Фоносемантика (джен)

— Цзян Ваньинь, — говорит Вэй Усянь резко; глаза у него темные от ярости. Это первый раз, когда он вообще использует имя учтивости Цзян Чэна — за все двадцать семь лет, которые они знают друг друга. Перед родителями, перед сестрой — Вэй Усянь глядит на него стальным взглядом и зовет «Ваньинь», словно чужого.

— Вэй Усянь, — выплевывает в ответ Цзян Чэн; боль в груди делается только сильнее.

Разделяющая их ладонь Лань Ванцзи поверх руки Вэй Усяня служит лишь горьким напоминанием — какую сторону выбрал его брат. Ради него Вэй Усянь теряет всякую почтительность, от извинений обращается к негодованию. Цзян Чэн и раньше осыпал его оскорблениями, словами, отточенными, будто клинки, и Вэй Усянь не отвел ни единого, покаянно глядя вниз, в землю. Ради Лань Ванцзи он жив снова, его тело — щит, его пальцы сжаты в кулак и дрожат. Цзян Чэн моргает и видит его же: юного, гневного, горящего — один образ поверх другого — более чем десятилетней давности. Вэй Усянь превратился бы в меч, чтобы защитить честь Яньли.

— Вэй Ин, — говорит Лань Ванцзи, не повышая тона. Он мягко тянет Вэй Усяня за собой, и тот следует за ним, позволяет оттащить себя прочь. Цзян Чэн глядит им вслед, и холодная ярость рацветает у него внутри.

Вэй Усянь всегда был в этом непревзойден. В том, чтобы уходить прочь.

— Не смей даже! — слышит Цзян Чэн свой собственный голос. Он взлетает в воздух; Цзыдянь потрескивает вокруг его пальца, электричество бежит по костям. Хлыст разматывается; вспыхивает в ночи пурпурной молнией. Кричит раненым драконом.

Глаза Лань Ванцзи — чистый лед; меч поднят скорее предупреждающе, чем для атаки. Бичэнь блестит в темноте, отражая луну. Странно видеть гнев Второго Нефрита Ланей; странно, но не то чтобы незнакомо. Цзян Чэн вспоминает другие случаи: искрами сквозь годы.

— Пусти его, — приказывает Лань Ванцзи, когда Цзян Чэн хватает Вэй Усяня за грудки, подстрекая к драке. Вэй Усянь — точно безвольная кукла с посеревшим лицом. Сквозь алую пелену в глазах, сквозь звон в ушах беспокойство иглой пронзает грудь Цзян Чэна. — Пусти его, — повторяет Лань Ванцзи, и в это мгновение Цзян Чэн понимает: этот человек убьет его, если придется.

— Лань Чжань, — хрипит Вэй Усянь, как всегда фамильярный до раздражения, до неприличия. «Лань Чжань» — с бездной смысла.

— Разве ты не хочешь подраться? — вопит Цзян Чэн; отчаяние затапливает его. Он погрузился с головой и не может выплыть. Рожденный в Юньмэне тонет, что за трагический парадокс. Впрочем, он всегда не оправдывал ожиданий. — Ты ведь так готов был на это в святилище моих предков, — продолжает он, потому что слова — точно жидкость, скопившаяся в легких, и он должен выплюнуть все. — Почему бы не сразиться сейчас?

— Лань Чжань, — вновь зовет Вэй Усянь; на сей раз это звучит как мольба.

Цзян Чэн моргает, у него щиплет глаза. Цзыдянь кричит снова вслед спотыкающемуся Вэй Усяню. Ткань ночи рвется, пурпур выцветает в синеву, и Цзян Чэн почти не успевает увидеть Призрачного Генерала, который летит навстречу, как пушечное ядро, с белым лицом, искаженным праведной яростью.

Вэй Усянь спотыкается, шатаясь, как лодка в море; заваливается назад. Лань Ванцзи подхватывает его тотчас же: вихрь белого шелка, распахнутые объятия.

Когда у Цзян Чэна подгибаются колени, он ударяется о твердую древесину.

