым желанием было поскорее увидеть на пике голову этой фурии Ирменгарды, а если что, то и своего беспутного зятька. Но как это сделать? Под его началом в Милане было не более двухсот швабов, на кое-кого он мог рассчитывать и в войске Рудольфа, но всего этого было катастрофически мало, чтобы противостоять двухтысячному войску новоявленных любовников, пусть даже из Рудольфа такой же полководец, как из него, Бурхарда, папа римский. Оставалось надеяться только на миланское войско, которое могло дать ему, при желании, от пятисот до тысячи копий, а, стало быть, необходимо было срочно припасть к ногам епископа Фламберта.

Только часа через два Бурхард предстал перед лицом главы миланской церкви. Некоторое время их с отцом Лаврентием продержали у крепостных стен, прежде чем стража не удостоверилась в личности непрошеных гостей. Затем уже в самом дворце епископа Бурхарду пришлось остаться в приемных покоях, так как слуги епископа согласились пропустить к его высокопреподобию только его доверенное лицо. Герцог нервничал и исходил липким потом от одной только мысли, что войско Ирменгарды может решиться на немедленный поход к Милану, чтобы окончательно разделаться с ним. В этом случае ему ничего не останется, как укрыться под полами сутаны этого моложавого святоши Фламберта и окончательно потерять свое войско.

Фламберт, войдя в приемную, занял свое место на кафедре, стоявшей почти в центре зала. По обе стороны от него выстроились цепью по пять дюжих слуг, что сразу не понравилось герцогу. Епископ и герцог обменялись церемониальными приветствиями, после чего Фламберт с выжидательной миной уставился на герцога, и Бурхард начал говорить.

— Припадаю к вашим стопам, ваше высокопреподобие, молю Господа о ниспослании вам долгих лет и мудрости правления, взываю к союзу, заключенному между нами, и прошу вашего согласия на предоставление под мою руку доблестных воинов милиции Милана. Готов заплатить за каждое миланское копье по солиду в седмицу, за павшее копье заплачу вдвое.

— Что произошло, сын мой? — участливо спросил Фламберт, — Король изменил своей армии? Странно, обычно армия изменяет королю!

— Откуда вам это известно? — Бурхард был ошеломлен.

— Предположим, что мои курьеры резвее ваших. И вы хотите бросить моих людей под мечи бургундцев и иврейцев?

— Среди их войска немало людей из германских земель и моих личных вассалов. Там три сотни швабских воинов, которые незамедлительно перейдут на мою сторону. Их войско возглавляет распутная женщина и недалекий король.

— При нем Священное копье, — веско заметил Фламберт.

— Рудольф совершил прелюбодеяние, а разве может священная реликвия помогать в делах неправедных только потому, что она в руках нечестивца?

— Прекрасно сказано, ваша милость. Воспел бы вам осанну, если бы вы, пусть даже ради восстановления доброго имени вашей дочери, не требовали бы от меня христиан на братоубийственную бойню.

Бурхард не отвечал. По лицу его ходили желваки.

— Кто защитит Милан, если войско его погибнет от рук бургундцев?

— Я поднимаю цену до двух солидов за копье.

Епископ молчал.

— Два солида за копье Милану. Плюс отдельное жалованье каждому вашему воину.

Фламберт усмехнулся и сделал знак своему слуге.

— Сколько же вы хотите людей?

— Пятьсот, ваше высокопреподобие. Хотя бы пятьсот копий, и я, и моя дочь будем благословлять ваше имя до скончания дней своих.

— Пятьсот копий. Тысяча солидов, — вслух ударился в подсчеты Фламберт, после чего сделал еще один знак слуге. Тот поклонился, покинул приемную, а спустя минуту вернулся и передал епископу какой-то палимпсест.

— Вот здесь также обещают тысячу солидов Милану. И причем за одну только вашу голову, мессер.

Герцог шумно задышал.

— Ирменгарда?

— Да, она. И, заметьте, она не требует от меня христианских душ, не требует открыть ворота Милана. Чье же обещание мне принять?

— Неужели вы примете обещание прелюбодейки? — герцог гордо поднял взор на епископа.

— Во всяком случае, она не обещала всех жителей Милана, вплоть до префекта и епископа, пересадить на дохлые клячи.

Герцог не отвечал. Он вспомнил все и понял все.

— De lingua stulta veniunt incommoda multa . Едва ли, мессер Бурхард, вы теперь имеете основания упрекать Милан в негостеприимстве.

Голова герцога клонилась все ниже.

— Но мы не будем и далее изменять своему гостеприимству, и разрешим вам и вашим людям беспрепятственно покинуть Милан.

Бурхард рухнул на колени.

— Хвалю Господа, даровавшего Милану такого пастора! — воскликнул он.

— Beneficiorum calcar animus gratus est , — Фламберт чувствовал себя настоящим победителем, в очередной раз выходя с блеском из непростой ситуации.

— Да! Да! Аллилуйя! — восклицал Бурхард. Его единственной мыслью и целью на ближайшее время стало как можно скорее вернуться в родную Швабию, где он уж постарается найти силы, чтобы проучить вероломного зятя и его пассию.

— Вот и прекрасно. С вашей стороны безусловным благодеянием будет, если вы, прежде чем покинуть Милан, принесете в казну города тысячу солидов. Я и моя паства будем просить Святого Христофора о вашем безопасном возвращении домой.

Восторг герцога испарился мгновенно. Он встал на ноги и исподлобья посматривал на витийствующего епископа. Бурхардом овладело непреодолимое желание вцепиться епископу в глотку, но присутствующая возле епископа свита была созвана в сей поздний час неспроста. Фламберт был человеком на редкость осмотрительным, в чем мы уже не раз успели убедиться. В свое время он выпутался живым и невредимым из Вероны, где они на пару с епископом Гвидолином отправили на тот свет самого императора Беренгария. Однако то приключение оставило заметную брешь в казне святого отца, которую он до сего дня не залатал полностью, так что одиозная алчность Фламберта была вполне объяснима.

— Дайте необходимые указания доверенным людям, ибо ваша милость останется в моем дворце до завтра. К вашим услугам мой хлеб и вино. А завтра я буду ждать от вас ваши дары и благословлять Спасителя, который явил нам милость свою и предотвратил кровопролитие между верными рабами своими. Аминь!

С этими словами Фламберт покинул приемную залу. Сразу за дверью к нему мышкой шмыгнул диакон Лаврентий, слышавший весь разговор, но не осмелившийся показаться Бурхарду на глаза.

— Гонцы в Новару отправлены? — спросил Фламберт.

— Все, как вы сказали, ваше высокопреподобие.

— Прекрасно, отец Лаврентий. Я думаю, вы заслужили сутану пресвитера.

— О, благие Небеса! Да благословят они имя ваше! Жаль только, что графиня Ирменгарда теперь будет недовольна нами.

— Графиня Ирменгарда будет нами довольна, — сухо ответил ему Фламберт.

* * *

На следующий день слуги Бурхарда доставили казну герцога во дворец архиепископа, и уже спустя час Бурхард и оставшиеся возле него три десятка человек устремились по дороге к Новаре, прочие же из его лагеря были предоставлены собственной судьбе. Когда солнце клонилось к закату, швабы увидели стены Новары. Ворота города были закрыты. Герцог со слугами подъехали к самим воротам замка и начали переговоры со стражей. Ждать приходилось, по обычаю, долго и, в ожидании решения префекта, который до сего дня всегда безропотно открывал ворота бургундцам и их союзникам, герцог со своими людьми спешился, а некоторые слуги отправились за водой для лошадей. Крушение всех надежд и, как следствие, расшатанная психика, мысли о предстоящей тяжелой борьбе за свою честь и честь дочери, долгий переход под свирепым солнцем и, в заключение, сгущающиеся сумерки сыграли последнюю злую шутку с герцогом. Опытный воин, в любой другой момент он бы наверняка заблаговременно заметил, как из ближайшего леса по направлению к ним вылетела сотня всадников с гербами Милана на своих плащах. Миланцы тиграми накинулись на его людей, а панику усилили также стрелы и камни, полетевшие из-за крепостных стен и открывшихся ворот предательской Новары. Герцог к этому моменту уже был в седле и тщетно пытался собрать своих людей. Когда стрелы угрожающе засвистели в его сторону, он развернул своего коня, но копыта его верного друга предательски заскользили на бревнах моста. Еще пара нервных движений поводьями, и старый рыцарь вместе с конем рухнул в почти высохший ров. Там, придавленный лошадиным крупом, барахтаясь в липкой, зловонной грязи, он был застигнут подоспевшими новарскими ланциариями и, под гвоздящими ударами сразу нескольких копий, окончил свой земной путь.

Эпизод 20. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август-сентябрь 925 года от Рождества Христова).

Герцогу Бурхарду выпала сомнительная честь стать одним из первых в длинной череде германских правителей, утянутых на дно коварным итальянским водоворотом политических интриг. Известие о его гибели от рук новарской милиции, прежде всего, несказанно обрадовало красавицу Ирменгарду Иврейскую, которая более не видела для себя препятствий водрузить на свою прелестную головку тяжелую и тесную корону лангобардских королей. Не испытал особых угрызений совести и сам король Рудольф, напротив, смерть герцога он посчитал знаком благоволения Небес к себе и одобрения принятых им решений. Теперь и ему уже ничто не мешало прогнать прочь от себя постылую швабскую принцессу и, наконец, соединиться перед Богом и людьми с той, чей очаровательный образ заместил в его сознании все прочие краски и удовольствия жизни. Король с трудом удержался от намерений закатить по случаю благополучного разрешения его военного и семейного конфликтов какой-нибудь грандиозный пир. Однако душа требовала праздника и тут весьма кстати подоспела льстивая речь одного из его придворных, напомнившего о безусловном участии в судьбе короля Священного копья, чья сила и великая история позволяет выигрывать все сражения. К такого рода сражениям при большом желании можно было отнести почти бескровную капитуляцию Павии, и у короля такое желание появилось. В итоге Рудольф, вернувшись со своим объединенным бургундско-иврейским войском в столицу, облек измышления своего слуги в изящную, насколько позволял тогдашний слог, литературную форму и, объявив Священное копье безмолвным судьей, решившим исход его военной кампании, все-таки устроил праздник в честь своей знаменитой реликвии.

В ходе торжества всем высокородным баронам войска, милостью короля, было разрешено обратиться с одной-единственной просьбой к Священному копью и передать эту просьбу Небу во время лобзания его сломанного наконечника. Один за другим подходили мужественные рыцари к великой реликвии и, воздев к небу руки, о чем-то горячо просили Господа, после чего с жаром прикладывались губами к почерневшему железу старого оружия. Весь процесс сопровождался слаженным исполнением местными монахами евангельских песнопений, а простонародье, которому было дозволено стать участником этого зрелища, громко умилялось благочестию своих владык. Первыми же славу и почет оружию, когда-то касавшемуся тела Спасителя, воздали, конечно же, сам Рудольф и Ирменгарда. Возвращаясь от копья к своим тронным сидениям, король с улыбкой поинтересовался у любимой о характере ее просьбы к Господу.

— Чего же другого могла пожелать я, кроме того, чтобы стать своему королю покорной и верной супругой до конца моих дней? — кротко потупив глазки, ответила Ирменгарда, и на сей раз была в своих словах предельно искренней.

Однако, то ли Святое оружие, в силу каких-то неведомых причин, заартачилось исполнять просьбу красавицы, то ли иное, прямо противоположное, ходатайство поступило в небесную канцелярию от не менее авторитетных слуг Божьих, только мечты и намерения Ирменгарды не спешили приобрести осязаемые черты. Враги бургундского короля, надо сказать, радовались не меньше, получив известие о гибели герцога Бурхарда, и теперь открыто насмехались над любвеобильным, но недальновидным и очевидно легкомысленным монархом. Торопливо направленное в Рим письмо Рудольфа с просьбой расторгнуть его брак с Бертой Швабской получило скорый и однозначный отказ. Мало того, папа Иоанн не пожалел красок при описании вечных мучений, которые испытывают в аду прелюбодеи за свое минутное сладострастие в скоротечной земной жизни. Вдобавок, еще большие мучения, со слов папы, будут испытывать те грешники, которые не внемлют словам Господа, произнесенным устами главы Церкви его. А уста эти категорическим тоном предписывали Рудольфу немедленно прогнать от себя распутную графиню Иврейскую и призвать к себе законную жену. В противном случае Рим отказывался признать коронацию и помазание короля-прелюбодея.

Тут же, после прочтения папского письма, король и его пассия с унынием обнаружили полное отсутствие у себя каких-либо мыслей относительно того, а что, собственно, им следует предпринять в дальнейшем? Стать королем без согласия Рима Рудольф смог без особых проблем, заставив короновать себя тогдашнего епископа Павии. Однако разрешить расторгнуть брак мог только епископ, решившийся открыто соперничать с Римом. Таковых в настоящий момент, увы, не находилось. Покладистый епископ Павии погиб при осаде города венграми, и папа Иоанн не торопился с выборами нового главы местной епархии. Епископ Пьяченцы Гвидолин поднял против короля бунт и отныне скрывался за крепкими крепостными стенами своего города. Онесто , архиепископ Равенны, был всецело, в том числе и своим саном, обязанным римскому понтифику. Оставался только Фламберт, архиепископ Миланский, оказавший им недавно труднопереоценимую услугу, отправив на тот свет герцога Бурхарда. И пусть архиепископ, как и отец Онесто, считался большим другом папы, король Рудольф поспешил направить к нему письмо того же содержания, что и в Рим. Ответ разом обескуражил Рудольфа и его спутницу — архиепископ, к сему моменту уже, естественно, получивший от них деньги за Бурхарда и, очевидно, питавший страсть к афоризмам древних, на своем пергаменте нацарапал ему две короткие фразы на латыни и — о, Боже! — на варварском языке саксов. Первая фраза, которую король прочел с недоумением, а прочие не поняли ее совершенно, гласила:

«CUJUS REGIO, EJUS LINGUA» .

Вторая же фраза, заимствованная из Публилия Сира , все, по крайней мере, для короля, расставила по местам:

«BIS PECCAS, QUUM PECCANTI OBSEQUIUM ACCOMODAS» .

О наказании архиепископа за дерзость не могло быть и речи, миланское войско совсем немного уступало по своей численности армии Рудольфа. Бургундцу оставалось только завидовать своему врагу во франкских землях, графу Вермандуа, который в подобных вещах не страшился идти наперекор Риму. Ирменгарда же, чье положение все более напоминало ей судьбу своей бабки, легендарной конкубины Вальдрады, в отчаянии написала письмо своему брату, Гвидо Тосканскому, и, после долгой внутренней борьбы, ненавистной ей Мароции, в которой умоляла обоих ходатайствовать за них перед лицом папы, обещая взамен все реальные и мнимые блага. Сколь ни велико было желание Мароции в сотый раз съехидничать ей в ответ, она, равно как и Гвидо, ответили весьма дипломатично и в том духе, что постараются сделать все возможное. Не более. В тоже время обстоятельства вынудили Мароцию после некоторых колебаний оставить Рим и прибыть в Лукку на радость Гвидо. Однако к этой поездке герцогиню Сполетскую вынудило отнюдь не томление от долгой разлуки с влюбленным в нее графом, а тревожные новости, постоянно перехватываемые ей из Рима. Почти каждую неделю папа направлял своих гонцов в Верону и в Арль, снабжая курьеров усиленной охраной, и спустя время гонцы возвращались в Рим с ответом от местных правителей. Однако шпионы Мароции работали и за страх, и за совесть, и копии некоторых писем все же нет-нет да и попадали в руки герцогини. Таким образом, ей удалось узнать о том, что папа Иоанн подбивает юного Беренгария, внука убитого императора, поднять бунт против своей мачехи Ирменгарды и восстановить свои наследственные права в Иврее. Поразмыслив немного, Мароция решила оставить эту информацию при себе, интересы Иврейской марки ее не интересовали, а симпатии ее уж точно были не на стороне Ирменгарды, которая и без того в своих амбициях зашла слишком далеко. А вот письма, отправленные папой в Бургундию к Гуго Арльскому, встревожили ее не на шутку и заставили приехать в Лукку. Граф Гвидо Тосканский был немедленно поставлен в известность о содержании писем, и его войска были в кратчайшие сроки мобилизованы и расквартированы на границе его марки с Лангобардией. Гвидо и Мароция пристально следили за Павией, в стенах которой Рудольф проводил безмятежные дни со своей пассией, однако вовсе не король с графиней были главным объектом их внимания. Текст перехваченных писем недвусмысленно свидетельствовал о готовности графа Гуго Арльского, их старого и давнего недруга, вскоре объявиться в пределах королевства, чтобы вторично попытать счастья в борьбе за итальянскую корону. Намечался поистине шекспировский сюжет — трое детей взбалмошной Берты Тосканской готовы были перегрызть друг другу глотку, но не допустить возвышения кого-нибудь из их семьи.

Эпизод 21. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(сентябрь 925 года от Рождества Христова).

Ура, свершилось! И нам, наконец-то, представился отличный повод проследовать по хорошо знакомому, но, увы, давно забытому маршруту в Сполето, где вот уже почти десять лет местный герцог Альберих вел полузатворнический образ жизни. Один из главных творцов победы при Гарильяно, в этой битве он потерял едва ли не более, чем поверженные им сарацины. В короткий срок лишившись золота, жены, влиятельных римских друзей, он вернулся в свой замок, горя страстным желанием отомстить. Однако, сколь не был подвержен Альберих влиянию испепеляющих эмоций, ему никогда нельзя было отказать в здравом уме. Немного приведя мысли в порядок, он достаточно ясно увидел всю незавидность своего теперешнего положения. Для того века герцог сделал головокружительную карьеру, проделав путь от обычного грабителя с большой дороги до правителя одной из самых могущественных областей Италии. В какой-то момент казалось, что у него не будет препятствий даже для узурпации королевского трона, настолько выгодно его фигура отличалась от невзрачных силуэтов правящих монархов. Однако, с определенного момента звезда Альбериха, вспыхнувшая так ярко, вдруг и необъяснимо для всех, кроме него самого, покатилась к горизонту. Будучи из породы мужчин, высокомерно сводящих роль женской половины человечества к обслуживанию и плотскому утешению успешных самцов, он, только оставаясь с собой наедине, мог признаться в том, что его дальнейшее восхождение к вершинам власти было прервано волею двух женщин — Агельтруды и Мароции.

Отомстить первой не представлялось возможным — старая герцогиня уже давно пребывала во мраке Эреба , забрав с собой заодно и мужскую силу герцога. Но и отомстить Мароции также было непросто, ведь после Гарильяно Альберих мог чувствовать себя хозяином исключительно в пределах своего Сполето. Ради союза с папой император Беренгарий свел до минимума общение с Альберихом и последний, разумеется, не мог не держать на императора обиды. На южных границах герцогства без всякого страха и почтения к Альбериху расположились капуанские братья-князья Ландульф и Атенульф, захватив беневентские земли еще недавно принадлежавшие Сполето, но бездарно упущенные Альберихом. Что же касается Рима, то здесь можно было и вовсе распрощаться с мечтой хотя бы еще раз в жизни увидеть Латеран и Колизей. Помимо его жены Мароции, ничего хорошего не сулила Альбериху встреча с ее отцом и своим недавним другом, консулом Теофилактом, еще одним смертельным врагом стал брат папы, мессер Петр Ченчи, и сам папа со времен Гарильяно был почти ежедневно поминаем Альберихом в качестве прислужников Сатаны. С каждым из них Альберих горел желанием поквитаться, однако в своей жажде мести ему можно было бы уповать только на какой-нибудь случай или чью-нибудь откровенную глупость, но ни Мароция, ни братья Тоссиньяно в своих многочисленных поездках ни разу не забредали легкомысленно в пределы сполетского герцогства.

Что в итоге оставалось Альбериху? Только вино и собутыльники-друзья, и Альберих, обреченно махнув рукой, малодушно принял выпавшую на его судьбу долю. Дела герцогства постепенно начали приходить в упадок, блестящий воин и талантливый интриган Альберих оказался никудышным хозяином и за четверть века его правления Сполето, при Агельтруде считавшееся вторым после Тосканы по богатству и, несомненно, первым по военному могуществу феодом в Италии, очень быстро превращался в захолустную провинцию. Альберих придавал мало значения обнищанию своих подданных и откровенному воровству своих управленцев, его только огорчало постепенное уменьшение гостей в своем замке и сокращение ассортимента яств на его столе, но даже эти тревожные признаки скорого экономического краха не сподвигли его на какие-либо действия в плане наведения порядка.

Впрочем, одной стороной жизни своих подданных он вскоре заинтересовался очень живо и на беду им. Став убежденным женоненавистником, Альберих начал охотно заниматься матримониальными вопросами среди своих слуг и даже вассалов. Особое удовольствие для своей оскорбленной натуры он находил в упорном и бессмысленном препятствовании браку любящих друг друга и, напротив, бесцеремонном обустройстве семейной жизни тех, кто к таким союзам был либо не готов вовсе, либо друг другу абсолютно не соответствовал. Его злили обращения за разрешением брака от красивых молодых людей, умильно держащихся за руки и лучисто поглядывающих друг на друга, вид чужого счастья приводил его в бешенство. Зато выдать юную красотку за отвратительного вонючего горбуна, да при этом сопроводить свое решение каким-либо наставительным словом о всепобеждающей силе любви, доставляло Альбериху превеликое удовольствие. Неудивительно, что со временем страх и ненависть к своему тирану поселились в душах его слуг, заметно потеснив там почтение и добросовестность.

Шло время и даже роль сатрапа-самодура в какой-то момент наскучила Альбериху. Замок его к этому моменту совсем опустел, и герцог зачастую беспробудно пил в полном одиночестве, сутками не видя ни одного человеческого лица, и предаваясь воспоминания о все дальше уходившем прошлом. Альберих должен был благодарить Господа за то, что тот наградил его отменным здоровьем, его алкоголизм принял ужасающие масштабы и герцог однажды бесславно закончил бы свои дни в собственной рвоте, если бы новая идея-фикс не появилась бы в его заспиртованном сознании.

Явившись однажды в пьяном бреду, она неожиданно стала доминирующей в его поведении. Благонравные и верные слуги со слезами радости на глазах возносили молитвы Богу, чей голос вдруг услышал их герцог. «Сын, ведь у меня, черт побери, есть сын!» — однажды воскликнул Альберих, и всю его душу вдруг охватило желание непременно увидеть своего сына, поговорить с ним, научить его всем премудростям военного искусства, во всем покровительствовать ему. Вот она, цель его жизни на все оставшиеся, дарованные ему Господом, годы! Вот чему он посвятит остаток дней своих!

Дурные голоса, взывающие к его разуму из подвалов сознания и беспардонно напоминающие все обстоятельства рождения его сына, были Альберихом решительно откинуты. Он не будет вспоминать, как именно Альберих-младший появился на свет, и что участие герцога заключалось в хм….. приказе изнасиловать собственную жену. Может в данном случае вино как раз сыграло редкую благотворную роль, в противном случае эти мысли не дали бы ему покоя и быстро погасили бы его одержимое желание встретиться со вторым сыном Мароции. Однако, периодически впадая в алкогольный бред и все чаще вспоминая своих погибших друзей Марка, Максима и Кресченция, Альберих начиная с какого-то момента убедил самого себя в своей ответственности за судьбу этого ребенка. В самом деле, ведь он делил с погибшими в свое время и кров, и пищу, и боль от ран, и встреченных на пути женщин. И сын его несчастных друзей может иметь право именоваться его сыном, тем более что герцог точно имеет отношение к появлению того на свет.

Прежде всего, он написал письмо к Мароции и младшему Альбериху. Вести о поведении своей жены, а Мароция по-прежнему оставалась его женой, периодически достигали его ушей и вызывали в нем лишь саркастические усмешки — в конце концов, неужели кто-то рассчитывал, что дочь куртизанки будет вести себя как-то иначе? Поэтому тон его письма был суров и требователен, а посему был встречен отказом, полным оскорблений и намеков на пустые отцовские притязания Альбериха. Герцогу пришлось даже взять с капеллана, читавшего ему это письмо, страшную клятву под угрозой смерти не распускать язык, а, в целях надлежащего исполнения клятвы, также заточить в тюрьму брата капеллана в качестве заложника. Бедняги, знали бы они, что эпистолярное творчество герцога со своей женой растянется на несколько лет! Впрочем, с другой стороны, разве у них был выбор?

Мало-помалу тон писем Альбериха с приказного перешел на просящий, а затем и вовсе умоляющий. Идея жить вместе с сыном, воспитать его в русле своего мировоззрения и тем заслужить прощение у своих друзей все более овладевала Альберихом. В своих последующих письмах он несколько раз попенял Мароции, что она, в своих развратных кутежах, не заботится о сыне и морально уродует его душу. Согласимся при этом, что доля истины в словах Альбериха, несомненно, присутствовала. Мароция отписывалась однообразно, не отвечая на упреки мужа в непотребстве, но зато в каждом письме намекая на то, что Альберих не имеет права именовать себя отцом ее ребенка.

Тем временем умерла Берта Тосканская, и Мароция, уступая мольбам своего друга, графа Гвидо, в одном из писем Альбериху потребовала его согласие на расторжение брака. Получив это письмо, Альберих в этот день даже не притронулся к вину. Слова Мароции резко меняли всю картину, ведь он свое согласие на расторжение брака давал папе Иоанну целых девять лет тому назад, после битвы при Гарильяно, и все это время был уверен, что Мароция не пускает его письма в дело исключительно потому, что рассчитывает на свои права на Сполето в случае его, Альбериха, смерти. Однако, папа Иоанн, заполучив эти письма, по всей видимости, не стал оповещать об этом никого, весьма разумно решив, что Мароция для него куда менее опасна в таком подвешенном состоянии, чем, если она станет законной маркизой Тосканской. Каков, однако, святой отец, какая хитрая лиса! Альберих впервые за долгое время почувствовал, что у него есть шанс добиться своего.

Конечно же, он отказал Мароции в ее просьбе. Начался своеобразный сюрпляс, каждый из «супругов» в вынашиваемых планах, очевидно, попал в зависимость к другому. Мароции, несмотря на все заверения герцога, что ее сын просто приедет к нему погостить, ни в коем случае, конечно, нельзя было отпускать младшего Альбериха в Сполето. Герцог, по опасениям Мароции, вполне мог разыграть роль любящего отца и, захватив младшего Альбериха, держать того в заложниках сколь угодно долго. С другой стороны, Мароция и в самом деле начала тяготиться своим положением, когда ее фактическая роль в Риме и Италии по сути не подкреплялась никакими титулами, кроме тех иллюзорных, типа «сенатриссы», которые она продавила через своих городских любовников и благодаря авторитету Теофилакта.

В связи с этим, безусловное отрицание со стороны Мароции самой возможности встречи герцога с ее сыном вскоре сменилось на вполне вероятное, но при определенных условиях. Альберих наблюдал за действиями своей жены с видом терпеливого рыбака, увидевшего, как бьется на крючке пойманная рыба. Но Мароция не была бы Мароцией, если даже в такой ситуации не нашла бы блестящий выход из своего положения. В конце лета 925 года Альберих получил очередное послание из Рима, где сенатрисса поставила в зависимость его встречу со своим сыном от признания герцогом наследственных прав на Сполето за Альберихом-младшим.

Герцог думал недолго. Ведь это на самом деле должно было соответствовать его желаниям. Кому как не своему сыну — да-да сыну! — чтобы и кто бы не говорил, он должен оставить в наследство свое герцогство. В противном случае, Сполето очень скоро станет ареной борьбы между соседними феодалами, в котором больше всего шансов заполучить бесхозное герцогство будет у беневентских князей, особенно, если тех поддержит их византийский сюзерен.

В конце сентября 925 года очередной сполетский гонец с письмом от герцога остановился возле ворот дворца Теофилактов. Мажордом дворца объяснил, что донны Мароции нет в городе, а юный синьор Альберих, вместе со своей бабкой и теткой, двумя Теодорами, а также старшим братом, находится на службе в базилике Святого Петра. Гонец поспешил на другой берег Тибра к ватиканскому холму. К тому моменту, когда он подошел к ступеням священной базилики, служба уже закончилась и семья Теофилактов, лучезарно улыбаясь всем горожанам, столпившимся подле них, уже выходила из ворот церкви.

Теодора, мать семейства, держала за руку юного Альбериха. Мальчику шел тринадцатый год. Он был среднего роста, тонкокож, в связи с чем на лице его всегда очень ярко отражались переживаемые им эмоции, и в целом был не слишком примечательной внешности, если бы не длинные пушистые ресницы, которые вкупе с длинными белокурыми волосами придавали его лицу вид немного мечтательный и сентиментальный. Его бабка, Теодора, искусно играла на разнице отношений Мароции к своим сыновьям, и намеренно выказывала Альбериху признаки своего особого расположения, тогда как к Иоанну, старшему сыну Мароции, относилась подчеркнуто холодно. Впрочем, особых дивидендов Теодора до сего моментов не снискала, маленький Альберих горячо любил свою мать и восхищался ею, а свою ревность выплескивал только на этом увальне Иоанне, которому несоразмерно и необъяснимо, с его точки зрения, потакали его мать и тетка.

Гонец, благодаря тому, что предъявил свои доверенные грамоты охране Теофилактов, был допущен к семейству. Услышав откуда он, Теодора-старшая бесцеремонно протянула руку к письму, намереваясь самолично прочесть его содержимое. Однако гонец оказался весьма исполнительным слугой.

— Прошу прощения, великая сенатрисса, но, в отсутствии донны Мароции, мне приказано передать это письмо лично в руки юному висконту Альбериху.

Альберих удивленно взмахнул своими ресницами и, вежливо поблагодарив слугу за усердие, взял письмо и развернул. Однако, он недооценил решительность и, где необходимо, нахрапистость своей бабки. Та, как ни в чем не бывало, пристроилась к Альбериху и, быстро пробежав глазами письмо, выхватила его из рук мальчика.

— Однако, — пробормотала она, еще раз развернув письмо и прочтя его содержание вторично.

— Я правильно понял, моя нонна , что… , — начал было Альберих, но Теодора прервала его:

— Ни слова, мой милый! Об этом письме никто не должен до поры до времени знать, иначе вред оно принесет гораздо больший, чем пользу, — быстро заговорила она, радуясь вовремя найденной уловке, — В тоже время, об этом письме обязательно должен знать Его Святейшество! Мы немедленно возвращаемся к нему.

Теодора, не выпуская из своей руки руку внука, круто развернулась и пошла по направлению к базилике. Ее дочь Теодора и внук Иоанн совершили тот же маневр.

— А вам, пожалуй, нечего присутствовать при этом разговоре, касающемся только моего внука Альбериха, — сказала Теодора-старшая, — будет лучше, если вы вернетесь в наш дворец, тем более, что там с утра вас, дочь моя, ожидает видеть барон Кресченций из Сабины.

При этом имени щеки дочери заметно порозовели. Мать знала, на каких ее чувствах можно сыграть. Теодоре-старшей и впрямь незачем было, чтобы свидетелями ее разговора с папой стала дочь и ее старший внук, во всем глаза и уши Мароции. Очень кстати к ним прибыл этот молодой Кресченций, который, при первом же посещении дома Теофилактов, по уши влюбился в Теодору-дочь, несмотря на то, что та была почти на десять лет старше его. Впрочем, при взгляде на них разница в возрасте была незаметной, Кресченций был крепким и румяным здоровяком, выглядящим намного старше своих лет, настоящим воином-мужчиной, а младшая Теодора, и внешне, и поведением своим, до сих пор носила на себе следы легкомысленной юности. Матери стоило немалого труда и значительного арсенала доводов, чтобы убедить свою ветреную дочь как можно дольше держать на дистанции юного барона и не торопиться пускать его к себе в постель, как это иной раз случалось у ней с другими молодыми людьми, в которых опытная Теодора-мать затем легко обнаруживала всю их бесперспективность. Кресченций же своим появлением быстро вызвал у проницательной Теодоры определенный интерес.

— Кресченций?! Вот здорово! Пусть он непременно дождется меня, — воскликнул Альберих вслед уходящей тетке, его ресницы с радостной энергией замахали вверх-вниз.

Теодора-старшая хитро улыбнулась. Альберих относился к Кресченцию, как к старшему брату, такому сильному, смелому и опытному брату, и часто невольно даже подражал ему в манерах и речи. И появление Кресченция в их доме стало возможным как раз благодаря этой дружбе, которая, по наблюдению Теодоры, явно не вызывала симпатий со стороны Мароции. Конечно же, Теодора, идя во многом в пику своей старшей дочери, начала потакать общению молодых людей, которые все крепче привязывались друг к другу. После того, как взаимная привязанность проявилась и в отношениях Кресченция с сестрой Мароции, последней ничего не оставалось, как смириться с частым появлением в их доме человека, который лично у нее вызывал самые грустные и неприятные воспоминания.

Теодора чуть ли не силой тащила своего внука к базилике. Папа Иоанн стоял подле алтаря, беседуя с несколькими прихожанами, которые не удовлетворились совершенной им недавно службой и требовали личного общения. Рядом с папой находились несколько слуг крепкого телосложения, а также его брат Петр, который зорко следил за паствой и готов был проявить силу при первом же нехорошем подозрении о намерении страждущих. Теодора, нисколько не смутившись присутствием и желанием посторонних, и лишь немного задыхаясь от взятого ей слишком быстрого темпа ходьбы, выпалила:

— Ваше Святейшество, дело срочное и не требующее отлагательств!

Папа, немного поморщившись и сконфузясь от столь бесцеремонного вторжения, наспех благословил раздосадованных прихожан и вместе со своим братом, Теодорой и Альберихом заперся в прилегающей к храму библиотеке.

— Надеюсь, мой друг, вы отвлекли меня от общения с мирянами в силу действительно чрезвычайных обстоятельств, — сухо начал папа.

— Судите сами, Ваше Святейшество, — с обидой в голосе ответила Теодора, и протянула ему пергамент, доставленный сполетским гонцом.

Прочтя его, папа удивленно поднял брови.

— Сим посланием герцог Альберих Сполетский объявляет наследником вверенного ему Господом герцогства своего сына, присутствующего здесь отрока Альбериха, — сказал папа, со значением взглянув на своего брата.

Затем обернувшись к мальчику, Иоанн Десятый продолжил:

— Поздравляю вас, Альберих… простите, великодушно, теперь уже висконт Альберих!

Мальчик склонился в поклоне.

— Обстоятельства торопят нас, — произнес Петр, — безмерно рад за вас, висконт Альберих!

Альберих поклонился снова, на сей раз адресовав поклон брату понтифика.

— Почему это решение герцог Сполетский озвучил именно сейчас? — спросил папа Теодору.

— Потому, что мой отец хотел видеть меня, но моя матушка озвучила условия, необходимые для встречи, — ответил Альберих и был весьма польщен, удостоившись признательной улыбки главы католической церкви.

— Ах, это очень мудро с ее стороны. Как же иначе она могла поступить? — вслух рассуждал папа, а затем вновь повернулся к Альбериху, — я думаю, висконт, вашей встречи с отцом более ничто не препятствует.

— А как же матушка, падре? — спросил Альберих, — ведь она мне строго запретила видеться с отцом без ее согласия.

— Ее условие герцогом исполнено, сын мой. К тому же вы переправите ей полученное вами письмо. Гонец из Сполето не догадался прислать вам копию?

— Нет, Ваше Святейшество, — ответил Альберих, — у меня только один пергамент.

— Называй меня лучше падре, Альберих, — ответил Иоанн, — Мне так больше нравится. Что до письма, то я предлагаю вам либо оставить его в моей канцелярии, а вашей матери направить его описание, либо рискнуть и послать гонца с этим же самым письмом. Я думаю, — сказал папа и вновь взглянул на своего брата, — герцог наверняка составил копию, которая теперь хранится в Сполето.

— Я думаю, надо послать моей матушке оригинал письма, — ответил Альберих.

— Пусть будет по-вашему, висконт, хотя дороги ныне небезопасны, — ответил папа и вновь взглянул на Петра.

Теодора, заметив эти взгляды, крепко задумалась, брови ее угрюмо сошлись к переносице.

— Мне кажется, что можно уже сейчас, не дожидаясь ответа вашей матушки, послать письмо герцогу Сполетскому с предложением встретиться. Пусть не в Сполето, чтобы не вызвать раздражение вашей матери, висконт, а где-нибудь на посторонней территории, — сказал Петр и папа немедленно поддержал своего брата.

— Верно, негоже далее разлучать отца со своим сыном. Своим единственным сыном, — со значением добавил папа, — К тому же это нисколько не будет идти вразрез с запретами вашей матери, висконт. Вы можете встретиться с вашим отцом в одном из городов, лежащих в моих владениях, ну скажем …

— В Орте, — подсказал Петр.

