Его последние люди (джен)

Уилсон сжал его руку так крепко, что тянущая боль в ноге отошла на второй план. Уилсону не помогал морфин.

Хаусу хотелось вытолкнуть свои лёгкие наружу, чтобы они не давили так сильно на сердце. Он размышлял об этой нелепости пару секунд, потом вспомнил, когда он в последний раз ощущал такое, и произнес вслух, просто чтобы не сидеть в тишине:

— Кадди порвала со мной из-за этого.

Уилсон с трудом приподнялся на подушках.

— Из-за… Чего?

— Она не хотела умирать в одиночестве.

Никто не хочет умирать в одиночестве. Никто не хочет умирать. И всё-таки, все умирают. Одни.

Он не удерживается:

— А ты, Уилсон? Тебе помогает то, что я сижу здесь, сжимаю твою ладонь? Смотрю, как ты умираешь?

А сам останусь жив. И один.

Любой бы отравился ядом его голоса. Любой, но не Джеймс Уилсон, видящий Хауса насквозь и давно выработавший иммунитет.

— Не можешь без этого, да?

— Нет, не могу, — согласился Хаус. — Хочу напоследок тебя достать как следует.

— Ха.

— У меня есть на это право. В конце концов, я уже формально мертв.

Уилсон тихо и с усилием рассмеялся:

— И каковы же достоинства и недостатки твоего положения?

— Я пропустил самую скучную часть — это преимущество.

— Часть чего?

— Смерти.

— А, конечно. Похороны, — фыркнул он.

— Да. Не будут же второй раз устраивать марафон скучных речей.

Минуту они молчали. Уилсон прокашлялся и вдруг внимательно посмотрел на него.

— Кадди было страшно, но она знала, что ты придёшь. Ты и пришел.

Под кайфом. В самый последний момент — приполз, а не пришёл.

Хорошо, думает Хаус, что от этих отношений остались одни развалины ее дома. Хорошо, что мы не вместе — сколько лишних страданий удалось избежать…

— Да. Только кому от этого легче?

— Не тебе.

— А тебе легче, Уилсон?

— Нет. Нет, не легче.

Уилсон не сводил с него глаз, дыша прерывисто и тяжело.

— Но если… Если бы тебя не было, стало бы невыносимо.

Хаус отвёл взгляд. Всю жизнь он избегал лишних страданий, но страдал все равно, независимо от выбора, от поступков, от мыслей — потому что это записано у него в ДНК. И счастье, и страдание на самом деле объективны, он убедился в этом — к ним нельзя прийти, их нельзя ни достичь, ни получить — всякая погоня или попытка убежать — это бесцельный бег на месте.

Хаус сидит в ногах Уилсона, чувствует отрезвляющую боль в ладони и хочет выкашлять лёгкие с сердцем — чтобы перестали так давить, до тошноты. Он желает только одного — уйти и напиться до бесчувствия. И не видеть Уилсона.

Хаус говорит тихо-тихо:

— А со мною всё — в точности до наоборот. Невыносимо сидеть с тобой.

И уйти — не легче.

Страдания записаны в ДНК, Хаус. Их не избежать сменой обстановки.

У них с Уилсоном никогда не было общественного договора: «Я говорю тебе приятную ложь, а ты отвечаешь тем же». Их дружба горчит от правды, как хининовый привкус джин-тоника. Но ради горечи джин-тоник и пьют, так ведь?

На одну мучительную секунду Хаус сомневается.

Потом Уилсон отвечает тоже — тихо-тихо, и совсем без обиды:

— Я знаю.

В этом выдохе на грани шепота столько понимания и обнаженного доверия, что в пору бы в них задохнуться.

Но Хаус вдруг вдыхает полной грудью — давление уменьшилось, будто сняли узкий железный обруч, что сжимал грудную клетку. Он крепко пожимает ладонь Уилсона и прикрывает глаза.

* * *

У Тринадцатой в гостиной фортепиано. Она сказала, что хотела научиться, но быстро сдалась, и теперь инструмент служит ей скорее полкой. Как вульгарно, думает Хаус. Мне нравится.

