Пелагея Викторовна и гоблин-извращенец (джен)

Пелагея Викторовна была обычной девочкой средних лет, ничем особенным не выдающейся и ни в какие крайности не впадающей. Она жила в обосранном сизыми голубями от подвалов и цокольных этажей до кончиков антенн сером городе, в котором единственной достопримечательностью было то, что лужи там располагались не только горизонтально, но и вертикально. Пейзаж района, в котором проживала Пелагея Викторовна всю свою сознательную и бессознательную жизнь, напоминал постапокалиптический, но только с большим количеством трагических разрушений. Прямо как в стихотворении неизвестного автора, где у Лукоморья дуб срубили, златую цепь в утиль снесли, кота на манты разрубили (или на мантры, не суть важно) и по сансаре разнесли. Впрочем, Пелагее Викторовне было на постапокалиптические разрушения насрать со шпиля колокольни Ульмского собора, что в Германии, потому что большая часть ее жизни все-таки была бессознательной.

Описываемая нами девочка родилась уже бабкой, но потом ей пришлось немного помолодеть, чтобы детишки в садике, куда сдали Пелагею Викторовну любящие родители, не колотили ее по голове облупленными советскими горшками с цветочками и синей печаткой за занудство, волюнтаризм и космополитические устремления. Душевного родства с Никитой Сергеевичем Пелагея Викторовна не ощущала, зато ощущала физическое родство с Брежневым, потому что густые брови росли у нее не только на лице, но и на руках и ногах. На ногах в особенности. Это капитально затрудняло для Пелагеи Викторовны обустройство личной жизни, которым она решила заняться, потому что попытки обустроить все остальные жизненные сферы закончились быстрыми и бесповоротными катастрофами, над которыми ржал весь постапокалиптический район. Поистине, у судьбы Пелагеи Викторовны было очень извращенное и утонченное чувство юмора, потому что, едва выйдя из бессознательного состояния для поиска вечной любви, о которой пела еще тогда не развалившаяся к херам Агата Кристи, она снова в него впала, влюбившись в полуженатого мужика, принадлежавшего по материнской линии к нищим философам, а по отцовской — к нищим дегенератам.

Возлюбленный Палагеи Викторовны звался редким и красивым именем Толик, отражавшим все его неисчислимые душевные и физические совершенства, и, являясь форменным и отпетым гетеросексуалом телесно, в душе был не менее форменным и не менее отпетым педерастом. Пелагея Викторовна неоднократно сожалела о подобном распределении фракций человеческого сексуального поведения в избранном ею самце homo sapiens, потому что с ним сладить было бы легче, если б они распределялись наоборот. Но, к сожалению для Пелагеи Викторовны и полужен нашего несравненного Толика, все в нем распределилось именно так, а не иначе.

Как раз в силу неудачного распределения Толик в душе не зрел, что являлся возлюбленным и идеальной половинкой Пелагеи Викторовны, поэтому продолжал жить в счастливом неведении относительно своего высшего предназначения, бухая и падая пьяным с лестниц, бордюров и даже с проселочных дорог, а в свободное от бухла и защиты своего рыцарского достоинства в драках с другими рыцарями время поколачивая своих полужен и иногда еще жен соседских, с которыми тоже вступал в межполовые взаимоотношения, о чем потом с энтузиазмом, достойным лучшего применения, рассказывал их мужьям. Томные взгляды Пелагеи Викторовны Толик принимал за признаки неотвратимо приближавшегося умопомешательства, потому обходил ее сторонкой за один полет обожравшегося голубя, и в районе она слыла единственной соседкой, с которой наш донжуан ни разу не вступал в межполовую связь. Это было вдвойне травматично для тонкой душевной организации Пелагеи Викторовны, ибо мало того, что любовь ее оставалась тридцать лет безответной, так еще и секса с Толиком на ее долю ни разу не перепало, хотя перепало всем соседкам, даже очень и очень преклонного возраста.

Сотни дней она, сидя у рассохшегося окна, с тоской следила за бессистемными перемещениями бухого Толика, гонявшего во дворе лыжной палкой невидимых гусей. Ее тоскливый изголодавшийся по межполовой близости сливовый взор, поблескивающий, как идущие в увал начищенные солдатские сапоги, бродил по высокой худощавой фигуре Толика, изгибавшейся под невыразимым экзистенциальным углом в очередной безуспешной попытке подбить гуся лыжной палкой. Она умильно улыбалась, наблюдая за тем, как под продранной в четырех местах голубоватой майкой возлюбленного желейно колыхалось отвисшее пузо, заботливо прикрывавшее яйца и свисавшее примерно до середины бедра. Зверская перекошенная морда Толика, в очередной раз метавшего лыжную палку в пустоту, напоминала ей о Давиде и Микеланджело, но не совсем точно, потому что у статуи Давида был маленький член, а у Толика, по слухам, которые годами пережевывали приподъездные бабки, вышедшие на пенсию из КГБ, весьма и весьма большой.