* * *

— А-Чэн, — зовет Яньли. — А-Чэн, мой Чэн-Чэн…

Ему нужно добраться до нее. Он должен… необходимость этого пожирает его, словно болезнь. Если он вовремя не найдет ее, случится что-то ужасное, он знает. Знает точно — всем своим существом. Он бежит сквозь цветущие лотосы; каждый шаг тяжелым плеском отдается в пруду. На его одеждах грязь. Ему пятнадцать, думает он; на нем бирюзовый шелк, золотой убор в волосах. Ему двадцать, думает он, и он в юньмэнском пурпуре, руки красны от крови. На его одеждах грязь, но он не в воде. Вокруг него громоздятся тела, точно раскиданные шахматные фигуры, и он по-прежнему слышит зов Яньли — ее полный горя голос:

— А-Чэн, А-Чэн…

Он просыпается; халат, в котором он спит, пропитался потом. В тиши его спальни не слышно ни звука; ни единого вовсе.

* * *

— Глупый ребенок, — проговорил отец, так ужасающе-нежно, положив сыну ладонь на щеку. Вот так Цзян Чэн и понял — тогда — что он лжет. — Кто сказал, что я не вернусь?

* * *

— Саньду Шэншоу, прошу, сжальтесь.

Его титул произносят со страхом — никогда не с почтением. Это мало беспокоит Цзян Чэна; он никогда и не стремился к признанию подобного рода. Он опускает взгляд на человека, склонившегося перед ним в мольбе, медленно сгибает пальцы. Дикие травы пляшут на ветру, поле простирается перед Цзян Чэном дальше, чем хватает глаз. Позади в молчаливом ожидании стоят его люди.

— Ты был схвачен за совершением темных ритуалов на территории Юньмэн Цзян, — говорит он, и его голос — камень.

Он разжимает кулак — цветок лотоса приветствует солнце.

Звенит Цзыдянь.

* * *

— Не кисни так, сяо-Чэн, — смеется Вэй Усянь. Его улыбка сверкает чересчур ярко.

На речном берегу, мокрый с головы до ног Цзян Чэн смотрит на него с яростью. Он слишком взрослый для ласкового сокращения и игр, в которые до сих пор хочет играть Вэй Усянь, стоящий по колено в воде. Он ждал, пока Цзян Чэн появится, чтобы обрызгать его, прячась за стеблями лотоса, — как будто они оба теперь не полноправные адепты, взрослые и ответственные мужчины.

— Я не ребенок, — хмурится Цзян Чэн, качая головой. — Это легкомысленно. Если увидит матушка…

— Ох, младший братец, — Вэй Усянь перебивает его ласково — но улыбка у него все ещё дразнящая, уголок рта озорно приподнят, пока он пробирается к Цзян Чэну с вытянутой рукой. Цзян Чэн слишком поздно понимает, что вот-вот случится, не успевает ухватиться ни за что — так что Вэй Усянь стаскивает его вниз за край одежды, и он падает в реку вниз головой.

— Вэй Усянь! — кричит он, захлебываясь от ярости и воды в носу. — Я убью тебя!

— Можешь попробовать, — хихикает брат, быстро уплывая в сторону на спине. Цзян Чэн ныряет, хватает его за лодыжку и фыркает от удовольствия, когда Вэй Усянь взвизгивает, утянутый под воду. Всплыв обратно, он откашливает воду, но глаза светятся от веселья. — Ах-ах, — сокрушается он. — Цзян Чэн, ты играешь нечестно!

Позже, когда они в одних нижних халатах обсыхают под теплым, ласковым послеполуденным солнцем, Вэй Усянь толкает его пяткой в голень.

— Ты всё еще ребенок, ты знаешь, верно?

Цзян Чэн хмурит брови, перекатывается на бок.

— Мне двенадцать, — негодующе протестует он. — Матушка говорит…

— Что ты взрослый мужчина, — подхватывает Вэй Усянь, до странности мрачно. — Знаю. — Он приподнимается на локтях.

— Тебе только тринадцать. — Цзян Чэн хмурится сильнее. — Ты всё равно ненамного старше меня.

— Ах, шиди, — смеется Вэй Усянь, и тень, мелькнувшая у него в глазах, тут же исчезает, сменяясь знакомым блеском. — Я никогда не говорил, будто я сам — не ребенок.

* * *

Он просыпается среди ночи от крика — слабого, еле слышного. Какое-то мгновение, сбитый с толку, он только моргает, отгоняя темноту, пока предметы в его комнате не обретают облик. Он слышит порой голоса во сне — и уже давно примирился с этим. В основном — Яньли, но иногда — своей матери, а иногда — его людей, гибнущих на поле боя. Иногда это — «Цзян Чэн», сказанное с таким облегчением, с покорностью, какую немыслимо показывать гордому человеку перед лицом гибели от клинка.