— Да. Например, в Орте, — подхватил Иоанн, — Начинается сезон охоты, а о том, какие охоты организовывает герцог Сполетский, ходят весьма интересные истории.

— Да, — радостно воскликнул Альберих, — мой друг Кресченций, которого все именуют Кресченций Мраморная Лошадь, однажды принимал участие в подобной охоте и рассказывал мне о том неописуемом удовольствии, которое он получил.

— Очень славно, висконт. Возьмите вашего друга с собой. Я думаю, это удвоит ваши впечатления, — сказал папа и улыбнулся, увидев, как озарилось радостью лицо мальчика.

— На какое число назначить встречу? — спросил Петр.

Папа надолго задумался, он вскидывал руки вверх и негромко бормотал какие-то слова, но все более числа. Теодора напряженно следила за ним. В ее понимании, друг ее затеял слишком сложную игру.

— Не ранее, чем через две седмицы. Лучше бы через три, но тогда, боюсь, об этом узнают те, кому не следовало бы знать. Он извещал меня о полной своей готовности, все зафрахтовано и оплачено и, думаю, этих двух седмиц как раз ему хватит на все, чтобы начать задуманное, — сказал папа.

— О ком вы, падре? — недоуменно спросил Альберих. Папа погладил его по голове.

— Ну, разумеется, о вашем отце, висконт. О ком же еще?

Эпизод 22. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(14-16 октября 925 года от Рождества Христова).

Вихрем свежего морозного ветра, разогнавшим затхлый воздух постылой многолетней темницы, стало для герцога Альбериха полученное им письмо из Рима от своего собственного сына. Герцога особенно умилило то обстоятельство, что сын написал ему письмо собственной рукой, а не воспользовался услугами ученых монахов, чей высокопарный стиль и нагромождение хвалебных эпитетов высшим силам зачастую скрадывало если не саму суть, то интонационный характер написанного. Отсутствие письма от Мароции также поднимало настроение, по всей видимости, как думал герцог, его сын уже достаточно самостоятелен в своих решениях, а, стало быть, не исключена вероятность того, что Рим может вскорости вновь распахнуть перед сполетским герцогом свои ворота. Что до самой просьбы младшего Альбериха устроить совместную охоту в предместьях Орты, то здесь герцог только нашел еще один повод умилиться — разумеется, он устроит своему сыну такую охоту, закатит такой праздник, который запомнится тому на всю жизнь.

Последующие две недели герцог провел в серьезных хлопотах, подняв вверх дном свой долго дремавший двор. Хилой сполетской казне оставалось только жалобно скулить, видя, с каким размахом ее хозяин принялся за дело. 14 октября 925 года, в солнечный, по-осеннему многоцветный день, герцог прибыл в Орту, где, за неимением лучшего, расположился в достаточно скромном двухэтажном доме префекта города. По дороге обошлось без приключений и только один момент всколыхнул в памяти герцога волну захватывающих воспоминаний, когда он со своей свитой пересекал мост через быструю реку, протекавшую в нескольких милях от Орты. Сердце герцога учащенно забилось в момент, когда его конь застучал копытами по бревнам моста, и Альберих даже несколько раз нервно оглянулся на своих слуг, проверяя их преданность. На этом самом месте, без малого тридцать лет назад он, путем предательства, собственноручно расправился с Гвидо, сыном грозной герцогини Агельтруды, и захватил, тем самым, для себя трон герцогства Сполето. Но сегодня переправа совершилась благополучно, слуги остались верны, и волны воспоминаний в душе Альбериха постепенно разгладились.

Весь следующий день Альберих занимался подготовкой к собственно охоте и пирам, которые по его мысли, должны были стать прекрасным антуражем для первого и самого главного действа. К вечеру все необходимые приготовления были сделаны, почти весь двор Альбериха покинул город для организации охоты, и в окружении герцога осталось не более дюжины слуг.

Около полудня подле ворот «Города-Капли», как до сих пор иногда назвают Орту за форму ее крепостных стен, раздался долгожданный звук сигнальных труб. Вскоре к герцогу и находящемуся с ним неотлучно городскому префекту и епископу прибыл курьер стражи, который сообщил, что два молодых рыцаря со своими слугами просят разрешения войти в город и ищут встречи с герцогом Сполетским.

Вполне понятное волнение испытывал в эти минуты молодой Альберих, сын Мароции, вступая в пределы Орты. Его память сохранила об отце только обрывки детских воспоминаний, яркие, короткие и не дающие объяснения тому, почему его следующая встреча с отцом происходит только теперь, спустя десять с лишним лет. Кресченций, как мог, описывал по дороге внешность и характер отца своего друга, ведь он часто бывал в его замке на правах всегда желанного гостя. Герцог до сих пор всерьез тосковал по своим верным друзьям, погибшим от руки сарацин, а посему оказывал особые знаки внимания сыну Кресченция. Из рассказов Кресченция-младшего в воображении юного Альбериха представал исполинского роста, суровый и, в тоже время, не лишенный романтики и сентиментальности рыцарь, чья мощная правая рука всегда лежит на рукоятке спаты , а левая рука поднимает вверх заздравный кубок.

Если бы не Кресченций со своими красочными описаниями достоинств герцога, а также созданные им умозрительные картины столов, ломящихся от яств и вин и, что немаловажно для тринадцатилетнего подростка, развязных юных дев, неизвестно еще согласился бы висконт Альберих на встречу со своим отцом. Отправленный в Тоскану гонец с письмом о согласии герцога Сполетского на передачу наследства, обратно в Рим не явился и ответа от матери висконт так и не получил. Осторожный мальчик долго сопротивлялся увещеваниям своей родни и Святого Престола, но бабка Теодора была слишком напориста, Его Святейшество слишком благочестив, а друг Кресченций слишком красноречив, чтобы можно было им долго противостоять.

Въехав во двор префекта, молодые люди даже не успели спешиться, как грузный человек, с изрядно полысевшей головой и лицом, впитавшим в себя все краски поглощенных им за долгие годы вин, устремился к Альбериху и губами припал к его стременам. Массивное тело герцога затряслось в неудержимых и совершенно неожиданных для него самого рыданиях, всхлипы, то тут, то там пронеслись моросящим дождем среди особо впечатлительной челяди, наблюдавшей эту трогательную сцену. Юный висконт почувствовал себя крайне неловко, он обернулся к своему другу, но в глазах самого Кресченция также появилась влажная пелена.

— Ах, как бы я хотел быть сейчас на вашем месте, Альберих! Как жаль, что никогда, более никогда мой отец не встретит меня возле порога, — воскликнул он.

Герцог помог своему сыну спешиться и вновь заключил его в свои медвежьи объятия. Так продолжалось несколько минут, но никто не посмел нарушить это краткое счастье герцога. Наконец, старший Альберих взял себя в руки, тепло поприветствовал Кресченция, и, облапив молодых людей своими огромными ручищами, начал разворачивать их влево и вправо, призывая всех окружающих позавидовать ему. Со стороны слуг начали доноситься хвалы Богу, всем святым и самому хозяину Сполето.

Приближалось время очередной службы, и герцог с гостями поспешили в базилику Санта Кроче, в ту самую, от которой в наши дни в Орте начинается знаменитое Шествие Распятого Христа. Службу вел сам местный епископ, ибо с давних времен маленькой Орте была дарована честь иметь собственный епископат. Герцог во время службы в кои-то веки проявил всамделишное рвение, гулко стучась своим лбом о камни базилики и отпуская самые горячие благодарственные молитвы Господу, воссоединившему его с сыном. Фраза «mea culpa » слетала с его потрескавшихся губ столь страстно и громко, что ни у кого не возникло сомнений, что герцог предельно искренен в своем чувстве вины. Младший Альберих краем глаза удивленно наблюдал за истово крестящимся родителем и находил, что Кресченций рассказал ему об отце далеко не все.

Ну а затем последовал пышный обед, с учетом короткого солнечного дня плавно перешедший в ужин. В коротком промежутке между яствами отец с сыном на некоторое время решили прогуляться вдвоем по узким городским улочкам. Герцог, стараясь удержать свои эмоции, чтобы жаждой своего любопытства не напугать ненароком своего «отпрыска», аккуратно расспросил его о жизни и быте всех ему знакомых и вызывающих интерес людях и, конечно, в первую очередь, о матери висконта и своей супруге. Герцог при этом разумно удержался от высказывания собственного мнения о Мароции и прочих, тем более, что в словах висконта явственно читалась его искренняя любовь к матери.

«Как жаль, что эта встреча не состоялась раньше, — думал все это время Альберих, — как много лет потеряно впустую! Впрочем, какие возможности еще вчера у меня были, чтобы повлиять на Рим и это славное семейство, захватившее и город, и церковь Христа? Ровным счетом никаких, и только сейчас, благодаря взрослению моего сына — да, заткнитесь все черти в преисподней, сына! — у меня появляется шанс отомстить или хотя бы очнуться».

Вернувшись назад, в дом префекта, где гости по-прежнему предавались отчаянному чревоугодию, они застали Кресченция в окружении двух милых девиц, привезенных герцогом из Сполето.

— О, друг, ты, я вижу, не теряешь зря время. А как же твои пылкие обещания моей тетке? — воскликнул висконт.

Кресченций расхохотался. Вдогонку ему залились смехом обе девицы, не особо утруждая себя осмыслением прозвучавших слов. Герцог, усмехнувшись этому задору молодости, обратился к сыну:

— Что, наш Кресченций тоже поддался очарованию женской части семьи Теофилактов?

— Для моего лучшего друга Альбериха страсть и любовь пока еще означают единое целое. Для того, чтобы отличить одно от другого надо просто начать пробовать, Альберих, и ты поймешь, что любовь и страсть также отличаются, как душа и плоть.

— Как? Мой сын еще не знает женщин? — герцог был действительно удивлен. «Вот так дела! Его мать чуть ли не в его возрасте уже вовсю забавлялась с самим папой римским! Неужели он не видит, что Мароция вытворяет в Риме, ведь даже до моей берлоги порой долетали удивительные слухи о ее распущенности?»

Висконт молчал, щеки его горели глупым стыдом. Более всего ему почему-то стыдно было смотреть на этих безвестных женщин, которые глядели на него с презрительной, как ему казалось, усмешкой.

— Матушка моего друга, сенатрисса Рима, весьма строга по отношению к своим детям. Старший сын ее и вовсе готовится к служению Церкви, — сказал Кресченций.

— Да, я помню, она обещала это, — подтвердил герцог Альберих.

— Отец, а почему вы ничего не писали моему брату Иоанну? — спросил висконт.

— А что я мог ему предложить сейчас? Вместе с отцом епископом провести нам службу? — не нашел лучшего ответа герцог.

— Но…. хотя бы увидеть его?

— Я всегда любил тебя, — ответил герцог и, несмотря на простоту объяснений, висконт больше вопросов не задавал. Нелюбимому сыну матери больше ничего не надо было слышать, в эти мгновения он впервые за всю жизнь брал полновесный реванш у своего старшего брата.

— Так как же Теодора, Кресченций? Вы ушли от темы, я все это заметил, — насмешливо сказал герцог. Его планам относительно Рима вполне соответствовала бы и помогала вероятная связь Кресченция с сестрой Мароции.

— О, она прекрасна, мой господин! Если бы вы только увидели ее, — ответил Кресченций, ничуть не смущаясь присутствием на своих коленях девицы, обвившей руками его шею.

Герцог раскатисто засмеялся.

— Благодарю вас, мессер Кресченций, я достаточно знаком с достоинствами женщин дома Теофилактов, и я отлично понимаю вас. Ну а для вас, сын мой, я приготовил еще один подарок. Кресченций в своих словах о любви и страсти абсолютно прав, я подтверждаю это, и в его и моих словах лежит опыт, основанный на грузе прожитых лет. Поверьте, дитя мое, женщина порой пользуется тем, что мы не отличаем страсть от любви, в ней же возможность распознавать и то и другое заложено еще Врагом рода человеческого. А женские чары порой бывают страшнее меча и яда, ибо несут в себе не боль, а наслаждение, но горе тому, кто за этим наслаждением не увидит холодный расчет.

— Прекрасные слова, мессер герцог. Альберих, ваш отец настоящая кладезь мудрости.

— Поверьте, дети мои, — и герцог отчего-то вздохнул, — в этих вопросах именно так.

— Какой же подарок приготовили вы мне? — спросил висконт.

— Ах да, — отвлекся от своих философских размышлений Альберих и сделал знак слуге.

Спустя минуту перед глазами вновь смутившегося висконта предстала тринадцатилетняя девочка, в глазах которой явно читался страх перед грядущим в совокупности с холопским желанием непременно угодить.

— Дочь моего егеря, восхитительный и никем не тронутый бутон. Он ваш, сын мой.

Девочка подошла к висконту и опустилась в поклоне.

— Ну же, сын мой, смелее. Ах, как я завидую вам сейчас! Вам предстоит столько много новых открытий!

— Быть может, мессер герцог, стоило бы нашему другу привести деву уже знающую толк? — Кресченций насмешливо оглядел неловкую дочь егеря.

— Ничуть. Конечно, именно так обычно поступают отцы, знакомя своих сыновей со взрослой жизнью, но я лично против. Они все почувствуют и обо всем догадаются сами, пусть это для обоих будет в первый раз. Смотрите же за своим другом, сын мой, учитесь и познавайте новое. И не пейте лишнего вина, завтра я подниму вас ни свет, ни заря, и ваше сознание не должно быть замутнено ничем, чтобы полностью вкусить те удовольствия, которые сулит вам охота на настоящего зверя.

— Кто это будет, кабан или олень?- спросил Кресченций.

— Нет, мессер Кресченций, вы все стараетесь пройти коротким и легким путем. Устроить охоту на оленя это все равно, что подложить опытную конкубину под моего сына-девственника. Восторг? Да. Новые ощущения? Безусловно. Азарт, неизвестность? Сомневаюсь. Нет, завтра вы, лицом к лицу, встретитесь с медведем, большим разъяренным медведем. Отец вот этой девочки, ты только посмотри Кресченций, какая у нее не по возрасту спелая грудь, так вот отец ее, мой егерь, обрадовал меня сегодня утром этой вестью. Счастливец, за такую охоту и такой подарок моему сыну, — да, да, смелее Альберих! — я награжу его со всей щедростью. Не надо, не благодари меня, девочка, вернись к моему сыну, он только-только начал делать все правильно.

Эпизод 23. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(17 октября 925 года от Рождества Христова).

Неясный шум, раздавшийся где-то внизу, на первом этаже дома, разбудил висконта Альбериха. По всем признакам ночь царствовала в Орте и ее власть была бы абсолютной, если бы не вызывающе дерзкий свет луны, отчетливо выхватывающий силуэты окружающих предметов, деревянного кривого окна и виднеющихся за ним черепичных крыш соседних домов. Решившая поиграть луна озорно подсветила всю красоту фигуры лежащей рядом с Альберихом девушки, и висконт, оглядев контуры той, которая сделала его настоящим мужчиной, сладко потянулся, с горделивой улыбкой вспоминая все обстоятельства вчерашнего вечера. Да, отныне ему не доведется более слушать снисходительные усмешки Кресченция, отныне он сможет со знанием дела общаться со своими сверстниками и говорить о женских прелестях, как о нечто весьма и хорошо ему знакомой теме. Он чувствовал, как он повзрослел за этот день, он всем сердцем сейчас любил ту, которую сегодня видел в первый и последний раз в жизни, он был умильно благодарен отцу, подарившему ему эти чудесные мгновения.

Осторожный стук в дверь нарушил его мечтательное состояние. В первые секунды он поспешил списать это на обычные звуки, которые издает деревянный и не слишком новый дом, однако стук вскоре повторился и был столь же предупредителен, как и в первый раз. Альберих, пытаясь не нарушить сон девушки, перелез через нее, однако в своих действиях был не слишком аккуратен. Девушка проснулась, испуганно приподняв голову, однако, вспомнив все, что с ней приключилось накануне, проводила висконта признательной улыбкой. Альберих открыл дверь и увидел Кресченция, уже одетого в походную одежду и держащего в одной руке свечу, а во второй, тут же отразивший своим лезвием свет луны, гладиус.

— Что случилось, друг мой? — спросил Альберих.

— Ты слышишь этот шум?

— Да, ну и что? Наверное, слуги герцога готовятся к охоте.

— Как бы не так. Навряд ли приготовления к охоте должны сопровождаться лязганьем мечей.

— Должно быть тебе показалось, Кресченций.

— Очень может быть, но обстоятельства гибели моего отца приучили меня внимательно относиться к подобным звукам на рассвете. Что, если нам спуститься вниз и успокоить самих себя, если все в порядке?

— А если твои страхи верны, то мне сперва надлежит также вооружиться. Подожди меня, друг мой, я скоро.

Спустя пару минут молодые люди начали осторожно спускаться вниз. Как только они вошли на винтовую лестницу, гнилые ступени ее предательски заскрипели. Внизу, там, где находилась пиршественная зала, и в самом деле видны были приглушенные отблески света, а негромкий гул голосов, при скрипе половиц, сразу замолк. Еще мгновение, и молодые люди вошли в залу.

Во главе длинного стола, тянущегося вдоль залы и на поверхности которого не осталось ни следа напоминаний о давешнем пире, сидел герцог Сполетский. Можно было подумать, что герцог за всю ночь так и не покинул своего места, если бы, вместо красного блио и дорожной рубахи, на его тело не была бы накинута одна ночная камиза. Вокруг него по обе стороны стола сидели-стояли еще около двух десятков людей, под дорожными плащами которых поблескивали кольчуги, а на поясах висели мечи. С ними была еще дама в белом одеянии, которая, при появлении висконта Альбериха, устремилась к нему навстречу.

— Моя милая нонна? — удивился висконт и услышал, как стоявший сзади него Кресченций облегченно вздохнул, — как вы очутились здесь? Вы приехали за мной?

В голосе висконта чувствовалось раздражение такой излишней, по его мнению, опекой.

— Доброго утра, дитя мое, — ответила Теодора и заключила его в объятия, — я слишком тревожилась за тебя, когда ты покинул нас. Надеюсь, ты не сердишься на меня? Уверяю, мое сопровождение не будет чрезмерно назойливым.

— Ваши тревоги были напрасны, моя добрая нонна. Герцог принял нас со всем присущим ему гостеприимством и лаской, свойственной любящему отцу.

На последнем слове висконта кто-то из присутствующих негромко хмыкнул. Теодора зло посмотрела на насмешника.

— Благодарю вас, сын мой, — произнес герцог Альберих, — своими словами вы несказанно облегчили мне душу.

— Как, и вы здесь, мессер Ченчи? — воскликнул висконт, увидев Петра, сидевшего по правую руку Альбериха.

— Госпожа сенатрисса переживает за своего внука, а я переживаю за госпожу сенатриссу и несу ответственность за ее сохранность перед Римом и Святым Престолом, — ответил Петр.

— Да, да, конечно, — согласился висконт, — но мне, право, неловко видеть, что вы понесли значительные хлопоты, которые оказались неоправданными.

— Не тревожьтесь, висконт, — заметил Петр, — Мы все рады, что наши опасения оказались напрасными. Если вас это не стеснит, мы просили бы разрешения у вашего отца и у вас остаться в Орте. Вы же с мессером герцогом можете предаваться охотничьим развлечениям безо всякого стеснения.

— То есть, охота состоится? — приободрился Кресченций.

— Мало того, мессер Кресченций, могу сказать, что охота уже началась, — начал герцог, но Петр не слишком вежливо перебил его.

— Да, охота началась, и вам, молодые люди, стоит поторопиться, чтобы принять в ней непосредственное участие.

— Почему же нас никто не разбудил? — спросил висконт.

— Слуги прямо сейчас намеревались это сделать, но вы в своем нетерпении опередили их. Торопитесь же с приготовлениями, егеря вот-вот поднимут зверя, вам надобно поспешить, — герцог говорил, а сидевший рядом Петр одобрительно кивал головой.

— А вы, отец, разве вы не едете с нами?

— Конечно, я присоединюсь к вам, дети мои. Но примите во внимание мои годы, мне уже непросто вот также резво подниматься до зари и в премудростях охоты для меня не слишком много тайн. Другое дело вы, сын мой. Не тратьте время попусту, ваши лошади уже оседланы, а в сумах вы найдете все, чтобы подкрепиться. Я же прибуду ровно к тому моменту, когда зверь выйдет на вас.

— К чему такая спешка, мессер? — спросил Кресченций.

— Потому что путь вам предстоит неблизкий и ваш медведь не поджидает вас в Византийском коридоре , его берлога в пятнадцати милях отсюда.

— Мой старый слуга Климент проводит вас, — сказала Теодора, — во всем повинуйтесь ему, вы знаете, внук мой, это преданный мне человек.

Молодые люди спешно кинулись наверх, в свои комнаты, за своими вещами. Не прошло и пяти минут, как они вернулись в свою залу.

— Еще минуту, — крикнул им вслед герцог, — Прошу вас, подойдите ко мне.

— Мессер герцог! — прошипел рядом стоявший с ним Петр.

— Я всего лишь хочу, по древней традиции, благословить своего сына перед первой в его жизни охотой.

— Да, это вполне понятная просьба, — поддакнула Теодора.

Висконт Альберих подошел к герцогу и опустился на одно колено. Герцог положил руку на его белоснежные локоны и все, в том числе висконт, подумали, что герцог творит молитву. Висконт поднял на отца взгляд и увидел, что глаза герцога заволокло легкой дождевой завесой.

— Славной охоты, мой мальчик, — произнес герцог, — хорошенько запомни все то, чему научит тебя сегодняшний день.

— Как твоя знаменитая лошадь? — спросил герцог Кресченция.

— Она уже давно околела, мой господин.

— И она не оставила тебе славного потомства, похожего на своего родителя?

— Оставила, мой господин. Мраморный жеребец верно служит мне, и сегодня на охоте мы будем вместе.

— Это твой палладиум, Кресченций. Береги же своего коня.

С этими словами герцог еще раз обнял молодых людей и, наконец, отпустил их из дома. К ним присоединился слуга Теодоры, а также слуги самих молодых баронов. Спустя несколько минут небольшая кавалькада всадников устремилась по Византийскому коридору прочь из Орты.

Молодой Альберих находился весь в предвкушении новых открытий. Свежее прохладное утро прогнало из его сознания и остатки сна, и разговор со своими римскими родственниками, которые даже здесь не пожелали оставить его в покое, как будто он по-прежнему глупый и несмышленый мальчик. Какое счастье, что они не появились вчера, бабка наверняка не дала бы ему вкусить прелестей егерской дочки. Он вновь погрузился в воспоминания о вчерашнем вечере, твердо дав обещание сегодняшний день закончить тем же самым. Несмотря на быстрый темп, взятый всадниками, он летел на своем коне с блаженной улыбкой на лице и совсем не ощущал опасностей, грозящей ему от такой бешеной скачки.

Крик Кресченция вернул его к действительности. Он оглянулся на него и увидел, что друг его резко осаживает коня. Повинуясь Кресченцию, остановились и прочие всадники. Кресченций спешился, подбежал к Клименту, чья лошадь находилась возле лошади Альбериха, стащил того с коня и схватил за шиворот куртки.

— Ну а теперь, жалкий смерд, рассказывай, что на самом деле произошло в доме герцога?

— О чем вы, синьор? — завопил Климент.

— Что ты делаешь, Кресченций? — спросил Альберих.

— О, друг мой, похоже, дело нечисто! Всю эту дорогу у меня из головы не выходили слова вашего отца. Боюсь, что ему угрожает опасность!

— Что?! — вскричал Альберих.

— Пусть нам расскажет этот презренный пес. Ваша бабка не зря заикнулась о его преданности. Он должен знать все!

— Помилуй Бог, благородные синьоры, — залепетал Климент, пожилой слуга лет пятидесяти, некогда серьезно потрепанный жизнью, но обласканный гостеприимным двором сенатриссы, у которой он находился в услужении с первых дней появления Теофилактов в Риме, — я выполняю приказ благородной донны Теодоры!

— Что за приказ?

— Приказ рассказать вам все, что произошло, но не ранее, чем мы удалимся от Орты на дюжину миль. Речь идет о вашей жизни, висконт Альберих!

— Моей?

— Да-да! А также вашей, благородный мессер Кресченций. Умоляю вас, внемлите мне, пришпорьте ваших лошадей, за нами может быть погоня.

— Кто может гнаться за нами?

— Ни слова более, мессеры, умоляю вас, спешите!

— Если опасность угрожает моему отцу, нам немедленно надлежит вернуться в город!

— Только не это, благородный висконт! Вы не спасете его, но погубите себя! Клянусь всем святым, выслать вас прочь было его последней волей, вы слышите, его последней волей! Вы можете прикончить меня здесь же, только бегите, бегите скорее и подальше от Орты.

Слова верного слуги возымели действие, и следующие полчаса всадники пролетели без остановки, сгорая от желания узнать тайну этой ночи. Наконец, они вновь спешились.

— Ну а теперь выкладывай все, что знаешь, — прикрикнул на Климента Кресченций, и, ради убедительности своих слов, обнажил меч.

* * *

Едва густая осенняя тьма поглотила Орту, едва погасли все факелы в доме префекта, едва разошлись по своим комнатам герцог и его гости, как в ворота города постучался отряд папских солдат, присланный из Рима в количестве пятидесяти человек. Дружину вел сам Петр Ченчи, брат папы, все доверительные грамоты были при нем, и Орта, город Апостольского престола, распахнул перед отрядом ворота. В течение следующего часа Петр со своими солдатами успешно нейтрализовал всех сполетцев, расставил на всех ответственных постах своих людей и вошел с остальными воинами своего отряда в безмятежно уснувший дом префекта. Растормошив первого же сонного слугу и узнав от него в подробностях, где разместились гости, Петр оставил на лестнице, ведущей к молодым баронам, пять человек охраны, а сам направился в покои герцога Альбериха.

Герцога на его беду свалил весьма крепкий сон, из той породы, что иногда нет-нет да и навещает человека, страдающего хронической бессонницей. Встретив сына и убедившись в его добром к нему расположении, Альберих смог позволить себе, наконец, заглушить грустные воспоминания и всерьез расслабиться. Поэтому Петр со своими людьми осторожно вошел в его покои, и, не зажигая ни факелов, ни свечей, а с помощью одного только яркого света подлой луны, обезоружил герцога прежде, чем скрип половых досок под ногами непрошеных гостей выдал их присутствие.

— Кто здесь? Пошли вон! Кто вы, забери вас Люцифер?! — заворчал Альберих.

— Вы ошибаетесь, Альберих. Сегодня Люцифер остановил свой выбор на вас, — ответил Петр.

Альберих в изумлении приподнялся с постели. Раздался лязг обнажающихся мечей.

— Дааа? В таком случае, адовы слуги, зажгите факелы, чтобы я смог различить, кто именно пришел ко мне! Вы ведь хотите, чтобы я увидел вас, трусливые твари, иначе не дали бы мне проснуться вовсе!

С противным громким треском зажглись несколько факелов. Альберих тяжелым взглядом оглядывал поочередно выхватываемые факелами из темноты лица убийц. Наконец, его взгляд остановился на Петре.

— Ах, вот в чем дело! Вот, кто пришел меня навестить! Сколько раз я посылал тебе вызов на поединок?

— Много, Альберих, много.

— И ты, трус, прятался от меня за римскими стенами. Сейчас же набрался смелости и явился сюда со своими подручными?

— Тише, Альберих, тише. Разве я похож на тех идиотов, которые покорно теряют свои пустые головы, отвечая на вызовы более искушенных воинов только потому, что того требуют старые глупые предрассудки? Если бы вы больше играли в шатрандж, нежели пили вино, портили женщин и попусту махали мечом, вы бы не закончили свои дни в этой конуре.

— Сейчас посмотрим, для кого дни закончатся в этой конуре, — сказал Альберих, набирая в легкие воздух, чтобы вызвать слуг.

— Один крик, Альберих, и с двумя молодыми людьми, спящими в соседнем крыле здания, будет покончено.

— Что? — если бы не тусклый свет факелов, все присутствующие наверняка бы обратили внимание на мертвенную бледность, покрывшую лицо старого герцога.

— Мои дорифоры находятся подле их покоев. Им отдан приказ расправиться с висконтом и его другом, если те опрометчиво покинут свои комнаты. Еще желаете их разбудить, глупый, старый боров?

— Чего же вы хотите, мессер Ченчи? Ведь вы чего-то хотите, не так ли?

— Я готов подарить жизнь двум молодым баронам, если вы сейчас же напишете мне такое же письмо, которое вы недавно отправили юному Альбериху с одной только маааленькой такой разницей.

— Что я отдаю герцогство вам?

— Именно так, Альберих. И выбор у вас невелик.

— Я немного расширю для вас выбор, мой милый Альберих, — внезапно раздался за спиной у Петра женский голос. Петр, побледнев, обернулся и увидел того, кого боялся увидеть — Теодору Теофилакт. Хуже ее для Петра могло быть только появление Мароции.

— Доброй ночи, отважные мессеры, — проворковала сенатрисса.

— Что вы делаете здесь, Теодора? — раздраженно прошипел Петр.

— Как что? Спасаю жизнь своему внуку, а также отстаиваю его права.

— Вы поступили опрометчиво, Теодора. Мое появление здесь согласовано с моим братом. Мой брат знает, что вы здесь?

— Конечно, нет. Он не пустил бы меня сюда.

— Тогда ваш поступок удивляет, Теодора, ибо он на редкость легкомыслен. Вы целиком в моей власти, также как и этот незадачливый вояка.

— Вы мне угрожаете, Петр?

— Я не позволю вам встать у меня на пути, и я об этом вам прямо говорю.

— Немного успокою ваш растревоженный близостью сполетского престола разум. Мною составлено письмо, в котором я подробно описала цель моей сегодняшней поездки и круг лиц, которых я могу здесь увидеть. Письмо хранится у моего вестарария, но оно будет незамедлительно передано вашему брату в случае, если со мной что-либо случится.

— Дьявол! — воскликнул Петр и рубанул мечом по воображаемому противнику.

— Осторожно Петр, не заденьте случайно меня, — насмешливо ответила Теодора, — так вот, мой внук и его друг, которому несказанно повезло, должны уехать отсюда целыми и невредимыми.

— Ну, допустим, — процедил Петр.

— Интересы моего внука относительно Сполето не будут нарушены. Избавьте герцога от необходимости портить пергаменты.

— Дьявол, — повторил Петр.

— Хорошо, что вас не слышит ваш брат. В остальном же я не буду мешать вашим намерениям.

— То есть, герцог…

— Герцог в вашей власти, мой дорогой Петр, — промурлыкала Теодора.

— Благодарю вас, любезнейшая шлюха! Что-то подсказывало мне, что в мой последний час вы будете где-то неподалеку, — сказал Альберих, — слишком часто ваше семейство вставало у меня на пути.

— Вы были славным воином, Альберих. Сейчас я сделала для вас все, что могла.

— Вы могли бы спасти меня.

Теодора с минуту пристально смотрела на него, прежде чем ответить. Ответить холодно и твердо:

— Но сегодня это не входит в мои планы.

Повисла долгая пауза. Альберих просчитывал свои шансы. Это было несложно, он их не находил.

— Не злоупотребляйте моим терпением, герцог, — сказал Петр, — вам надлежит спуститься вниз. Скоро начнет светать и молодые бароны проснутся. Мне тяжело будет объяснить им произошедшее.

— Дайте слово, что вы отпустите их, и я не выдам ваших намерений, — сказал Альберих.

— Принимается, — ответил Петр.

Герцог и его палачи спустились вниз, где в скором времени к ним присоединились висконт Альберих и Кресченций, разбуженные произведенным непрошеными гостями шумом. Последовало недолгое объяснение, краткое напутствие герцога молодым людям и вот уже юноши устремились прочь из Орты навстречу своим охотничьим приключениям.

Как только Петру и Теодоре было доложено, что висконт со своим другом выехали за пределы Орты, Теодора медленно поднялась со своего места и направилась к выходу.

— Как? — вскричал ей вслед Альберих, — моя престарелая потаскуха не пожелает увидеть, как будут убивать ее бывшего друга?

— Не пожелает, — ответила Теодора и, на мгновение взглянув на него, коротко бросила, — Прощай!

Альберих вскочил из-за стола, начиналась финальная сцена этой ночи. Одновременно с герцогом с шумом поднялись и все слуги Петра, включая его самого. Вновь раздался противный лязг мечей.

— Вы откажете мне в праве исповеди? — прокричал Альберих.

— Вашей душе давно уже никто и ничто не может помочь. Старая Агельтруда со своими сыновьями, уверен, уже ждет вас по ту сторону тьмы, — ответил Петр, — но мы будем милостивы и готовы разрешить вам произнести отходную молитву.

— Как вы любезны, папский братец, — ухмыльнулся Альберих, словно затравленный волк, озираясь на приближающихся к нему убийц и тщетно пытаясь найти пути спасения. Круг замыкался.

— «Отче наш, сущий на небесах…», — и отчаянно решившись, герцог внезапно бросился на ближайшего римского стражника, схватил его за кисть, держащую меч, а второй рукой нанес мощный удар в голову. Нападавший рухнул наземь и Альберих овладел его мечом. Но в тоже мгновение тело герцога пронзили два копейных острия, и Альберих увидел, как сквозь ткань камизы родниковыми ключами забила его собственная кровь. Дитя дикой неуемной природы, истинный вожак человеческих стай, он не мог так просто сдаться и нашел в себе силы еще не единожды отмахнуться мечом от своих убийц, прежде чем новые удары копий повергли его наземь. Пляшущий свет факелов, грязные доски пола, прогибающиеся под грубыми подошвами людей, суетящихся возле него и наносящих ему удар за ударом — это все, что видел в свои последние мгновения жизни один из примечательных людей десятого века, блистательный, мужественный, жестокий и порочный герцог Альберих Сполетский. Как жаль, что он навсегда покидает нас!

Эпизод 24. 1679-й год с даты основания Рима, 5-й год правления базилевса Романа Лакапина

(19-29 октября 925 года от Рождества Христова).

Несмотря на мольбы слуги Климента, передавшего молодым баронам наказ своей хозяйки вернуться в Рим, где, по ее словам, им ничто не будет угрожать, Кресченций и Альберих согласились между собой, что, едва избежав гибели, не следует слишком полагаться на слова людей, предательским образом погубивших отца одного из них. Кресченций благоразумно предложил укрыться в его родном замке на сабинских холмах, до которого было рукой подать и где они могли бы выдержать вероятную осаду. Однако Альберих отказался от этого заманчивого предложения, рассудив, что, спрятавшись в замке друга, он никоим образом не сможет повлиять на развитие событий, и что его долг теперь как можно скорее рассказать о случившемся своей матери. В итоге друзья повернули лошадей на север, к Лукке. Путь предстоял гораздо более долгий и опасный, учитывая немногочисленность их отряда.

Но Господь милостив, и через день перед Альберихом и Кресченцием распахнулись ворота Лукки. В графском замке их встречали граф Гвидо Тосканский со своим младшим братом Ламбертом и сама Мароция, рядом с которой на кресле восседал Иоанн, брат Альбериха, четырнадцатилетний пухлый подросток, который, при первых словах своего младшего брата, начал, по примеру людей Церкви, к месту и не к месту воздевать к небу руки, сокрушаясь от греховной суеты светского мира, которую ему поневоле приходится наблюдать.

Едва Альберих закончил свой печальный рассказ, Мароция рывком поднялась со своего места, подошла к своему младшему сыну и, ничуть не стесняясь окружающих, отвесила ему звонкую оплеуху. Ее голос звенящими стрелами полетел в самые отдаленные закоулки дворца, распугав стаю ворон, нашедших себе пристанище под его высокими сводами.

— Как смел ты, глупец, ослушаться меня и покинуть Рим? — наступала разъяренная Мароция на сына, — Разве я не говорила тебе, не умоляла, не приказывала не встречаться с твоим отцом без моего согласия?

— Висконт Альберих, благородство, которое вы получили при рождении не дает никому права……. ,- начал было Кресченций, но Мароция тут же обожгла его своим взглядом.

— Прошу не лезть вас, мессер Кресченций, в дела, к которым вы не имеете ни малейшего отношения. И ваш друг Альберих слишком рано присвоил себе титул висконта, своими действиями он собственными руками сделал этот титул вакантным.

— Вы опасались матушка моей встречи с отцом в пределах Сполето. Мы же встречались с ним в Орте, городе, принадлежащем папе, — Альберих поспешил использовать секундное отключение внимания Мароции от собственной персоны, чтобы попробовать оправдаться.

