Песня для зельевара (джен)

Он прошел бы мимо, но что-то в тембре голоса уличного певца его зацепило. Какая-то особенная, щемящая беззащитность и… чистота. Так не поют на улицах. Так не бывает. Но — было.

Он порылся в карманах, нашел пару фунтов и уже был готов их бросить в лежащую возле ног шляпу — старую, видавшую виды, но явно когда-то принадлежащую щеголю, как певец начал новую песню, и его рука замерла. Он весь замер. В воздухе неподвижно зависла привычная лондонская морось, время растянулось, как резиновое, и в нем завязло все — люди, мысли, звуки и он, Северус Снейп.

В моей душе запечатлен портрет одной прекрасной дамы…

Певец смотрел ему прямо в глаза, словно доставал каждое последующее слово с самого дна его забытой души. Для него он спел эту строку, про его душу, и Снейп просто кивнул.

Запечатлен. Да. Значит, и душа есть. Ну конечно, а как же иначе?

Ее глаза в другие дни обращены…

О да. Когда-то от этого было безумно больно, но вот он поет, невзрачный, щуплый парень, из тех, кто остается вечным мальчишкой, и боли почему-то нет.

Там хорошо, там лишних нет…

И его там нет тоже. Он лишний там. И это… правильно?

…И страх не властен над умами…

Северус едва вздрогнул, невольно схватившись за левое предплечье.

Продолжая перебирать струны, певец взглянул искоса. Мол, что же ты? Тебе же сказали: не властен. Все. Нет его, нет. Успокойся.

…И все давно уже друг другом прощены…

Отчего такое чувство, что где-то в глубине последняя стена рушится? Очень важная стена!

Почему перед ним — не ее лицо? Почему-то вылезла удивленная физиономия Блэка, падающего в Арку, нелепо машущего руками, так и не верящего — до самого конца. Улыбающийся — искренне! — и кивающий ему — точно ему! — Джеймс Поттер, и только потом — она, ее улыбка. Скупая, почти незаметная. Прощальная и прощающая. И стены больше нет. Нигде. Только небо. Как же его много.

Но почему-то ни облегчения, ни радости. Тишина. Ах, это просто певец сделал паузу.

Еще покуда в честь нее высокий хор звучит хвалебно…

Это хорошо, это правильно. Так и должно быть. Но как это — «покуда»? Что-то внутри замерло, как перед прыжком. Как же дальше, дальше-то как?

…И музыканты все в парадных пиджаках…

А как иначе, не могут же они оскорблять Ее память небрежной одеждой… Вот снова эти нелепые гриффиндорцы… Поттер в новом сюртуке, который почему-то ему мал, надувает щеки, пытаясь заставить звучать трубу… смешной. Блэк совершенно самозабвенно водит смычком по струнам виолончели. Кто бы мог подумать? И Люпин с виноватым видом, но явно со знанием дела кладет пальцы на клавиатуру. Подступают другие знакомые лица, те, кого уже давно нет, и вот — дирижер…

Высокая, худая и прямая как палка спина, затянутая в черный сюртук. Неужели это… я?

…Но с каждой нотой, боже мой, иная музыка целебней…

И иные лица. Повзрослевший Поттер, то есть Гарри. Джинни Поттер, Лавгуд, Драко, Нарцисса, Люциус, Гиппократ… Джемма. У нее точно такой же взгляд, как у Лили, и совершенно неважно, что глаза ее совсем другого цвета. Цвета темного-темного меда.

…И дирижер…

Дирижер поворачивается, его волосы моментально белеют, прямо на глазах отрастает знакомая борода, но все равно Северус оказывается совершенно не готов к тому, чтобы встретиться лицом к лицу с Дамблдором, который…

…Ломает палочку в руках…

Его палочку. Черный граб. Волос единорога, тринадцать с четвертью дюймов…

— За что?! — шепчет он директору, потому что голос внезапно отказывает.

Нежные руки гладят его по голове, щекам… До боли знакомые, до боли далекие, но… нет, не больно. Почему, мама?!

— Так нужно, Северус. Просто поверь. Так нужно. А теперь отдыхай…

Певец замолк, словно это была вся песня. Или все, что нужно было услышать Северусу.

— Кто ты? — он не узнает своего голоса.