Но на этот раз голос звучал по-другому, думает он; звучал… по-настоящему, а еще испуганно, и…

— Дядя, — слышится снова, и Цзян Чэн застывает.

Цзинь Лин. Цзинь Лин здесь, не в Ланьлине, вспоминает он. Он даже не утруждает себя тем, чтобы одеться, хватает Саньду и спешит в меньшую спальню, примыкающую к его, готовый убить чудовище.

Племянник сидит на кровати с покрасневшими глазами, вцепившись пальцами в одеяло. В его комнате нет никакого страшного зверя, никакой угрожающей тени, нет даже намека на призрака. Только ребенок и звуки Лотосовой Пристани, где погашены все огни, легкие дуновения ветра, пение ночных птиц. Цзян Чэн чувствует себя нелепым: с мечом в руке, с колотящимся сердцем.

— Дядя, — говорит Цзинь Лин еще раз; в больших глазах — мольба.

«Ты слишком взрослый, чтобы кричать вот так», хочет сказать Цзян Чэн, но слова ломаются, запутавшись в голосовых связках, и скапливаются в глотке, точно осколки стекла.

— А-Лин, — слышит он вместо этого свой огрубевший со сна голос.

«У него порой бывают кошмары, и он кричит, — говорил ему Цзинь Гуанъяо; Цзинь Лин уже был в карете, готовой отправляться в Юнмэн. — Его комнатные девушки приготовили снотворное, если он будет просыпаться от этих снов».

Цзян Чэн мог бы порыться в вещах племянника, найти небольшой флакон, капнуть оттуда две капли в чай и вернуться к себе в постель. На долю секунды эта идея кажется соблазнительной.

— Плохой сон приснился? — спрашивает он. Цзинь Лин будет говорить, только если его подтолкнуть, успел он понять за прошедшие несколько дней. Он знает — у Ланьлин Цзинь другие обычаи, и, вероятно, ему следует уважать их, но этот мальчик — настолько же Цзян, как и кто-то еще.

Цзинь Лин кивает, по-прежнему не произнося ни слова. Цзян Чэн вздыхает. В такие моменты ему отчаянно недостает Яньли. Или хотя бы его собственной матери. Женщина поняла бы, что делать.

Но всё, что есть у Цзинь Лина — это Цзян Чэн, а всё, что есть у Цзян Чэна — руки в мозолях, острые углы и скорбь, грозящая одолеть его чуть ли не каждое утро. И он знает — при всем своем невежестве в том, что касается воспитания детей, — что одного его недостаточно. Когда он садится на край постели и пытается выдавить из себя мягкие, успокоительные слова, он не похож на себя, но это не главное.

Главное — это сын Яньли, и его большие влажные глаза, и страх, который пляшет в них, будто пламя, которое Цзян Чэн совершенно не знает, как погасить. Главное — это маленькие ладони в его руках, пугающие своей хрупкостью. У Цзян Чэна скручивает кишки, когда он думает о множестве способов сломать кости. Он думает о своем отце, а следом — о смирении во взгляде, о Цзыдяне на пальце. Он думает об обоих своих родителях и едва не теряет равновесие. Он думает, что понимает — впервые — из-за чего человек может осознанно пойти на смерть.

На следующий день он призывает сваху клана и говорит, что готов начать поиски жены.

* * *

В его воспоминаниях цвета расплываются, расходятся волнами отражений по речной глади. Пергамент и перо для каллиграфии, и изящно сжимающие его длинные пальцы Юй Цзыюань. Она держала его на коленях, думает Цзян Чэн. Достаточно примечательно, чтобы запечатлеть это в памяти.

— Это имя, которое дала тебе я, — прошептала мать в самую его ушную раковину, почти-поцелуем. Тогда, вспоминается ему, нежность еще не стала чуждой монетой. — Люди будут звать тебя Ваньинь, именем, которое выбрал твой отец, но это… — Ее пальцы прочертили иероглиф «Чэн» на бледном листе, «ясный» — насыщенными черными чернилами. — Это имя пришло к тебе от меня.

«Имя, которым будут звать тебя твои старшие, — объясняла она. — Имя для тех, кто любит тебя».

* * *

— Юный господин Цзян, — обращается к нему Лань Ванцзи в их самую первую встречу, напротив ворот в Облачные Глубины. Он величаво стоит на антрацитовом фоне; бледно-голубые одежды полощутся на ветру. Рядом с ним Цзян Чэн чувствует себя глупым и неуместным, неуклюжим. Второму Нефриту Ланей не предназначено властвовать, и всё же он уже сейчас кажется более пригодным для того, чтобы командовать другими, чем Цзян Чэн может хотя бы надеяться когда-нибудь стать.