— Как ты не понимаешь, что тебя использовали как приманку! Глупую, никчемную приманку, с единственной целью выманить твоего отца из его берлоги. Я не удивлена, что таким образом провели тебя, но чтобы так повелся герцог это просто уму непостижимо. Видимо, вино и скука окончательно разъели его мозги.

— Меня заверили, заверила нонна Теодора и сам папа, что герцог выполнил все ваши условия, и я сам знал это. Тем не менее, я послал гонца к вам, матушка. С письмом от герцога Альбериха, в котором он соглашался передать мне наследственные права на свои владения.

— Ну и где этот твой гонец, безумный? А я тебе скажу, что вот уже как полмесяца он кормит червей где-то неподалеку от Рима, если вообще ему дозволили выехать за его пределы. И кто теперь подтвердит твои права на герцогство?

— Папа и нонна Теодора видели это письмо и держали его в руках. Они…

— Да они завтра, завтра скажут тебе в лицо, глупец, что в письме герцог Альберих рассказывал о новом урожае винограда в Сполето, о количестве затравленных им кабанов, о набегах сарацин, да о чем угодно, только не о тебе!

— Так оно и будет, — поддакнул граф Гвидо.

— В своих рассуждениях они говорили, что герцог наверняка оставил копию этого письма при себе, либо в своем замке, — произнес Альберих, его левая щека горела пламенем, подбородок дрожал. Ему уже приходилось таким образом получать знаки внимания от своей матери, но впервые это происходило на людях, да еще каких! Свидетелями его безропотного позора были мужественные тосканские рыцари, его друг, с которого он старался брать пример храбрости и который сейчас наверняка презирает его, и, наконец, его старший брат, с нескрываемым ехидством наблюдающий сейчас эту постыдную экзекуцию.

Мароция остановилась и провела рукой по лбу.

— Да, герцог должен был так поступить.

Она обернулась к Гвидо:

— Друг мой, мне необходимо срочно ехать в Сполето!

— По пути в Сполето вы можете встретиться с Петром Ченчи и полсотней его воинов.

— Мне необходимо столько же.

— Две-три сотни, Мароция! Только тогда я буду спокоен за вас.

— Нет, нет! Мы тогда потеряем уйму времени на сборы, приготовления, лошадей и прочее. Не более полусотни, время как никогда дорого. Боюсь, что наши враги уже опередили нас. Где этот Климент, давайте его сюда, я поговорю с ним!

Спустя минуту Климент, не ожидавший ничего хорошего от встречи с дочерью своей госпожи, уже валялся в ее ногах.

— О, благородная сенатрисса, сжальтесь, ведь ваша мать и мы, слуги ее, спешили в Орту спасти жизнь вашего сына!

— И только поэтому я не вздерну тебя на дыбе, хотя ты уже давно заслужил это удовольствие. Рассказывай, что тебе известно о дальнейших планах Тоссиньяно.

— Совсем ничего, клянусь Господом, ничего!

— Никогда не клянись именем Господа! Сие есть нарушение основополагающих заветов его! — назидательно молвил юный Иоанн своему старому слуге.

— В планах вашей матушки было вернуться в Рим. Что до намерений мессера Петра Ченчи, то мне решительно вам нечего сказать, кроме того, что в предыдущие дни мне несколько раз довелось сопровождать мою госпожу и вашу мать в папские покои, где донна Теодора беседовала с Его Святейшеством и братом Его Святейшества.

— По всей видимости, у них был единый план и только в одной детали они разошлись, — заметил Гвидо.

Мароция согласно кивнула головой.

— Не исключено, что идея, помимо герцога расправиться и с моим сыном, пришла к Петру самостоятельно, и он ни о чем подобном не распространялся. Моя мать ненавидит меня, но вряд ли в своей ненависти дойдет до того, что будет пытаться лишить собственного внука герцогского титула.

И пнув ногой поникшего к ее стопам слугу Климента, который когда-то своим телом прикрывал ее от мятежного Рима, Мароция пошла навстречу Гвидо. А тот, на протяжении всего разговора, не покидал плена роскошного и такого удобного кресла, достоинства которого сполна в свое время ощутил его отец, блистательнейший граф Адальберт Богатый.

— Будем же торопиться, мой друг, быть может, Господь смилостивится над нами и Сполето закроет свои ворота перед Ченчи-Тоссиньяно.

— А почему Сполето вообще должно открывать ему ворота? — спросил Альберих, и тут же пожалел о своих словах, ибо Мароция вновь начала наступать на него.

— Да потому, что они впереди себя вместо тарана понесут тело убитого герцога Сполетского и замок распахнет ворота настежь, чтобы приветствовать прах своего господина и отдать ему последние почести.

— Есть и кое-что еще, что также поможет им войти в Сполето, — пискнул Климент, после пинка Мароции не изменивший своей позы.

— Что еще? — хором воскликнули Мароция и Гвидо.

— При мессере Петре был документ, свидетельствующий, что все его действия и намерения имеют благословение Его Святейшества и всякий должен оказывать мессеру Петру содействие в его благих начинаниях. Посредством этого письма были открыты ворота Орты.

— Даже если Петр войдет в Сполето, я не изменю своих намерений. Я со своим войском … с твоим войском, друг мой, — поправила себя Мароция, — расположусь лагерем между Римом и Сполето. Нет худа без добра, и братьев Тоссиньяно отныне будут разделять восемьдесят миль небезопасного для них леса.

— Вы все еще настаиваете, друг мой, чтобы при вас было не более пятидесяти моих воинов?

— На первых порах, да. Иначе у подножия сполетской крепости я буду не ранее чем через неделю. Но в дальнейшем нам, скорее всего, действительно потребуются дополнительные силы.

— Вашему маленькому войску необходим будет стратиг , и я буду счастлив таковым при вас быть и таковые обязанности исполнить, — сказал Гвидо. Мароция благодарно улыбнулась. При этом скривились лица всех присутствующих за исключением толстяка Иоанна.

— Мой брат, благородный и смелый висконт Ламберт, будет руководить графским двором и управлением наших земель в мое отсутствие, — продолжал Гвидо. Ламберт встал со своего кресла и почтительно поклонился брату, — Заверяю, что мой брат будет готов выслать нам помощь, если таковая понадобится. После службы шестого часа мы выступим в направлении Сполето, а далее будем действовать по воле Господа и ситуации, открывающейся перед нами.

— Я думаю, что в худшем случае мой друг, благородный мессер Кресченций, окажет нам услугу и разместит нас в своем замке, — сказал Альберих, втайне надеясь своими словами вернуть расположение матери.

Кресченций поклонился и произнес дежурные слова, что для него будет честью дать приют столь благородным сеньорам, хотя втайне был оскорблен невежливыми словами Мароции. А она, Мароция, насмешливо сказала своему сыну:

— Разум, дарованный человеку Небом, вдвойне ценен, когда проявляется вовремя. Я превознесла бы твою мудрость на всех перекрестках и под всеми сводами стен, сын мой, если бы она была проявлена три седмицы назад во время общения с тем, кто называет себя главой Вселенской церкви.

Она повернулась спиной к сыну и направилась в свои покои, сопровождаемая графом Гвидо. Альберих и Кресченций, подобрав с пола слугу Климента, пошли к выходу. На полпути Кресченций обернулся на Мароцию с Гвидо и пару мгновений наблюдал за ними недобрым взглядом.

— Мой друг, висконт, никогда не позволяйте так обращаться с собой. Пусть даже и вашей матери, — сказал он, — Вы же мужчина и воин, сегодня она оскорбила вас, и все, кто это видел, впоследствии будут думать, что вы стерпите оскорбления и с их стороны.

Граф Гвидо был человеком слова, и через два часа, поднимая тучи опавших листьев, из крепостных стены Лукки выехали пятьдесят всадников, устремившихся по дороге, которая так хорошо была знакома многим из них, включая ту, что неслась на белом жеребце, облачившись в сверкающую кольчугу, и на поясе которой висел римский гладиус. К вечеру следующего дня они уже были в предместьях Сполето, где последние надежды Мароции рухнули — из сообщений негоциантов, встреченных ими, выяснилось, что в замок еще два дня назад вошла печальная процессия с телом убитого герцога наперевес. Процессию возглавлял сам брат Его Святейшества, который вручил мажордому замка доверенное письмо от папы. Неожиданные гости с комфортом устроились в замке и вскоре сменили охрану его сторожевых башен. Подданные Альбериха отреагировали на этот захват с почти полным равнодушием, даже нашлись те, кто надеялся теперь в лице нового владыки увидеть более достойного хозяина, чем покойный герцог. К тому же гости вели себя дружелюбно и с почтением к местным, за эти три дня в силу каких-то причин или неведомых грехов был казнен лишь капеллан герцога Альбериха. Услышав это, Мароция поняла, что копия письма покойного герцога пропала безвозвратно — она, с застывшим от отчаяния лицом, сползла со своего коня, и только целый кувшин доброго вина помог выйти ей из состояния глубокой меланхолии. Редкий случай — она не знала, что теперь ей надлежит предпринять, чтобы попытаться вернуть себе или своему сыну так внезапно уплывшее герцогство и ей до смерти хотелось громко, не стесняясь никого, и чисто по-бабьи разрыдаться.

Однако, покамест Петр оставался не более чем узурпатором, его права на герцогство должен был подтвердить сеньор, король Италии, коим в настоящий момент являлся бургундец Рудольф. Эта мысль немного приободрила ее, до недавнего времени она вела переписку с этим королем и имела основания считать его своим союзником. Все испортила эта вертихвостка Ирменгарда, над которой Мароция в свое время имела неосторожность едко пошутить, о чем теперь уже раскаивалась. Но по всему выходило и виделось это Высочайшей волею, что двум самым красивым женщинам страны, люто ненавидевшим друг друга, необходимо было искать примирения и союза. Что ж, пусть теперь уже Ирменгарда вдоволь поглумится над ней и отпустит пару-тройку насмешек, Мароция уже была готова и на это, лишь бы это помогло ей вернуть сполетское герцогство.

Из печального оцепенения ее вывел Гвидо, сообщивший, что, по словам все тех же купцов, вместе с Петром в замок герцога вошли не менее ста воинов. Очевидно, что Петр по дороге в Сполето получил подкрепление, скорее всего из Рима. Оставаться возле Сполето становилось небезопасным, людей у Мароции было вдвое меньше. Поэтому ей с неохотой пришлось принять приглашение Кресченция и проследовать в его небольшой замок, расположенный в двух десятках миль к западу от Сполето.

По прибытии в Сабину Кресченций постарался вылезти из кожи вон, чтобы своим достатком и властью произвести впечатление на взыскательных гостей. В честь графа Гвидо был устроен ужин, но настроение господ было на редкость подавленное. В течение всего невеселого праздника Мароция почти не притронулась к еде, к вящей обиде Кресченция, и только время от времени прикладывалась к кубку. Гвидо наблюдал за ней, также будучи поглощенным в свои размышления. Когда ужин закончился, Мароция была уже не в состоянии твердо держаться на ногах и ушла, поддерживаемая Гвидо и сопровождаемая все тем же недобрым взглядом Кресченция.

В спальне граф уложил свою любимую на кровать и начал осторожно готовить ее ко сну, снимая с нее одну рубаху за другой. Мароция же, словно не замечая его действий, начала комментировать создавшееся положение и не прекратила это делать даже тогда, когда осталась перед графом абсолютно обнаженной.

— Прикажи своему брату прийти сюда, — заплетающимся голосом бормотала она, — у него же более тысячи копий. С нашим войском нам под силу будет взять Сполето штурмом и разделаться с этим Петром.

— Это войско не твое, Мароция. Это войско Тосканы, — вдруг ответил Гвидо.

Как ни была пьяна Мароция, она удивленно вытаращила на него свои черные глаза.

— Содержание каждого воина обходится недешево, а войско уже с начала года стоит на северной границе графства. Мы не говорим ни «да», ни «нет» королю Рудольфу и моей сестре, они, между прочим, в таком же положении, как и мы, их денежные ресурсы почти исчерпаны, и, как мне сообщают негоцианты, не проходит и недели, чтобы бургундское войско не покинул какой-нибудь милес под благовидным предлогом. Они уже неоднократно просили дать им заем, ты знаешь, мы им отказали, у нас собственное войско просит есть. Хорошо еще, что в этом вопросе мой брат Ламберт целиком поддерживает меня. Но мне надо будет объясниться и перед ним, и перед баронами и раскошелиться на немалые суммы, чтобы они пришли к стенам Сполето. Я уже не говорю, про то, что все мы можем нарваться на папский интердикт, — пояснил Гвидо.

Мароция бессильно откинулась на простыню. Господи, как так получилось, что она в одночасье лишилась всего? Кто она такая сейчас? Она покинула свой Рим, она без сопротивления и боя лишилась титула герцогини Сполетской, она без дома, без мужа, в окружении пустоголовых детей, которые ей пока более обуза, нежели помощь, она сейчас, вот в эту самую минуту лежит, раскинув ноги, как обычная безродная наложница в каком-то замшелом замке и ее единственный верный друг, чувствуя всю ее беспомощность и никчемность, выдвигает теперь какие-то условия. «Какие условия?» — напрягла она свой, затуманенный вином, мозг, — «Какие?».

— Войско Тосканы не пойдет за мной, ибо я никто. Чтобы твое войско пошло за мной, я должна стать Тосканой. Войско не пойдет за римской сенатриссой, но за свою маркизу ляжет костьми, — она говорила заплетающимся языком, пьяная и потому вдвойне обворожительная дрянь!

— Тоскана любит своих властителей, — ответил Гвидо, — наш край процветает и, в отличие от Сполето, мои слуги не позволят никакому прохвосту под любым предлогом расположиться в моей спальне.

— А мне, мне ты позволишь там расположиться?

— Я это уже позволял.

— Но это ведь было на правах конкубины.

Гвидо молчал. Он довольно в свое время побегал за этой красоткой, но все его прозрачные и не очень намеки до сего дня жестко и холодно оставались без ответа. Мароции всякий раз было не до его чувств, всякий раз она была обуреваема высокими целями и распутывала чей-нибудь хитросплетенный клубок интриг. Фигура герцога Сполетского, долгие годы стоявшая между ними, на сегодняшний день исчезла в бездонном мраке Эреба, и для Мароции с Гвидо настало время определиться.

— Ты хочешь, чтобы я сама просила тебя об этом?

— Именно так, гордая и пьяная сенатрисса.

Мароция невесело умехнулась.

— А знаешь, что я тебе скажу? Я особенно зла на этого Тоссиньяно не только потому, что он украл у меня герцогство, но также и потому, что он не позволил мне лично отомстить моему мужу. Я тоже….. тоже думала убрать Альбериха с помощью моего сына.

Гвидо молчал.

— Не боишься иметь такую жену, мой милый Гвидо?

— Я даю тебе время до рассвета, Мароция. Если ты снова откажешь мне или промолчишь, то на рассвете я покину тебя и буду молиться за твою душу. Доброй ночи!

С этими словами граф Гвидо забрал сосуд с тлеющей масляной тряпкой, который в данном замке заменял собой факел, и закрыл за собой дверь, оставив Мароцию в полной темноте. Его покои находились рядом, надо было только пересечь небольшой зал, на полу которого уже прикорнули пятеро слуг, охранявших покой хозяев. Едва Гвидо скинул с себя одежду и приготовился растянуться на своем ложе, в дверь постучали.

На пороге, слегка шатаясь, стояла Мароция, в том же виде, в котором ее оставил Гвидо. Несмотря на тусклый свет горящего сосуда, который Гвидо держал в руке, отворяя дверь, он успел увидеть, что слуги лишились сна и с любопытством разглядывают все достопримечательности своей госпожи.

— Что ты делаешь?! — зашипел Гвидо и поспешил втолкнуть Мароцию внутрь своих покоев.

— Я пришла к тебе. Такая как есть. А более при мне ничего нет. Сооовсем. Даже одежда, которую ты с меня снял, принадлежит тебе. Ах да, не тебе, я совсем забыла, а твоей могуууущественной Тоскане. Ты можешь взять меня, ты можешь прогнать меня, ибо я более никто, и все мои достоинства не лежат где-то в стороне от меня.

— Если бы я видел в тебе конкубину, я не сражался бы за тебя против всей Италии.

— Ты, — Мароция по-пьяному криво улыбнулась, жалко и с какой-то надеждой во взоре, — ты действительно любишь меня? Но что ты знаешь обо мне, несчастный?

— Что мне до этого? Я любил тебя, когда ты была герцогиней Сполетской, я любил тебя, когда ты была сенатриссой Рима и дочерью консула, я люблю тебя сейчас, моя восхитительная и ужасающая в развратности своей души пьяная конкубина, когда всю наготу твою только что лицезрели мои холопы.

Мароция, сделав вид, что растаяла от его слов, и бессовестно нацепив на себя маску величайшего блаженства, позволила Гвидо утопить себя в его объятиях.

— Ну что же, полюби меня теперь и маркизой Тосканской, — прошептала она, — только не пожалей!

Эпизод 25. 1679-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина

(19-20 декабря 925 года от Рождества Христова).

На том компромиссы со стороны Мароции закончились. Как не пытался Гвидо уговорить ее вернуться в Тоскану и отпраздновать свадьбу в великолепных стенах их лукканского дворца, Мароция и слышать ничего не хотела об отъезде, не желая упускать из виду представившийся ей шанс расправиться с одним из Тоссиньяно. Вне всякого сомнения, ее ненависть к братьям Тоссиньяно-Ченчи была гораздо сильнее любви к Гвидо, и даже приданое ее будущего мужа в виде богатейшей Тосканской марки не смогло успокоить ее уязвленное самолюбие от бездарной потери герцогства Сполетского, к тому времени уже давно стараниями Альбериха растерявшего былое величие и богатство. К ненависти Мароции примешивалась также и горькая досада от того, что ей так и не удалось лично, как она обещала, отомстить своему первому мужу, герцогу Альбериху. Петр Ченчи и здесь опередил ее, причем устранение им герцога по своему сценарию было весьма схоже с теми планами мести, которые вынашивала сама Мароция, планируя использовать в качестве оружия против Альбериха своего собственного сына.

Однако, при желании во всем можно найти положительные моменты, и Петр Ченчи, захватив Сполето, теперь оказался отрезанным Мароцией от Рима, а, стало быть, от поддержки своего всесильного брата. Поэтому Гвидо пришлось уступить мольбам Мароции и остаться вместе с ней в захудалом замке Кресченция, отдав распоряжение своему брату собрать вассалов Тосканской марки и со всей силой прийти в Сполето, чтобы сокрушительной лавиной обрушиться на засевшего там Петра. Это дело оказалось не столь быстрым и простым, как предполагал Гвидо. Тосканские бароны неохотно шли на призыв своего сюзерена, они резонно предполагали, что сей поход вызовет гнев Рима. Кроме того, наступал волнительный и радостный период получения ренты со своих собственных вассалов и колонов, а там не за горами уже и рождественские праздники, во время которых Господом не поощрялось ведение военных действий.

Еще прежде, чем Гвидо обратился к своим вассалам, Мароция попыталась бросить клич баронам Сполето собраться вокруг нее и ее сына Альбериха, как единственно законных наследников герцогства. Однако практика передачи прав на феодальные владения по наследству в начале десятого века только-только укоренялась, в большинстве случаев сюзерен, несмотря на Керсийский капитулярий 877 года, по-прежнему считал себя вправе дарить и конфисковывать земли вассалов по своему усмотрению, в зависимости от достижений или провинностей последних. Капитулярий Карла Лысого в те годы все еще оставался прецедентом, но не правилом, а пожизненные бенефиции имели несравнимо большее распространение, чем наследственный феод. В силу сказанного, ни для кого не стало удивительным, что строптивые сполетские бароны потребовали от Мароции подтверждения ее прав на герцогство, которое она могла получить только от сюзерена Сполето, в лице итальянского короля, каковым на тот день являлся Рудольф Бургундский.

Ну что же, настала теперь очередь Ирменгарды Иврейской торжествовать над своей ненавистной соперницей, приславшей в середине ноября к королю Рудольфу письмо, буквально сочащееся от меда и елея. Король был не очень настырен в своих попытках уговорить Ирменгарду дать свое согласие на права Мароции. Между тем, такое согласие открывало бы почти наверняка дорогу к союзу короля с магнатами Тосканы и Сполето, союзу, который мог, наверное, противостоять любой силе извне. Однако зачастую частные амбиции и соперничество настолько затмевают разум, что очевидные и полезные решения оказываются принесенными ими в жертву. Мароция, направляя свое письмо в Павию, уже глубоко сожалела о своих былых ехидных насмешках над Ирменгардой, сознавая, что в свое время совершила глупость. Ирменгарда же, чувствуя себя в этот момент настоящей вершительницей судеб, вовремя не сообразила, что своим легкомысленным капризом сама же себе подписала приговор.

Нет, она не отказала Мароции. Понимая, что за доводами Рудольфа о необходимости союза с Тосканой и Сполето, скрывается неопровержимая логика, она чисто по-женски решила немного потомить свою соперницу с ответом.

— Тем сговорчивей будет в следующий раз и она сама, и мой собственный братец, — заявила она королю и тот в итоге подчинился.

К исходу ноября Ламберту Тосканскому все же удалось собрать около тысячи копий и с таким внушительным войском пересечь границу Папского государства. Папа Иоанн не замедлил направить в адрес Гвидо и его баронов гневное письмо с осуждением военного вторжения в свои земли. Гвидо вместе с Мароцией ответили Его Святейшеству, что Тосканское войско не имеет злых умыслов относительно его земель и подданных, что уже спустя сутки после нарушения границы тосканское войско ушло на сабинские холмы и к Терни, принадлежащему на то момент сполетскому герцогству, и, наконец, что это войско приглашено вдовой сполетского герцога для защиты ее наследственных прав от узурпатора, захватившего герцогский замок.

Спустя несколько дней из Рима последовало новое письмо, в котором Иоанн Десятый обращался уже не столько к графу Гвидо, сколько к его вассалам, утверждая, что последние находятся на папских землях вопреки законам Божьим и людским, за что он, как слуга Апостола Петра, имеет право наложить на них эпитимью и даже интердикт, если те не покинут в ближайшее время не только папские, но и сполетские земли. Относительно последних понтифик проявил особую заботу, выразив свою печаль по поводу внезапной кончины герцога Альбериха, так и не успевшего обозначить свою волю относительно наследства. До той поры, пока сюзерен герцогства не определится с кандидатурой нового правителя Сполето, Рим, устами папы, простирал над владениями герцогства свое христианнейшее покровительство. Основанием для таких действий верховный иерарх посчитал все тот же Керсийский капитулярий, который он, в отличие от сполетских баронов, безусловно, изучал и остановил особое внимание на его восьмой главе, определяющей право соседнего сеньора управлять феодом, временно потерявшим своего хозяина.

Для Мароции письмо папы прозвучало как откровенный вызов. Рим по сию пору не признал королем Италии Рудольфа Бургундского, а кроме того занял непримиримую позицию относительно расторжения королем его брака. В связи с этим, папа Иоанн сознательно опускал в туман неопределенности перспективы герцогства Сполетского, очевидно ставя его объектом торга, причем не только, а быть может и не столько с Мароцией, и, главное, оставлял за собой, в отсутствие признанного короля, право решить исход этого торга. Несмотря на приготовления к скорой свадьбе и увещевания, до серьезных обид и ревности, со стороны Гвидо Тосканского, Мароция засобиралась в Рим.

Она прибыла в Рим 19 декабря 925 года, в день начала рождественского поста , и сходу отправилась в Леонину, к папскому дворцу. Ее сопровождали сын Альберих и сестра Теодора. Граф Гвидо остался в Сабине при своем войске, а старший сын Мароции, прибыв в Рим, поспешил засвидетельствовать свое почтение отцу Таласио, своему духовному наставнику, кардиналу титульной базилики в Трастевере.

Восторг горожан, приветствовавших ее, она, конечно, не без удовлетворения отметила, но все ее мысли были заняты другим. В расположение базилики Святого Петра она попала без помех. Папские слуги распахнули перед ней двери притвора и Мароция решительным шагом направилась вдоль главного корабля базилики, в абсиде которой ее поджидал папа Иоанн в компании с Теодорой Теофилакт. Все посторонние лица были папой благоразумно удалены, понтифик понимал, что разговор будет непростой, однако для дополнительного давления на Мароцию он отказался принять ее в своих покоях и выбрал обстановку более официальную.

Мароция сверлила папу холодной тьмой своих черных глаз. С каким бы удовольствием она сейчас, не снижая своего быстрого шага, подошла бы к папскому креслу и отвесила бы Его Святейшеству хлесткую оплеуху. Однако, столь выразительный жест она решила оставить в наследство своим дальним потомкам , а потому, изобразив на лице своем глубочайшее смирение, склонилась в нижайшем поклоне перед своим заклятым врагом. Папа удивленно и с видимым удовлетворением поднял брови.

— Рад приветствовать вас, Мароция, славнейшая дочь Рима, в стенах величайшего храма Вселенной. Моя душа ликует, видя, как благочестивы и смиренны вы перед лицом Святой Церкви!

— Таковым надлежит быть всякому, кто считает себя слугой Церкви и Апостола его, — тон Мароции был слишком сладок, чтобы папа воспринял бы его с доверием.

— Припадаю также к вашим ногам, матушка, и жажду услышать в речах ваших и деяниях ваших помощи себе, своей сестре и своему сыну, — продолжила Мароция, обращаясь к Теодоре.

Мать только грустно улыбнулась, видя, что ее старшая дочь разыгрывает перед ними лицемерный спектакль.

— Вы всегда на это можете рассчитывать, дети мои и мои внуки, — ответила Теодора.

Мароция, Альберих и младшая Теодора по очереди прикоснулись своими губами к протянутым им дланям. Сначала Его Святейшества, потом своей матери.

— Прежде всего, Мароция, позвольте мне выразить вам мою глубокую печаль по поводу кончины вашего мужа, благородного милеса Альбериха, да приветит Господь душу его в царствие своем. Совершим же молитву за упокой души его, — и организатор убийства Альбериха соскользнул на колени со своего кресла и вместе с остальными с жаром произнес заупокойную молитву.

— Тело человеческое тленно, как и все сущее, и тленны и недолговечны наши чувства, которые обуревают наши души на этой земле, — продолжал папа, — Насколько мне известно, доблестный граф Гвидо Тосканский, едва тело герцога Альбериха было предано земле, попросил вашей руки и отказа не встретил, — сказал Иоанн, и в голосе его обозначился ироничный упрек.

Мароция едва подавила раздражение. Папа продолжал, как ни в чем не бывало:

— Я не виню вас, дитя мое. Ваша поспешность простительна, тем более, что ваши отношения с покойным герцогом были далеки от идеала. По сути, вы так и не стали другу другу мужем и женой, — закончил Иоанн и выжидательно уставился на Мароцию. Та поднялась с колен. Вызов был брошен — вызов был принят.

— Вас неверно информировали, Ваше Святейшество. Наш брак с Альберихом длился более десяти лет и продолжался бы по сию пору, если бы герцог не пал от руки убийцы.

— Вам известно имя убийцы? — задумчиво-насмешливым тоном спросил папа.

— Его имя Петр Ченчи из Тоссиньяно. Это ваш брат, Ваше Святейшество.

— Кто может подтвердить ваши серьезные обвинения, Мароция?

— Я могу, — звонко крикнул Альберих, — и не только я, но и моя нонна Теодора, которая была при этом!

— Я действительно была в Орте, дети мои, — ответила Теодора, все лицо ее выражало печаль от осознания своего нелегкого выбора, — но я покинула герцога Альбериха и мессера Ченчи до того, как между ними произошел конфликт.

— Это был поединок? — не меняя задумчивого выражения лица, как строгий и рассудительный судья, папа Иоанн повернулся к старшей Теодоре.

— Вне всякого сомнения. Вражда между герцогом Альберихом и Петром Ченчи была давняя и всем слишком хорошо известная. Герцог бросал вызов вашему брату не единожды, но от принятия его мессера Ченчи до последнего момента удерживал ваш запрет, Святейший.

— Да, именно так. Висконт Альберих, вы можете опровергнуть слова вашей нонны Теодоры относительно того, что это был действительно поединок?

Альберих смутился.

— У меня нет точных доказательств, я покинул Орту до того, как все случилось, — ответил он. Мароция шумно задышала от ярости, переполнявшей ее.

— Как видите, у нас нет оснований приписывать моему брату убийство герцога. Про их вражду, увы, я тоже давно знаю, еще со времен Гарильяно. Зная их обоих, также склоняюсь к мнению, что это был честный поединок, в котором Петр оказался сильнее. Он прислал мне отчет об этом и я пока не вижу оснований подвергать сомнению его слова.

— Пятьдесят человек, прибывших с вашим братом в Орту, разумеется, предназначались исключительно для охраны столь высокой особы?

— Ваша горечь понятна и простительна, дочь моя. Эти люди прибыли туда не только для того, чтобы сопроводить Петра, но и для охраны вашей матери и вашего сына.

— Почему же они тогда не последовали ни за моей матерью, ни за моим сыном, а заперлись сейчас в замке Сполето ?

— Наверное, потому, что отдавали последние почести погибшему герцогу, а после этого оказались в осаде ваших войск. Точнее войск вашего жениха, — с издевкой добавил папа.

— Тогда прошу для мессера Ченчи вашего приказа вернуться в Рим. Со своей стороны обещаю принести клятву вам и сейчас же, что вашему брату и всем его людям не будет причинено ни малейшего вреда со стороны тосканского войска.

— Мой брат Петр исполняет в настоящий момент мое поручение и не покинет Сполето.

— Я могу узнать это поручение?

— Разумеется, дочь моя. Он исполняет все функции правителя герцогства Сполето, пока король своим указом не решит судьбу осиротевшего герцогства. Или…., — папа взял мастерскую паузу, — до объявления своих прав со стороны законных наследников.

Глаза Мароции засверкали.

— Кто же имеет больше прав на наследство, чем вдова умершего? — воскликнула она.

Папа на мгновение отвернулся от присутствующих и начал рыться в каких-то свитках, заранее приготовленных им возле кресла.

— Хвала Господу, что вы, дочь моя, в свое время в садах Латерана проявляли удивительные таланты при постижении азов письменности, — запасы ехидства и намеков у папы были поистине неисчерпаемы, — поэтому для вас не составит труда прочесть это.

Мароция прочла пергамент и отбросила его в сторону. Глаза засверкали мрачным пламенем.

— Ознакомиться с письмом может каждый, в том числе и вы, висконт, — продолжал понтифик, — это письмо датировано первым годом правления благословенного императора Беренгария, восьмым годом правления императора Константина Порфирогенета, и в нем герцог Альберих Сполетский заявляет о своем согласии расторгнуть брак с Мароцией, дочерью Теофилакта.

Мароция глубоко вздохнула, и папа улыбнулся, глядя на нее. Та поникла окончательно, даже гнев ее угас, как пламя свечи, сбитое сильным порывом ветра. Ее сестра с глубокой печалью смотрела на нее, она мало что понимала в этой беседе, но интуитивно чувствовала, что папа берет верх.

— Прошу слова, Ваше Святейшество, — вновь в зале раздался звонкий голос юного Альбериха.

— Конечно, дитя мое. Мы слушаем вас.

Мароция с опаской взглянула на своего сына.

— Незадолго до своей гибели мой отец, герцог Альберих Сполетский, прислал вам письмо, в котором он объявил меня законным наследником своих владений. Пусть это письмо пропало вместе с гонцом, которого я направил своей матери, но это письмо читал я, читали вы, читала нонна Теодора. Неужели вы будете отрицать это?

В ответ было молчание. Старшая Теодора искоса поглядывала на Иоанна, ища у него поддержки и не в силах вымолвить ни слова. Папа сохранял ледяное спокойствие.

— Моя милая нонна, вы же знаете про письмо. Почему вы не сказали о нем сейчас? Это же правда! Я могу поклясться на Священном Писании, что такова была воля моего отца! Почему же вы молчите, нонна Теодора?

— Потому что она знает о другом письме герцога, том самом, которое ваша мать только что швырнула на пол, — спокойно заметил папа.

Мароция подняла на него свои глаза, блеснувшие пеленой предательски заполнявшихся слез.

— Довольно! — крикнула она.

Старшая Теодора также бросила на Иоанна умоляющий взгляд.

— Висконт Альберих косвенно обвиняет меня и свою бабку в лжесвидетельстве. Мой сан, мое имя не оставляют мне возможности игнорировать это обвинение. Я подтверждаю, что письмо, о котором говорит висконт, действительно было.

— Вот! Слава Господу нашему и слуге Апостола Его! Благодарю вас, падре, — крикнул Альберих и торжествующе обернулся по сторонам. К удивлению своему, ни мать его, ни бабка восторгов не проявляли. И та, и другая уже страстно желали закончить этот разговор.

— В потерянном вами письме герцога говорится, что право владения своими землями и судьбами своих подданных герцог Альберих отдает полностью своему сыну, Альбериху-младшему. Не так ли? — спросил папа, с усмешкой наблюдая, как на глазах сжимается и никнет фигура Мароции.

— Да, да. Именно так, падре, — ответил немного растерявшийся висконт, чувствуя подвох, но еще не понимая его сути.

— Тогда поднимите и прочтите старое письмо герцога Альбериха, прочтите до конца. Вам станет понятна причина, по которой герцог имел права требовать расторжение брака.

Альберих попытался поднять свиток, лежавший на полу возле Мароции, но та наступила на него ногой.

— Говорите, мессер Тоссиньяно, говорите же все! — крикнула она.

— Не стоит повышать голос, Мароция, поскольку вы находитесь в храме Божьем, а кроме того, в ваших же интересах, если далее мы все будем говорить между собой шепотом. Я окажу вам эту милость, хотя и не рассчитываю на благодарность с вашей стороны.

Мароция не ответила. Папа, понизив голос, продолжил:

— В этом письме, висконт, герцог Альберих заявляет, что расторгает брак по причине отсутствия супружеской близости с момента совершения таинства. Я не зря обратил ваше внимание на дату этого письма. Когда герцог писал это письмо, вам уже было….

— Три года, — за него ответил Альберих.

— И соответственно пять лет вашему старшему брату Иоанну. Какой отсюда следует вывод?

— Что герцог Альберих не отец мне? — ответил висконт.

— Именно так. Поэтому мне неизвестен сын герцога Сполетского, которому тот завещал управление своими владениями, поэтому решение о герцогстве будет принимать сюзерен этих территорий, который в настоящий момент также отсутствует. Между прочим, решение сюзерена в любом случае определяло бы судьбу сполетской бенефиции, даже если вы, Альберих, и в самом деле приходились бы герцогу сыном. В связи с этим и на основании восьмого параграфа капитулярия Карла Второго, Риму и Церкви не остается ничего иного, как принять эти земли под свое управление. Аминь, — выпалил папа, уместив этот свой монолог в один выдох.

Рядом тяжело вздохнула Теодора. Она до последнего момента, до ссор и истерик, уговаривала своего возлюбленного решить спор в пользу своего внука. Папа Иоанн, уклоняясь от ответа, очевидно, уже давно со своим братом вынашивал подобный план действий и не намерен был с него сворачивать. Братья на склоне своих лет справедливо посчитали, что их возможности до сего дня используются крайне нерационально и без учета интересов потомков. Весьма примечательно, что будущее своих потомков они решили обеспечить за счет детей той женщины, которая, в свое время, вознесла их на политический Олимп. Теодора все это понимала лучше других, понимала, что доигрывает свою роль, понимала, что слишком большие жертвы потребовала от нее главная любовь всей ее жизни, а потому боялась теперь встретиться взглядом со своей дочерью. На душе у нее было чрезвычайно тяжело и гадко, она, обладая сильной интуицией, всей кожей чувствовала, что происходит нечто непоправимое, и она сама находится в центре зарождающегося смертоносного водоворота страстей и интриг. Но папа был непреклонен.

— Прошу вас, Ваше Святейшество, — упавшим глухим голосом проговорил Альберих, — расскажите же теперь обо мне все, что знаете. И, прежде всего, я прошу назвать мне имя моего отца.

— Вы действительно хотите это знать? — Иоанн переводил взгляд с него на уничтоженную Мароцию и обратно.

— Прошу вас, не надо, — жалобно проскулила Мароция. Ее сестра расширила глаза и вытянула шею, готовясь запечатлеть в памяти каждое произнесенное сейчас слово и жест. Она никогда не видела свою старшую сестру такой униженной.

— Пусть она уберет армию своего женишка, и не говори ни слова, — Теодора предприняла еще одну попытку спасти семью.