— Петер, — улыбается певец, внезапно становясь статным и… нечеловечески красивым? Нет, скорей уж просто нечеловеческим. И в руках у него оказывается вовсе не привычная для городских улиц гитара, а… лютня? А потом произносит еще раз свое имя и какое-то славянское слово, которое Северус потом ни за что не вспомнит, даже думосбор не поможет.

— Почему?

— Потому что у меня больше ничего для тебя нет, волшебник…

— Это я должен тебе…

— Ты и так дал мне достаточно. И вообще… Это даже не я придумал.

— Это — достаточно? — Снейп кривит рот, потому что в бумажках нельзя измерить то, что только что было, — нельзя их даже рядом положить, это, кажется, просто глупо как-то. Неправильно. Даже если мерить галлеонами — золотом.

Но вот ветер колыхнул фунтовую бумажку за уголок, словно примериваясь, и она задрожала — от страха или от желания… полетать?

— Да пусть лежат, — сказал Петер. — А ты и правда, отдохни уже. Хватит. Ты больше никому не должен. Кроме себя.

И из глаз его на Северуса смотрит ясное небо — высокое, с перезвоном колоколов, с летящими птицами…

* * *

— Мужчина, вам плохо? Позвать врача? Может быть, присядете?

Чьи-то руки с двух сторон берут его за плечи, ведут к столикам уличного кафе. Он автоматически переставляет ноги, с трудом, но добирается и тяжело опускается в небольшое пластиковое кресло. Лица перед ним расплываются, и он откидывается на спинку, стараясь дышать размеренно.

— У вас есть с собой лекарство?

— Сердце прихватило?

Постепенно с глаз словно спадает странная пелена. Эти магглы кажутся такими знакомыми… Ба, да они похожи на его лаборантов, видимо, тоже семейная пара, разве что немного ростом и цветом волос отличаются. Странным образом это дает ему точку равновесия.

— Ничего, — он успокаивающе машет рукой, — все хорошо. Голова немного закружилась.

— Да вы же были белый как… как…

— Ничего страшного, — он пытается улыбнуться, — анемия у меня с детства. Это пройдет. Просто немного… перетрудился. Идите, со мной все в порядке.

Но перед ним ставят бокал с глинтвейном — горячим, темно-красным, пряным.

— Благодарю вас, я расплачусь.

Мужчина и женщина отходят на пару шагов и о чем-то тихо переговариваются.

Он делает глоток, и жидкость обжигает едва ли не душу, но словно смывает оттуда все лишнее, как будто удаляет накипь с лабораторного котла. Потрясающее ощущение.

Его помощники уже ушли, и он, пользуясь удобным местом и тем, что сюда никто не смотрит, вытягивает ноги и с наслаждением продолжает пить, смакуя каждый глоток, словно впервые в жизни.

Когда напиток заканчивается, он достает бумажник и подзывает официанта.

— Милейший, — Северус неожиданно сам для себя останавливает юношу, когда тот, отсчитав ему сдачу, собирается уйти. — Рецептик этого чудесного напитка не подскажете?

Радостная и смущенная улыбка в ответ:

— Это рецепт отца, — славянский акцент слегка режет ухо, но Снейпу становится все интереснее.

А парень наклоняется поближе и шепчет:

— Только не выдавайте меня. Бехеровка.

Снейп поднимает бровь. Слово ему совершенно незнакомо!

— Это чешский ликер. С липовым цветом, его отец любит больше всего, — заговорщически шепчет тот и снова улыбается. — Но вы же никому не скажете?

— Нет, конечно, — губы сами растягиваются в ответной улыбке. — Благодарю.

Морось, которая то ли дождь, то ли туман, наконец закончилась, воздух чист и свеж, как ему и полагается после дождя, а вдали, в перспективе улочки, куда он вышел, светится закат — мягкими золотисто-желтыми красками, а сизые остатки туч только подчеркивают их тепло.

…На углу, где стоял лютнист, трое музыкантов играют блюз. Гитара, флейта, маракасы. Неожиданно. Он проходит мимо, а музыка остается внутри, и с каждым звуком, боже мой, она действительно становится целебней. С каждым шагом. И все равно, в какую сторону тот сделан. А на небе, почти очистившемся от грязных клочьев облаков, загорается первая звезда.

Примечание к части

Первый эксперимент с сонгфиком. Никогда не думала, что вдруг возьмет и — не отпустит, пока не допишу.