* * *

— Цзян Ваньинь, — обращается к нему Лань Ванцзи в Цишане, у подножия горы; брат Цзян Чэна — без сознания, окровавленный, у него на руках. Цзян Чэн не ел уже много дней и едва ли спал. Когда он тянется к Вэй Усяню, Лань Ванцзи почти неуловимо отодвигается, крепче сжимая изорванную одежду Вэй Усяня. Нечто темное, беспокойное просыпается в глубине Цзян Чэна, сочится ядом.

— Я забираю его, — говорит он Лань Ванцзи; глядит настолько сурово, как только может. — Спасибо за заботу о моем шисюне, юный господин Лань.

Лань Ванцзи встряхивает головой — точь-в-точь мокрая собака только что из реки, — как если бы желал вернуть себе ясность мысли. Когда он встает, его лицо каменное, столь лишенное выражения, что Цзян Чэн спрашивает себя: не вообразил ли он всё это, потому что так долго обходился без сна?

— Я должен вернуться в Гусу, — говорит Лань Ванцзи спустя мгновение тишины. Он выглядит так, будто ему больно. — Цзян Ваньинь, прошу, скажи ему…

Он не заканчивает фразу; вновь качает головой, сам себя осуждая. На его лице все еще заметно неудобство, когда он кланяется на прощание Цзян Чэну и Цзинь Цзысюаню. Нога у него по-прежнему перевязана, подмечает Цзян Чэн. Должно быть, это всё из-за раны.

* * *

— Ты! — кричит Лань Ванцзи, выпуская Бичэнь из ножен; кромка клинка ослепляет белизной даже здесь, среди черного и алого. Цзян Чэн едва его слышит. Он слепо глядит в пустоту, туда, где ещё вдох назад был Вэй Усянь. У него в груди как будто открывается что-то, ломается и уплывает прочь. Оцепенев, задыхаясь от боли, он ждет удара от Лань Ванцзи.

Удара не происходит. Вместо этого сверху к ним слетает Лань Сичэнь; руки у него слишком осторожные и твердые для времен войны. «Ванцзи», — шепчет он мягче легкого ветра. «Ванцзи» — и Лань Ванцзи, спотыкаясь, отступает назад, марионеткой без нитей; брат обнимает его сильными руками поперек груди.

Видеть это гораздо больнее, чем получить удар мечом, думает рассеянно Цзян Чэн; он стоит один, пока братья Лань улетают прочь.

* * *

— Глава Цзян, — приветствует его Лань Ванцзи в Башне Кои, во время одного из ежегодных совещаний в Ланьлине, сквозь зубы, не глядя. Это его первое появление на публике спустя годы. Он во всем белом, замечает Цзян Чэн, ни следа голубого. «Траур, — понимает он. — Лань Ванцзи в трауре».

В коридорах шепчутся. Сплетни распространяются быстрей плесени, тихие, но скорые, язвящие. Ханьгуан-цзюнь растит мальчика, повторяют змеиные языки, пока слух не отращивает еще одну голову. Ханьгуан-цзюнь одевается как вдовец. Была какая-то женщина, продолжаются шепотки, облизывая стены подобно пламени, и он потерял ее в Илине.

Цзян Чэн помнит маленького ребенка там, в пещере. Вэй Усянь называл его «А-Юань», ерошил ему волосы и наклонялся поговорить. Цзян Чэн помнит, потому что это зрелище побудило его спросить надтреснутым голосом: «Здесь есть дети?»

Он — много кто, но только не глупец. Он знает, по кому скорбит Лань Ванцзи. Он знает точно так же, как знал, когда они вместе разыскивали Вэй Усяня — целую жизнь назад.

«Ты не имеешь права на это горе, — хочется выкрикнуть Цзян Чэну, сжав кулаки у Лань Ванцзи на горле. — Он отнял моих родителей, отнял мой дом, мою сестру. Тот, о ком ты скорбишь, отнял у меня всё».

И если бы он до сих пор был просто Цзян Чэн, Ваньин по имени учтивости, он мог бы так поступить, думается ему. Завопить, спровоцировать шум, устроить сцену. Трещит Цзыдянь, превращает комнату в щепки — он видит это ясно, как день, почти наяву. Прорехи на штукатурке как раны, расколотые стулья, кровь на белом шелке. Он хочет этого, хочет отчаянно — избавления в ярости, чистой и опустошающей.