— Вы всегда даете мне мудрый совет, друг мой, — с холодным безразличием ответил Иоанн, — и я бы непременно воспользовался бы вашим советом, но сегодня у меня иные планы.

Он повернулся к Альбериху.

— Итак, слушайте, дитя мое, и пусть ангелы придадут вашей душе терпение и волю дослушать до конца. Герцог Альберих, к моменту женитьбы на вашей матери, уже несколько лет был лишен мужской силы из-за проклятия, наложенного на него герцогиней Агельтрудой Сполетской. По всей видимости, проклятие это было связано с тем, что Альберих приложил руку к смерти обоих ее сыновей, в том числе императора Ламберта, и захватил, тем самым, герцогство. Ваша же мать к тому времени уже носила под сердцем дитя, которое она понесла от носившего тогда папскую тиару Сергия.

— Ах! — прервала святейший монолог младшая Теодора. Иоанн с насмешливой укоризной покосился на нее.

— Надлежало скрыть эту беременность, которая вашей матери не приносила ни чести, ни доходов. В итоге она и ваша бабка, женщины сколь прекрасные, столь и премудрые, решили заинтересовать герцога заманчивым брачным союзом. Альбериху было предложено принять в жены вашу мать со всеми грехами. Ему было рассказано, что настоящим отцом ребенка является папа. Для герцога выгода заключалась в том, что прекращались все его страдания из-за злых и насмешливых языков по поводу его болезни, но, главное, открывалась перспектива прямого шантажа папы Сергия в обмен на помощь последнего в достижении Альберихом королевской а там — как знать? — быть может и императорской короны. Ребенок родился крепким и здоровым, — с каждым словом Иоанна Мароция все сильнее втягивала свою голову в плечи, как будто под давлением невидимого пресса. Иоанн же говорил, неотрывно глядя на нее и испытывая почти плотское наслаждение от унижения своего сильного и такого прекрасного врага.

— Это был мой брат Иоанн? — спросил Альберих. Несмотря на осеннюю сырость в базилике, ему стало жарко, на лбу выступили крупные капли пота.

— Да. Однако, homo proponit, sed Deus disponit! . Папа Сергий неожиданно скончался через три месяца после рождения вашего брата и, таким образом, все планы герцога рухнули. Получилось так, что он просто впустил в свой дом чужую жену и чужого бастарда, которые впоследствии будут претендовать на Сполето. Сразу после рождения Иоанна ваша мать укрылась в Риме и долгое время отказывалась возвращаться в дом супруга, ведя здесь жизнь полную сладострастных увлечений. Конечно, это стало известно Альбериху…

— С твоей помощью, Тоссиньяно! — крикнула Мароция.

— Пусть так, моя милая, сути это не меняет, равно, как не меняет и вашего положения, — парировал Иоанн, и Мароция вновь стыдливо опустила голову.

— Герцог решил, что его нагло обманули, он пришел в неописуемую ярость. Сначала он подверг вашу мать побоям, а затем приказал трем своим баронам совокупиться с ней. Бароны держали ее наложницей несколько суток, забавляясь с ней так, как забавляются пираты с портовыми девками. В конце концов, они оставили ее в покое, после чего ваша мать вновь обнаружила в себе признаки беременности.

— Это …. Это ….

— Это были вы, мессер Альберих.

— О Господи! — молодой человек был близок к обмороку, — это неправда! Это не может быть правдой! Матушка, почему же вы молчите? Неужели это правда?

Сын и мать встретились взглядами. Альберих глядел на нее и видел, как, подобно бумажному портрету, брошенному в костер, в страшных муках искажается и умирает образ самого близкого для него человека, которым он искренне восхищался и которого до беспамятства любил. Что за женщина породила его? Что за существо смотрит сейчас на него умоляющими черными глазами? Все, все то мерзкое и грязное, что краем уха слышал он о своей матери, но до сего дня не принимал на веру, все это оказалось истиной и, причем, самой страшной и отталкивающей.

— Почему же ты не спрашиваешь, сын мой, кто были эти трое баронов? Почему остановился на полпути? — шепотом спросила она, но Альберих с брезгливой миной отвернулся от нее. Что-то острое кольнуло Мароцию в сердце.

— Это были сполетские бароны Марк, Максим и …,- папа намеренно чеканил слова и разбивал на слоги имена насильников, а потому до конца не договорил.

— Кресченций, — догадался Альберих и закрыл лицо руками.

Вот теперь папа позволил себе победоносно замолчать и удовлетворенно откинуться на спинку своего кресла. Мароция подняла на него свои черные глаза и обожгла его взглядом полным испепеляющей ненависти. Папа спокойно выдержал ее взгляд, по его мнению, змея сколь угодно могла теперь оскаливать на него свои зубы, это уже было не страшно, ибо хребет у нее, благодаря его усилиям, был сломан сразу в нескольких местах. Но и Мароция не задержала на Иоанне долгого взгляда. Ее глаза, полные отчаянной мольбы и тревоги, вновь устремились на сына. Однако, Альберих по-прежнему прятал от нее свой взор. Мать в печальном порыве протянула к сыну руку, но тот резко встал со своего кресла и отошел вглубь абсиды храма.

Мароция, совсем потерявшаяся и раздавленная, рассеянно оглянулась по сторонам. В глазах сестры она увидела некое подобие сострадания, в то же время немало сдобренное плохо скрываемым удовлетворением от того, что ее вечно удачливая и высокомерная сестра сегодня низвержена в прах и просит поддержки. Младшая Теодора старательно запоминала все открывшиеся ей сегодня подробности, чувствуя в них свое потенциальное оружие против Мароции в будущем. Нет, не такой помощи ждала от нее Мароция, а посему и на младшей Теодоре не задержались долго глаза ее. Удрученно сжав свое тело в маленький грустный клубок, она затем, как будто что-то вспомнив, резко вскинула свою голову, и ее глаза схлестнулись с глазами ее матери.

Теодора мгновенно потупила свой взор, внимательно уставившись на свои башмаки. Однако, дочь ее подошла к ней вплотную и заставила посмотреть на себя. Теодора глядела на нее, ощущая себя маленьким островом посреди бушующего океана, принимая на себя бесчисленные и неукротимые волны ненависти, насылаемые на нее существом, когда-то произведенным ею на свет. В черных глазах Мароции Теодора ясно увидела смертоносную готовность на все. Папа явно перестарался в своем желании отомстить, а кроме того впервые проигнорировал все ее просьбы и растоптал ее интересы.

— И ты позволила ему это сделать? — голос Мароции в бездонном космосе базилики даже для мужского горла звучал странно хрипло и глухо. Теодора отвернулась, проклиная себя.

Но за свою любовницу ответил Иоанн.

— Напрасно вы, дочь моя, упрекаете свою мать, не боясь нарушить Божьих заповедей, которые он передал пророку своему на священной синайской горе. Я бы наложил на тебя эпитимью во очищение души твоей, если бы был хоть на пресловутое горчичное зерно уверен, что ты исполнишь ее.

Из глотки Мароции донеслось самое настоящее рычание.

— Ваша мать до последнего блюла интересы своего внука, но даже ее просьбы и слезы не остановили меня в решении моем, после того, как вы со своим любовником осадили моего брата в Сполето. Будьте же благоразумны, уберите войска из Сполето, уберите их из Кампаньи, придите ко мне со смиренно склоненной главой доброй, запутавшейся дочери, а не с наглой осанкой опустившейся распутницы, и тогда Господь, возможно, смилостивится над вами и распрострет над вами руки свои.

Мароция снова атаковала взглядом свою мать.

— Устами Его Святейшества говорит сам Апостол Петр. Умей уступать, дочь моя, — поспешила ответить Теодора.

Мароция резко повернулась к ней спиной и решительно направилась к выходу. Пройдя половину пути по главному нефу базилики, она обернулась. Ее сестра, поймав ее блуждающий взгляд, заспешила к ней. Мароция же к тому времени уже сверлила взглядом своего сына.

— Сын мой, прошу следовать за мной. Мы уезжаем.

Ответ Альбериха был тих звучанием, но тверд решением.

— Я остаюсь в Риме.

Мароция вновь устремилась к выходу. Даже в этот момент никто, ни ее сын, ни мать, ни соратница-сестра не должны были видеть ее предательски прыснувших слез. Последние метры до своих носилок она преодолевала уже бегом и едва нашла в себе силы приказать своим слугам везти ее к Замку Святого Ангела. Там, в своей любимой башне, она провела остаток дня, ее сестра, последовавшая за ней, не решилась далее докучать ей своим присутствием. До конца дня Мароция в одиночестве расхаживала по верхней террасе башни, временами бросая взгляд на недоумевающий внизу Рим, и чувствуя в горле неисчезающий и непроглатываемый печальный ком. Истерическое возбуждение волнами накатывало на нее и в такие минуты ей хотелось броситься вниз головой с парапета замка. Чем далее, тем чаще она бросала нетерпеливые и жадные взгляды на въездные ворота башни в робкой и страстной надежде увидеть возле них своего сына. Вечером она все же направила своих слуг в Город Льва и в свой старый семейный дом на Авентине с наказом для Альбериха вернуться к ней. Ответ последовал с Авентинского холма.

— Висконт Альберих передает вам, божественная сенатрисса, что он намерен оставаться в Риме и впредь.

Ответ был ожидаемым, и все же новая волна грусти затопила все подвалы души Мароции. С наступлением сумерек она таки дала волю чуть не задушившим ее слезам, которые вскоре сменились безумной волной ненависти к людям, оттолкнувшим от нее Альбериха. Внезапно она вспомнила о своем старшем сыне Иоанне, который весь этот страшный день провел в Риме и, возможно, сейчас, вернувшись в Замок Ангела, тщетно дожидался ее. Мароции вдруг нестерпимо, до боли, захотелось вдруг увидеть его тотчас, и от одной мысли, что враги теперь могут попытаться отнять у нее и старшего сына, она едва не лишилась чувств.

К покоям Иоанна на верхнем этаже башни вели два хода. Первым пользовались сам хозяин и все его слуги, ключи же от второго хода были только у Иоанна и Мароции. Не решаясь показать слугам свое зареванное лицо, Мароция предпочла второй путь. Беззвучно отворив дверь, она отвела в сторону тяжелую черную ткань, закрывавшую ее от спальни сына, и остановилась в новом изумлении. Заканчивающийся день, оказывается, еще не до конца исчерпал для нее свои сюрпризы.

Пятнадцатилетний Иоанн в полном одиночестве сидел на своей кровати со спущенными штанами, весьма постыдным образом, но с задумчивым выражением лица, ублажая самого себя. При виде матери, внезапно выпорхнувшей из-за шторы, он от неожиданности вскрикнул и начал лихорадочно поправлять одежды, делая вид, что его застали врасплох в момент, когда он готовился самым невинным образом лечь спать. Однако, по взгляду матери, он понял, что притворяться бессмысленно и густая краска стыда залила его полное лицо.

— Матушка, милая, во имя всего святого, простите меня. Искушения замучили меня и я, поддавшись им, моментально понес заслуженное наказание.

Мароция подсела к нему. Печальным, усталым взглядом она обвела своего старшего сына.

«Подумать только, ведь именно на него я рассчитывала более всего, полагая, что он во всем мне станет помощником, а затем защитой. Но как жалок он, по сравнению со своим гордым братом! А может это и к лучшему? Какие прибыли мне принесла гордость Альбериха? Глупостей от этого он наделал много больше, чем покорный Иоанн».

— Как же ты собираешься блюсти целибат, сын мой, если ты уже сейчас послушный слуга своей плоти?

Иоанн повалился перед ней на колени.

— Матушка, не губите меня! Да я слаб, я недостоин вас, слаб дух мой, но мне, как пища и воздух, нужно наставление от вас, и слово, доброе и мудрое, от отцов Церкви нашей, чтобы они укрепили меня и помогли бы мне бороться с соблазнами и суетой, отвлекающей меня. Я завтра же, обещаю вам, завтра же весь день проведу в покаянных молитвах и попрошу помощи у Его Святейшества, тем более, что он как раз зовет меня на спасительную беседу с собой.

— Зовет тебя? — у Мароции снова перехватило дыхание, а перед глазами заплясали странные радужные блики. Для чего еще Тоссиньяно может звать на беседу ее старшего сына, как не для того, чтобы повторить сегодняшнее повествование об истории появления ее детей на свет? В молниеносном полете своей мысли она весьма явственно увидела, как облаченный тиарой смертельный враг забирает от нее, смеясь, одного за другим всех ее сыновей.

— Да, и я уверен, что его помощь придет вовремя.

— Чему же может помочь и отчего может спасти человек, который сам не в силах совладать со своей плотью? Чему может научить человек, добившийся высшего сана не тихим великолепием души своей, не удивительным честным разумом и поведением, а единственно благодаря мечу, а также слову своей любовницы, твоей бабки и моей матери?

— Вы сами уверяли меня в том, что это все не более, чем грязные лживые слухи.

— Настало время признать, что все это сущая правда. И грех свой, выставляемый им напоказ, губит не только его душу, но губит сам авторитет возглавляемой им Церкви. Как может человек, сам не соблюдающий, возлагаемый на него саном, целибат, научить неукоснительно соблюдать целибат другого? Разве возможно от грешника познать истину?

— Что же мне делать? — заголосил пристыженный Иоанн.

— Прежде всего, не обещать Господу того, чего не в силах исполнить. Мы все грешны пред ним, грешны с момента своего зачатия, мы все слабы в суете своей, но грех наш будет в тысячу раз тяжелее, если мы будем выставлять его напоказ, ибо, помимо гибели, которую он несет нашим душам, он искушает и дьявольски неверно наущает души сторонние, этот грех видевшие, его не остановившие и ему самому поддавшиеся.

— О, как вы мудры и добры, матушка!

— Ты, верно, увидел, какую-нибудь красивую девицу во время сегодняшних поездок по Риму? — спросила мать.

— Да, матушка, она была завораживающе прекрасна и…., и…. чем-то походила на вас.

Мароция грустно улыбнулась. Эдипов комплекс существовал задолго до того, как его описал и систематизировал Зигмунд Фрейд .

— О, насколько же слаба моя душа, сколь низким и недостойным я кажусь самому себе! — продолжал причитать Иоанн, — и если бы не ваша каждодневная помощь, матушка, что было бы со мной? Ваша помощь, ваши молитвы, ваши добрые слова дадут мне силы сопротивляться плоти моей, помогут преодолеть самые неотвязные соблазны.

— Я уже предостерегла тебя от поспешных обещаний, — начала было Мароция, но запнулась. В этот момент не иначе как сам черный Искуситель вошел в ее душу и по-своему истолковал последнее признание Иоанна.

«Они украли у меня одного сына, но этого я удержу любой ценой. До конца дней моих или своих, но он будет подле меня и будет привязан ко мне крепче, чем был привязан до своего появления на свет».

— Ты до конца не услышал меня. Я помогу справиться тебе с твоими страстями и, клянусь, о них никто не услышит, а сам ты о них тем более не расскажешь. Ты же знаешь, сколь подробно я интересуюсь медициной, сколь много при моем дворе знахарей и эскулапов. Так вот они в один голос утверждают, что для мужского здоровья и силы весьма пагубно останавливаться на полпути к наслаждению!

И с этими словами она привлекла оторопевшего Иоанна к себе.

* * *

Спустя час она вышла от своего сына. Мысли ее путались, и она сама даже поддерживала этот хаос в голове, боясь, что ее сознание, придя в порядок, вынесет ей самой единственно верный и беспощадный вердикт. Приступы какой-то непонятной брезгливой тошноты периодически подступали к ней, остатки ощущений от недавней близости не расслабляли, а, напротив, вносили дрожь и бросали в противный липкий пот ее тело. Случилось нечто ужасное, говорило даже сладострастное тело ее, нечто ужасное и непоправимое, такое, чего невозможно было замолить никаким дарами Церкви, ни сонмом прочитанных молитв, ни разбитым в кровь от поклонов лбом. Она тщетно пыталась найти себе хоть какие-то оправдания и не могла в тоже время поднять глаза на бронзовое распятие, висевшее над изголовьем ее кровати. Ад, страшный Ад разверз перед ней сегодня все свое необъятное пространство, и все дороги ее теперь безальтернативно направлялись только туда.

«Господи милосердный, что я натворила, Господь всеблагой, я погибла навсегда, — металась она в полуночном бреду на своем измятом ложе, — мое имя и имя потомков моих будет проклято во веки веков, отныне весь мой род будет помечен печатью кровосмесительства. Как я теперь смогу пойти вновь в Церковь, как смогу без страха обращаться к светлым ликам мучеников и Апостолов Спасителя?»

«Какой же невиданной властью над любым смертным обладает похоть, раз ради минутного наслаждения самые сильные мира сего подчас губят безвозвратно свои бессмертные души. Какую же власть над гордыми и могущественными потомками Адама во все времена имеют слабые дочери Евы, и не за эту ли минутную слабость, во время которой они забывают обо всем и кладут к твоим ногам весь мир, не за эту ли слабость они мстят нам своим высокомерным отношением, мня себя существом более совершенным и потому требующим себе повиновения?» — сознание человека, совершившего тяжкий грех, весьма склонно в такие мгновения ударяться в философские и — какое счастье! — далеко уводящие дебри. Мароция не была в этом плане исключением.

Лишь на рассвете ее измученный ум нашел сомнительный путь для собственного успокоения.

«Все уже случилось, время вспять не повернешь, ничего не остается, как прожить с этим грехом оставшиеся мне дни. Но! Мой сегодняшний грех никто и никогда не увидит, кроме Господа, зато сын мой останется при матери своей и никто не сможет обвинить его в слабости плоти, уж я для этого сильно постараюсь. И не должна ли мать защищать свое дитя, пусть даже и такой страшной ценой? Нет. Никто. Никогда. Не обвинит», — повторяла она, пока сон не сборол ее окончательно.

Проснулась она около полудня, ее чуткие и щепетильные слуги еще накануне поняли, что их хозяйку в эти дни не следует излишне опекать. Первым делом она подумала о том, что преступным образом пропустила сразу несколько дневных служб, однако сильных угрызений совести Мароция при этом не испытала. Повелев слугам готовиться к отъезду в Сабину, она направилась к Иоанну, с каждым шагом своим, приближающим ее к покоям сына, чувствуя поднимающиеся в душе тревогу и стыд. Что скажет сегодня ее старший сын при встрече с ней? Не отвернется ли от нее, как отвернулся его младший брат, при виде обнажившихся страшных пороков матери своей?

Иоанн поклонился Мароции и поцеловал ее руку. Она в ответ наклонилась к нему и прижалась губами к его голове. Следом уже ее сын приблизил свои губы к ее уху и робко спросил о возможности повторить вчерашнее. Чудовищный камень, но не ужасного греха, а великого облегчения рухнул с плеч сенатриссы Рима.

«Мой. Навсегда мой. Тебя никто у меня не отнимет», — как вызов всему миру пронеслось у нее в голове.

Эпизод 26. 1679-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина

(январь-март 926 года от Рождества Христова).

Свадьба Мароции с Гвидо Тосканским состоялась 20 января 927 года. Вопреки многочисленным ожиданиям, особенно среди тех, кто был премного наслышан, как отвязно умеет праздновать сенатрисса Мароция и сколько может потратить на собственное увеселение граф Гвидо, свадьба прошла достаточно скромно и, если и запомнилась чем-либо очевидцам, то в первую очередь тем, сколь мрачны и скучны были сами виновники торжества. Хозяин замка Кресченций немало подивился тому, что на свадьбе отсутствовал его закадычный друг Альберих. Сама же Мароция все эти дни пребывала в крайне подавленном состоянии духа, и сколь ни пытался взбодрить ее и самого себя граф Гвидо, у него практически ничего не получалось. В итоге поскучнел и нахохлился сам граф, совсем не таким представлял он себе день, когда исполнилась его давняя и заветная мечта, и поэтому он еще до самого торжества успел устроить Мароции пару истерических и ревнивых сцен. В итоге оба молодожена во время торжественной церемонии были чрезмерно холодны и недовольны друг другом, скупо и безжизненно отвечая на умильные вопросы Льва, кардинала церкви Святой Сусанны, назначенного вести церемонию по прихоти самой строптивицы Мароции.

Конечно, ближе к вечеру, зажигательные номера жонглеров и искусство тамошних виноградарей сделали свое дело. Гости, раз хозяева были не в духе, смогли достойно развеселить сами себя, и поэтому даже не заметили рано покинувших их новоиспеченных супругов. В итоге Кресченцию и его челяди было чем заняться в последующие два дня, ибо большинство гостей имело весьма смутные представления об умеренности и благонравии.

Мароция, как могла, пыталась отсрочить эту свадьбу, тем более, что ее астролог, с некоторых пор обосновавшийся при ее дворе, выдавал одно неутешительное пророчество за другим и категорическим образом не советовал Мароции и Гвидо освящать свой союз ранее марта текущего года, иначе, по его словам, капризный и всемогущий Юпитер навсегда закроет дорогу к себе для Мароции, а прочие звезды сулили определенные проблемы с потомством. Однако Гвидо, при всем притом, что он был человеком своего времени, а, значит, был подвластен самым темным суевериям, ничего и слышать не хотел о новом переносе брачного торжества. Его реакция на предсказания была чрезвычайно бурной, так что астролог Мароции в итоге почел за благо лишний раз не показываться ему на глаза.

Тем не менее, и помимо мрачных пророчеств Мароция интуитивно чувствовала, что совершает очевидную ошибку. В первую же брачную ночь, ей под утро вдруг приснился сводный брат ее мужа, граф Гуго Арльский, который громко насмехался над ней. Мароция не придала слишком большого значения этому сну, пусть он ей и испортил настроение на весь день, однако тревога ее необъяснимо усиливалась. Всю свою жизнь она провела в самом сердце водоворота римских и итальянских интриг, активно участвуя в них и порой являясь их вдохновителем, и посему неудивительно, что ее интуиция была развита до уровня одинокого и всеми преследуемого зверя. Судьба готовила ей новый вызов, она чувствовала это, и ей даже поскорее хотелось увидеть контуры новой угрозы, ибо больше всего ее томила и нервировала сама неясность и неопределенность этой новой опасности, встающей у нее на пути. Поэтому она даже испытала некоторое облегчение, когда спустя две недели после свадьбы, ее люди в Риме донесли, что папа Иоанн Десятый с богатым и хорошо вооруженным кортежем внезапно покинул Рим и устремился на север страны. Наконец-то, вот оно!

Вот уже несколько месяцев, еще с ноября прошлого года, Мароция и Гвидо безуспешно осаждали Сполето. Совершив неудачный штурм в первые же дни, штурм, который диктовался не столько необходимостью достижения поставленной цели, сколько простым обозначением своих намерений, тосканцы затем перешли к долгой и не очень продуманной осаде, благодаря чему Петр Ченчи мог особо не переживать ни за свою крепость, ни за свою жизнь, ни даже за тучность своей фигуры.

Пока Мароция и Гвидо раздумывали и спорили насчет целесообразности отправить часть войск в Рим и закрепить там свою власть, подоспела новая весть. Гонец из Лукки, посланный висконтом Ламбертом, принес известие, узнав о котором Гвидо побледнел так, как будто увидел саму смерть, а у Мароции в буквальном смысле опустились руки, и она в самых горьких и жестоких словах упрекнула себя за то легкомыслие, с которым она отнеслась к своему сну в свадебную ночь. Забрызганный грязью до макушки своей головы и крайне утомленный бешеной скачкой гонец поведал им о том, что несколько дней тому назад к причалу пизанского порта пристали около дюжины кораблей с бургундскими рыцарями под командованием Гуго Арльского.

И тут же, как по заказу, к Сполето прорвался сильный отряд с папскими штандартами на помощь осажденному Петру. Любой другой мог поверить в простое совпадение всех этих событий, но только не Мароция. Запершись на весь вечер в своей комнате, она до самой темноты мерила шагами тесное пространство своего жилища, придя в итоге в немалое изумление от той замысловатой комбинации, которую на ее глазах провернул папа Иоанн, и которая, по всей видимости, близка к успеху.

Получалось, что все, решительно все, что происходило с момента гибели герцога Альбериха, было срежиссировано на Ватиканском холме. Устроив западню для Альбериха, папа заставил Мароцию и Гвидо перенести все свое внимание на Сполето и убрать войска с тосканско-лангобардской границы, и лишь за тем, чтобы расчистить путь для Гуго Арльского, которому не хватило смелости и сил пройти через контролируемую Ирменгардой Иврею, зато вполне хватило отваги пуститься в опасное зимой морское путешествие. Теперь же, радушно принятый в Пизе, граф Гуго стремительно продвигался к Павии, и к ней же, к столице итальянского королевства, параллельным курсом шел папский кортеж, чтобы к мечам Гуго, в споре с Рудольфом, добавить неубиваемый аргумент в виде благословения Небес, которое с превеликой охотой озвучит преемник Апостола Петра.

Мароция и Гвидо еще некоторое время рассчитывали на мужество и упорство Рудольфа и Ирменгарды, последние полгода мило нежившихся в Павии. Однако, продолжающие поступать вести с севера были все более неутешительны. Как только весть о высадке в Пизе графа Гуго дошла до Павии, свита короля Рудольфа начала стремительно редеть. Некоторые бароны покидали Павию, используя благовидный предлог служения своему сюзерену, ибо сами были вассалами Нижнебургундского королевства, и в свое время польстились только на предложенные Рудольфом дивиденды. Однако большая часть рыцарей таким предлогом не обладала и все же потихоньку оставляла Павию, очевидно, руководствуясь здравым смыслом и выбирая руку, которая на данный момент выглядела сильнее и перспективнее. Видя такое положение дел, Ирменгарда обратилась за помощью к своим вассалам в Иврее, и вот тут врагов папы Иоанна ждал новый удар. Вероятно, понтифик для своего времени очень неплохо играл в шатрандж, во всяком случае, игра его была масштабнее и дальновиднее игры своих оппонентов, и к тому же Иоанн всякий раз оставлял за собой право первого хода. Теперь настал черед подкашиваться прелестным ножкам Ирменгарды, ибо почти все бароны Иврейской марки на ее призыв ответили дерзким признанием, что отныне держат руку и считают своим сюзереном висконта Беренгария, ее пасынка, сына покойного графа Адальберта и его первой жены Гизелы, а также внука последнего императора. В довершение ко всему, в следующие дни Рудольф и Ирменгарда узнали о намерении выступить за пределы своих стен дружин епископов Фламберта Миланского и Гвидолина из Пьяченцы. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы увидеть, как кольцо смертельных врагов начало замыкаться вокруг короля и его возлюбленной. Но навряд ли кто-то, кроме, быть может, всезнающего родного брата, мог по достоинству в тот момент оценить плоды титанической работы папы Иоанна, осуществленной им против тосканской партии и во благо своей креатуре — Гуго Арльскому. Почти год понтифик готовил эту решительную операцию против своих врагов, и его гонцы съели не один пуд пыли по дороге из Рима в Арль, из Рима в Верону, из Рима в Турин, из Рима в Пизу. И обратно.

В конце февраля войско Гуго Арльского, превысившее к тому времени две тысячи копий, показалось в окрестностях Павии. Рудольф и Ирменгарда отказались от затеи обороняться в городе, видя, как стремительно тают ряды их сторонников, и справедливо сомневаясь в благонадежности оставшихся. Папский кортеж, ничуть не смущаясь от продвижения по вражеской территории, спокойно проследовал через Тоскану, где благочестивый висконт Ламберт вместо задержания понтифика, к чему отчаянно призывал его брат, смиренно склонился перед лицом викария Христа и с трепетом принял папское благословение.

Гвидо Тосканскому следовало бы получше знать своего младшего брата, чтобы всерьез рассчитывать на то, что тот встретит главу христианской церкви с оружием в руках. Сам же Гвидо, будучи не столь щепетильным и благонравным, однако также не смог выступить наперерез папскому поезду и в первую очередь потому, что его воинам пришлось в эти дни отвечать на внезапные и дерзкие вылазки Петра из-за сполетских стен. Впрочем, Мароция в этих вылазках уж точно не нашла ничего внезапного, справедливо видя в них очередной акт давно задуманного Римом плана. В итоге тосканцы увязли в боях за Сполето, а тем временем папа Иоанн и граф Гуго Арльский в начале марта по очереди торжественно вошли в Павию, где вскоре к ним присоединились епископы Фламберт и Гвидолин.

А что же Рудольф? Возле них с Ирменгардой к тому времени осталось не более сотни воинов во главе с престарелым графом Вальпертом, который, по всем тогдашним законам, являлся вассалом графа Гуго и его отъезд никем не был бы расценен как предательство, но Вальперт был, видимо, одним из немногих, щепетильно относившихся к понятиям о чести и долге. Во многом благодаря его усилиям и дипломатии, отряду Рудольфа удалось счастливо прошмыгнуть мимо шедших на сближение дружин Гуго и Фламберта, и в тот день, когда Гуго, под переливчатый звон павийских колоколов, вступал в столицу королевства, Рудольф со своей возлюбленной достиг границ Ивреи.

Эпизод 27. 1679-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина

(март 926 года от Рождества Христова).

Наверное, все же не стоит сильно упрекать Рудольфа Бургундского в малодушии, в эти дни он действовал достаточно разумно и трезво, полагая, что, даже будучи в изгнании, он останется помазанным церковью королем Италии и сможет в дальнейшем попытаться изменить ситуацию в свою пользу. Стоящий перед глазами пример Беренгария, долгие годы пребывавшего в тени сполетских и бургундских правителей и в свое время все-таки достигшего императорской короны, вдохновлял и поддерживал Рудольфа. К тому же у него оставалось еще непобедимое Священное копье, а по правую руку ослепительная красавица, в плену чар которой он по-прежнему сибаритски нежился и ради обладания которой за последние два года наделал кучу фатальных для себя глупостей. Никто из слуг, конечно, не осмелился вслух упрекнуть короля тем, что из-за его слабости был предан и бесславно погиб герцог Бурхард Швабский, присутствие которого так бы сейчас выручило короля и, несомненно, защитило бы Рудольфа и его корону от всех посягательств соседа-узурпатора.

А вот теперь королю Рудольфу приходилось, словно затравленному охотниками кабану, прокладывать со своим небольшим отрядом путь среди холмистых лесов Ивреи и, по возможности, сторониться больших городов. Их с Ирменгардой неуемной гордости и честолюбию, конечно же, до тошноты в горле претило то, каким именно способом они покидают страну, которую, как они полагали, держали под своей пятой последние три года. Однако, инстинкт самосохранения вынуждал их подчиняться графу Вальперту, который теперь руководил движением их отряда и заставлял недавних монархов вести поистине спартанский образ жизни и не выпячивать при каждом встречном и поперечном свои миропомазанные регалии. Несмотря на все просьбы и протесты Ирменгарды, Вальперт настоял на том, чтобы беглецы обошли стороной Турин, где иврейские бароны-изменники запросто смогли бы повязать их всех. Не раз и не два старый граф понукал обладателя Священного копья трусливо прятаться в лес при виде значительной колонны пилигримов, направлявшихся вглубь Италии, или обоза негоциантов. На постоялых дворах Вальперту приходилось труднее всего справляться с амбициями и воспитанием своих высокородных сеньоров, которые всенепременно требовали себе отдельного стола, блюда или хотя бы деревянного подноса для своей еды, а также изгнания из своей трапезной всех тех, кто по рождению своему и образу жизни оскорблял бы им вид и портил аппетит. Старый опытный воин только сокрушенно качал головой, представляя себе, как повстречавшиеся им по дороге пилигримы спустя сутки, а может и часы, словоохотливо поделятся впечатлениями о своей встрече с королем его грозным преследователям.

По всей вероятности, Вальперт дул на воду, обжегшись на молоке. Вот уже и Турин остался далеко позади, вот уже и полуразрушенный замок Авильяно скрылся за туманными холмами, и началась дорога совсем уже дикая и труднопроходимая. Тем не менее, Вальперт по-прежнему призывал всех к осторожности, напоминая, что, помимо погони из Италии, им теперь следует опасаться сарацинов Фраксинета, поскольку они проходят в непосредственной близости от этого страшного разбойничьего гнезда. Пилигримы и негоцианты, время от времени появлявшиеся у них на пути, теперь совсем исчезли, поскольку дорогу от Бургундии до Турина они предпочитали проходить, сколотившись в значительные дружины, способные дать отпор грабителям всех мастей и вероисповеданий. Несмотря на мрачные завесы лесов, окружавших со всех сторон беглый отряд, граф Вальперт, впервые за последние недели, поверил, что его миссия проводника увенчается успехом. Он с трудом устоял против искушения просить ночлега и пищи в замке Суза, но уже ничего не мог поделать с новым приступом гордыни и своеволия короля и его спутницы, также почувствовавших себя в безопасности и поэтому непринужденно выгнавших всех простолюдинов из таверны, в которой они остановились на ночлег. Таверна располагалась в пяти милях к западу от Сузы.

Все последние недели при Вальперте оставалась его дочь Роза, которая безропотно несла все тяготы походной жизни и к настоящему моменту осталась единственной служанкой графини Ирменгарды. Граф Вальперт втайне восхищался стойкостью своей дочери и мысленно ставил ее в пример капризной Ирменгарде, которая временами закатывала всем своим спутникам истерику, досадуя то на паршивую погоду, то на пришедшие в негодность платья, то на короля и его воинов, не сумевших постоять за себя и за нее. Каждый свой день, а Вальперт вставал чрезвычайно рано, он начинал с того, что навещал еще спящую дочь, долго с умилением смотрел на нее и целовал в лоб.

Вот и этим утром Вальперт совершил трогательный отцовский обряд, после чего спустился во двор таверны, чтобы разбудить слуг и дать им указания для сегодняшнего похода. Велико было искушение остаться здесь хотя бы на сутки, ибо все смертельно устали, но Вальперт заставлял себя и других двигаться вперед, к бургундской границе, где только и можно было рассчитывать на вожделенный отдых, да и то относительно, поскольку они выходили к границам Нижнего королевства, подчиненного их врагу Гуго. Однако, дорога к Верхней Бургундии пролегала через Иврею и в текущих обстоятельствах выглядела еще более опасной. В свое время Вальперт долго спорил с Рудольфом и Ирменгардой о выборе пути, и решающим фактором стало то, что в пределах Нижнего королевства имя Вальперта послужит им надежной защитой от слуг Гуго, а, в самом худшем случае, можно будет взывать к милости Людовика Слепого, который номинально оставался в Арелате королем.

Королевский двор, как и ожидалось, лежал вповалку, не исключая дозорных, и если бы враг преследовал их, он мог взять их без малейшего сопротивления. Вальперт вознес благодарную молитву Господу о том, что он защитил их этой ночью и начал темпераментно возвращать к сознанию слуг и воинов. Будучи целиком поглощенным этим весьма энергозатратным занятием, он не сразу услышал тревожный топот многочисленной конницы, приблизившейся к месту их ночлега. Приказав немедля закрыть ворота и поднявшись на верх сторожевой деревянной башни, возвышавшейся над постоялым двором, он, с мгновенно зашедшимся от волнения сердцем, увидел, как таверну окружили более сотни вооруженных всадников.

Стремглав, насколько ему позволяли возраст и телосложение, он бросился к покоям короля. Слуги беспрепятственно пропустили его, и Вальперт, распахнув двери, на мгновение замер при виде совершенно обнаженной Ирменгарды, властно распластавшейся на широкой кровати, на угол которой она во сне загнала короля Рудольфа. Несмотря на смертельную опасность, грозящую им всем, старый граф несколько мгновений не мог отвести своего восхищенного взгляда от открывшейся ему картины. «Святое Небо! От такой женщины действительно можно потерять голову», — первым делом после потрясения подумал он. Затем, поискав взглядом по сторонам, он поднял с пола упавшую простыню, которой укрывалась графиня, и осторожно опустил ее на Ирменгарду.

Пронзительные звуки труб донеслись извне. Спящие вздрогнули и подняли головы с мутными после сна глазами. Вальперт бросился перед королем на колени.

— Беда, ваше высочество! Нас нашли!

— Как нашли? Кто нашел? — бормотал король, а Ирменгарда тихо вскрикнула от страха.

— Еще пока не знаю, ваша милость, но у ворот таверны не менее сотни рыцарей. Христиане, но, на мой взгляд, уж лучше были бы сарацины, по крайней мере, нам было бы ясно, что делать.

— Одежду, оружие! — закричал король.

— Они до сих пор не ворвались в таверну. Может быть, они преследуют другие цели? — робко спросила Ирменгарда.

— О, как бы я хотел, чтобы вы оказались правы, графиня! — ответил Вальперт, — не будем терять времени. Я пойду навстречу и попытаюсь выведать их намерения. Вы же, ваше высочество, готовьтесь к защите и молите Господа, ибо силы наши скудны.