Таким образом, во влюбленных по уши отчаянных глазах Пелагеи Викторовны пьяный Толик превосходил даже Давида. Впрочем, и на сего Шекспира нашлась своя Ксантиппа, прекратившая его очередной спектакль путем нанесения легких телесных по голове поварешкой, отлитой из чугуна еще ее прадедушкой, который вообще не бухал и помер от скуки на двести втором году непрерывного земного воплощения.

Примечание к части

Брезгливым не читать.

Пелагея Викторовна с неохотой открыла глаза и пошевелила головой в бигуди, покоившейся на продавленной перьевой подушке, облаченной в заштопанную прабабушкину наволочку с вышитым петухом, с любовью хранимую правнучкой и всеми доступными способами спасаемую от естественного одряхления, которое должно было постигнуть ее еще лет так …нцать назад, как, впрочем, и саму Пелагею Викторовну. За окном моросил среднестатистический осенний дождик, сквозь который тускло брезжил среднестатистический осенний рассвет. Пелагея Викторовна стащила отяжелевшее и отсыревшее за ночь тело со своей односпальной кровати шириной в 80 сантиметров, спустила ноги на пол, безошибочно попав прямо в обоссанные котом тапки, и прошлепала в ванную комнату. Включив свет, в процессе чего сломанный выключатель, как всегда, долбанул ее по пальцам легким разрядом тока, довершив начатое бигуди дело, Пелагея будничным обыкновенным движением открыла скрипучую и распухшую от сырости старую дверь, покрытую с обеих сторон облупленной клеенкой. Открыла — и охренела там, где стояла в пропитанных мочой тапках.

На ее унитазе сидел гоблин. Гоблин был синий. Гоблин был голубоватый. Гоблин был слегка полосатый. Гоблин был покрыт татуировками, от лицезрения которых Пелагея Викторовна испугалась и сразу подумала: «Зек». В руках гоблин держал свежий номер «Комсомольской правды», коим явно собирался вытирать зад. Увидев охреневшую Пелагею Викторовну, гоблин тоже охренел и заорал визгливым голосом что-то нечленораздельное, прикрыв «Комсомольской правдой» причинное место. Впрочем, мог бы не стараться. Шерсти, которая росла пониже пупа у гоблина, позавидовала бы даже борода Хызыр-Реиса. Вскочив с унитаза и оттолкнувшись от него мощными задними ногами, гоблин, наводя на мысли о пробке из шампанского, вылетел из ванной, едва не врезав Пелагее Викторовне коленкой по лбу. Пелагея Викторовна, тоже издав нечленораздельный крик, помчалась вслед за незваным гостем, не смывшим в унитазе кучу вонючего навоза и даже не опустившим обоссанный стульчак. Гоблин в страхе метался по залу, не видя особой разницы между полом, потолком и стенами, отчего цеплялся когтями за бабушкины ковры и страшно матерился на чистом русском языке, который успел выучить, по-видимому, пока штудировал в туалете «Комсомольскую правду», которая колыхалась вслед за ним в пространстве, прилипнув первой полосой к обосранному волосатому заду. Наконец гоблин наткнулся на изысканные портьеры и, оторвав от себя газету, принялся вытирать портьерами обгаженную подхвостную часть. Тут нервы Пелагеи Викторовны не выдержали, и она, отыскав за дверью ванной половую щетку, с размаху отоварила гоблина палкой по спине. Гоблин взвыл страшным голосом и понесся в кухню, где его ждал коварно ухмылявшийся кот, который немедленно вцепился в жилистую и мускулистую заднюю ногу, обтянутую пупырчатой, словно у старой курицы, синей кожей.

— Не тронь шторы! — завопила Пелагея Викторовна, фурией влетая в кухню, где разыгрывался смертный бой между котом и ногой гоблина. Тот жалобно взвыл, обнажив два ряда желтых съеденных зубов, трогательно напомнивших Пелагее Викторовне о Толике. Вот только у Толика зубов было меньше, чем у гоблина: четыре из них были выбиты, образуя удобные отверстия, в которые можно было вставлять сигареты, сплевывать и свистеть, и все это одновременно. Вспомнив Толика, Пелагея Викторовна прослезилась и вместо гоблина вытянула палкой по спине кота. Теперь охренел и кот, обиженно усевшись в угол.