Она еще может передвигаться. И даже одевается сама — с большим трудом, но все-таки. Падает каждый день все чаще, спотыкается о стулья, о ножки стола, сталкивается со стенами. Скоро даже воздух станет ей преградой. В ее рассудке ширится трещина, и иногда она забывает, чем занималась только что, и стоит в долгом, тягучем ступоре, и болезнь заставляет ее бесконтрольно корчиться и дергаться. Однажды она посмотрела на Хауса, и, должно быть, не узнала ни его, ни себя, и в панике оглядела дом, упала ничком в постель, желая сжаться калачиком, но ничего не вышло, и тогда она закричала, словно ей очень больно, ей и вправду, наверное, больнее некуда… Скоро моменты чистого разума будут на вес золота. Но пока обострения происходят лишь иногда.

Хаус ходит к ней трижды в неделю — ходил бы и чаще, но Тринадцатая не очень-то хочет его видеть после того случая. А ему не хочется ей перечить. Уилсон бы оценил тактичность…

Он играет Билла Эванса. Как поет мое сердце[1]. Сложный ритмический рисунок, в который ни он, ни Тринадцатая не вписываются — их сердца не поют такой радостью и простой, тихой любовью. Но Хаус играет, он хочет эту неуместность вместить покрепче, чтобы она, быть может, прижилась.

От музыки Тринадцатая сидит чуть спокойней, или ему так кажется, он не хочет рассуждать, хочет верить. Ему паршиво от того, что он сознательно лишился даже способности рационализировать все, что видит.

Отупел или просто сделался настолько безразличным ко всему?..

— Откуда столько радости? — предсказуемо спрашивает Тринадцатая.

Хаус чувствует раздражение.

— Хочешь «Лунную сонату»?

Чтобы придать их унынию многозначительность.

Тринадцатая криво усмехается. Выходит какая-то болезненная дрожащая гримаса.

— Нет.

Но Хаус переключается слишком быстро.

Синева сумерек и ледяная скорбь. То, что им подходит.

— Ты знаешь, Бетховен писал «Лунную сонату» в честь своей возлюбленной. Но она предпочла ему другого еще до того, как он закончил. И слышишь…

Он стал играть presto agitato — третью часть, миновав преисполненную надежды allegretto.

В конце — только учащенное мучением дыхание. Оно прерывается слишком резко…

— Уныние первой части переросло в любовь во второй. А от любви — одни страдания. Тебе это не понаслышке известно.

Он замолк, продолжая играть, с трудом успевая за стремительностью ритма.

Эта симфония страданий тоже не про них — для нее нужна страсть, а не окаменелое, стылое ничто внутри.

Что сегодня за день такой…

— Хаус…

Музыка обрывается на полуслове: крик, полный тревоги, повисает между ними последней сыгранной нотой.

У Тринадцатой крупно дрожат руки, как от холода.

— Что?

Она обращает на него взгляд, с трудом удерживая зрительный контакт. Глаза у нее кошачьи, и лицо такое же — острое и гордое. Он всегда считал ее независимость чрезмерной. Даже кошки, гуляющие сами по себе, иногда всё-таки идут на компромисс. Хаус любил чрезмерность — за ней всегда скрыты большие тайны и большие травмы.

Он был чрезмерно умен, Уилсон был чрезмерно заботлив, Кадди — чрезмерно сексуальна…

— У вас глаза, как у него. Го…лубые, — ее трясет слишком сильно, и Хаус хватает ее за руки, удерживая. Но она продолжает вздрагивать. Это не хорея, а истерика. — Убей меня.

Хаус бы вздрогнул и сам, если бы не готовил себя к ее просьбе каждый день. Показать ей, что я испуган — только взвалить на нее совершенно ненужный ей груз.

— Что, прямо сейчас? У меня при себе только трость.

— Не могу больше.

— Видишь ли, если тебя задушить — это будет мучительно, и меня поймают. С другой стороны, если забить тростью, это будет очень сложно, глупо, ещё более мучительно, и… Меня поймают!