С этими словами Вальперт поспешил покинуть покои короля. Направляясь к воротам, он убедился, что незнакомцы закончили окружение таверны, но не проявляют стремления проникнуть внутрь, очевидно, напрашиваясь на переговоры. Граф Вальперт приказал открыть для себя ворота и вышел за пределы таверны. Он сознательно отказался от оружия и даже не надел шлема, чтобы продемонстрировать все миролюбие сегодняшних обитателей постоялого двора.

К Вальперту тут же направились двое всадников. Первого их них Вальперт узнал сразу — Ансельм, владелец маленького замка в предместьях Турина, старый рыцарь, служивший еще Анскарию Иврейскому. Вторым был монах, который надвинул себе на голову капюшон и всем своим видом подчеркивал нежелание афишировать свое имя и происхождение.

— Здесь расположились на ночлег и, подаренным нам всем Господом, новым днем намереваются продолжить свой путь добрые христиане могущественного рода. С чем связано ваше появление здесь, благородные мессеры?

Отвечал рыцарь Ансельм:

— Чтим ваше благородство, мессер Вальперт, и склоняем головы перед вашими доблестями, известными миру, но, по нашим сведениям, здесь, вместо добрых христиан и высокородных людей, скрывается бургундский король Рудольф, упорствующий в грехе прелюбодеяния, со своей конкубиной Ирменгардой, которая коварством и хитростью Люцифера отняла графскую корону у ее законного обладателя, благочестивого висконта Беренгария, сына Адальберта. Мы имеем приказ задержать конкубину Ирменгарду и доставить ее на милость и суд висконта Беренгария.

— Ваши намерения относительно короля Рудольфа?

Ансельм быстро переглянулся с монахом и ответил:

— У нас нет намерений препятствовать королю Рудольфу.

Ответ более чем исчерпывающий. Вальперт поклонился своим собеседникам и поспешил обратно к королю, где слово в слово передал им содержание разговора. Ирменгарду посетила короткая вспышка бессильной ярости, она начала метаться из угла в угол, заламывая руки и бросая проклятия Беренгарию, Ансельму и всем прочим иврейским баронам-предателям.

— Возможно ли предложить этим баронам выкуп? — спросил Рудольф.

— Выкуп?! Помилуйте, мной торгуются как какой-нибудь рабыней на невольничьем рынке, — воскликнула Ирменгарда. Мужчины не обратили внимания на ее возмущение, и графиня разразилась еще одним страстным монологом.

— Я думаю, ваше высочество, что мудрость и мужество остаются при вас. Во всяком случае, нужно попытаться им это предложить, — при первой же паузе, любезно допущенной Ирменгардой, ответил королю Вальперт.

— Иди же, мой верный друг Вальперт, мой старый друг Вальперт, предложи им…

— Прошу прощения, ваше высочество, но думаю, что вам надлежит сделать это самому. Коронованной особе трудно отказать, одно ваше присутствие остудит пыл этих баронов, к тому же вашей милости ничего не угрожает, они ясно дали понять, что их целью является только графиня.

— Тогда я тоже приму участие в переговорах, — сказала Ирменгарда, уязвленная тем, что ее судьба отныне ей самой не принадлежит, а является предметом торга.

— Ваша милость проявит больше мудрости, если пожелает остаться здесь. Обиды ваших баронов на вас слишком сильны и появление вашей милости перед их глазами может спровоцировать их на необдуманные поступки. Останьтесь здесь, быть может, нам придется защищать вас молитвой и мечом, если мы не сумеем договориться.

— Останься здесь, душа моя, — поддержал Вальперта король.

Далее Рудольф подкрепил указания своим слугам относительно возможной обороны таверны. Впрочем, на протяжении всего времени осаждающие не проявили более никаких действий по отношению к ее обитателям, и Вальперт усмотрел в этом добрый знак, о чем не преминул сообщить королю.

— Это свидетельствует о том, что мы можем договориться, — сказал он Рудольфу и повторил затем свои слова Ирменгарде, которая, после их ухода, опустилась на колени и зашлась в неистовых мольбах к Небу.

Король и Вальперт поспешили за ворота таверны. Вальперт вновь был без оружия и шлема, а вот король, напротив, облачился в парадное воинское облачение и водрузил на голову норманнский шлем с бармицей и распятием на нашлемнике.

Наблюдательный глаз Вальперта быстро подметил, что число окруживших их воинов заметно увеличилось. Он доложил об этом королю, и настроение последнего заметно упало, поскольку это обещало Рудольфу, как минимум, увеличение выкупной суммы за Ирменгарду и, кроме того, делало совершенно бессмысленной попытку прорваться из окружения силой.

Изменился и качественный состав окружившего их войска, и это нашло подтверждение в том, что при появлении короля и Вальперта к ним направились уже трое послов. К Ансельму и безвестному монаху присоединился могучий рыцарь, чья плотная одежда, оттороченная мехом, и огромный меч с редкой для того времени массивной гардой выдавали в нем человека из германских земель. Все трое приветствовали короля поклоном, в котором отсутствовало какое-либо подобострастие.

— Карл Ринек, барон Вартбурга, вассал могущественного и грозного Геро, графа Тюрингии, — с достоинством обозначил себя чужеземец.

Вальперт услужливо расстелил на земле конские попоны и переговорщики, кто сел, а кто и возлег на них. Один лишь монах предпочел черным столбиком стоять подле рыцарей.

— Преданный мне граф Вальперт рассказал о ваших намерениях, благородные мессеры. Меня, прежде всего, удивляет и печалит, что вы ставите условия королю Бургундии и Италии.

— Ваше высочество, вы находитесь на земле маркграфства Иврейского, властелин которого не признает ваш сюзеренитет над собой, неосвященный благостью епископа Рима, преемника Святого Петра. Претензии же Иврейской марки касаются женщины, которую вы держите при себе и которая попрала законные права наследника нашего маркграфства. Хозяин здешних земель требует ее предать суду, и кто сочтет его требования неправомерными?

— Эта женщина является моей супругой, а, стало быть, правительницей Бургундии и Италии.

— Ваш брак не получил одобрения ни епископом Рима, ни прочими отцами Святой церкви. Ваша законная жена Берта находится сейчас в Тургау, под покровительством герцога Германа Веттерау и своей матери Регелинды, — ответил барон Вартбурга.

Тон барона очень не понравился Вальперту, барон говорил резко и без всякого почтения к королю. Рудольф смутился и не нашел что ответить. За него начал говорить Вальперт.

— Не подвергая ваши слова, благородный мессер Ринек, никакому сомнению, спешу заметить, что все мы, являясь суетными и строптивыми рабам Господа нашего, должны стремиться во спасение души собственной не проливать чужую кровь христианскую. Графиня Ирменгарда, да будет ей единственно Господь судьей в этом мире, имела и имеет права на владение Иврейской маркой и вы, мессер Ансельм, знаете это не хуже меня. Она является законной вдовой графа Адальберта, да воспоют ему сейчас осанну ангелы небесные, и права ее были подтверждены здесь присутствующим Рудольфом, королем Италии и сюзереном Ивреи. Так распорядился Господь наш, что его волею в Иврее утверждается сейчас молодой висконт Беренгарий, чьи претензии на корону графства, возможно, также имеют обоснование. Зачем же злоупотреблять властью своей и искушать Создателя нашего, требуя выдачи той, которая сейчас лишена всяческой силы и воли и представляет собой несчастную гонимую душу, умоляющую вас о милости к себе и сохранении своей жизни? Вы же лучше меня знаете, что именно ее будет ждать, если висконт Беренгарий учинит над ней свой суд.

Монах, так и не снявший капюшон, на протяжении всей речи Вальперта кивал головой и, как показалось графу, кивал одобрительно, а по окончании монолога соизволил присесть рядом с остальными собеседниками. Ансельм наклонился к нему, и они обменялись парой неслышных прочим фраз.

— Ваша речь, мессер Вальперт, весьма убедительна, но я вассал висконта Беренгария и у меня есть четкий приказ относительно графини.

— Мы находимся почти на границе Бургундии и, кроме присутствующих, здесь никого более нет. Что вам стоит, граф Ансельм, не догнать нас и взамен получить …. десять тысяч денариев. Какой вам прок в погублении души христианской?

— Но есть мой вассальный долг, есть приказ моего сюзерена и есть посул с его стороны, согласно которому за голову Ирменгарды мне обещаны …. двадцать тысяч денариев.

При упоминании головы Ирменгарды король передернул плечами. Он ужаснулся злобе и ненависти человеческой, представив себе отсеченную голову своей возлюбленной с остекленевшими глазами и оскалившимся в предсмертной муке ртом. К этой голове подходит громила Карл Ринек, поднимает ее за волосы и небрежно откидывает в траву. Бррр!

Король загрустил и задумался, а все прочие меж тем внимательно смотрели на него и ждали ответа на открывшийся торг. Наконец Рудольф вышел из оцепенения.

— Волею Господа, изгоняющего меня из вашей страны, я сейчас не имею большие возможности в деньгах. Тем не менее, я оставлю вам мессеры все, что у меня есть, моих слуг и мое имущество с тем, чтобы каждый из вас, благородные мессеры Карл и Ансельм, получили по десять тысяч денариев. Также десять тысяч я передам Святой Церкви в вашем лице, святой отец, и пусть эти средства пойдут на благие дела во искупление грехов моих и моей……конкубины.

— Да будет благословенна во все времена щедрость ваша и да смилостивится над вами и вашей спутницей Господь, — тихо проговорил монах и король, при его словах, облегченно вздохнул и даже улыбнулся Вальперту. Тревожные мысли быстро покинули Рудольфа, и теперь его сознание более всего занимала личность таинственного монаха, чей голос на мгновение показался ему знакомым.

— Да, но кто защитит меня от гнева моего сеньора, висконта Беренгария? — вновь испортил настроение королю несговорчивый Ансельм.

Поскольку Рудольф долго собирался с мыслями, монах вновь взял слово:

— Я могу предложить вам способ, который, уверен, удовлетворит все стороны, включая грозного висконта Беренгария, и, главное, будет наиболее любезен Господу нашему. Неподалеку отсюда расположено Новалезское аббатство, где дают приют всем пилигримам, и женам и мужам, шествующим из франкских земель в Рим, и не задают при этом лишних вопросов. За стенами этого монастыря дева Ирменгарда будет надежно защищена от гнева графа Беренгария и в тоже время разлучена с его высочеством, что даст вам право, мессер Ансельм, ответствовать перед своим сеньором, что ваша миссия выполнена полностью. Под сенью монастырских стен вдова графа Адальберта получит возможность очистить свою душу от гордыни и похоти, так часто овладевающих ей, и вы, ваше высочество, освободитесь от дьявольских искушений, посещающих вас через эту женщину. Вы также дадите клятвенное обещание, что, вернувшись в Безонтий, призовете к себе свою законную супругу Берту. Только при этом условии я соглашусь у вас принять ваш дар Святой церкви.

Долгое молчание последовало за словами монаха. С другой стороны, этот таинственный святой отец предлагал действительно компромиссный вариант. С некоторых пор, и Рудольф прекрасно чувствовал это, Ирменгарда стала обузой для всех его планов и действий, и сегодня возвращение в Бургундию вместе с ней не гарантировало королю теплый прием со стороны его вассалов. Ко всему прочему его тревожило появление здесь, в итальянских землях, пришельца из Тюрингии, некоторыми землями в которой владели наследники Швабского дома, которые и вовсе обещали ему в будущем целый ворох проблем. На мгновение перед его сознанием возникло прекрасное лицо Ирменгарды, с упреком смотрящее на него. Однако Рудольф прогнал это наваждение прочь, он успокоил себя тем, что своим решением сохранит графине жизнь и оставит за собой возможность в один прекрасный день явиться перед ней в стенах монастыря и вернуть ее миру.

— Вы правы, святой отец, да будет так, как вы говорите. Все необходимые распоряжения я отдам немедля, — сказал король и уже собирался подняться. Однако слова попросил Карл Ринек.

— Благодарю вас, ваше высочество, за то, что в перечне одаренных вами лиц, моя скромная персона также получила щедрое вознаграждение. Клянусь Распятием, я буду свидетельствовать в вашу пользу, мессер Ансельм, когда вы будете держать ответ перед своим сюзереном. Но у меня, в свою очередь, есть приказ от моего сюзерена, у которого я состою на службе. Приказ, касающийся вас, ваше высочество, и опять-таки вашей конкубины.

Король и его слуга замерли, настороженно вглядываясь в лицо Ринека, который испытывал явное удовольствие от того, что становился центром внимания.

— Что за приказ и от кого? Кто ваш сюзерен?

— Приказ моего сюзерена, великого и благочестивого короля Германии Генриха Первого, по прозвищу Птицелов. Приказ арестовать вас, ваше высочество, и вдову Ирменгарду, и препроводить вас в Регенсбург, где вас будет ждать суд короля по жалобе супруги вашей, королевы Берты, дочери Бурхарда Швабского.

Король и граф Вальперт долго осмысливали произнесенное. Вальперт взглянул на Ансельма, но тот жестом Пилата показал, что его роль исчерпана. Король поник головой.

— Мне нечего вам предложить, мессер Вартбург.

— Тогда вы мой пленник, ваше высочество.

— Вы взяли у меня все.

— Эта цена хороша для конкубины-прелюбодейки, но слишком низка для короля Трансюранской Бургундии и несостоявшегося короля Италии.

Король был не в том положении, чтобы достойно ответить на дерзость немецкого рыцаря.

— Что мне делать, граф? — тихо спросил Рудольф Вальперта.

— Подчиниться или умереть, — очертил ему выбор Вальперт.

«Necessitas auctum intellectum!» !!! Король вдруг вскинул голову, как конь, услышавший бодрый сигнал к лихой атаке, и почти крикнул:

— Есть! Я знаю, что предложить вам и вашему сеньору за себя! Копье!

Вальперт попытался образумить короля:

— Ваше высочество! Это Священное копье, которым пронзили тело Спасителя! Копье, которое дарует победу всякому, обладающему им.

Король повернулся к Вальперту.

— Может ты подскажешь мне, любезный граф Вальперт, какую победу мы одерживаем сейчас? Может ты подскажешь мне, как оно помогало мне все эти годы?

Монах сокрушенно покачал головой.

— Вами сейчас движет страсть и гордыня, ваше высочество. Разве не копье принесло вам победу при Фьоренцуоле и разве не оно открыло вам ворота Павии? — упрекал короля Вальперт.

— Ворота Павии мне открыло не копье, а графиня Ирменгарда, которую вы все здесь осуждаете, забыв, кто нам всем единственный судья. А Фьоренцуола, да и вся ваша Италия для меня стала той самой огромной западней, в которую я попал, и за спасение от которой до конца дней своих буду славить Господа нашего!

Король, закрыв лицо руками, разразился рыданиями ребенка, у которого отняли последнюю игрушку. Присутствующие терпеливо ждали окончания этой неожиданной и жалкой истерики.

— Вас устраивает мое предложение? — не глядя на Ринека, бросил Рудольф, плечи короля продолжали судорожно подергиваться.

Тому, вероятно, хотелось озвучить какой-нибудь пафосный и цветистый монолог, но его жестом остановил монах.

— Да, — повинуясь неизвестному монаху, в итоге коротко ответил германец.

Переговоры окончились, и король с Вальпертом медленно побрели в сторону ворот таверны, пообещав, что еще до полудня им будут представлены все предметы выкупа, в том числе и священная реликвия. Ансельм, Карл и монах внимательно наблюдали за уходящими.

— Вы настоящий провидец, брат Одон. Как вам удалось подвигнуть этого короля к идее пожертвовать копьем?

— Нам всем это удалось, благородные мессеры. Однако, мессер Ринек, вы не находите, что миссия Святой церкви, в моем скромном лице, заслужила щедрое вознаграждение?

— Разумеется, брат Одон. Все деньги, полученные от этого бургундского правителя, будут переданы вашему монастырю во славу Господа.

— Не жалейте о деньгах, мессер Ринек. За это победоносное копье ваш король Генрих воздаст вам сторицей!

Король же и граф Вальперт по пути к таверне долго молчали. Наконец, король остановился и повернулся к своему верному слуге.

— Я не могу показаться перед ней, граф, — сказал он, пряча от него красные глаза.

— Понимаю, ваше высочество.

— Я боюсь за нее, граф. Заклинаю тебя, будь при ней неотлучно, сопроводи ее в аббатство и живи рядом с ней, держа ее под защитой.

— Ваше высочество, у меня самого дочь…

— Пусть будет ей верной слугой, граф. У нее никого не осталось в этом мире, кроме вас и меня….. Я предаю ее, граф? — в голосе короля ясно звучала просьба услышать желаемый ответ, и Вальперт поспешил успокоить Рудольфа.

— Поклянись мне сейчас же на Святом распятии, что будешь подле нее до конца ее дней или же до того момента, пока я не явлюсь перед ней самолично. Передай ей, передай, что я клянусь бессмертием своей души, что однажды открою ей дверь к свободе и коронам мира.

Вальперта такая перспектива совсем не радовала, но отказать королю старый верный слуга также не мог. Страшная клятва на распятии была им немедленно принесена. Шепча слова клятвы, Вальперт проклинал себя за слабость и неумение сказать твердое «нет». Как же он жалел сейчас, что не нашел в себе смелости вовремя предать и присоединиться к войскам удачливого нижнебургундского соседа! Как дорого порой нам обходится излишняя щепетильность и превратные понятия о какой-то выдуманной чести! Бог ты мой, знал бы еще старый рыцарь, какую цену придется заплатить ему и его дочери за свою никчемную преданность и привитые самому себе внешне прекрасные, но на деле губительные принципы!

Подойдя к воротам таверны, король приказал подать ему первую же лошадь и принести пергамент. Он поставил свою подпись и скрепил печатью чистый свиток.

— Распорядись всем и запиши сюда все, о чем сегодня было оговорено, — сказал он Вальперту. Тот молча поклонился.

— Ты все объяснишь ей, Вальперт? — спросил король, вскочив верхом на коня.

— Я постараюсь, ваше высочество, — ответил ему граф. Он ясно представил себе, как широко раскроются прекрасные голубые глаза Ирменгарды при известии, что король бросил ее, как хлынет из этих неповторимых глаз поток соленых слез и невольная жалость тронула душу Вальперта, только-только начавшую приходить в себя после всех злоключений, которые выпали на долю графа и долю его собственной дочери.

Король пришпорил лошадь. Никто не чинил ему препятствий, все только молчаливо провожали взглядом человека, который тщился быть правителем этих земель, а ныне покидал ее в одиночку, бросив все и брошенный всеми. Дольше всех ему в спину смотрели редкой красоты голубые глаза и пухлые алые губы смотрящей шептали ему вслед страшные проклятия.

Эпизод 28. 1680-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина

(9 июля 926 года от Рождества Христова).

— Да освятится через помазание миром сим душа твоя Святым и Животворящим Духом, да оградит тебя печатью своей Господь-Вседержитель от всякой суеты и скверны, да благословит Господь Бог все твои деяния и помыслы!

С этими словами, его высокопреподобие Фламберт, архиепископ Миланский, принял из рук бургундского священника Манассии сосуд с освященным маслом и начертал миром на лбу, висках и запястьях Гуго Арльского спасительный крест.

Стоявшие за троном Гуго монахи дружно затянули «Te Deum laudamus». Красоту и слаженность их пения высоко оценил, сидевший рядом с Гуго, Его Святейшество папа Иоанн Десятый, который при первых же нотах обернулся к поющим и одобрительно закивал головой.

Неумолимо знойным днем, девятого июля 926 года, в городе Павия, в небольшой тогда еще церкви Святого Михаила, сохранившей с тех времен лишь древние колонны с рельефами животных и людей, продолжалась королевская коронация Гуго, графа Арльского и графа Вьеннского, первого сына графа Теобальда и Берты Тосканской, внука конкубины Вальдрады, а, стало быть, пусть и непрямого, но потомка Лотаря Второго и самого Карла Великого.

Горделивая улыбка не покидала лицо Гуго Арльского, как же складно и на удивление легко у него все получилось! И какая жалость, что мать Гуго совсем немного не дожила до этого великого дня! Мечта, которой он начал грезить, едва встав на ноги и произнеся свои первые слова, сейчас, в ближайшие минуты перестанет быть для него лишь плодом фантазии. Он всегда верил в то, что такой день настанет, он всегда знал, что уготован судьбой для такой роли, и Небеса просто не могли не обратить на него свой благосклонный взор. Сорок с лишним лет пришлось ему ждать своего часа, ждать, когда в дом его постучит ангел, посланный Небом с великой вестью. И этот ангел сейчас находится по правую руку от него, воплотившись в сурового, осанистого епископа, время от времени подбадривающего Гуго своим взглядом. Как здорово, что Гуго в свое время доверился ему, доверился всем его советам и заключил с ним бессрочный союз, а тот провел его через весь хитроумный лабиринт итальянских интриг и ни разу не позволил тому оступиться. Даже сегодняшний день, в чужом для обоих городе, этот ангел обустроил так, что будущий король ни в чем не чувствовал себя ущемленным. Чего стоил только один процесс коронации, на которой сегодня присутствовали практически все благородные фамилии Италии и Прованса и практически все высшие чины католической Церкви! Ведь не сравнить же эту коронацию с наспех, по-плутовски совершенным миропомазанием Рудольфа Бургундского, которое осуществил епископ местного города, за что и сгинул в огне венгерских язычников. Три дня назад, шестого июля, итальянские сеньоры и отцы Церкви дружно признали ту коронацию незаконной и совершенной по принуждению со стороны бургундского узурпатора.

Сегодняшний же процесс никто и никогда не будет в силах поставить под сомнение, ибо по правую руку от претендента в короли восседал сам глава Вселенской церкви и преемник Апостола Петра, а саму коронацию вел третий по значимости прелат в Италии. Конечно же, Гуго делал попытку уговорить провести коронацию самому папе, но тот благоразумно и дальновидно от этого уклонился, оставив за собой право на императорскую коронацию в Риме, которая, после сегодняшнего дня, судя по всему, становилась следующей целью Гуго.

Все присутствующие в церкви, вне всякого сомнения, должны были вознести хвалу монахам ордена Святого Колумбана, которые при возведении храма использовали камень с невероятно низкой теплопроводностью. Попавшим внутрь церкви, а таковыми являлись, конечно, высшая знать и духовенство, не пришлось в итоге несколько часов провести под огнедышащим июльским солнцем, чьи лучи за время коронации лишили сознания нескольких слабых и неосторожных зевак, оставшихся на улице. Внутри же базилики было благословенно свежо и Гуго, которого на время коронации оставили в одной исподней рубахе, к концу церемонии даже заклацал зубами. Впрочем, возможно это было не столько от холода, который источали стены церкви, сколько от возбуждения.

Уже более трех месяцев минуло с тех пор, как Гуго Арльский решился на отважный маневр и пересек Лигурийское море. Его появление было столь внезапным, а действия столь решительны, что многочисленные враги не оказали ему ни малейшего сопротивления по пути из Пизы в Павию. Его сосед по Бургундии и, казалось бы, главный соперник в Италии, трусливо бросил Павию, растеряв по мере своего бегства из страны всю армию, которая теперь находилась под знаменами Гуго. Его сводный брат и второй по значимости соперник благополучно застрял в сполетских холмах и болотах, решая проблемы своей обожаемой супруги. Ну а хозяева крупнейших городов Лангобардии — епископы Милана и Пьяченцы — люто ненавидящие друг друга, а посему вечно становящиеся по разные стороны тогдашних баррикад, оказались настолько впечатлены энергией Гуго, что предпочли за благо поскорее явиться пред его очи и заверить в своем искреннем расположении. При этом миланский епископ был чуть скорее, чуть более цветист в речах и, главное, отрекомендован папой, за что именно ему, в качестве знака особого почета и внимания, было поручено возложить на голову Гуго старинную корону лангобардов.

И вот эту корону, примечательную скорее своей древностью и историей, нежели изяществом работы рук ее создавших, в настоящий момент архиепископ Фламберт торжественно нес вдоль нефа базилики, держа ее на пурпурной подушке расшитой золотом. Фламберт шел медленно, чрезвычайно медленно, ибо корона была не тяжела и подвижна, а подушка несоразмерно ей велика, упруга и чрезмерно выпукла, и осторожный епископ всерьез опасался уронить священный атрибут власти. Десятки глаз скользили по железному ободу короны, и во многих из них сквозило хищное вожделение. Сам Гуго с момента появления короны в базилике не спускал с нее зачарованных глаз.

Пение монахов прекратилось. Фламберт подошел к лестнице, поднимающейся к трансепту базилики. Отвлекшись на долю секунды на первые ступени, священник покачнулся, и случилось то, чего он так опасался — корона соскользнула с предательской подушки. Сонм присутствующих дружно ахнул, но чья-то ловкая рука подхватила падающий железный обод у самых каменных ступеней лестницы. Тут же раздались радостные клики, которые охотно подхватила толпа, стоявшая за пределами церкви и ошибочно посчитавшая, что таинство свершилось. Вместе с тем многие из присутствующих испуганно зашлись в крестных знамениях.

И Гуго, и сам папа были детьми своего суеверного времени. Не выказав никоим образом своих опасений, они почувствовали, как все их возвышенное и приподнятое настроение безнадежно испорчено. Еще бы, знамение куда как недоброе! И кто же тот молодец, который спас корону, проявив при этом чудеса ловкости незаурядного жонглера?

Внимание всех обратилось на молодого человека двадцати пяти лет от роду, высокого, с примечательно резкими чертами лица, выдававшего в нем человека страстного и жестокого. Несмотря на праздник и июльскую жару, на нем было черное блио и даже под ним черная рубаха из плотной ткани. Дорогая перевязь и многочисленные перстни на руках не оставляли сомнений в его высокородном происхождении для тех, кто его до сей поры не знал. Но папа и Гуго таковыми не являлись, а потому при виде спасителя короны их настроение только еще более ухудшилось. Уж лучше бы эта злосчастная корона упала на пол!

— Граф Беренгарий Иврейский, внук, да-да, внук императора, — шорохом падающих листьев пронеслось по толпе.

Поймав корону, молодой Беренгарий на мгновение задержал ее в своих руках, разглядывая грубую сталь ее обода и не обращая внимания на одновременно нахмурившиеся лица папы и Гуго. Ропот, пробежавший в толпе, только вызвал у него злорадную усмешку. Все так же криво улыбаясь, он вернул корону на подушку епископа и позволил Фламберту благополучно достичь цели своего опасного путешествия. Все поры лица несчастного, перепуганного прелата к тому моменту источали влагу и папа Иоанн поспешил на помощь своему соратнику, подбодрив того несколькими энергичными словами. Под возобновившееся пение монахов епископ Фламберт опустил железную корону на голову Гуго и приложил некоторое усилие, чтобы закрепить узкую корону на висках новоиспеченного монарха. Древнее железо больно впилось в кожу нового короля.

— Гуго Первому, благословенному королю Священной Италии и Лангобардии, честь и победа! — провозгласил Фламберт, и зал троекратно повторил его слова.

— Я король… Все, я король! — проговорил Гуго, сердце его билось в груди пойманной птицей, — отчего же мир живет так, как будто сейчас ничего не случилось? Отчего солнце светит по- прежнему, ведя я теперь король? Да, я король, я теперь король!

— Свершилась воля Господа, ваше высочество! — обернулся к нему папа и с едва заметной улыбкой оценил, с каким достоинством тот переживает мгновения своего триумфа.

— Да, воля Господа, да! Но я никогда не забуду того, кто стал проводником его воли! Ваши друзья отныне мои друзья, а ваши враги есть мои смертельные враги и горе им, если они попадутся у меня на пути!

— Количество и тех и других во многом зависит от наших с вами действий. В наших силах сделать так, чтобы первых было много больше, чем вторых. Беды прежних монархов заключались именно в том, что они не ценили верность друзей и не боялись сеять вокруг себя семена вражды. Последний пример — ваш сосед Рудольф, который предал герцога Бурхарда и восстановил против себя епископов Милана и Пьяченцы. И старый Беренгарий, и ваш бургундский сюзерен Людовик пострадали от того же, каждый в свое время. Кстати, как здоровье Людовика?

Коронация меж тем продолжалась, и во время разговора папы с королем, епископ Фламберт находился с ними рядом, опоясывая Гуго мечом.

— Он живет во Вьенне. Подле него сейчас находится моя жена Хильда, которую мне пришлось оставить в Бургундии и от которой в самые ближайшие дни я жду счастливых новостей.

— Да ниспошлет вам Господь наследника!

— Надеюсь, Господь услышит ваши молитвы. Прошлой весной я был недостаточно усерден в своих просьбах к Нему, и жена родила мне дочь, которой я дал ее же имя.

Гуго с этими словами протянул пергамент своему капеллану Герланду, который, при воцарившейся в базилике тишине, прочел собравшимся привилегии, дарованные Гуго Святой Церкви. Текст, впрочем, был весьма заезженный, по сути, он повторял дежурные обещания, которые еще сорок лет назад раздавал Церкви Гвидо Сполетский и которые затем неоднократно повторяли последующие монархи.

Едва капеллан перевел дух, как Гуго протянул ему еще два пергамента. Уже осипшим голосом, Герланд мужественно продолжил чтение. Первое послание Гуго было адресовано германскому королю Генриху Птицелову, слава которого множилась и достигала самых отдаленных уголков Европы. Воинские доблести германца были столь значительны, что с ним предпочитали дружить, и только такой законченный болван как Рудольф мог иметь неосторожность разозлить такого могущественного властелина. Закончив читать послание, Герланд передал пергамент Лаврентию, слуге и соратнику Фламберта, который отныне получал важную должность посла его высочества короля Италии при германском дворе.

Второй пергамент предназначался для базилевса Константина Порфирогенета и его соправителя Романа Лакапина. Прослушав послание византийским императорам, папа Иоанн обратился к королю с наставлениями.

— Ваше высочество, текст вашего письма мудр и пронизан вашими благими намерениями. Но все же я предлагаю вам исправить письмо.

— Почему?

— Надо исправить самую малость и вписать в приветственную речь не только императора Константина и его соправителя, армянина Романа, но и сыновей последнего.

— Ах, ну да, конечно. Я слышал, что этот пройдоха Роман так опутал своими интригами императора, что сделал третьим соправителем своего сына Христофора . Но вы говорите «сыновей»?

— Да, именно что сыновей. Роман Лакапин недавно заставил базилевса сделать соправителями и своих младших отпрысков, Стефана и Константина . Надобно сказать, что я всякий раз, получая вести об императоре Романе, не перестаю удивляться пронырливости этого армянина. Хитростью и лестью заставив мать юного базилевса Константина, угольноокую Зою, дать свое согласие на женитьбу базилевса на его дочери, Роман очень скоренько упрятал мамашу своего зятя в монастырь. После этого он в один прекрасный день прилюдно, в присутствии базилевса, посетовал, что став василеопатором , тем не менее, не имеет при себе ни единого знака императорского убранства, достоинство которого принесло бы ему уважение людей. В качестве оного он запросил сапоги из красной кожи, которые в Константинополе может носить только император. Юный зять смилостивился над обездоленным тестем, и Роман получил разрешение носить такие сапоги. Так что вы думаете? Спустя год этот Роман, заметно укрепив свою власть, вновь пожаловался, что, нося эти самые сапоги, он похож на мима, которые красят себя красками, чтобы вызвать смех толпы, что ногами своими он, видите ли, похож на императора, а всем прочим на простолюдина. Нет уж, сказал Роман, или предоставьте мне корону, или заберите императорские сапоги, которые делают меня смешным в глазах людей. Безответный Константин, разумеется, дал ему корону . Счастье этого Романа, что он живет в Константинополе, а не в Павии или в Риме. Всем здешним жителям гораздо более простым и верным решением показалось бы стащить с этого прохиндея сапоги!

Гуго расхохотался, нарушив чопорность церемонии. Присутствующие с недоумением смотрели на короля.

— А франки и германцы еще смеют упрекать Италию в том, что ей вечно необходимы два государя!

— Там где два короля и более, там нет их вовсе, — заметил папа, — И не с того ли начался распад Великой Империи, что она начала делить императорский венец между несколькими людьми? Ведь неслучайно, что ее великое время пришлось на ту пору, когда ею управлял один властелин!

— Мудрость, одну только мудрость источают ваши уста, — ответил Гуго, — но, разумеется, я исправлю письмо и включу туда, если надо, хоть всю родню этого армянина Романа. Меня только удивляет, что можно так безвольно упустить свою власть, как это сделал базилевс Константин.

— По слухам, император более тяготеет к изучению наук, нежели к управлению империей.

— Вот оно, великое заблуждение! Что даст ему умение владеть стилосом, когда к нему придут те, кто умеет владеть мечом?

— Поэтому нам не стоит недооценивать тех, кто в Константинополе лучше прочих владеет мечом и мастерством интриг.

— Вне всякого сомнения. И я организую обширное посольство в Константинополь, возглавит которое помощник кремонского префекта, нотарий по имени Лиутфрид.

И Гуго сделал знак стоявшему возле самых дверей базилики чиновнику, нестарому, но с совершенно седыми волосами, придававшие ему вид мудрый и степенный. Подле него стоял маленький мальчик, его трехлетний пасынок, совершенно не подозревавший о своей грядущей великой миссии, благодаря которой мы имеем сейчас хоть какое-то представление о тогдашних событиях .

После оглашения своих приветствий самым сильным монархам подлунного мира настал черед теперь слушать ответные приветствия от вассалов итальянской короны.

— Они все пред вами, ваше высочество. Вы поступили чрезвычайно мудро, не пожалев времени и собрав их всех здесь. Даже ваш брат Гвидо будет приветствовать вас, — сказал папа, и в голосе его чувствовалось неподдельное уважение.

— О, да! Я более прочих ждал именно его и, признаться, даже был немало удивлен, когда услышал, что он все-таки принял мое приглашение. Ради него я готов был затянуть коронацию хоть до зимы.

— К счастью, этого не потребовалось. Его необыкновенная супруга укатила в Рим, и мы должны благодарить его благочестивого и богобоязненного брата Ламберта, уговорившего Гвидо не вступать с вами в конфликт, а прибыть в Павию.

— Ламберт был единственным, кто мог преградить мне дорогу в Павию, и его почтение к Святому Престолу весьма кстати помогло нам. Однако меня интересует супруга моего брата Гвидо. С какими намерениями она сейчас в Риме?

— Что до ее намерений, то я всецело полагаюсь на ее мать, которая не позволит случиться плохому. Сенат, слава Вседержителю, еще пока на стороне Теодоры, а вторжение Гвидо и Мароции в Сполето не прибавило последней популярности в Риме.

— Но, говорят, Мароция имеет талант изменять настроения римлян?

— У нее много талантов.

— Как у ее матери?

Папа Иоанн внимательно оглядел Гуго. В глазах короля понтифик углядел зарницы личных страстишек и решил атаковать сам.

— Скажите, ваше высочество, а ведь вам тоже нравится Мароция?

Папа даже не подозревал, что его слова попадут столь точно в цель. Глаза Гуго враз изменились, и уже папа испытал прилив ехидства от того, как легко он обратил насмешку собеседника против него самого.

— Кто нравится? С чего вы взяли? — но Иоанн уже сделал необходимые выводы.

— Она вам нравится, Гуго. Вы давно вожделеете ее. Вожделеете и ненавидите одновременно.

— Продажную девку тоже можно вожделеть, но любить — никогда! — воскликнул король.

— А вы любили когда-нибудь, Гуго? — спросил Иоанн и ответа не дождался. Король почему-то поскучнел.

Очень вовремя для Гуго к его трону подошел брат Гвидо, маркиз Тосканский, и зачитал приветствие и клятву на верность королю, по окончании которой выдавил из себя неуклюжую улыбку. Гуго, напротив, с самым разухабистым оскалом встретил брата и заключил его в свои объятия.

— Как поживает ваша супруга, брат? Все также хороша собой и также плодовита? — язвительно спросил король.

— На зависть прочим, — сквозь зубы ответил Гвидо и с небрежным поклоном отошел в сторону.

— Вот, пожалуйста, вам и первые ваши враги, Гуго, — констатировал Иоанн, — Враги серьезные и я не вижу путей, которыми мы могли бы склонить их на свою сторону. А между тем Тоскана самая богатая марка Италии, а авторитет Мароции в Риме по-прежнему велик.

— И все же, благодаря вашему брату, мы вырвали у этой очаровательной гадюки один из ее ядовитых зубов.

— Неизвестно еще, кто кого поймал в мышеловку. Мой брат сидит в Сполето, как в клетке. Уйди он в Рим, и Мароция воцарится в Сполето. А без него в Риме тяжело мне и вся моя надежда на ….