— Ты кто, твою мать, такая? — поинтересовался гоблин, растирая поцарапанную ногу, и снова трогательно напомнив романтичной влюбленной Толика.

— Я ответственная квартиросъемщица Пелагея Викторовна, а вы, гражданин, кто? — спросила, в свою очередь, сбитая с толку Пелагея, размышляя над тем, как гоблин попал на ее жилплощадь и есть ли у него паспорт либо какой-то еще удостоверяющий личность документ.

— Да гоблин я, гоблин! — взвыл гоблин, хватаясь узловатыми пальцами за голову. — Из кувшина я, радикулит замучил, спина больная. А тут этот Мерлин, лопоухий криворукий гад, с зельем, и дед старый хренов с метлой… С такой же, как у тебя, ведьма старая.

— Сам… Сами… Я не старая! — оскорбилась интеллигентная Пелагея Викторовна, неосознанно поправляя шаловливые бараньи кудряшки на голове.

— Старая, не старая… — скривился гоблин. — Пожрать мне дай!

Пелагея принялась раскочегаривать газовую плиту, снова с умилением вспоминая Толика.

Гоблин уже полчаса задумчиво вглядывался в тарелку, на выщербленном, как старая рыбачья лодка из работ Хемингуэя, дне которой распласталась недожаренная яичница, зловеще подмигивавшая гоблину желтым глазом.

— Слышь, Палажка, а может, неспроста тебя даже Толик-алкоголик не хочет? Может, его мироздание от твоей стряпни бережет?

Пелагея Викторовна утерла слезы обиды кружевным краем засаленного бабушкиного передника, а потом с мастерством заправского палача, но очень интеллигентно вытянула гоблина шомполом от прадедушкиного наградного ружья по татуированной спине. Гоблин взвыл, перематерился, крутанулся на табуретке пять раз, но яичницу все же съел, хотя она не переставала ему зловеще подмигивать даже в процессе своего поедания. Кот злобно поглядывал на незваного гостя, представляя себе, как вцепляется ему в шерсть на причинном месте. Пелагея Викторовна, запоздало пожелав избитому гоблину приятного аппетита, стыдливо скрылась в ванной, где кое-как отскребла засохшее гоблинское дерьмо от унитаза и наскоро переоделась — ей пора было отправляться на работу в магазин, где она служила продавщицей. Зарплату там, правда, не платили, зато и матом на сотрудников не орали, и все они, как один, держались за свои рабочие места, приходили каждый день на полчаса раньше и даже скидывались начальству на подарки к праздникам.

Зря Пелагея Викторовна оставила гоблина без присмотра. За время ее отсутствия мстительный гоблин успел отколотить кота выдранной гардиной, нагадить кучу посреди обеденного стола и расколотить всю посуду об лавку, с которой со сверхзвуковой скоростью разбежались бабки, которые тридцать лет просидели там, как приклеенные. По покрытому лужами двору разлетался оглушительный хохот гоблина, метавшего снаряды из дедушкиного сервиза, заглушаемый воплями:

— Пелагея! Ты что, белены объелась?

— Да она пьяная! Вон синяя вся, рожа распухла!

— А на вид такая приличная!

— Какая она там приличная, сразу видно, шлюха!

И за следующие десять минут у ничего не подозревавшей Пелагеи Викторовны, орудовавшей в ванной ершиком, появилась куча поклонников и очень насыщенная сексуальная жизнь. Гоблин меж тем блеванул в комнатный цветок, разнес прихожую, мимоходом изнасиловав дядину пыжиковую шапку, перед тем изнасилованную тремя поколениями моли, пробил дыру в репродукции картины «Неизвестная», закрывавшей дыру в стене, история появления которой мне неизвестна. Потом ему приспичило отлить, но тревожить Пелагею Викторовну было неудобно, и гоблин нассал в аквариум. Рыбки тут же всплыли кверху брюшками, но вскоре ожили, и изо ртов у них полезли острые зубы в три ряда, образовавшие нечто похожее на медвежьи капканы. Мутанты сейчас же стали бить хвостами, пытаясь выплеснуться из аквариума и добраться до яиц ни в чем не повинного кота. Гоблин удовлетворенно рассмеялся и облачился в любимую блузку Пелагеи Викторовны, предварительно высморкав в рукав комок густых зеленых соплей.

Меж тем Пелагея Викторовна, довольная собой и распространявшая резкий химический запах средства для мытья унитазов и зубного порошка, выплыла из ванной и в который раз охренела. «Ааах… Ооох!» — вырвалось из ее некультурно распялившегося рта при виде нанесенного квартире ущерба, а бабки, подслушивавшие под дверью, одновременно закивали головами — ну точно, шлюха, с утра и уже пьяная и с мужиком. Гоблин ободряюще хлопнул Пелагею Викторовну по спине так, что она осела, словно куль с мукой, в разгромленный платяной шкаф, где хранились бабушкины кунтуши и манто.