— Довольно… острить, Хаус. Сделай это.

— Ты перестала принимать антидепрессанты?

— Они не помогают.

Разумеется.

— Ты дура.

Ее бесконтрольно мечущийся взгляд снова обращён к нему. Она говорит медленно, старательно проговаривая все звуки, будто проталкивая слова сквозь невидимую преграду:

— Дальше бу…дет только хуже. Чего мне ждать? Насла…на-сла-дить-ся ещё одним днём, проведенным в четырех стенах? Ждать момента, когда я даже не смогу вытирать себе зад? Я… — она глубоко и судорожно вздыхает и замолкает.

Что еще ты хочешь мне сказать?

— Сейчас ты сидишь довольно спокойно.

— Лекарство. Пройдет полдня, и все вернется. Ты это и так знаешь, Хаус.

Хаус уставился в пол. На нее невозможно смотреть, на последнего человека, который у него есть, и Хаусу тошно от слабости, ему хочется на нее наорать, все испортить — хотя куда больше? В некоторых случаях ничего уже нельзя испортить больше, и это второй в его жизни — хотя он-то всегда находил способы.

Ему хочется умолять ее передумать: еще пару недель, неделю, хотя бы несколько дней. Но Тринадцатая — Реми Хэдли, истощенная и усталая, сжимающая его ладони до боли, говорит:

— Ты мне обещал. Когда я захочу. Я, а не ты.

Хаус кивает, прикрывая глаза. Вот что. И этого достаточно.

— Да.

Реми Хэдли порывисто прижимает к губам его раскрытую ладонь, и Хаус все-таки вздрагивает. Они смотрят друг на друга одно остановившееся мгновение, в которое во вселенной появились тысячи солнц, и на Земле родились миллионы детей, и за окном упали на асфальт и растаяли миллиарды снежинок, и город шумел, не переставая; но если и есть на свете самый одинокий и отчужденный остров посреди тысяч и тысяч тонн глубокой и мертвой воды, они оказались гораздо дальше и отчужденней от всего и всех, кто был за стенами комнаты. Больной и его убийца.

Потом Хаус поднялся и вышел из квартиры, сел в машину и поехал в больницу на окраине Джерси.

Ты украдешь две дозы морфина — себе и ей, — периферийная, невольная мысль, которая звучит почему-то голосом Уилсона.

Не ты ли говорил, что лучше дерьмово жить, чем умереть?

— Да, — говорит Хаус в пустоту. — Но отчужденность не бывает случайной.

Примечание к части

1) Bill Evans — How My Heart Sings

https://www.youtube.com/watch?v=pCWmRc3_Ggc

С большим опозданием, но всё-таки перетащу этот драббл сюда с фикбука. Пусть будет.

Девочка была умна. В ней что-то такое было — Хаус не мог взять в толк, что — словно внутри она была больше, чем снаружи. Рейчел была не по годам задумчивой, сообразительной, прыткой — тянулась ко всему молодым и жадным умом, быстро запоминала, повторяла тонким голоском, задавала неглупые вопросы. Хаусу думалось (не без гордости) что он сделал в своё время значительный вклад в её ум.

— Мама, а Хаус останется? — внезапно спросила она, подняв на него глаза.

Кадди замешкалась. Посмотрела на него полувопросительно: «Ну, и достанет ли тебе наглости?»

— Нет, я ухожу, — сказал Хаус, не желая растягивать момент неловкости.

Рейчел погрустнела.

— Жа-аль, — протянула она. — Там новая серия Флинстоунов.

— Твоя мама посмотрит с тобой Флинстоунов, — Хаус зашагал к двери, стуча тростью по паркету.

Хотелось поскорей скрыться от темного взгляда Кадди. «Что это, стыд?»

— Мам, ты посмотришь со мной? Ты ведь никогда не смотришь со мной!

Кадди что-то шепнула ей и пошла за ним следом. На пороге он развернулся.

— Смотри с ребенком мультики, а то никогда не заслужишь его уважения.