— Ум и хитрость старой Теодоры? — в глазах Гуго вновь заплясали ехидные огоньки.

— Да, на нее в том числе, — с подчеркнутым спокойствием ответил папа.

Тем временем препозит вызвал к королю правителя Сполето. На его троекратный призыв ожидаемо никто не откликнулся. Король встал со своего трона.

— Герцогство Сполето потеряло своего правителя, и судьба его переходит в мои руки, ибо непозволительно подданным герцогства столь долгое время оставаться без своего сюзерена.

Гвидо Тосканский поднял руку.

— Говори, брат мой!

— Означенное герцогство имеет наследника в лице Альбериха, сына Альбериха, герцога Сполето и Камерино!

— На сей счет у меня есть представление из Рима, свидетельствующее об обратном. Вы хотите в подробностях обсудить эту тему, брат мой? — ответ Гуго, многозначительно округлившего глаза при взгляде на брата, был кратким и обескураживающим. Гвидо опустил руку. Папа Иоанн с восхищением взглянул на короля.

— Судьба герцогства отныне в моих руках, — заключил Гуго.

Следующим мажордом пригласил Беренгария Иврейского.

— Сегодня вы спасли мне корону, благородный граф, — с усмешкой заметил Гуго.

Беренгарий молча поклонился и встретился с королем взглядами. Мгновения хватило проницательному Гуго, чтобы понять, что этот мрачный молодой человек является для него еще одним потенциальным соперником, считающим себя вправе, и, главное, не без оснований, претендовать на корону, о сохранности которой он давеча так позаботился.

— Как здоровье моей сестры, благородный граф Беренгарий?

— Стены монастыря защитили ее от справедливого возмездия, но, надеюсь, навсегда скрыли и от соблазнов мира, — ответил Беренгарий и поспешил отойти, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор.

Папа внимательно наблюдал за всеми беседами короля.

— Беренгарий молод и горяч, но в наших интересах до поры не злить его и попытаться склонить на свою сторону. Все-таки именно благодаря ему мы обезоружили Ирменгарду, — заметил понтифик.

— Вы как всегда правы, Ваше Святейшество. Пожалуй, после сегодняшней коронации я навещу всех значимых сеньоров и епископов королевства и постараюсь заверить в своем добром расположении к ним.

— Это весьма мудро, сын мой. Учтите к тому, что многие из них не терпят друг друга.

— И это только нам на руку, — с улыбкой ответил Гуго. Папа понимающе улыбнулся в ответ.

— Но прежде нам надлежало бы договориться между собой, — сказал Иоанн.

— Только не здесь. Здесь, как мы условились заранее, мы выслушиваем самые искренние слова о преданности этих людей Церкви и короне. Все они неоднократно приносили эти клятвы и выучили слова наизусть, вот только цена этих слов от этого не поменялась. Быть может, я спокойно бы отнесся к этому, но мне много труднее закрывать на это глаза, чем моим предшественникам, ибо Беренгарий всегда мог укрыться от измены в Вероне, а Ламберт в Сполето. У меня такого убежища нет, и мне придется попытаться поладить со всеми и …. постепенно заменить их людьми, действительно преданными мне.

— Вы можете начать это со Сполето. Не забывайте, что еще тридцать лет назад это была самая могущественная марка в Италии, и именно владыки Сполето примеривали на себя корону лангобардов.

Гуго на минуту задумался.

— Ваше Святейшество, думаю, что нам еще многое стоит обсудить, вот только процесс коронации, да и само место действия, для этого не слишком подходит. Что если нам встретиться без всякого этого пышного сообщества не слишком верных нам людей, без моего братца, без этого угрюмого буки, графа Иврейского? Необходимы перемены, причем не только в светской власти, но и среди отцов Церкви, не находите?

— Кого вы имеете в виду, ваше высочество?

— Не беспокойтесь, ваш друг, архиепископ Фламберт, лично у меня вызывает симпатию, пусть он сегодня чуть было не уронил мою корону. А вот этот лис Гвидолин с бегающими глазками мне неприятен, рассказы же о нем и вовсе вызывают отвращение.

— Согласен. Вы удивительно точны в своих оценках людей.

— Далее, на сегодняшний день свободны епископаты Павии, Мантуи и Вероны. Предлагаю согласовать с вами достойные кандидатуры на эти важные посты.

— Всецело согласен.

— Начав с расстановки верных нам людей, я намерен взяться и за упорядочение дел в целом. Бегло изучив состояние архива в королевской канцелярии Павии, я пришел в неописуемый ужас — никто ничего не знает, записи ведутся кое-как, налоги не платятся, все тычут мне в лицо какими-то нелепыми разрешениями и льготами от покойного императора Беренгария, который их, видимо, по доброте душевной раздавал налево и направо.

— Так и было.

— Пусть было, но так не должно быть в будущем. Какой же я буду правитель, если мне нечем управлять?

Папа вновь, как будто в первый раз увидел, с головы до ног оглядел короля. Нечасто, среди блестящей плеяды светских властителей, умело владеющих мечом либо кичащихся древностью рода, в те времена можно было встретить настоящего бережливого хозяина, радеющего о доме своем и домочадцах.

— Так вот, я предлагаю вам отправиться в Равенну, к архиепископу Онесто, который единственный из высших отцов Церкви отсутствует сегодня.

— Он серьезно болен, — сказал Иоанн.

— Я не в претензии. Поезжайте в Равенну, ваша поездка не вызовет подозрений, а вам самому будет приятно посетить родные места. Я же придумаю повод, чтобы направиться в те же края, недаром же я заявил о своем желании посетить всех вассалов моей новой короны.

— Граф Мило Веронский, недавно представший перед вами, видится мне человеком, на которого вы сможете положиться.

— Вот и прекрасно. Но перед этим, перед вашим посещением Равенны и моей поездкой в Верону я предлагаю вам встретиться где-нибудь посередине. В спокойном замке, желательно вдали от любопытных глаз.

— Где же, как не в Мантуе, на острове посреди реки Минчо!

— Отлично, доверюсь вашему мнению, пусть будет Мантуя. Там мы сможем договориться обо всем, не привлекая излишнего внимания и не вызывая моментально агрессивной реакции. Пусть каждый из здешних сеньоров, когда все узнает, переварит новости из Мантуи поодиночке.

— Эти новости, надеюсь, коснутся Сполето?

— В первую очередь.

Эпизод 29. 1680-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 926 года от Рождества Христова).

Торжества в лангобардской столице продолжались еще несколько дней. Даже те среди гостей, кто не испытал сильного восторга от коронации Гуго, не спешили уезжать, ожидая каких-либо судьбоносных решений от короля или от папы, ведь не зря последние столько времени проторчали в этой Павии. Однако, и тот, и другой, по всей видимости, были полностью удовлетворены произошедшим, и на исходе пятого дня объявили о своем отъезде. Папа, как и ожидалось, любезно принял приглашение архиепископа Фламберта посетить соседний Милан и объявил о намерении далее проследовать в Равенну. Что касается короля, то он пал жертвой долгих увещеваний епископа Гвидолина и направил свою монаршью особу в Пьяченцу в окружении преимущественно бургундской свиты. Из всех придворных, кто высадился с ним полгода назад в Пизе, в Павии остался лишь граф Сансон, которого король назначил новым графом дворца.

Папа все-таки задержался еще на один день в Павии, сославшись на недомогание, а на самом деле, чтобы убедиться, что гости, и в первую очередь самые беспокойные из них, граф Тосканский и граф Иврейский, также заспешили к своим владениям. После этого понтифик со спокойной душой отправился в гости к Фламберту, где провел целую неделю с пользой для души и на радость и спасение многочисленной пастве.

Не меньшим почетом и гораздо большим ассортиментом удовольствий встретила короля Пьяченца. Гвидолин вывернулся наизнанку, чтобы угодить Его высочеству, и, обрушивая на того целые водопады елея, не упускал возможности пустить хитрую ядовитую стрелу то в архиепископа Миланского, то в архиепископа Равенны. Второму доставалось даже побольше, но особо едкие стрелы летели в окружение почтенного отца Онесто и, по словам Гвидолина, выходило, что очень скоро равеннская кафедра опустеет, а достойного преемника нет и в помине. Не забывал его преподобие Гвидолин и о делах насущных, и видя, как король постепенно проникается к нему симпатией, осмелился заявить о трудностях переживаемых монастырем в Боббио, где после многочисленных налетов сарацин и венгров местные монахи питаются исключительно орехами и кореньями и ходят в таких лохмотьях, которые не всякие бродяги отважились бы на себя нацепить.

Гуго на все жалобы послушно кивал головой, но как только епископ завел речь о помощи монастырю, моментально включил в себе хладнокровного коммерсанта и поинтересовался какую, собственно, выгоду может получить его корона, помогая нищим монахам Боббио. В ответ епископ Гвидолин торжественно пообещал передать в дар Павии мощи святого Колумбана, которые с незапамятных времен хранятся в Пьяченце. Гуго изобразил на лице необыкновенную радость и благоговение, однако в душе его проснулся старый скряга, и король начал прикидывать, под каким таким благовидным предлогом ему стоило бы отказаться от помощи Боббио.

Тем временем Гвидолин не отставал и уже на следующий день мощи святого Колумбана, помещенные в серебряный кубок сравнительно изящной работы, были торжественно вручены королю, отрезая тому все пути к отступлению. Однако, Гвидолин и его свита просчитались. Произнеся благочестивую речь, посвященную великому святому, король Гуго провозгласил:

— Долгом каждого христианского владыки является поддержание в чистоте и первозданном великолепии храмов Господа и святых мест, связанных с именем Его. Мое сердце больно ранили слова отцов церкви славной Пьяченцы о бедах, претерпеваемых кротким и богобоязненным монастырем Боббио, который мерзкие безбожники оставили без крова и пищи. Вне всякого сомнения, моей короне надлежит оказать означенному монастырю необходимую милостыню, размер которой я поручаю определить моему капеллану Герланду, который с сего момента будет являться моим апокрисиарием в том монастыре и сей же час отправится туда.

Под занавес королевского монолога лицо Гвидолина кисло скривилось. Но возразить королю оснований не было. В итоге добросовестный капеллан немедленно покинул Пьяченцу, а следующим днем из города выехал и сам король в сопровождении своей свиты и неотвязного епископа Гвидолина, который по-прежнему продолжал кружить возле Гуго, как слепень вокруг коровы.

Королевский кортеж, как было объявлено всем, взял курс на Верону, в гости к тамошнему графу Мило, который являлся первым в череде видных вельмож королевства, которых Гуго громогласно возжелал посетить. Однако, кортеж остановился без видимых причин в окруженной рекой и болотами Мантуе, на родине Вергилия, и хитрый епископ Гвидолин немедленно заподозрил, что король кого-то ждет.

Спустя двое суток, со стороны веронского берега показался папский поезд и Гвидолин мысленно поздравил себя с идеей остаться возле короля. Итак, король с папой задумали встретиться при немногочисленных свидетелях и какое счастье, что одним из них, и, уж поверьте, самым внимательным и дотошным будет он, Гвидолин.

Король с папой, едва последний вступил на остров, поспешили заключить друг друга в искренние объятия, как будто с момента их расставания в Павии прошла целая вечность. Такой дружбы между двумя владыками западного мира не наблюдалось, пожалуй, со времен Иоанна Девятого и императора Ламберта, даже с Беренгарием у папы, по вине Берты Тосканской, не было столь теплых и доверительных отношений. В тоже время нельзя было не отметить, что, в отличие от Ламберта и Иоанна Девятого, людей достаточно сентиментальных и не чуждых романтике, Гуго и десятый Иоанн были прежде всего людьми дела, и хвала Небу, что по крайней мере сегодня желания, цели и методы их достижения у обоих абсолютно совпадали.

Это видели и понимали недруги папы и короля. Потому так внимательно следили за ними в Павии Гвидо Тосканский и Беренгарий Иврейский. Для их спокойствия куда лучше было бы иметь королем Рудольфа Бургундского, который почти не слезал с ложа своей возлюбленной в Павии и делами государства практически не занимался. Они, эти графы, уже открыто сожалели, что не смогли и не захотели помочь Рудольфу закрепиться в Италии. А вот теперь поди ж ты, останови этого деятельного, хитрого и расчетливого Гуго, который с первых же дней перестроил всю деятельность королевской канцелярии, везде поставив своих людей, и отныне его верные псы, как вот этот капеллан Герланд, будут совать нос туда, куда их не просят.

Папа и король уединились в башне мантуанского замка на добрых два дня, выходя только на службы и обеды. Все остальное время они провели в жарких спорах, и только их писцы неутомимо носились по винтовой лестнице замка вверх и вниз, держа под мышкой многочисленные свитки и кодексы. Как не пытался пройдоха Гвидолин узнать хотя бы фрагменты из разговоров двух властелинов мира сего, хотя бы даже поймать их интонации при разговоре на обедах, все его попытки были безуспешны. Оставалось ждать.

На третий день после полудня папа и король собрали свои свиты в базилике Святого Петра, главной церкви города, в ту пору едва восстановленной после пожара случившегося тридцать лет тому назад. Любопытной черни места не нашлось, было принято решение отказаться от герольдов и от их контузящих разум бюзин. Прочтя короткую молитву, папа Иоанн Десятый заговорил, не особо стараясь возвышать голос, и все разговоры в толпе приглашенной знати тут же смолкли, ибо каждый старался не упустить ни слова из сказанного.

Произнеся привычное вступление с частым посылом к Святому Писанию, Иоанн Десятый заговорил о проблемах здешних земель, о набегах венгров, о затянувшейся междоусобице, которой теперь надлежит положить конец, и о пустующих епископских кафедрах в целом ряде городов королевства. Упирая на то, что святой Римской апостольской кафедре, как главе, принадлежит попечение о всех Церквях, понтифик, аргументируя все той же сложностью момента и «ради церковного мира и пользы», объявил о желании Святого Престола, в целях надлежащего управления паствой, объединить епископства Мантуи и Тренто и назначить главой новой епархии бургундского священника Манассию, племянника нашего венценосного короля.

Гвидолин мог снова мысленно поздравить себя за дальновидность и прозорливость. Все эти дни, помимо короля, он неутомимо вился как раз вокруг этого священника, видя, каким большим авторитетом тот обладает при дворе. К счастью для него, Манассия, обладая бесспорными качествами, имел слабость к чревоугодию и был просто восхищен епископской кухней в Пьяченце. За несколько дней пребывания во владениях Гвидолина добропорядочный молодой священник вспоминал уже как страшный сон те две недели морского путешествия, когда ему приходилось вкушать исключительно соленую рыбу с кислым теплым пивом, вызывавшим приступы тошноты не реже, чем морские волны.

Тем временем папа уже объявил о своем предложении назначить главой церкви Вероны королевского советника Ратхерия, мужа весьма мудрого и едкого на язык, а епископом Тортоны рукоположить еще одного бургундского священника Беато, королевского канцлера, снискавшего себе репутациию ответственного и справедливого человека. Однако, как торопится этот новый король расставить своих людей! Однако, как потакает ему папа!

Обратившись в заключение ко все объясняющему Евангелию, папа на сем закончил свою речь. Гвидолин пожал плечами. В целом, ничего особенного не случилось, во всяком случае, совершенно незачем было папе и королю ехать за сотню миль в Мантую, чтобы договориться об этом.

Однако, теперь слово взял король. В отличие от понтифика, Гуго не склонен был говорить цветисто и уж тем более через слово упоминать Веру, Церковь и имя Господа. Поэтому его речь оказалась достаточно краткой, но конкретной.

Итак, под предлогом надлежащего управления, в виду набегов язычников, в общем, в виду тех же самых проблем, о которых только что говорил папа, светский владыка пришел к выводу о необходимости исправить несовершенный мир действиями прямопротивоположными действиям Церкви. В то время как папа наказывал епархиям объединяться, король свои указом объявил о разделении Фриульской марки на графство Фриульское и Веронское. Первое досталось Унроху, внучатому племяннику императора Беренгария, второе досталось, как все и ожидали, Мило Веронскому, который со вчерашнего дня находился в Мантуе и, очевидно, был предупрежден о грядущем счастливом повороте в своей судьбе. Ну что же, своим решением Гуго очевидно ставил крест на королевских амбициях правителей Фриуля, то бишь родственников покойного Беренгария, а заодно ослаблял позиции внука императора, Беренгария Иврейского. Последний не имел веских доводов против назначения своего троюродного брата маркизом Фриуля, однако бедный Унрох был бездетен и слаб здоровьем и, очевидно, что в этой области королевства Верона становилась главным городом, причем целиком преданным королю.

Однако на этом беды Фриульской марки не закончились. Король следующим указом присвоил статус марки до сего дня вассальному по отношению к Фриулю графству Истрии. Первым маркизом стал Винкерий, барон из … ну, конечно, Бургундии!

Гвидолин ухмыльнулся, представив, с какой гримасой встретит эти вести граф Ивреи. С другой стороны, открытого конфликта почти наверняка не будет, ибо, в случае мятежа Беренгария, король немедленно вернет в мир Ирменгарду Иврейскую и восстановит ее в своих правах. Не зря на коронации в Павии король несколько раз обеспокоенно справлялся о судьбе Ирменгарды, причем как бы случайно ностальгия по сестре накрывала его всякий раз в присутствии Беренгария. Так что внуку императора волей-неволей придется проглотить эту пилюлю.

Гвидолин не мог знать, что в своих стремлениях ослабить своих врагов, король хотел пойти много дальше и вслед за Фриульской также разделить надвое Иврейскую марку, предоставив титул маркиза графам Ивреи и Турина. Об этом папа с королем спорили больше всего, но в итоге папа убедил короля на время воздержаться от этой идеи, которая неминуемо подтолкнула бы Беренгария к немедленной войне с королем.

Но самое важное в королевской речи были оставлено на десерт. Сделав небольшую паузу, во время которой папа и король обменялись многозначительными взглядами, Гуго объявил, что, в виду «внезапной, вынужденной и печальной» вакантности титула, своим королевским решением утверждает Петра Ченчи из Тоссиньяно в сане герцога Сполетского. Ах!

Эпизод 30. 1682-й год с даты основания Рима, 6-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 926 года от Рождества Христова).

Подобно осеннему ветру, прогоняющему прочь шлейф сухих листьев, удивленный шепот пробежал по рядам собравшихся. Король и папа внимательно осматривали взглядами своих приближенных, пытаясь уловить их реакцию. Вассалы покорно склоняли голову и дружно тянули «Аминь», последовал их примеру и его преподобие, епископ славной Пьяченцы, однако по лицу его гуляла саркастическая улыбка. Нечего сказать, прекрасный торг провели между собой светский и церковный владыки, на чьих лицах сейчас явно читалось наслаждение своим триумфом! Все их маневры, предпринятые за последние несколько месяцев, строго подчинялись единому и согласованному сценарию, венцом которого, помимо королевской коронации Гуго, стала узурпация титула сполетского герцога. Конечно, они не могли объявить об этих своих последних волеизьявлениях прямо на коронации, Беренгарий и Гвидо Тосканский устроили бы им скандал и бросили вызов, не сходя со своего места, в первый же день воцарения Гуго на троне, и среди прочих гостей у них нашлось бы немало единомышленников.

Теперь же позиции потенциальных смутьянов серьезно ослаблялись. Права папского брата были немедленно закреплены королевским указом, что в глазах людей того времени значило немногим меньше Господней воли. Гвидолин и прочие почти осязаемо видели, какой грозной и всепобеждающей силой становился этот союз государей, и инстинкт самосохранения диктовал им всем необходимость как можно скорее этому союзу подчиниться.

Дело было сделано и больше не было необходимости самим напрягать свои голосовые связки. Возвращенные в зал глашатаи озвучили еще несколько второстепенных решений о монаршьих дарах и несколько выписанных кому-то привилегий от Святого Престола, но большинство гостей они мало тронули. Пергаментные свитки вскоре были торжественно скреплены высочайшими печатями и отправлены нотариям на составление копий и для отправки подготовленных документов всем вассалам Итальянского королевства, а также, в порядке почтительного уведомления, базилевсам Константину и его соправителям Лакапиным, герцогам Греческой Лангобардии, Генриху Птицелову и бургундцу Рудольфу. Гвидолин мысленно представил себе, какую бурю чувств эти письма произведут в Безонтионе, Иврее и Лукке. Особенно в Лукке.

В тот момент, когда все хозяева и гости готовы были церемонно разойтись, чтобы вместе собраться через несколько часов на вечернюю службу, плавно переходящую в трапезу, в рядах гостей случилось некоторое замешательство и раздался хор недовольных голосов, перекрываемый чьим-то требовательным и настойчивым фальцетом. Брови папы и короля синхронно взметнулись вверх, удивленно и сердито. Неужели даже среди этих, весьма тщательно отобранных ими вассалов, нашлись таки недовольные?

Однако, к своему немалому облегчению, они ошиблись. Сквозь строй гостей, наконец, смог пробиться худосочный, но с обвислыми, как у старого хомяка, щеками священник Герланд, некогда королевский капеллан, а с недавних пор королевский ревизор монастыря Боббио. При виде Герланда, Гвидолин, обладающий поистине волчьим чутьем, насторожился и в первый раз пожалел о своем решении следовать за королем.

Герланд распростерся ниц пред уже поднявшимися со своих кресел папой и королем и заголосил что-то нечленораздельное, но зато искреннее и отчаянное. Его страстный монолог на бургундском прерывался лишь на вознесение к небу своих рук и на энергичное указание перстами куда-то в сторону дверей. Король повернулся к папе и извиняющимся жестом развел руки в стороны.

— Отец Герланд, ваши чувства вполне объяснимы, но обвинения слишком серьезны и напрямую касаются интересов Церкви, чей главный пастор находится среди нас. Найдите же в себе силы повторить ваши слова на понятном ему языке.

Герланд опомнился и перешел на латынь.

— Волею Господа, ибо ничто в мире не происходит иначе, как по повелению Создателя мира сего, и милостью короля нашего Гуго, мы, верные вассалы короля нашего, были направлены с ревизией в благочестивый монастырь Боббио, не так давно пострадавший от рук врагов Христа и Церкви Его, и посему требовавший к себе сострадания и помощи. Велики были наши печали при созерцании ужасных картин разорения этой благочестивой обители. Но тысячекратной стала наша скорбь, когда узнали мы, что еще больше притеснений и разорений славным братьям этого святого гнезда доставили те, кто нося в душе своей яд, тем не менее по сию пору называют себя, не боясь гнева Господа, примерными христианами и, о прости меня Всевышний, служат Церкви Твоей и языком лживым и дланью ворующей, благословляют свою наивную паству. Не я говорю вам, великие владыки мира, но десятки языков праведных братьев сего монастыря взывают к вам о защите своей от корыстных посягательств епископа Гвидолина, брата его Райнара, и всей епископской курии Пьяченцы!

Совсем не в таком качестве мечтал Гвидолин стать центром всеобщего внимания. Он быстро огляделся вокруг себя и увидел, что слуги его и священники Пьяченцы мгновенно отхлынули от него, как от чумного, а на некоторых лицах епископ вполне явственно успел заметить злорадные ухмылки.

— Обвинение действительно слишком серьезное, ибо предъявлено главе церкви славного и могущественного города. Ваше преподобие, мы просим вас ответствовать истцу, — и папа повернулся к Гвидолину, не успев до конца стереть следы злорадства и со своего лица.

— Это ложь, клевета! — собственный голос показался Гвидолину каким-то чересчур резким и визгливым. Надо было, конечно, ответить как-то хладнокровнее и мягче, но эмоции опередили разум.

— Иного ответа я и не ожидал, — спокойно ответил папа и перевел свой взгляд на Герланда, — ибо стало бы грехом неслыханным и позором всем нам корысть отца церкви города Пьяченца. Мы вынуждены просить подтверждения словам вашим, отец Герланд, в противном случае даже ваша безупречная служба нашему славному королю Гуго не спасет вас от сурового наказания.

Но какие доказательства мог привести Герланд? Только пересказы со слов все тех же несчастных монахов, до которых доходили жалкие крохи от щедрых пожертвований, выделявшихся еще императором Беренгарием и меценатами наподобие Адальберта Тосканского. Многих сильных мира сего тронула печальная участь этого монастыря и многие пожелали принять участие в его восстановлении, однако, несмотря на все их немалые усилия, с течением времени описание разорения святой обители становилось все более масштабным и удручающим, ибо в канцелярии Гвидолина, без сомнения, находились люди одаренные и не лишенные творческой жилки. Именно в Пьяченце оседала львиная доля пожертвований монастырю, что позволяло хитроумному Гвидолину содержать не только талантливую епископскую курию, но и довольно внушительный воинский отряд, благодаря чему Гвидолин стал серьезным игроком на политической арене Северной Италии за последние семь лет.

Гвидолин продолжал твердить «ложь и клевета» на чувственные, но сбивчивые и все более истеричные выкрики Герланда. Король с любопытством наблюдал за спором и за самим папой, гадая, на чью сторону встанет понтифик. Интуитивно он чувствовал, что Иоанн питает к Гвидолину определенную антипатию, но доводы Герланда все-таки были абсолютно голословны.

Наконец папа поднялся со своего трона и развел руки в стороны, словно судья на боксерском ринге. Все смолкли.

— Господь наш всемилостивейший, прошу тебя вразумить меня и наделить мудростью разум мой дабы справедливо разрешить позорный спор служащих церкви Твоей. Ведь не может быть две истины и сердце мое скорбит, ибо очевидно, что один из спорящих сейчас лжесвидетельствует. Как нам быть? Всеблагий Боже, рассуди!

Все присутствующие вместе с папой простерли руки к небу.

— Вероятно, мне придется назначить нового ревизора в монастырь, — король как всегда мыслил исключительно практично и был одним из немногих, кто сейчас не рассматривал небо, ища там ответ.

— Славим тебя, о Господь наш, за то, что ниспослал нам владыку земли твоей сколь сильного, столь и разумного. Но грех корысти сейчас затмевается грехом лжесвидетельства. Господь знает истину и в сей печальный час, и знает имя того, кто лжесвидетельствует и в грехе своем упорствует. И да преисполнятся наши сердца просьбами к Господу, просьбами от любящих Его и вожделеющих истину! Я твердо намерен незамедлительно исполнить Его суд!

— Каким же образом, Ваше Святейшество? — спокойный и прагматичный тон короля явно диссонировал сейчас с изобилующей пафосом речью понтифика.

— Нам поможет Святой Колумбан, чьими усилиями был основан монастырь Боббио и чьи святые мощи были переданы в дар нашему королю его преподобием отцом Гвидолином. Указую своей курии завтра к полудню доставить на это же самое место кубок с мощами Святого Колумбана и пусть каждый участник спора, сотворив молитву, отведает вина из святого кубка и громогласно ответствует о правде своей.

Вернувшись в свою резиденцию, епископ Гвидолин, внешне стараясь ничем не выдать беспокойства, тут же призвал двух верных диаконов, которые в свое время вместе с братом епископа Райнаром надоумили Гвидолина подарить королевской столице кубок, пьедестал которого якобы содержал мощи Святого Колумбана. Дождавшись прихода диаконов, Гвидолин выгнал всю прочую челядь вон.

— Верно ли, что этот кубок с мощами Святого Колумбана? С чего вы это решили? Откуда взялся этот кубок? Кто и когда поместил мощи святого в кубок?

Диаконы, поначалу отвечали утвердительно, что да, сей сосуд действительно является кубком Святого Колумбана и со времени канонизации святого хранится в крипте кафедрального собора Пьяченцы. Однако вскоре, под напором Гвидолина, они начали путаться, из-за чего вконец смутились и, наконец, один из них, здоровенный малый с плутоватыми глазами, пристыженно промямлил, что они, вместе с Райнаром, дабы угодить Гвидолину, заложили в самый обыкновенный кубок чьи-то безвестные останки, в изобилии и без должного учета и уважения хранившиеся в крипте. Принадлежали ли эти останки Святому Колумбану, в наши дни покровительствующему, как это ни странно, мотоциклистам, или это кости другого, давно скончавшегося почтенного монаха, они доподлинно не знают, и никаких свидетельств со стороны об этом нет. Взяв с них страшную клятву молчать о подробностях столь кощунственного отношения с останками славных сынов Церкви, епископ остаток дня провел в достаточно спокойном расположении духа.

На следующий день на мантуанской городской площади собралась большая толпа. Слух о споре между священниками вызвал в городе даже больший интерес, чем оглашенные накануне решения папы и короля, которые черни, как правило, напрямую не касались. Другое дело лжесвидетельствующий священник! Весь предыдущий вечер во всех тавернах города гадали, кто же окажется правым в этом споре, и призывали Господа и Святого Колумбана выявить лжеца.

С этого же начал свою полуденную речь и сам папа. Вся паства опустилась на колени и возопила к Святому Колумбану, чей кубок с мощами был торжественно возведен на быстро сколоченную кафедру, размер, высота и искусство изготовления которой оскорбительно напоминали эшафот.

Папа был достаточно славословен и многословен, а свою пространную речь завершил следующими словами:

— Господь наш! Ты вездесущ и всюду проникновенен, ты все и везде в мире нашем сущем! Яви волю свою через верного и благочестивого слугу своего, Колумбана Ирландского. Дай нам сейчас же, до разрешения спора, явление участия слуги своего и силы, данной ему от Тебя! Пусть заранее убоится лжесвидетельствующий и прежде покается, нежели покроет себя грехом еще более тяжелым. Святой Колумбан Ирландский, к тебе смиренно обращается раб рабов Божьих, епископ Великого Рима, и просит явить могущество Господа нашего через исцеление сирого и убогого раба Его, которого первым подведут к тебе! Есть ли таковой среди присутствующих здесь, нижайший и безвестный, кто всю жизнь свою жаждет исцеления от недугов своих и только малая вера его не позволяет ему от них избавиться?

— Есть, есть такой! — из разных уголков толпы зазвучали нетерпеливые голоса. Король, как обычно, разместившийся на отдельном троне по левую руку от папы, взволнованно заерзал. По всей видимости, Иоанн был горазд устраивать любопытные зрелища.

А энергичные горожане уже буквально волокли к кубку нескольких калек и юродивых. Первые счастливо улыбались, надеясь получить исцеление, вторые, напротив, изо всех сил упирались, плевались в своих конвоиров и изрыгали чудовищные ругательства. Папа закрыл глаза, как бы поручая сделать выбор Создателю, затем вытянул палец в толпу и поднял свои веки.

— Ты! — палец понтифика уперся в одного из одержимых, который выбор папы прокомментировал новой порцией отборной брани.

— Кто сей несчастный? — вопросил папа.

— Никто не знает его настоящего имени, отец наш ! Мы зовем его Нарни, ибо в первый раз увидели его в городе сем, и милосердие, посетившее в тот же миг сердца наши, не позволило нам бросить его. Уже третий год он неотлучно следует за нами, — отвечали папе безвестные бродяги, по виду смахивающие на уличных жонглеров и, вероятно, до сего дня получавшие дополнительный доход от демонстрации всему миру своего диковинного товарища.

— Негоже человеку, рабу Божьему и любимому творению Его, не иметь имени. Да свершится же тотчас Воля Господа, да изгонит он силой своей бесов, терзающих душу несчастного раба Его, да обретет сей несчастный не только разум, но и имя свое. Да будет имя тебе Гадар, по названию той земли, где Господь наш Иисус Христос исцелял подобных тебе! Во славу Христа!

Сотни человек повторили заключительные слова папы. Меж тем сопровождающие одержимого подвели того к кубку и по приказу папы насильно положили его руки на кубок. Несчастный завыл на всю площадь по-звериному и спины всех присутствующих пронзил ледяной озноб.

Папа бесстрашно подошел к больному и возложил свою руку ему на голову. Одержимый тут же перестал выть и теперь только отчаянно хрипел, бешено вращая вокруг себя глазами.

— Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas! Изгоняем тебя, дух всякой нечистоты, всякая сила сатанинская! Силой и волею Господа, нашей верою в Него, всепроникающим Духом Святым и благочестием Святого Колумбана Ирландского, я сковываю, обессиливаю и приказываю тебе, дух нечистый и навсегда осужденный, сей же миг покинуть эту вечную душу человеческую! Maledicte Diabole, exi ab eo! Дитя Божье, душа нетленная, очистись!

Безумный замолчал, как будто и до него дошел смысл сказанного, и только белки глаз продолжали страшно сверкать и вращаться.

Папа повторил свою фразу. Произнося слова молитвы, которые с веками обрастут сонмом цветистых эпитетов и ритуальных действий, Иоанн Десятый одновременно смазал уши и нос Гадара елеем, а рот солью, всякий раз запечатывая органы чувств одержимого своим благословенным плевком . Одержимый зарыдал, перестал рваться из рук конвоиров, тело его обмякло, колени подогнулись.

— Maledicte Diabole, exi ab eo! Дитя Божье, душа нетленная, очистись! Приказываю, очистись!

Папа в третий раз воззвал к Небу, после чего торжественно поднял кубок и влил вино в послушно раскрывшиеся уста больного. Глаза того остановили свое вращение, глянули вокруг себя жалобно и смиренно. Крики ликующей толпы заполнили все проулки старой Мантуи. Каждый в толпе ощутил себя чуть ли не сопричастным этому великому деянию и, уж во всяком случае, многие посчитали сегодняшний день самым великим в своей жизни, ибо они воочию наблюдали всепобеждающую силу Веры.

Лишь один человек не разделял в эти мгновения восторгов толпы. Несмотря на беспощадный зной, спина его покрылась ледяным потом, а зубы звучно застучали. Явление Высочайшей воли лишило мужества и немалой доли разума даже столь прожженного циника, каковым являлся епископ Гвидолин. Он тщетно пытался взять себя в руки и унять эту проклятую и невесть откуда взявшуюся дрожь, а тем временем все большее число глаз теперь с любопытством устремлялось на него.

К тому же почтенный отец Герланд с честью прошел все испытания. Отпив вина из кубка, он слово в слово повторил свои вчерашние обвинения и призвал Господа вмешаться в спор. Толпа, видя милостивое расположение Небес к отцу Герланду, одобрительно загудела, а наиболее нетерпеливые уже начали заранее выкрикивать в адрес Гвидолина обидные намеки, лишая того остатков воли и мужества.

Гвидолин на ватных ногах пошел к кубку, поддерживаемый под руки своими верными диаконами. Он еще нашел в себе резервы поприветствовать папу и короля, но по мере приближения к кубку почувствовал, что силы окончательно покидают его. За пару шагов до кубка Гвидолин в отчаянии поднял глаза к небу, но его пораженный страхом разум вместо успокаивающей глади небесного моря с островками-подушками пуховых облаков вдруг узрел скалящихся в его адрес чертей и хозяина их, кровавым заревом поднимающимся к нему навстречу!

Все! Гвидолин рухнул наземь. Это стало полной неожиданностью для его диаконов, которые остались стоять на месте, глуповато озираясь по сторонам, в то время как их господин катался в пыли, словно бесы, вышедшие только что из бедняги Гадара, нашли себе новую жертву.

— Прости меня, Господи! Прости меня, Господи! — неистово повторял Гвидолин, захлебываясь в кашляющем рыдании.

Толпа злорадно выдохнула, в мстительном предвкушении скорого наказания. Однако папа Иоанн продолжал оставаться хозяином положения.

— Свершилась воля нашего Господа! Так возблагодарим же, благочестивые христиане, Его и Его святого за скорое и справедливое разрешение спора!

Толпа зашлась в благодарных молитвах.

— Воздадим же должное брату нашему, Гвидолину, который, однажды пав жертвой искушений, не стал, тем не менее, упорствовать в грехе своем. Заповедано же нам Сыном Человеческим прощать врагов наших, а уж заблудших овец Его тем более, ибо кто же из нас без греха есть?

В толпе послышались вздохи разочарований. Большинство плебса слишком явно жаждало увидеть наказание «заблудшей овцы».

— Однако, брат Гвидолин, очевидно, не может оставаться пастором вверенной ему славной Пьяченцы. А поскольку вина его доказана, а раскаяние искренне, лишение брата Гвидолина сутаны епископа не требует созыва и одобрения Синода Святой кафолической Церкви. Волею Господа нашего, утвердившего меня наместником Апостола своего, повелеваю брату Гвидолину принять постриг, вымолить себе прощение и обрести спокойствие души в благочестивом монастыре Боббио, чьим стенам он нанес оскорбление. В сане же епископа города Пьяченцы предлагаю утвердить отца Сигифреда, пресвитера вьеннской церкви Святого Петра. Свое предложение я выношу на рассмотрение и одобрение отцам церкви и города Пьяченцы с настоятельной просьбой его принять.