Но он не просто Цзян Чэн. Он — глава ордена Юньмэн Цзян, повелитель Пристани Лотоса, и у него есть долг перед его людьми. Так что он кланяется в ответ, шипит: «Второй господин Лань», — и глотает желчь.

* * *

Он отдает дань уважения родителям и Яньли так часто, как только может. Преклоняет колени и молит о прощении, жжет благовония и бумажные деньги, и остается распростертым перед алтарем до тех пор, пока глаза не начинает щипать и легкие не стискивает словно бы между двух пластин доспеха. В лучшие дни он слышит свою мать. В его ушах ее голос язвителен и ясен, слова всегда остры. В худшие дни он слышит Яньли. Она спрашивает про Вэй Усяня. Она спрашивает про своего сына.

Цзян Фэнмянь молчит. Цзян Чэн начал забывать, как звучал его голос. Он — фигура в пурпурном; черты лица размыты, точно акварельный портрет побывал под дождем.

«А-Чэн», собранное воедино одной лишь силой воли, мертворожденное чудовище вместо воспоминания. «А-Чэн» — глубокий баритон отца, отцовская рука на плече, черный отцовский лук. «А-Чэн» — изломанное отцово тело перед Залом Меча, отцовская честь, расплесканная по камням. «А-Чэн, А-Чэн».

* * *

В кабинете Саньду Шэншоу, в левом углу, стоит большой деревянный сундук. Никто не должен прикасаться к нему. Никто не должен двигать его. Никто не должен даже стирать с него пыль. Адепты Юньмэн Цзян не предаются праздным сплетням, но если бы такое случалось, они могли бы обсудить слух, будто сундук содержит темные артефакты, которые их глава накопил за годы, отобрав у людей, им запытанных и убитых.

Сундук щелкает, когда Цзян Чэн отпирает его. Он осторожно вынимает длинный сверток красной ткани и разворачивает, не торопясь. Чэньцин поблескивает в солнечном свете, пробивающемся из полуприкрытых окон.

Он прилежно чистит дицзы. Смазывает, точно меч, держит, точно оружие. Кончики пальцев скользят по резьбе, и ему трудно дышать, трудно даже моргнуть.

Порою, в разгар зимы, ветер в Юньмэне так силен, что свистит в ивах: самую грустную на свете мелодию.

* * *

— Дядя! — кричит Цзинь Лин сквозь боль. Крик выходит бульканьем; струна гуциня впивается в нежную плоть его горла. Уголки глаз у него блестят. Гнев Цзян Чэна холоден, в венах — лед. Гнев Цзян Чэна жжет, духовная сила кипит внутри, не в силах вырваться из клетки рёбер.

— Дядя! — кричит Цзинь Лин снова, на сей раз задыхаясь; воздуха не хватает, его мальчишеское лицо отливает синевой. Кровь струйкой стекает по его кадыку.

В самом центре тела Цзян Чэна взрывается нечто ужасающее и свирепое; жидкое золото вливается в вены.

«Только не мой ребенок, — думает он, и ярость, что сковывала всего миг назад, толкает его через все помещение — с Саньду в руке. — Руки прочь от моего сына».

* * *

Вэй Усянь осторожно проводит пальцем по его скуле, и Цзян Чэн осознает — в ужасе, — что плачет.

— Цзян Чэн, — говорит Вэй Усянь. — Это прошлое. Всё это прошлое. Не надо…

Слезы продолжают течь; Цзян Чэн не успевает себя остановить.

— Ты обещал, — он запинается, как ребенок. Он повторяет сам за собой, без смысла. Его слова под сводом храма отдаются странным эхом. Здесь всё кажется несоразмерно огромным. — Ты говорил, что будешь моей правой рукой, ты говорил… ты обещал…

«Ты бросил меня», — не может он сказать; слова смешались вместе, звеня. «Ты бросил меня, ты нарушил слово. Я тонул, а ты бросил меня».

— Диди, — голос подводит Вэй Усяня, разбивается, как брошенный оземь фарфор. Глаза у него усталые, улыбка печальна. Цзян Чэн сам чувствует себя расколотой чашкой. — Не плачь, пожалуйста.

* * *

«Глава Цзян, — начинается письмо. — Клан Гусу Лань почтительно приглашает вас отпраздновать помолвку Верховного заклинателя, Второго господина Лань, и Вэй Усяня из Юньмэна».