— Твой отец смотрел с тобой?

В вопросе был яд. Хаус поморщился:

— Нет. Поэтому я его и ненавидел. Хочешь повторить этот опыт с Рейчел? — он издевательски улыбнулся.

Они снова перебрасывались оскорблениями — это их вечная игра в пинг-понг: отбивай, или тебе прилетит по носу сначала мячом, а потом и ракеткой — в придачу.

Кадди со злостью поджала губы.

— Не надо меня учить, Хаус. Я тебя пустила лишь из уважения к Джеймсу и если будет надо — восстановлю полицейское предписание, ясно?

— Ясно как божий день, — проговорил Хаус, старательно маскируя горечь правильной пропорцией равнодушия и сарказма: два к одному, как виски с содовой.

Кстати, об этом.

— Всё, а теперь мне пора. Счастливо погоревать по усопшему, поплакать в подушку и запить всё это хорошей порцией портвейна, который стоит у тебя за диваном: случайно увидел, ничего не попишешь, — развёл он руками, как бы сокрушаясь, — большой опыт с пациентами-алкоголиками: в какую квартиру не зайду, сразу смотрю за диван.

— Проваливай!

Дверь захлопнулась оглушительно, и следующим, что он услышал, был детский плач: только дети умеют плакать так горько и искренне, словно не из-за какой-то мелочи, а за весь страдающий мир. Рейчел. Услышала ссору, восприняла на свой счёт, будет плакать, пока Кадди не отвлечёт её, а потом — забудет этот эпизод напрочь, и Хауса забудет, и то, как мультфильмы вместе смотрели.

И хорошо, и пусть.

Никому не нужна лишняя боль, особенно — маленькой Рейчел.

Хаус глянул на часы — почти девять. Стоило заночевать в отеле, а утром отправиться обратно. Но никакого желания оставаться не было — ни в отеле, ни в этом городе, ни вообще в сознании.

Он вызвал лифт. Едва дверцы открылись, сзади послышался звук отпирающегося замка. «Решила всё-таки отбить подачу?»

Голос Кадди — недовольный и усталый:

— Ты забыл.

Хаус обернулся. В руках у неё был свёрток — белая оберточная бумага приняла бурый оттенок от пролитого на неё чая.

— Это твоё, Кадди.

Она покачала головой:

— Мне от тебя ничего не нужно.

— Это от Уилсона. Шкатулка его матери. Я что, не сказал?

— Нет, не сказал. Просто оставил.

Она с подозрением прищурилась:

— Если это одна из твоих махинаций…

— Нет. Это от него. В копии завещания, что я тебе дал, она указана.

Он начинал уставать от всего разговора: она его презирает, он защищается — сколько можно уже, в самом-то деле?..

Лифт уехал.

Кадди стояла на лестничной клетке — босая, в тапочках, в закрытой пижаме. Растерянная. Позади неё слышались всхлипы Рейчел — аккомпанемент ко всему этому абсурду.

— Почему?

Почему? Глупый вопрос, очевидный.

— Потому что у него никого не было, — сухо сказал Хаус, смотря в её лицо. — Иди, Кадди, у тебя ребенок плачет. Сейчас выпьет твой портвейн, пойдет по твоим стопам — и что ты будешь делать?

Кадди с трудом подняла на него глаза — в них стояли слёзы. Лицо её смялось, постарело, осунулось. Взгляд блестел не иронией и не сознанием превосходства, как всегда было в Принстон-Плэйнсборо — болью.

Хаус невольно шагнул назад, словно внезапно встретился с собственным отражением в зеркале.

— Он страдал?

— Да, как и все мы будем. Знаешь, я не хочу об этом говорить.

Никаких слов всё равно не хватит.

— Хочешь зайти?

Хаус замешкался. «Достанет ли мне наглости?» Кадди смотрела с трепетом. Что-то вдруг поднялось к нему из памяти — давнее, забытое, стёртое.

Совершенно ненужное.

Критически важное.