Вот так внезапно закончилась многообещающая карьера церковного интригана. Отец Герланд решением папы получил должность аббата Боббио и, таким образом, становился духовным наставником своему поверженному сопернику. Толпа ликовала, видя такое торжество справедливости и удивляясь кротости и разуму наместника Святого Петра. Улучив момент, король с ехидной усмешкой наклонился к Иоанну, когда тот с блаженной улыбкой принимал в свой адрес все позитивные флюиды, исходившие от восторженных мантуанцев.

— Ваше Святейшество, я вижу, что ваша вера гораздо весомее горчичного зерна.

— Все, что вы видели, ваше высочество, сделано во славу Господа, на укрепление Веры и для торжества справедливости. Неужели вы станете отрицать?

— Нисколько. Но все же мне весьма интересны эти жонглеры со своим бесноватым другом.

— Уверяю вас, что и в их появлении есть, безусловно, воля и милость Всевышнего.

Король разочарованно пожал плечами, его любопытство Иоанн отказался удовлетворить. Но папа в своих словах не очень-то и лукавил. Слушая накануне гневную полемику Гвидолина и Герланда и теряясь в попытках найти достойное разрешение спора, он рассеянно скользил взглядом по толпе. Выход из создавшегося положения был найден, когда наблюдательный взгляд папы выхватил из толпы знакомые лица бродяг-жонглеров, которые этой же весной исцелили еще одного из своей пестрой компании, заставив того во время службы в Латеране коснуться одежды епископа Рима. Толпа, так же как и сейчас, пришла тогда в благоговейный экстаз, и папа не только не стал разоблачать мошенников, но даже выделил им щедрые подарки. Вчера, после завершения совместной с королем ассамблеи, он поручил доверенным людям своей курии отыскать этих гастролирующих плутов. Нахалы, узнав о просьбе Святого престола, даже попробовали начать торг с отцом Церкви, однако тот, вместо того, чтобы хорошенько выпороть мошенников, предпочел кнуту сладкий пряник. Узнав, что в их ближайшие планы входит поездка в Милан, папа предложил им нечто более ценное, а именно дать рекомендательное письмо архиепископу Фламберту, в котором он попросит главу города предоставить кров этим бродягам, а заодно препроводить их к мощам Святого Амвросия, а также святых мучеников Гервасия и Протасия , где Вера и авторитет Церкви будут иметь все шансы на дальнейшее укрепление. Предложение преемника Князя Апостолов было с превеликой благодарностью принято.

Иоанн Десятый победил, и не стоит уж слишком возмущаться теми методами, к которым он прибег, чтобы справедливость восторжествовала. Надо сказать, что подобные гастроли с плутовским исцелением были одной из характерных черт того века. Десятки прохиндеев сновали между городами, разыгрывая трепетные сцены исцеления одного из своей артели, после чего выпрашивали у правителей города и отцов местных церквей вознаграждения за свои театральные таланты. Церковь при этом ставилась в весьма затруднительное и щекотливое положение и обычно удовлетворяла, в той или иной степени, запросы мошенников, утешая себя тем, что подобные действия укрепляют Веру и даже, как бы цинично это не звучало, повышают нематериальную ценность хранящихся в базиликах мощах святых, что, в свою очередь, привлекает честных паломников. В итоге, в выигрыше оставались все — и бродяги, получавшие за свое лицедейство на кусок хлеба и кувшин вина, и церкви, где состоялось подобное исцеление, когда спустя короткое время к ее стенам начинали прибывать толпы паломников и всамделишных калек, а вместе с церковью и светские владыки мира, которые не скупились на приобретение частиц мощей святых и покупали себе волосы, зубы и кости смиренных христиан, кротко и праведно проживших свой век и даже не подозревавших, что после смерти их останки будут распространяться по всему свету и даже, вопреки естественным биологическим процессам, иметь определенную тенденцию к неконтролируемой регенерации своих органов.

Книга 5. Низвергая сильных и вознося смиренных.

"- Я вижу, к чему это все приведет, — продолжал дерзкий незнакомец, — ваша Вера, имея символом своим кроткого агнца, в действительности потребует крови, много крови. Сначала она обратит ваш гнев на иноверцев, хотя на самом деле ей потребуются их земли, их люди и золото. Но скоро ей перестанет хватать и этого, и вы начнете грызться между собой из-за спора, кто из вас сильнее и истиннее любит Христа. Еще пока вы только ведете словесные тяжбы, каким хлебом стоит заедать кровь вашего Господа, но уже очень скоро вы будете нещадно убивать друг друга из-за того, как правильно, в каком порядке и каким количеством пальцев креститься, на каких языках, живых или мертвых, петь свои псалмы. В огне всеобщей ненависти христиане забудут все истины Нагорной проповеди Господа, мир христианства расколется на мелкие кусочки, каждый из которых будет считать себя центром Вселенной, а на деле исповедовать взгляды своих царей вместо евангельских истин. Вы уже тесните своего Бога из его же храма и взамен помещаете туда иконы смертных, которым адресуете свои молитвы. Пройдет время и даже лики этих добрых проповедников заместятся теми, чьи доблести будут заключаться не в Вере и кротости, а в собачьей службе своему земному владыке и границам его владений. В тот день, когда у каждой империи будет собственный пантеон святых, я посчитаю, что наша Вера воскресла также, как воскрес ваш Господь".

ПРЕДМЕТНЫЙ И БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

«Benedicamus Domino» — стих, завершающий мессу.

«Benedictus qui venit in nomine Domini» — «Благословен Грядущий во имя Господне» (лат.) — строка из древнего христианского гимна Sanctus.

Castel Sant'Angelo — Замок Святого Ангела (мавзолей (башня) Адриана, тюрьма Теодориха, Печальный замок, Башня Кресченция) — римский памятник на берегу Тибра, рядом с Ватиканом. Построен в середине 2 века как мавзолей для погребения императора Адриана. В настоящий момент исторический музей.

Filioque — «филиокве» — прибавка в символе веры, в части, касающейся вопроса об исхождении Св.Духа («и от Сына»), принятая в католицизме.

«Gloria in excelsis Deo» — «Слава в вышних Богу» (лат.) — древний христианский гимн.

«Hosanna in excelsis» -«Осанна в вышних» (лат.) — восклицание, входящее в состав гимна Sanctus.

Kyrie Eleison (Кирие Элейсон) — молитвенное призывание «Господи, помилуй!» (греч. Κύριε ἐλέησον)

Мagister militum — глава городской милиции.

Mas nobis dominus est! — Наш папа есть муж ! (лат.) — восклицание во время папской коронации после процедуры удостоверения пола претендента.

Mea culpa — моя вина (лат.) — многократно повторяемая фраза в покаянной молитве.

«Ora et labora» — «Молись и работай»» (лат.) — девиз ордена бенедиктинцев.

Schola cantorum — школа церковного пения в Риме.

Sella Stercoraria — Стул со специальным отверстием в середине, с помощью которого с середины 9 века проверяли кандидата в папы в принадлежности к мужскому полу.

«SPQR» — «Senatus Populus que Romanus» — Сенат и народ Рима.

Sursum Corda — вступительный диалог в католической мессе.

«Te Deum laudamus» — Христианский гимн 4-го века «Тебя, Бога, хвалим». Авторство приписывается Амвросию Медиоланскому.

«Vere Papa mortuus est» — «Папа действительно мертв» — ритуальная фраза при кончине римского папы. Произносится после троекратного повторения вопроса: «(Имя папы), ты спишь ?».

Via Lata (Широкая улица) — старое название римской улицы Виа Дель Корсо.

Zetas estivalis — прохладная летняя комната.

Аввадон — ангел бездны, ангел-разрушитель.

Августал (префект августал) — наместник (префект) Египта с IV в. В византийскую эпоху было два А. — Верхнего и Нижнего Египта.

Аврелий Августин Иппонийский (354-430)- христианский богослов и филосов. Память его христианские церкви отмечают 28 июня.

Автократор — самодержец.

Агапит Второй (?-955) — римский папа (946-955).

Агафон Первый (?-681) — римский папа (678-681), причислен к лику святых.

Агельтруда (?-?) — герцогиня Сполето до 899г. Супруга Гвидо Сполетского, императора Запада. Мать Ламберта Сполетского, императора Запада.

Агилульф (?-616) — король лангобардов (590-616), первый правитель, короновавшийся Железной короной.

Агнесса Римская (ок.291-304) — христианская мученица, которая из-за своей веры была сначала отдана в публичный дом, а потом приговорена к сожжению, но вмешательством ангелов была спасена от поругания и смерти. Святая всех христианских церквей.

Адальберт Первый Иврейский (?-924) — маркграф Ивреи, сын Анскария. Муж Гизелы Фриульской и Ирменгарды Тосканской. Отец Беренгария Иврейского.

Адальберт Второй Иврейский (932-972) — маркграф Ивреи, король Италии (950-964), сын Беренгария Иврейского и Виллы Тосканской.

Адальберт Второй Тосканский ( Адальберт Богатый) (?-915) — маркграф Тосканы из рода Бонифациев. Муж Берты Тосканской. Отец Гвидо Тосканского, Ламберта Тосканского и Ирменгарды Тосканской.

Аделаида (Адельгейда) (931-999) — жена Лотаря (926-950), сына Гуго Арльского, жена Оттона Первого Великого (912-973), первого императора Священной Римской империи, святая католической церкви.

Адельман (?-956) — епископ Милана (948-953)

Адриан Первый (700-795), римский папа (772-795)

Адриан Второй (792-872), римский папа в период с 867 по 872.

Аймар (910-965), 3-й аббат Клюнийского монастыря (942-954).

Акакия — принадлежность парадного императорского облачения — мешочек с прахом, который император носил в руке в напоминание о бренности всего земного.

Акафист — хвалебное церковное песнопение.

Аколит — младший церковный чин в католичестве. С 1972 года исключен из клира.

Акриты — землевладельцы, получавшие землю и право на налоговые льготы в обмен на обязательства по охране границ.

Акростих — общая сумма податей с данной податной единицы; писалась в ряд на полях писцовой книги.

Акуфий — оружие: длинный и тонкий меч, по форме напоминавший клюв цапли; предназначался для пробивания распространенных на Востоке кольчужных доспехов.

Александр (870-913) — византийский император (879-913 в различных сочетаниях с соправителями).

Аларих (382-410) первый король вестготов, в 410 г. впервые взявший приступом Рим.

Александр Третий (Орландо Бандинелли) (1105-1181) — римский папа (1159-1181)

Алузия (лат. Alousia) — принцип сознательного отказа от мирских удовольствий, имевший место в средневековом монашестве.

Альберих Первый Сполетский (?-925) — герцог Сполето (899-925). Первый муж Мароции.

Альберих Второй Сполетский (911-954) — диктатор Рима (932-954). Второй сын Мароции. Отец Октавиана Тусколо ( папы Иоанна Двенадцатого). Муж Альды Арльской.

Альбумазар (Абу Машар Аль-Балхи) — Персидский математик и астролог 9 века.

Альдуин (?-936) — епископ Милана (931-936)

Амвон — в раннехристианской церкви — возвышение для чтецов св. Писания и произносившего проповедь. В десятом веке располагался в середине храма.

Амвросий — граф Бергамо (?-894), повешен Арнульфом Каринтийским за оказанное ему сопротивление.

Амвросий Медиоланский (ок.340-397), епископ Милана, один из четырех «учителей церкви», почитается всеми христианскими церквями мира.

Анастасий Персиянин (?-628) — христианский святой, родом из Персии.

Анастасий Третий (?-913) — папа римский (911-913). Креатура Мароции.

Анскарий Иврейский (?-ок.900) — маркграф Ивреи. Отец Адальберта Первого Иврейского.

Анскарий Сполетский (ок.915 — 940) — герцог Сполето (936-940), сын Адальберта Первого Иврейского и Ирменгарды Тосканской.

Антифон — в католическом богослужении рефрен, исполняемый до и после псалма.

Антоний Второй Кавлея (?-901) — патриарх Константинопольский 893-901, причислен к лику святых.

Анахорет — отшельник, пустынножительник (монах).

Ангария — повинность; первоначально — поставка волов для государственной почты, чиновников, послов; позже — преимущественно пахотная отработка в пользу землевладельца.

Анфипат — Один из высших титулов в византийской иерархии, примерно соответствующий консулу.

Апокрисиарий — посол.

Аполлония Александрийская (3 век) — приняла мученическую смерть после пыток язычников, которые выбили у нее все зубы. С тех пор считается заступницей при зубной боли.

Апор — бедняк.

Араузион — средневековое название города Оранж (Франция).

Ардерих (?-948) — архиепископ Милана (936-948)

Арелат — одно из названий Бургундии, образованное от названия города Арль.

Ариадна, Тесей — Герои древнегреческого мифа о Тесее, обреченного на принесенение в жертву чудовищу Минотавру, живущему в Лабиринте на острове Крит. Тесей убил Минотавра, а затем был спасен сестрой Минотавра Ариадной, давшей ему путеводный клубок для выхода из Лабиринта.

Арианство — Одно из ранних течений христианства 4-6 веков н.э, отрицавшее единосущность Отца и Сына.

Аргировул — жалованная грамота, скрепленная серебряной печатью. Давалась императором, чаще — деспотом.

Аргиропрат — ювелир. А. называли также менял и ростовщиков.

Аргос, Аргосская империя — Византия.

Ариане — последователи александрийского пресвитера Ария (? — 336), в отличие от ортодоксальной церкви учившего, что Бог-Сын рожден, не мог существовать до своего рождения и, значит, имел начало и не равен Богу-Отцу. В 381 г. арианство окончательно признано ересью.

Аристон —первая трапеза дня (завтрак).

Аркарий — казна, казначей.

Армагеддон — в Новом завете место последней битвы сил Добра и Зла, впоследствии приобрело значение конца света.

Арнульф Каринтийский (ок.850-899) — король Восточно-франкского королевства (887-899), император Запада (896-899). Незаконнорожденный сын Карломана, короля Баварии и Италии. Отец Людовика Дитя.

Арпад (ок.850-907) один из первых правителей Венгерского княжества (889-907)

Архидиакон — священнослужитель, напрямую подчинявшийся папе. Со временем архидьяконов стали называть кардиналами. В настоящее время в католической церкви звание архидиакона упразднено.

Архиерей — высший сан православной христианской церкви. Соответствует епископу в католицизме.

Архонт — «начальник», понятие, часто употреблявшееся византийскими историками в самом широком смысле по отношению к своим и иноземным чиновникам, правителям и т.д.

Асикрит — секретарь.

Атенульф Первый Капуанский (?-910) — князь Капуи (887-910) и Беневента (899-910).

Атенульф Второй Капуанский (?-940) — князь Капуи и Беневента (911-940), младший брат и соправитель Атенульфа.

Афесия — вид налога.

Аэрикон — вид налога.

Бахус -Древнеримский бог виноделия, сын Юпитера и Семеллы.

Башня Адриана — см. Castel Sant'Angelo

Беатриче Ченчи (1577-1599) — казнена на мосту Святого Ангела.

Бегемот — злой демон, Сатана.

Безант (византин) — так в Европе называли восточные золотые монеты, первоначально — византийские, затем арабские и пр.

Безонтион, Безонтий — средневековое название города Безансон (Франция).

Бенедикт Четвертый (?-903) — римский папа (900-903). Короновал Людовика Слепого императорской короной.

Бенедикт Седьмой (?-983) — римский папа (974-983), сын Деодата, незаконнорожденного сына Мароции.

Бенедикт Девятый, Теофилакт Третий Тусколо (?-1056) — папа римский в 1032-1044, в 1045, 1047-1048гг.). Потомок Мароции, по легенде стал папой в двенадцать лет.

Бенедикт Десятый (Иоанн Минциус) (?- ок.1080) — антипапа (1058-1059)

Бенефиции — 1) владения вассалов короля на праве пожизненного ( но без права передачи по наследству) пользования ( см. также Феод и Керсийский капитулярий) 2) выгоды, приобретения.

Беренгарий Иврейский (ок.900 — 966) — маркграф Ивреи, король Италии (950-964). Сын Адальберта Первого Иврейского и Гизелы Фриульской, внук Беренгария Фриульского. Отец Адальберта Второго Иврейского. Муж Виллы Тосканской.

Беренгарий Фриульский (ок. 850 — 924) — маркграф Фриуля, король Италии (888-924), последний император Запада (916-924). Из рода Унрохов. Отец Гизелы Фриульской, дед Беренгария Иврейского.

Бернард (ок.797-818), король Италии (812-818), внебрачный сын Пипина, внук Карла Великого, ослеплен по приказу своего дяди, Людовика Благочестивого.

Бернон Клюнийский (ок.850-927) — первый аббат Клюнийского аббатства (909-927), католической церковью причислен к лику святых.

Берта Тосканская (Лотарингская) (?-925) — графиня Арля, маркиза Тосканская. Незаконнорожденная дочь короля Лотарингии Лотаря и его любовницы Вальдрады. Первый муж — Теобальд Арльский. Дети от первого брака — Теутберга, Гуго Арльский и Бозон Тосканский. Второй муж — Адальберт Тосканский Богатый. Дети от второго брака — Гвидо Тосканский, Ламберт Тосканский и Ирменгарда Тосканская.

Берта Швабская ( ок. 907 — ок.966) — королева Италии (922-926 и 937-947), королева Верхней Бургундии (922-937, Нижней Бургундии (933-937). Дочь Бурхарда Швабского. Супруга Рудольфа Второго и Гуго Арльского. Мать Адельгейды (Аделаиды).

Блио — средневековая верхняя женская и мужская одежда. Женские блио представляли собой длинное платье с рукавами узкими до локтя и расширяющимися к запястью. Мужские блио были с короткими рукавами или же вообще без рукавов.

Бозон Вьеннский (ок.825-887), граф Вьенна, герцог Прованса, первый король Нижней Бургундии (879-887), отец императора Людовика Слепого.

Бозон Древний (?-?, 9 век), граф Верчелли, основатель рода Бозонидов, дед Бозона Вьеннского.

Бозон Тосканский (ок.885-936) — граф Арля, Авиньона, маркграф Тосканы (931-936). Сын Берты Тосканской от ее первого брака.

Бозониды — род правителей бургундских владений. Одна ветвь рода (Арльская) ведет происхождение от Бозона Древнего. К этой ветви принадлежали Гуго Арльский и Бозон Тосканский. К другой ветви (Бивинидов), родоначальником которой считается франкский граф Бивин, относится Людовик Третий Слепой.

Бонифации — род тосканских графов, к которым принадлежал Адальберт. На их гербе изображена звезда на синем поле.

Бонифаций Первый (?-615) — римский папа (608-615), святой католической церкви.

Бонифаций Второй Сполетский (?-953) — герцог Сполето (945-953), тесть Умберто Тосканского, отец Теобальда Второго Сполетского.

Бонифаций Шестой (?-896) — римский папа в апреле 896г.

Борго замок — ныне Фиденца.

Бреве — письменное послание папы римского, посвящённое второстепенным ( в отличие от буллы) проблемам церковной и мирской жизни.

Брунгильда (ок.543-613) — королева франков (566-575)

Булла — основной папский акт, скрепляемый свинцовой или золотой печатью Само слово булла означает печать.

Бурхард Швабский (ок.884-926) — герцог Швабии. Отец Берты Швабской.

Бюзины- Средневековые трубы ( обычно изогнутые), достигавшие длиной нескольких метров, бюзины были составной частью олифанта.

Вальдрада (?-ок.870) — конкубина Лотаря Второго, короля Лотарингии. Мать Берты Тосканской.

Вальперт (?-970) — епископ Милана (953-970).

Варантизация (лат. — warantizatio) — гарантия

Варнефрид — см. Павел Диакон.

Василевс (базилевс) — император.

Василеопатор — отец или тесть императора.

Василиане — католический орден византийского обряда, основанный греками, бежавшими в Италию в период византийского иконоборчества. Следуют уставу, авторского которого приписывают святому Василию Великому.

Василиса — императрица.

Вельзевул (Повелитель мух) — злой дух, подручный дьявола.

Вельф Первый (778-825) — граф Аргенау, основатель династии Старших Вельфов, давшей Европе множество правителей.

Вергельд — компенсация за убийство свободного человека, распространенная в германских племенах.

Вергилий (70 до н.э. — 19 до н.э.)_ — древнеримский поэт.

Верденский раздел — соглашение о разделе империи Карла Великого между его внуками: Лотарем Первым, Людовиком Немецким и Карлом Лысым. По итогам раздела они получили в свое управление соответственно Срединное королевство (Лотарингия, Бургундия, Италия), Восточно-франкское королевство (Германия) и Западно-франкское королевство (Франция).

Верные — христиане, принявшие крещение и прошедшие т.н. оглашение ( изучившие основы религии).

Вестиарий — 1)чиновник, ведавший императорским гардеробом и особой казной; протовестиарий — старший В., высокая должность; 2) собственно натуральная казна императора.

Вестарарий-заведующий папским облачением и утварью.

Вестиопрат — торговец шелковыми и др. дорогими одеждами.

Виатикум — Последнее причастие.

Византийский коридор — Старинная прогулочная дорога возле Орты.

Викарий — 1) наместник 2) офицерский чин в пехоте 3) лицо, замещавшее высшего церковного иерарха.

Виктор Четвертый (Оттавио ди Монтичелли) (1095-1064) — антипапа (1159-1164)

Вин санто — тосканское белое, сладкое вино.

Висконт (от латинского vicecomes) — как правило, таковым считался старший сын графа.

Виталиан (?-672), римский папа (657-672)

Витигес (500-542) — король остготов, безуспешно осаждал Рим в 537-538 гг.

Витторио Колонна (1490-1547) — итальянская поэтесса периода Возрождения, потомок Мароции.

Второй Вселенский (Первый Константинопольский) собор — собор, состоявшийся в 381 г., дополнил и утвердил Никейский символ Веры. Западные церкви участия в соборе не принимали.

Вукелларии — 1) в ранней Византии — личная дружина частного лица, обычно полководца; 2) название одной из фем.

Гален (ок.130-ок.217) — римский врач и философ.

Гариберт Безанский (?-921) — архиепископ Милана (919-921)

Гаттон (Хатто) (850-913) — архиепископ Майнца (891-913). Советник королей Арнульфа Каринтийского, Людовика Дитя, Конрада. По легенде съеден мышами в наказание за жестокость и насмешки к голодающим беднякам. В районе г.Бирген (Германия) до наших времен сохранилась Мышиная башня, в которой Гаттон принял свою смерть.

Гваямар Второй Горбатый (?-946) — князь Салерно (900—946)

Гвидо Сполетский (?-894), герцог Сполето, король Италии (889-894), император Запада (891-894). Супруг Агельтруды. Отец Ламберта Сполетского, императора Запада.

Гвидо Тосканский (ок.890-930) — маркграф Тосканы (915-930), сын Адальберта Тосканского Богатого и Берты Тосканской, второй муж Мароции.

Гвидон (?-946) епископ Остии (900-946)

Гвидолин (?-?) — епископ Пьяченцы. Участник многочисленных заговоров против императора Бернгария.

Гвидониды — род сполетских герцогов франкского происхождения. Назван по имени Гвидо Сполетского.

Гексаграм — тяжелая (2 милиарисия) серебряная монета, чеканившаяся в сер. VII в.

Гелианд, Heliand (Спаситель) — древнесаксонский эпос 9-го века.

Гензерих (389-477) — король вандалов (428-477)., взявший Рим в 455 г.

Геникон — финансовое ведомство.

Генрих Второй (1519-1559), французский король (1547-1559), убит на рыцарском турнире графом Монтгомери.

Генрих Восьмой (1491-1547) — король Англии (1509-1547), отказ Рима расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской послужил причиной для разрыва Англии с Римом и основания англиканской церкви.

Генрих Птицелов (ок.876-936). Король Восточно-франкского королевства (Германии) (919-936). Отец Оттона Великого.

Герберт Второй Вермандуа (ок.880-943) — граф Вермандуа и Лана. Влиятельный феодал франкского королевства.

Гервасий и Протасий — раннехристианские мученики 1-2 веков. Захоронены в миланской базилике Святого Амвросия.

Герман Первый (?-740) — патриарх константинопольский (730-740), противник иконоборчества.

Гетериарх — Командующий варяжской гвардией в Византии.

Гильом Благочестивый (ок.860-918) — герцог Аквитании (893-918), создатель и первый покровитель Клюнийского аббатства.

Гинекей — женская половина дома, женская мастерская.

Гинкмар Реймский (ок.806-882). Архиепископ Реймса (845-882)

Гладиус — короткий римский меч, от названия этого меча произошло название воинов-гладиаторов.

Гоминиум (оммаж, коммендации) — вассальная присяга.

Гонорий Первый (?-638), римский папа (625-638), предан анафеме на 6-м Вселенском соборе 680г. за сочувствие к монофелитам.

Готшальк (Готескальк) (ок.803-ок.868) — монах, богослов.

Греческая Лангобардия — часто встречающееся название южноитальянских княжеств в 10-м веке.

Греческий огонь (Огонь Каллиника) — горючая смесь, применявшаяся в военных целях Византией. Греческий огонь изобретен в 673г. сирийским ученым Каллиником, бежавшим в Византию от арабов.

Грегоровиус Фердинанд — (1821-1891) немецкий историк и писатель. Автор труда «История города Рима в средние века».

Григорий, Григорий Великий — Григорий Первый (540-604), римский папа (590-604), почитается всеми основными христианскими церквями мира.

Гуго Арльский (ок. 885 — 948) — граф Арля и Вьенны, король Нижней Бургундии (928-933), король Италии (926-945) . Сын Берты Тосканской от первого брака. Третий муж Мароции. Муж Берты Швабской. Отец Умберто — маркиза Сполетского и Тосканского, Берты — супруги византийского императора Романа Младшего, Альды — супруги Альбериха Второго Сполетского, Лотаря Второго, короля Италии (926-950).

Гуго Белый (Великий) (ок.897-956) — маркиз Нейстрии, граф Парижа и Орлеана, герцог Аквитании, герцог франков ( в то время высший некоролевский титул).

Гуго Миланский (?-?) — сын Майнфреда Миланского, родственник епископа Фламберта Миланского и Мило Веронского.

Гуго Черный (ок. 898 — 952) — герцог Бургундии, брат французского короля Рауля Первого Бургундского.

Гундахар (ок.385-436) король Древнебургундского королевства (406-436)

Гундиох (?-473), король Древнебургундского королевства (436-473), основанного на территории Западной Римской Империи.

Далматика — Литургическое облачение католического священника.

Далмаций (Далматий) Родезский (524-580) — третий епископ Родеза, святой католической церкви.

Дамасий Первый (300-384) римский папа (366-384), причислен к лику святых католической церкви.

Данайцы — Данайцами назывались греки, осаждавшие Трою. Их «подарком» осажденным стал знаменитый деревянный (троянский) конь, с помощью которого город был взят.

Дезидерий (?- ок. 786) — последний лангобардский король (756-774).

Декан — 1) в римской армии — начальник десятка; 2) привратник.

Декарх — десятник, начальник небольшого отряда.

Денарий — Серебряная монета, по стоимости около 1/12 золотого солида.

Деспот — «владыка», высокий титул; в поздней Византии — наместник деспотии, обычно — ближайший родственник императора.

Деспотия (деспотат) — в поздней Византии область, находившаяся под властью деспота и относительно независимая от константинопольского императора (Д. Мореи, Фессалоники)

.

Диадема — одна из разновидностей императорских корон. Часто синоним слова «корона».

Диакон — духовное звание первой (низшей) степени священства. Не имеет права на совершение служб и таинств.

Дидим Слепец (ок.312-398) — греческий богослов, чье учение на Латеранском соборе 649 года признано ересью.

Димарх — лицо, возглавлявшее один из димов.

Димы — спортивные партии цирков римских городов, к V в. трансформировались в политические. Сохраняли известную значимость до IX в. Были четыре основных цвета партий (в одежде этих цветов выступали возничие на ристаниях) — венеты (голубые), прасины (зеленые), русии (красные) и левки (белые). Наибольшее значение имели первые две.

Динаты — «могущественные»; землевладельческая знать.

Динстманн (герм.) — свободный рыцарь.

Диоклетиан, Гай Валерий Аврелий Диоклетиан (245-313) — римский император (284-305), известный жестокими гонениями на христиан.

Диоскор (?-530) — антипапа, в 530 году большинством пресвитеров Рима был объявлен папой, но умер спустя три недели после избрания.

Диоцез — административное подразделение, меньше префектуры, но включавшее несколько провинций.

Дипнон — вторая трапеза дня (обед).

Диэтарий — старший какого-либо помещения царского дворца.

Домен — земля, находившаяся в собственности магната.

Доместик — титул командующего войском.

Доместикий — в поздней Византии — чиновник, следивший за исполнением приказов императора.

Доминик (1170-1221) — Доминик де Гусман Гарсес — испанский монах-проповедник, основатель ордена доминиканцев, святой католической церкви.

Домициева дорога — построена в 118-122 г. до н.э. по приказу консула Гнея Домиция Агенобарба, соединяла Древний Рим с провинцией Испания.

Домнин (?-304) — святой католической церкви, покровитель города Фиденца.

Докатив — денежный подарок, дававшийся воинам, новоизбранным императором.

Дорифор — копьеносец.

Дормиторий — келья, монашеская спальня.

Дорога франков — средневековая (с конца 9 века) паломническая дорога в Рим, проходившая по территории современных Франции и Италии.

Дромон — «бегун», основной вид виз. боевого корабля, до 200 гребцов и 70 воинов, мог нести машины для применения воспламеняющихся смесей.

Друнгарий — командующий византийским флотом.

Дука (дукс) — 1) герцог, правитель, наместник; 2) в Х-ХII вв. — наместник дуката (адм. единица, объединявшая несколько удаленных фем.

Евхаристия — причащение.

Евфимий Первый Синкелл (ок.834-917) — патриарх Константинопольский (907-912)

Екатерина Русская — Екатерина Вторая (1729-1796), российская императрица (1762-1796)

Епископ — высший сан Римско-католической церкви ( в Восточной церкви соответствует Архиерею). Изначально старший наставник христианской общины. Первоначальное равенство христианских общин между собой со временем было нарушено, что в итоге привело к возникновению особых епископских званий (в католической церкви — архиепископы, папы, в православии — митрополиты и патриархи).

Железная корона — корона лангобардов, которой затем стали короноваться правители Италии.

Жерар Второй (ок.800-879) — граф Парижа, Вьенна и Лиона.

Жонглеры (фимелики)_ — циркачи, бродячие актеры.

Захарий Первый (679-752) — римский папа (741-752)

Зоя Карбонопсина (угольноокая) (?- после 919) — четвертая жена византийского императора Льва Шестого, мать императора Константина Багрянородного.

Идик — 1) начальник государственных мастерских; 2) императорская сокровищница Большого дворца.

Иерихон — Древний город, стены которого, согласно библейской легенде, рухнули после того, как войско евреев трижды обошло город трубя в трубы.

Иларий Пиктавийский (315-367) святой всех христианских церквей.

Инвеститура, борьба за инвеституру — Борьба за право назначения епископов и аббатов между римскими папами и императорами Священной римской империи в 11-12 веках.

Индикт — (индиктион) — пятнадцатилетие. По И. в Византии велось летоисчисление. Для установления года И. нужно число лет «от сотворения мира» (год от Р.Х. плюс 5508) разделить на 15, в остатке — год индикта (если деление без остатка — пятнадцатый И.). Год по И. начинался с сентября.

Иоанн Второй (?-919) — герцог Неаполя (915-919)

Иоанн Восьмой (814-882) — римский папа (872-882)

Иоанн Девятый (840-900) — римский папа (898-900)

Иоанн Десятый (860-928), Джованни Ченчи, Джованни да Тоссиньяно — римский папа (914-928). Короновал императором Запада Беренгария Фриульского.

Иоанн Одиннадцатый (910-935) — римский папа (928-935). Сын Мароции.

Иоанн Двенадцатый (937-964), Октавиан Тусколо — римский папа (955-963,964). Сын Альбериха Второго Сполетского, внук Мароции. Короновал императорской короной германского короля Оттона Великого.

Иоанн Тринадцатый (?-972), Иоанн Кресченций — римский папа (965-972). Сын Теодоры Младшей и Кресченция Мраморная Лошадь. Племянник Мароции.

Иоанн Девятнадцатый (Романо ди Тусколо) (?-1032) — римский папа (1024-1032)

Иоанн Павел Первый, в миру Альбино Лучани, (1912-1978) — папа римский с 26 августа по 28 сентября 1978г.

Иоанн Куркуас (?-после 946) — византийский полководец, анфипат (консул) при дворе Романа Лакапина

Иподиакон — один из низших церковных чинов, промежуточная ступень между младшим клиром, не имеющим права вести службы и старшим клиром , к которому относятся диаконы ( также не служит), священники (пресвитеры) и епископы. В настоящий момент звание иподиакона упразднено.

Ипполит Римский (ок.170-ок.235), антипапа (218-235), святой всех христианских церквей.

Ирина Исаврийская (ок.752-803), первая византийская императрица, правившая самодержавно (797-802). Ее самодержавное воцарение стало поводом для императорской коронации Карла Великого. Попытки организовать ее брак с Карлом закончились неудачей.

Ирменгарда Тосканская (894-ок.930) — графиня Иврейская, дочь Адальберта Второго Богатого и Берты Тосканской.

Ирменгарда Турская (804-851) — жена императора Лотаря Первого, признана местночтимой святой Страсбургской епархии.

Ирод Антипа (ок 20 до н.э. — ок.40 н.э.) — правитель Галилеи.

Исаак Сирийский (?-550) — отшельник из Сирии, живший на холмах Сполето. Причислен к лику святых.

Исидор Севильский (ок.570-636), монах, епископ Севильи, богослов, провозглашен католической церковью Учителем Церкви, причислен к лику святых.

Кадастр — податный список (села, владения, округа, фемы и пр.), куда заносились сведения о налогоплательщиках — число членов семьи, площадь и количество им принадлежавших угодий, поголовье их скота, недоимки и т.д.

Кадваладр Благословенный (?-682) — король Гвинеда (Уэльса) (655-682), умер в Риме.

Казула — литургическое облачения священника, безрукавная риза из жесткой ткани.

Кайлон, Иоанн Восьмой (?-915) — архиепископ Равенны (898-915).

Калигула (12-41) римский император (37-41), Нерон (37-68) римский император (54-68), оба из династии Юлиев-Клавдиев.

Камерарий — ныне камерленго — управляющий финансами и имуществом Святого престола.

Камиза — рубаха или нижнее белье в эпоху раннего средневековья.

Каниклий — «хранитель чернильницы», придворная должность.

Кардинал — высшее после Папы духовное лицо католической церкви. В девятом-десятом веках священник, напрямую подчинявшийся папе (см. также Архидиакон). Изначально священнослужители семи особых церквей Рима, к 9 веку число таких церквей увеличилось до 28. Имеет три ранга: кардинал-диакон, кардинал-священник и кардинал-епископ. Эти звания связаны с двойным (параллельным) духовным саном, т.е. священнослужитель, носящий титул кардинала, в какой бы части света он не возглавлял епархию, приписан к особым (кардинальским) церквям Рима в качестве священника или даже диакона.

Карл Великий (ок.745-814) — король франков (768-814), король лангобардов (774-781), первый император возрожденной Западной империи (800-814).

Карл Второй Лысый (823-877) — после Верденского раздела 843г. первый король Западно-Франкского королевства (843-877), король Италии (876-877), император Запада (875-877). Сын Людовика Благочестивого, внук Карла Великого.

Карл Константин (ок.910 — ок. 962) — сын Людовика Слепого, граф Вьенна (931-962)

Карл Третий Толстый (839-888), король Восточно-франкского королевства (876-887), король Италии (879-887), император Запада (881-887).

Карл Третий Простоватый (879-929) — король Западно-франкского королевства (898-922)

Карломан (830-880), король Баварии и Италии (877-880), правнук Карла Великого.

Кассиодор (ок. 490 — ок. 590) — знаменитый писатель-историк, государственный деятель.

Кастор и Поллукс — Герои древнегреческих мифов, ставшие примером самоотверженной мужской дружбы.

Катафракт (кавалларий) — конный воин, одетый броней.

Катерга — корабль.

Катон Старший (234-149 до н.э.) — древнеримский политик, сенатор Рима.

Квестор — в Византии IX—X вв. — высокая судебная должность.

Квирит — гражданин.

Кентинарий — сто либр золота, 7200 номисм.

Кератин — серебряная монета с содержанием серебра, стоимость которого эквивалентна 1/1728 золотой либры (римская единица веса — силиква), т.е. 1/24 номисмы.