Он не хотел смотреться в зеркало, отлично зная, что увидит в нём, он не хотел перебирать острые осколки, оставляя стеклянную крошку в ладонях — а с ней без этого не обойдётся.

Он не хотел.

— Хочу.

Кадди посторонилась, пропуская его.

Они устроились в гостиной, сев поодаль друг от друга — будто на собеседовании.«Или сеансе психотерапии», — усмехнулся про себя Хаус.

Кому из них он нужен?

Кадди порвала бумагу, вытащив шкатулку — не больше ладони деревянный и лакированный сундучок с тонкой резьбой и аккуратным замком. Она выглядела тяжёлой и будто бы чуть потемневшей от времени.

Кадди покачала головой:

— Я не смогу ею пользоваться. Даже смотреть сложно.

— Это всего лишь вещь, Кадди.

Она криво улыбнулась.

— Ты даже сейчас такой же.

— Какой?

— Сукин сын.

— Брось, — сказал он, заметив её смятение. — Тебе это нужно было услышать.

Хаус подошел к ней, взял у неё из рук шкатулку. Аккуратно открыл. Слегка запахло старым деревом — горечью и свежестью одновременно.

— Видишь? Призрака не вылетело. Он оставил её, чтобы ты о нём помнила, а не бесконечно скорбела, пряча её в тёмные углы.

Он задумчиво рассматривал эту маленькую, незначительную вроде бы вещь, которая значит так много. На правом боку был скол, словно она однажды упала на него с какой-нибудь маленькой полочки.

Как незначительно. Как много.

— Скорбеть и помнить — не одно и то же? — спросила Кадди.

Хаус очень хотел промолчать, но не смог удержать шёпота:

— Нет. Нет…

— Ты в порядке?

Он покачал головой:

— Конечно, да. Я в порядке.

Кадди тихонько усмехнулась, понимая, насколько это неуместно: он противоречил сам себе и даже, кажется, не замечал этого.

— Что он оставил тебе? — решилась спросить она.

Хаус не поднимал глаз, будто чувствовал неловкость. Кадди знала, что он органически к этому не способен, но почему-то задыхалась от горечи.

— Я мёртв, мне ничего нельзя оставить.

— О, конечно. Я и забыла.

— Слышал, тебя не было на моих похоронах. Какая жалость.

По лицу его скользнула сардоническая усмешка и тут же пропала.

— Учитывая, что ты жив — думаю, это самая правильная вещь, которую я когда-либо делала.

Хаус пронзил её взглядом:

— Я думал, самое правильное, что ты сделала — это бросила меня. Разве нет?

Кадди вдруг стала маленькой под его взглядом. Растерянной. Она приоткрыла рот, чтобы ответить, но не находила достаточно иронии, чтобы продолжить этот разговор. Ирония испарилась в глазах Хауса, будто её никогда не было, будто он говорил серьезно, будто ему было интересно услышать честный ответ.

Будто он неуязвимый, чёрт бы его побрал.

Ответ был — да. Ответ был — нет. Ответ был — возможно.

Он мог быть любым, и это не важно, потому что независимо от него отыграть назад нельзя. Сердце не собрать по кускам, страхи её унять, разочарование даже измерить нельзя. Её дом лежал в руинах каждую ночь на протяжении месяца, двух, трёх, а потом она сбилась и перестала считать; её жизнь лежала в руинах полгода, пока она не собрала её по кирпичику, не отстроила заново стены, про двери и окна забыв напрочь — они не нужны, мне и так неплохо, я чувствую себя прекрасно, спасибо.

Кадди хотелось хлопнуть себя по щеке, чтобы снять наваждение, и Хаус почти уже хлопнул себя сам, но потом Рейчел — милая, умная Рейчел — выпрыгнула из своей комнаты с требовательным возгласом:

— Флинстоуны, Хаус! Пошли, пошли, пошли! Но сначала возьми себе сок.

Взяла его за руку и потянула в сторону кухни.

Какое чудо. Может быть, только оно и способно пробудить его к жизни. Найти слова. Оставить его в сознании.

Они с Кадди одновременно улыбнулись.