Керсийский капитулярий — Указ 877г. короля франков (843-877гг.) и императора Запада (875-877гг.) Карла Второго Лысого (823-877) о праве вассалов короля сохранять за своими владениями наследственные права. Предопределил постепенное вытеснение бенефиций феодами.

Кибела — «мать-природа», богиня древнегреческой и древнеримской мифологии.

Кимвал — ударный музыкальный инструмент, прародитель ударных тарелок.

Кир — господин.

Китонит — придворная должность. К. охраняли китон — императорские покои.

Кифара — щипковый музыкальный инструмент наподобие лиры.

Клавы — 1) у римлян — пурпурные полосы на тоге сенатора или всадника; 2) в Византии — должностные знаки отличия в виде нашивок на одежде (чаще всего на рукавах) различной формы и цвета.

Клиофедр — складной стул.

Клуатр — сад внутри здания.

Кодекс — Деревянная дощечка для письма.

Кодик — копии с ценных документов, используемые для повседневных нужд.

Колон — поселенец, арендатор земли.

Колумбан (ок.540-615) — ирландский монах-миссионер, основатель монастыря Боббио. Святой католической церкви.

Комит — граф, начальник воинского отряда.

Коммендации (Гоминиум, оммаж) — вассальная присяга

Коммеркий — пошлина с лиц, занимающихся торговлей.

Коммеркиарий — сборщик коммеркия.

Комплеторий -Церковная служба завершающая день.

Конкубина — незамужняя женщина низкого сословия, сожительствующая со знатным мужчиной.

Консисторий — государственный совет при императоре из высшего чиновничества, верхов армии и духовенства.

Конрад Первый (ок.881-918), король Восточно-франкского королевства (911-918).

Конрад Второй (?-876) — граф Осера, маркграф Верней Бургундии (864-876).

Консилиум — название городского управления Рима в 7-9 веках.

«Константинов дар» — Акт римского императора Константина о передаче римскими папам верховной власти над Западной Римской империей. Имел огромное значение в последующей истории Европы. Признан подложным, время изготовления подлога датируется 8-9 веками.

Константин Второй (?-769), стал в 767г. папой в результате насильственных действий своего брата Тото, герцога Непи (?-768). Признан антипапой.

Константин Шестой (771-797) — византийский император (780-797)

Константин Седьмой Багрянородный (905-959) — византийский император (908-959 в различных сочетаниях с соправителями, в т.ч. с династией Лакапиных). Сын Льва Шестого Мудрого и Зои Карбонопсины.

Константин Лакапин (?-947) — византийский император (924-945), сын и соправитель Романа Лакапина.

Константин Первый Великий (272-337) — римский император (306-337), сделал христианство господствующей религией в Римской империи, святой большинства христианских церквей.

Консул — высшая гражданская должность в римской республике.

Конфитеор — краткая покаянная молитва в католицизме, содержащая в себе знаменитое троекратное признание своей вины («mea culpa, mea culpa, mea máxima culpa).

Коперто — мост Понте-Веккьо в Павии.

Кордовские мученики — 48 христиан, преимущественно монахов, казненных в Кордове в сер. 9 века за преступления против ислама.

Кресченции — знаменитая фамилия средневекового Рима. Кресченций Первый (?-915) — один первых сенаторов возрожденного Сената Рима. Кресченций Второй, Мраморная Лошадь (?-?) — соратник Альбериха Второго Сполетского, супруг Теодоры Младшей. Кресченций Четвертый (?- 998) — правитель Рима (985-998).

Кристиан фон Бух (ок.1130-1183) — архиепископ Майнца (1165-1183)

Крипта — Подземное помещение в католическом храме, обычно под алтарной частью. Служит для погребения усопших.

Ксенохейон — странноприимный дом, обычно при монастыре.

Ксест — римская и византийская мера объема, равна примерно 0,5 литра

Ктитор — основатель монастыря, пользовавшийся по отношению к нему рядом прав (доля в доходах и т.д.). Права ктиторства сходны с харистикием, но наследственные.

Кубикуларий — придворный охранник (обычно евнух), ночевавший рядом со спальней императора.

Кубикулум — спальня.

Кэдвалла (?-689) — король Уэссекса (685-688). Умер также в Риме, в связи с чем его и обстоятельства его смерти часто путают с историей Кадваладра.

Лаврентий Римский (ок.225-258) — архидиакон христианской общины, святой всех христианских церквей. За отказ поклониться языческим богам, заживо изжарен на железной решетке.

Ламберт Миланский (?-931) — архиепископ Милана (921-931).

Ламберт Сполетский (880-898) — король Италии (891-898), император Запада (892-898). Сын Агельтруды и Гвидо Сполетского.

Ламберт Тосканский (ок.897- после 938) — маркграф Тосканы (930-931), сын Адальберта Второго Богатого И Берты Тосканской.

Лангобардия- регион, соответствующий современной Ломбардии.

Лангобардское королевство — королевство Италия. После разгрома лангобардов в конце 8 века, возникшее, благодаря потомкам Карла Великого, королевство Италия, еще долгое время продолжали именовать королевством лангобардов, а сами короли короновались лангобардской короной.

Ландон (?-914) — папа римский (913-914). Креатура Теодоры Старшей.

Ландульф Первый (?-943) — князь Капуи и Беневента (901-943), старший брат и соправитель Атенульфа.

Ланциарии — копьеносцы.

Латинский союз — союз городов Лация, существовавший в период ок. 600-340гг до н.э.

Лацио — историческая территория, включающая в себя Рим и его ближайшие пригороды.

Лев Первый Великий (390-461), римский папа (440-461)

Лев Третий (750-816) — римский папа (795-816), короновал в 800г. императорской короной Карла Великого.

Лев Четвертый (790-855) — римский папа (847-855), основатель Леонины (города Льва), прообраза Ватикана.

Лев Пятый (?-903) — римский папа в 903г.

Лев Шестой (?-928) — римский папа в 928г. Креатура Мароции.

Лев Седьмой (?-939) — римский папа (936-939).

Лев Восьмой (?-965) — римский папа (963-965)

Лев Девятый (1002-1054) — римский папа (1049-1054)

Лев Третий Исавр, Лев Исаврийский (675-741) — византийский император (717-741).

Лев Четвертый Хазар (750-780) — византийский император (775-780)

Лев Шестой Мудрый ( ок.866-912) — византийский император (870-912 в различных сочетаниях с соправителями). Отец Константина Седьмого Багрянородного. Супруг Зои Карбонопсины.

Лев Руанский (?-900) священномученик, казнен сарацинами.

Левиафан — Морское чудовище, которого по легенде изловил папа Сильвестр Первый.

Легат — чрезвычайный полномочный посол римского папы.

Леонина (город Льва) — построенная папой Львом Четвертым в середине 9 века крепость вокруг собора Святого Петра и прилегающих к нему сооружений. Прообраз будущего Ватикана.

Лео Таксиль (1854-1907) — французский писатель и общественный деятель, автор книги «Священный вертеп» с острой, порой за гранью приличия, критикой папства.

Лжеисидоровы декреталии — сборник трудов неизвестного автора, который приписал авторство Исидору Севильскому. Датированы серединой 9-го века. Обосновывают верховную власть папы в делах Церкви, а также его независимость от светских владык. В период Реформации аргументированно признаны подложными.

Либра (литра, римский фунт) — мера веса, ок. 327,45 г. Из Л. золота чеканились 72 номисмы.

Ливеллярии — свободные земледельцы, арендаторы.

Литургия часов (оффиций) — В католической церкви общее наименование богослужений, должных совершаться ежедневно в течение дня (за исключением мессы). Каждая служба имела отдельное название:

• (ночью) Утреня (лат. Matutinum)

• (на рассвете) Лауды (лат. Laudes)

• (прибл. 6 утра) Первый час (лат. Prima)

• (прибл. 9 утра) Третий час (лат. Tertia)

• (в полдень) Шестой час (лат. Sexta)

• (прибл. 3 дня) Девятый час (лат. Nona)

• (на заходе солнца) Вечерня (лат. Vesperae)

• Комплеторий (лат. Completorium — служба, завершающая день.

Лиутпранд (690-744) — король лангобардов (712-744)

Лиутпранд Кремонский (922-972), епископ Кремоны, историк, дипломат, посол Оттона Великого. Автор «Антоподосиса» («Воздаяние») — основного исторического источника о событиях 10 века в Европе.

Лициний (ок. 263-325) — римский император (308-324)

Логофет — должность, управляющий ведомством (логофисией): Л. геникона — казны, Л. дрома — почты и внешних сношений, Л. стад — имп. поместий, Л. солдат или стратиотской казны — снабжения армии. Великий Л. — глава правительства в Никейской империи и поздней Византии.

Лотарь Первый (795-855) — внук Карла Великого, сын Людовика благочестивого, император Запада (823-855), инициатор Верденского договора о разделе империи, создатель и первый король Срединного королевства.

Лотарь Второй (ок.835-869) — король Лотарингии. Отец Берты Тосканской. Его женитьба на незнатной Вальдраде привела к серьезному конфликту с папой Николаем, а впоследствии стала причиной раздела королевства.

Лукреция Борджиа (1480-1519), дочь папы Александра Шестого, обвинявшаяся современниками в распутном образе жизни, в т.ч. сожительстве с отцом и со своими братьями.

Луций Корнелий Сулла(138 до н.э.-79 до н.э.) — древнеримский государственный деятель.

Луций Лициний Лукулл (117-56 гг. до н.э.) — римский военачальник, чьи пиры прославились своим изобилием.

Людовик Первый Благочестивый (778-840), сын Карла Великого, император Запада (814-840)

Людовик Второй (ок.825-875) — король Италии (844-875), император Запада (850-875). Сын Лотаря Первого и Ирменгарды Турской.

Людовик (Людвиг) Второй Немецкий (ок.805-876), внук Карла Великого, первый король Восточно-франкского королевства (843-876)

Людовик Третий Слепой (ок. 880-928) — король Нижней Бургундии (887-928), король Италии (900-905), император Запада (900-905). Сын Бозона Вьеннского.

Людовик Дитя (893-911), король Лотарингии и Восточно-франкского королевства (900-911), последний из восточных Каролингов. Сын Арнульфа Каринтийского.

Людовик Четвертый Заморский (920-954) — король Западно-франкского королевства 936-954гг. Из династии Каролингов.

Люцифер — падший ангел, Сатана.

Маврикий (539-602), византийский император (582-602).

Магистр — 1) (magister militum, стратилат) в позднем Риме — высшая военная должность, в Византии — один из высших титулов в VII-XI вв.

Магриб — арабское наименование стран Северной Африки.

Майоль (ок.910-994,) 4-й аббат Клюнийского монастыря (954-994), святой Католической церкви.

Майнфред Миланский, Майнфред ди Ломелло (?-897) — наместник императора Ламберта в Милане. Отец Гуго Миланского.

Макон — одно из бургундских графств.

Манассия (695 до н.э. — 642 до н.э.) — царь Иудеи

Манассия (?-959) — племянник Гуго Арльского, епископ Вероны, Милана, Тренто, Арля.

Мандатор — «вестник», одна из низших должностей военных или гражданских ведомств.

Манипул — полоска ткани, надеваемая на левую руку — часть литургического облачения.

Манихеи — восточная дуалистическая секта. Мегадука — великий дука, в эпоху поздней Византии — командующий флотом.

Мантеллумы — Накидка без рукавов ( предшественник мантелетт)

Марин Первый (?-884) — римский папа (882-884). Брат папа Романо Марина.

Марин Второй (?-946) — римский папа (942-946).

Марк (?-336) — епископ Рима в 336г.

Марк Габий Апиций (1 век н.э.) — богатый римлянин, кому приписывают авторство десяти книг о приготовлении пищи (Апициевский корпус).

Марк Эмилий Лепид (?-152 г. до н.э.) , древнеримский политический деятель, консул. Его именем в Италии назван регион Эмилия-Романья.

Мароция (892-?) — дочь сенатора Теофилакта и Теодоры Старшей. Супруга Альбериха Первого Сполетского, Гвидо Тосканского и Гуго Арльского. Мать Альбериха Второго Сполетского и папы Иоанна Одиннадцатого.

Мартин Первый Исповедник (?-655) — римский папа (649-653), осудил ересь монофелитов, к которым принадлежал базилевс Констант Второй, за что и был сослан в Херсонес.

Мартиниан (?-324) — римский император в 324г.

Максенций(ок.278-312) — Марк Аврелий Валерий Максенций, римский император (306-312), соперник Константина.

Марк Эмилий Лепид (?-152 г. до н.э.) , древнеримский политический деятель, консул.

Марцеллин (?-304)- римский папа (296-304).

Массалия — средневековое название Марселя.

Матильда Тосканская, Матильда ди Каносса (1046-1115), последняя правительница Тосканского маркграфства.

Мафорий — длинный, с головы до пят, платок (покрывало), широко распространенный атрибут женской одежды раннего Средневековья.

Метаксопрат — торговец шелком.

Мессалина, Валерия Мессалина (ок.17-48) — жена императора Клавидия, отличалась крайне распутным поведением.

Мефодий (?-?) — архиерей солунской (фессалоникийской) митрополии в 889г.

Мефодий Омологитис (не ранее 788-847) — патриарх Константинополя (814-847)

Милес — воин, рыцарь.

Милиарисий — серебряная монета, первоначально содержащая серебро стоимостью 1/1000 золотой либры (примерно 14 М. на номисму, что соответствовало денарию Римской республики), затем меньше — 12 (т.е. 2 кератия).

Мило (Милон) Веронский (?-ок.955) — первый маркиз Вероны.

Мистик —личный секретарь, писарь.

Михаил Керуларий (ок.1000-1059) — патриарх Константинопольский (1043-1058). Один из соучастников Великого раскола церкви 1054г.

Михаил Лакапин (?-945) — византийский император (931-945 в различных сочетаниях с соправителями). Внук Романа Первого Лакапина.

Модий — 1) мера сыпучих тел, 1/6 медимна; 2) мера земли, ок. 0,084 га, но его размеры сильно варьировались.

Монетарий —работник монетного двора.

Монофиситы (монофизиты) — приверженцы монофизитства — еретического учения, что в Ииусе Христе человеческая природа (физио) полностью растворилась в Его божественной природе. Монофизитство было осуждено в 451 г. на четвертом Вселенском Соборе в Халкидоне.

Моргенштерн — Железный шар с шипами.

Морта — десятина урожая.

Мортит — крестьянин, арендующий надел за морту.

Муваллады — испанцы-христиане, перешедшие в ислам

Морфей — бог сновидений в греческой мифологии.

Наварх — командир соединения кораблей.

Навикуларий — морской купец.

Навклир — собственник корабля.

Нарзес (Нарсес) (478-573) — полководец и царедворец-евнух при дворе Юистиниана Великого. Победитель Тотилы.

Немезида — богиня возмездия в древнегреческой мифологии.

Николай Первый Великий (800-867) — римский папа (858-867)

Николай Мистик (852-925) — патриарх Константинопольский (901-907) и (912-925), святой православной церкви.

Николай Пицингли (?-917) — византийский полководец, прославившийся в сражениях против сарацин и болгар.

Нил Россанский (ок.910-1004) — святой католической и православной церквей.

Нобиль — низший рыцарский титул.

Новелла — закон, изданный после составления кодекса.

Номисма (солид, иперпир) — основная денежная единица Византии, 1/72 либры; около 4,55 г. золота (24 римских силиквы; выпускались облегченные Н., от 23 до 20 силикв). Византийская Н. IV — XI вв. стала образцом для монет Европы и Востока, почти тысячу лет являлась международной валютой.

Номофилакс — судья.

Нотарий — писец, составлявший и заверявший документы.

Нуммия (обол) — медная монета, см. фолл.

Обезьяний остров — Остров Искья в Неаполитанском заливе.

Огонь Каллиника — см. Греческий огонь.

Одоакр (433-493) — первый король Италии (476-493), свергший последнего императора Западной Римской империи.

Одон Клюнийский (ок. 878-942) — второй аббат Клюнийского монастыря, инициатор клюнийской реформы. Причислен к лику святых католической церкви.

Олоферн — В Ветхом Завете военачальник ассирийцев, вторгшихся в Иудею, и обезглавленный Юдифью, приглашенной в его лагерь для увеселения.

Оммаж (Гоминиум, коммендации) — вассальная присяга.

Онесто Первый (?-927)- архиепископ Равенны (920-927)

Опсоний — довольствие, обычно натуральное (продукты, фураж), выплачиваемое из казны военным, чиновникам, церкви.

Оптион — 1) младший командир в поздне-римской армии; 2) начальник отряда федератов', 3) помощник военачальника, выбранный им самим.

Ордалия — Божий суд, установление истины через прохождение испытаний, обычно посредством поединка.

Ормузд (Ахурамазда) — имя Бога в зороастризме, религии исповедующей поклонению огню.

Остиарий — Низший чин церковнослужителей, ныне отмененный.

Оттон Великий (912-973) — герцог Саксонии, король Германии (936-973), король Италии (961-973), первый император Священной Римской империи германской нации (962-973). Сын Генриха Птицелова, муж Адельгейды (Аделаиды).

Оттон Сиятельный (ок.836-912) — герцог Саксонии, маркграф Тюрингии.

Оффиций — см. Литургия часов.

Павел Диакон ( Варнефрид) (ок. 720 — ок. 799) — монах, историк, автор «Истории лангобардов».

Павел Первый (700-767) — римский папа (757-767). Брат папы Стефана Второго.

Павел Пятый, в миру Камилло Боргезе (1552-1621) — римский папа (1605-1621)

Павлин Ноланский (353—431), святой всех христианских церквей.

Палатины — дворцовая стража.

Палестина Прима — название римской провинции Палестина (еще ранее Иудея) в 4 веке.

Палимпсест — пергамент многократного использования, новый текст на таком пергаменте писался после соскабливания старого.

Палла — Головной убор, покрывало, укрепленное на голове

Паллий — лента из белой овечьей шерсти с вышитыми шестью чёрными, красными или фиолетовыми крестами, элемент литургического облачения епископов.

Пандора — в древнегреческой мифологии первая женщина на земле. После того, как она открыла сосуд (ящик), подаренный ей Зевсом, по всему миру разлетелись беды и несчастья, а на дне сосуда осталась только надежда.

Папий — комендант императорского дворца.

Паракимомен — высокая придворная должность, начальник китонитов; часто евнух.

Паранзониум — оружие высших командиров в римской армии: очень короткий и широкий меч.

Параталассит — чиновник, судья по делам, связанным с морской торговлей и перевозками.

Пасхалий Первый (?-824) — римский папа (817-824), похоронен в базилике Санта-Прасседе.

Патриарх — духовный глава автокефальной церкви Востока (в византийскую эпоху было четыре П.: Константинополя, Иерусалима, Александрии и Антиохии).

Патрикий — высокий (в ранней Византии — высший) титул, дававший право занимать важнейшие посты, напр.,стратигов фем.

Патримонии — поместья.

Пентаполис — пятиградие, включающее в себя Римини, Анкону, Пезару, Синигалью и Фару.

Пепельная среда — Начало Великого поста в католической церкви.

Пинкерний — чашник: придворная должность.

Пипин Короткий (714-768), король франков (751-768), сын Карла Мартелла, отец Карла Великого, основатель династии Каролингов.

Повелитель мух — см. Вельзевул.

Подеста — глава итальянской (Венеции или Генуи) колонии.

Полиптик — счетная книга.

Поличиано — Красное сухое вино монтепульчано.

Понтиан (?-235)- мученик, римский папа (230-235)

Портарий — младший офицер в пехоте.

Потир- Чаша для причастий.

Практик — опись имущества.

Препозит — мажордом, распорядитель придворного церемониала (часто евнух).

Пресвитер — см. Священник

Пресвитерий — предалтарная зона в католической базилике, в которую может войти только священник.

Пресуществление — богословское понятие, используемое для смысла превращения хлеба и вина в Тело и Кровь Искупителя Христа во время мессы.

Претор — в Риме — один из высших магистратов, отправлявший судебную власть. В Византии П. или судья фемы — высший гражданский чиновник фемы (с XI в.).

Преторий — палатка военачальника в римской армии, позже — штаб императорской гвардии, в византийскую эпоху — городская тюрьма.

Префект — высокая военная и административная римская должность, П. претория в иерархии империи следовали после государя. Иногда П. называли наместника к.-л. области или архонта крупного города.

Прения — пожалование земли (с крестьянами) в обмен на несение военной или административной службы императору. Аналог западноевропейского бенифиция.

Примас — предстоятель.

Протоскриниарий — казнохранитель

Протоспафарий —византийский титул ниже патрикия.

Пьетро Второй Кандиано (872-939) — 19-й венецианский дож (932-939)

Рабан Мавр (ок.780-856) — архиепископ Майнца, богослов, поэт.

Радельхиз (?-907) — брат герцогини Агельтруды, князь Беневента в 881-884 и 897-900гг.

Раймунд Руэргский (?-961) — граф Руэрга, Керси, Оверни, герцог Аквитании, маркиз Готии. Племянник Раймунда Понса (получил от него в дар большинство своих феодов).

Раймунд Понс (Раймунд Третий) (?-после 944) — граф Тулузы, Оверни, герцог Аквитании, маркиз Готии.

Рауль Первый Бургундский (ок. 890-936) — герцог Бургундии, король Западно-франкского королества (923-936)

Регино Прюмский (ок.840-915) — аббат Прюмского аббатства (892-899), автор «Всемирной хроники».

Ректор — управитель.

Ремигий Осерский (?-906) — монах-бенедиктинец, философ, богослов и литератор.

Рефекторий, рефекториум — трапезная в монастыре.

Ризница (сакристия) — помещение в церкви для хранения церковной утвари и облачения.

Рицимер (405-472) — полководец, консул с 459г. и фактический правитель Западной Римской империи, готского происхождения.

Роберт Первый (866-923) — король Западно-франкского королевства (922-923)

Родриго Борджиа(1431-1503) — римский папа под именем Александра Шестого (1492-1503).

Роман Первый Лакапин (ок.870-948) — византийский император (920-944), фактически отстранивший от власти Константина Багрянородного и сделавший своими соправителями троих сыновей Христофора, Стефана и Константина, а четвертого — Феофилакта — возведя в сан патриарха Константинополя.

Роман Второй Лакапин (?-945) — византийский император (927-945 в различных сочетаниях с соправителями). Внук Романа Первого Лакапина.

Роман Второй (938-963) — византийский император (945-963 в различных сочетаниях с соправителями). Сын Константина Седьмого Багрянородного. Муж Берты Арльской, дочери Гуго Арльского.

Роман, Романо Марин (?-897) — римский папа в 897г. Брат папы Марина Первого.

Ротари (606-652) — король лангобардов (636-652), автор «Эдикта Ротари» — закона лангобардских племен.

Рубикон — река в Италии, перейдя которую Гай Юлий Цезарь начал гражданскую войну в Римской республике (49-45 до н.э.).

Руга — жалованье чиновникам, солдатам. Высшим чиновникам и командирам Р. раз в год (обычно на Пасху) в торжественной обстановке вручал лично император.

Рудольф Первый (ок.859-912) — король Верхней Бургундии (888-912). Отец Рудольфа Второго.

Рудольф Второй (ок.885-937) — король Верхней Бургундии (912-937), Нижней Бургундии (933-937). Король Италии (922-926). Муж Берты Швабской. Отец Адельгейды (Аделаиды).

Сакристия (ризница) — помещение в церкви для хранения церковной утвари и облачения.

Сарлион (?-?) — придворный Гуго Арльского, в 940-941гг. герцог Сполето.

Святополк Первый (?-894), князь Великой Моравии (871-894)

Священник — священнослужитель второй степени священства, выше диакона, но ниже епископа. Имеет право вести службы и совершать таинства, рукополагается епископом.

Сергий Первый (650-701), римский папа (687-691), сириец по происхождению.

Сергий Третий (?-911)- римский папа (904-911).

Серена — жена германского военачальника Стилихона, присвоившая себе во время разгрома Храма Весты священное ожерелье старшей весталки.

Сестерион — старое название реки Стироне.

Сикст Второй (?-258) — римский папа (257-258), казнен в Риме, святой всех христианских церквей.

Сикст Пятый (1521-1590) — римский папа (1585-1590)

Силенциарий — «хранитель тишины», в ранней Византии — придворная должность, обеспечивал порядок по пути следования императора, позже — невысокий чин.

Силенций — конфиденциальное совещание императора и высших чинов империи по какому-либо важному вопросу.

Сильверий Первый (?-537) — римский папа (536-537) был выслан в ссылку на остров Пальмария в Лигурийском море где умер от голода.

Сильвестр Первый (?-335), епископ Рима (314-335), причислен к лику святых.

Симвасилевс — император-соправитель.

Симмах Первый (?-514) римский папа (498-514),причислен к лику святых католической церкви.

Симония-покупка и продажа церковных должностей. Термин возник от имени волхва Симона , пытавшегося купить у Апостолов Петра и Иоанна священство.

Синклит — сенат.

Синай — гора на Синайском полуострове в Египте. Согласно Библии на этой горе Бог являлся Моисею и дал Десять заповедей.

Ситаркий — хлебная подать.

Скриния — архив.

Солид — см. номисма.

Спата — Меч раннего средневековья.

Срединное королевство — Условное название государства, образованного в 843г. в результате раздела империи Карла Великого. Включала в себя земли современных Нидерландов, Швейцарии, Италии, французских областей Прованса и Бургундии. Король Срединного королевства признавался императором Запада. В 855 году распалось на отдельные королевства Италия, Прованс и Лотарингия.

Стефан Второй Амасийский (?-928) — патриарх Константинопольский (925-928)

Стефан Второй (?-752) — папа римский в 752г. Его понтификат длился 3 дня. Решением Ватиканского собора 1961г. его имя исключено из списка римских пап.

Стефан Второй (Третий, по списку принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (715-757) — римский папа (752-757). Брат папы Павла Первого.

Стефана Третий (Четвертый, по списку принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (720-772) — римский папа (768-772)

Стефан Пятый, Стефан-библиотекарь (Шестой, по списку принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (?-891), римский папа (885-891) ), воспитанник Захария, библиотекаря Апостольского Престола.

Стефан Шестой (Седьмой, по списку принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (?-891)- римский папа (896-897). Инициатор Трупного синода.

Стефан Седьмой (Восьмой, по списку принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (?-931) — римский папа (928-931). Креатура Мароции.

Стефан Восьмой (Девятый, по списку принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (?-942) — римский папа (939-942).

Стефан Лакапин (?-963) — византийский император (924-945), сын и соправитель Романа Лакапина.

Стола — Туника с короткими рукавами, носить которые имели право только женщины почтенных фамилий Рима.

Стратиг — наместник фемы, командир фемного войска.

Субурбикарные епархии — епархии семи пригородов Рима — Альбано, Веллетри, Остии (самая значимая), Порто, Фраскати, Сабины, Палестрины. Епископы субурбикарных епархий являются кардиналами церкви.

Таксиот — «тысяцкий», старший офицерский чин.

Таблинум — рабочий кабинет.

Талант — мера веса, от 26,2 до 37 кг.

Танкмар (ок. 908-938) — сын короля Генриха Птицелова и Хатебурги Мерзебургской (ок. 880 -?), объявлен еще при жизни своего отца незаконнорожденным.

Тапетумы — шпалеры.

Тарий — монета, имевшая хождение в южноитальянских владениях Византии в средние века, 1/4 номисмы.

Тарквиний Гордый — седьмой и последний царь Древнего Рима (534-509 гг. до н.э.)

Тахидромон — разведывательное судно.

Телемах (Альмхаус) (?-404) — святой всех христианских церквей, погиб при попытке предотвратить гладиаторский бой.

Теобальд Первый Сполетский (?-936) — герцог Сполето (928-936), племянник Гуго Арльского.

Теобальд Второй Сполетский (?-959) — герцог Сполето (953-956/959), сын Бонифация Второго Сполетского.

Теодор Второй (?-897) — римский папа в декабре 897г.

Теодора Старшая (?-928) — жена сенатора Теофилакта. Мать Мароции.

Теодора Младшая (? — ?) — дочь сенатора Теофилакта и Теодоры Старшей. Сестра Мароции. Супруга Кресченция Мраморная Лошадь.

Теофилакт (?-925) — сенатор, консул, судья и вестарарий Рима. Отец Мароции.

Тесей, Ариадна — - Герои древнегреческого мифа о Тесее, обреченного на принесенение в жертву чудовищу Минотавру, живущему в Лабиринте на острове Крит. Тесей убил Минотавра, а затем был спасен сестрой Минотавра Ариадной, давшей ему путеводный клубок для выхода из Лабиринта.

Тибия — духовой музыкальный инструмент наподобие флейты.

Тибур — старинное название города Тиволи.

Тицинум — название города Павии во времена Римской империи.

Тотила (?-552), король остготов (541-552), дважды (в 546 и 550гг.) занимавший и разорявший Рим.

Тразимунд Третий (?-?) — герцог Сполето (956/959 — 967)

Трамонтана (итал. “из-за гор») — холодный северный ветер с Альп.

Трансепт — поперечный неф в базилике.

Трапезит — меняла.

Траян, Марк Ульпий Нерва Траян (53-117) — римский император (98-117), в его царствование Римская империя достигла наивысшего могущества.

Триклиний — 1) столовая римского дома; 2) трапезная во дворце, зал приемов.

Трифон (?-933) — патриарх Константинополя (928-931). Роман Лакапин дал согласие на утверждение его патриархом, только при условии добровольной передачи патриаршества его сыну Теофилакту, при достижении последним совершеннолетия.

Трупный синод (synodus horrenda — «жуткий синод») — суд католической церкви 897 года над умершим за год до этого папой Формозом.

Туника — у римлян Т. называлась рубашка до колен, надеваемая под тогу. У греков подобная одежда называлась «хитон». В Византии существовало много разновидностей Т.: далматика, коловий, стихарь, саккос, иматий (гиматий).

Тусколо, графы Тускуланские (Тускулумские) — средневековый род, основателем которого является Теофилакт и его дочь Мароция. К этому роду относятся девять пап и антипап в истории католической церкви. Из этого рода произошел не менее знаменитый род Колонна.

Тюрьма Теодориха — см. Castel Sant'Angelo.

Умберто (Гумберт) (ок.920 — ок.970) — внебрачный сын Гуго Арльского, маркграф Тосканы (936-970, с перерывами), герцог Сполето и маркграф Камерино (943-947).

Умбон — Выпуклая кованая накладка посередине щита.

Унрох Третий (ок.840-874), герцог Фриуля (866-874), старший брат Беренгария Первого.

Урсин (?-ок.384), антипапа в 366-367гг.

Фарсал — город в Греции, возле которого Цезарь в 48 г. до н.э. одержал решающую победу в Гражданской войне.

Фатум — рок, судьба.

Федераты — варварские племена, поступавшие под руководством своих вождей на римскую военную службу. Признавали над собой власть империи, жили на ее территории, получали жалованье из казны.

Феликс Четвертый (?-530) — римский папа (526-530), святой католической церкви, при жизни своей назначил своим преемником Бонифация Второго (?-532), что вызвало беспорядки в Риме

Фемы — 1) округ, вся полнота власти в котором принадлежала стратигу Ф.; 2) ополчение, которым командовал стратиг.

Феод — владения вассалов короля с правом передачи по наследству. См. также Бенефиции и Керсийский капитулярий.

Феодора (ок.500-548), византийская императрица (527-548), супруга Юстиниана Великого.

Феоктист Студит (?-?) — византийский гимнограф 9-го века.

Феофилакт Лакапин (ок.917-956) — патриарх Константинопольский (933-956), получил назначение в сан еще в 931году, в возрасте 13 лет. Сын Романа Первого Лакапина.

Феррагосто — в Италии праздник окончания летних работ, вобравший в себя традиции язычества и христианства. Празднуется 15 августа.

Филиокве — см. Filioque.

Филипп (?-369) антипапа, правил в течение одного дня 31 июля 768г.

Фимелики (жонглеры) — циркачи, бродячие актеры.

Флабеллум — опахало.

Фламберт (Ламберт) (?-931) — епископ Милана (921-931)

Флодоард (894-966) — франкский историк.

Фолл (фоллис) — основная медная монета; 40 нуммий (по Анастасиевой реформе). Выпускались монеты достоинством в 30, 20, 12, 10, 5 нуммий. В 1 номисме от 180 (VI в.) до 288 (X в.) Ф.

Фомино воскресенье — Первое воскресенье после Пасхи, другие названия — Антипасха, Красная горка.

Фоникон — штраф, взимаемый за убийство.

Формоз (816-896) — римский папа (891-896). Спустя год после своей смерти осужден синодом церкви.

Фотий (ок. 820-896), богослов, константинопольский патриарх в период 858-867гг. и 877-886гг., причислен к лику святых Православной церкви.

Фридрих Первый Барбаросса (1122-1190) — король Германии (1152-1190), император Священной Римской империи (1155-1190)

Фриуль — ныне Чивидале-дель-Фриули.

Фульк Почтенный (?-900) — архиепископ Реймса (883-900), родственник и креатура Гвидо-старшего Сполетского.

Харистикий — права светского лица или монастыря управлять владениями (как правило, другого монастыря).

Хартулларий — высокий чин, офицер, в чьем ведении были списки солдат фемы или тагмы.

Хауберк — Кольчужная куртка с капюшоном.

Хеландий — небольшой боевой или транспортный корабль.

Хильдерик Третий (714-755) — король франков (743-751), последний из династии Меровингов, к которым принадлежал легендарный король Хлодвиг (ок.466-511).

Хиротония — возведение в сан, духовный или светский.

Хитон — см. туника.

Хламида — плащ, оставлявший свободной правую руку.

Хора (или хорум) — разновидность волынки.

Хрисовул — императорская грамота с золотой печатью.

Христофор (?-904) — антипапа (903-904).

Христофор Лакапин (?-931) — византийский император (921-931), сын и соправитель Романа Лакапина.

Христофор Песьеголовец (3 век н.э.) — святой всех христианских церквей, покровитель путешественников и холостяков. По легенде был кинокефалом — человеком с песьей головой.

Хронограф — летопись.

Целибат — обет безбрачия, распространяемые в католической церкви на высшую степень священства (диаконов, священников, епископов). В Восточной церкви целибат отвергнут решениям Трулльского собора седьмого века.

Чере — старинное название города Черветери.

Шатрандж- средневековая игра, предтеча современных шахмат.

Широкая улица — см. Via Lata.

Эберхард Баварский (?-940) — герцог Баварии (937-938), участник мятежа 938г. против Оттона Великого.

Эберхард Франконский (885-939) — герцог Лотарингии (926-928) и Франконии (918-939), младший брат германского короля Конрада Первого. Участник мятежа 938г. против Оттона Великого.

Эберхард Унрох (ок.810-866), маркграф и герцог Фриуля (828-866), отец Беренгария Первого.

Эд Вексен Вермандуа (ок. 915 — ок.946), граф Вьенна (928-931), граф Амьена (941-944), сын Герберта Вермандуа, внук французского короля Роберта Первого

Эд Парижский (ок. 856-898), граф Парижа, король Западно-франкского королевства (888-898).

Эдипов комплекс ¬- понятие, введённое в психоанализ Зигмундом Фрейдом (1856-1939), обозначающее сексуальное влечение к родителю противоположного пола.

Эквит — всадник, рыцарь без знамени.

Экзархат — административная единица в VI—VIII вв. в отдаленных районах империи (Африканский или Карфагенский Э., Итальянский или Равеннский Э.), в которых вся полнота власти принадлежала одному чиновнику, экзарху.

Эконом (иконом) — 1) управляющий поместьем; 2) монах, ведавший хозяйством церкви, монастыря, епархии.

Экседра — гостиная, зала для приема гостей

Элевферий (?-189) — римский папа (174-189), причислен к лику святых.

Элия Спелеота (ок. 860-960) — святой католической и православной церквей.

Эпитимья — Вид церковного наказания, часто заключается в прочтении определенного количества молитв.

Эреб -древнегреческий бог вечного мрака.

Этельстан (ок.895-939) — король Англии (924-939)

Этерия — наемная иноземная гвардия, телохранители императора.

Эфиальт — предатель, во время знаменитого Фермопильского сражения 480 г. до н.э., показавший персам путь в тыл спартанцам Леонида

Юдифь — Библейский персонаж, спасшая свой город от ассирийцев путем убийства их вождя Олоферна.

Юлиан Странноприимец (6 век н.э.) — святой католической церкви, покровитель путешественников.

Юлия Меса (ок.165-ок.224) — бабка императоров Гелиогабала и Александра Севера.

Юстиниан Первый Великий (483-565), византийский император (527-565)