— Эээ. Эээ. Это что еще такое? — выдавила из себя Пелагея, а бабки за дверью переглянулись и насторожились.

— Скучно у тебя, Палажка, душа праздника просит! И, заметь, не только у меня, — ответствовал гоблин, кокетливо одергивая блузку и делая непристойное движение бедрами, от которого Пелагея Викторовна зарделась и взмахнула ресницами.

— Голубчик, но зачем же сервиз? Да еще и на улицу…

— А затем, что гулять, так гулять! Пускай нечетные квартиры влюбятся в четные, а четные обосрутся! — завопил гоблин, щелкая пальцами.

Первыми от расползавшегося заклятья пострадали любопытные КГБ-шницы. Две из них были жительницами четных квартир, и из них тут же начали извергаться потоки дерьма, а трое из нечетных внезапно воспылали вулканической страстью к обосранным с ног до головы соседкам. На лестничные площадки высыпали жители остальных квартир, половина которых вопила, что надо звонить в ЖЭК и санэпидемстанццию, а вторая половина пела им любовные дифирамбы под аккомпанемент вылетавшей из задниц дрисни, которая вскоре затопила площадки, лестницы и добралась даже до двора. С деревьев полетели перепуганные голуби, и помешательство начало распространяться, но тут офонаревшая Пелагея пришла каким-то чудом в себя и заорала: «Стоп!!!». Гоблин, катавшийся по полу разгромленного зала от смеха, тут же встал и покорно согласился:

— Хорошо, хорошо, ты только не нервничай.

В следующую секунду он щелкнул пальцами, и дерьмо исчезло, словно по волшебству, а соседи из нечетных квартир, с отвращением отплевываясь, помчались повторять утреннюю чистку зубов. Во дворе у гопника Вениамина играла песня Красной Плесени про первый раз, а ты взяла обосралась.

Пелагея Викторовна, все еще порядком офонаревшая, но не побежденная, покатила с грацией революционного крейсера Авроры по раскуроченной после дорожного ремонта дороге, припадая на разные стороны из-за стоптанных каблуков на туфлях. Чувство ее собственного достоинства колыхалось под платьем, словно шелковая французская сорочка, перепачканная губной помадой от «Шанель». Проходя мимо окна Толика, она с тоской кинула взгляд на кухонное стекло, в середине припечатанное кулаком то ли самого Толика, то ли его очередной полужены, прошлая из которых была питерской шпалоукладчицей, а позапрошлая — владикавказской трактористкой. Толик вообще спал только с жирными гренадероподобными бабами, любя их, аки мухи любят гав… Мед. Пелагея Викторовна тонким вкусам и потребностям взыскательного мужчины не удовлетворяла и в очередной раз вспомнила о сем прискорбном факте, увидев Толиковскую мадам, курившую в рамке балкона в сиреневом неглиже с пятном то ли крови, то ли томатного кетчупа. Мадам вздохнула, отчего в вырезе сорочки страшно заколыхалась мощная кустодиевская грудь, и Пелагея Викторовна понеслась, подхваченная порывом осеннего ветра, в свой магазин, куда опаздывала впервые за двадцать пять с половиной лет.

Магазин стоял на одном из многочисленных ответвлений великого торгового пути из варяг нахуй, и иногда туда набегала электричка оголтелых покупателей, штурмом бравших полупустой магазин, по-кавалерийски выносивших мозг продавщицам и по-гусарски строивших глазки охранникам. В магазине работали несколько приличных женщин, три проститутки, в число которых отныне была записана и Пелагея Викторовна по милости гоблина, и еще пятнадцать человек без определенного пола и занятий. Владел сим благочестивым заведением Артаксеркс Анатольевич, которого никто никогда в жизни не видел, кроме его заместителя Романа Вячеславовича. Роман Вячеславович был колоритный персонаж, имел жену, ребенка и любовницу и отдых на Багамах каждое лето, а из одежды предпочитал серые брюки, корректный свитер дорогой фирмы и деловые галстуки. Прическа у него была аккуратная, голос хорошо поставленный и негромкий, манера речи околоаристократическая, а морда слегка обезображена чертами интеллигентности — как раз до той степени, чтобы не бесить три раза в день приходящие электрички покупателей. Пелагея Викторовна очень уважала Романа Вячеславовича, хотя ни разу с ним не разговаривала, как, впрочем, и большинство ее коллег по торговой сфере.

Пелагея Викторовна примчалась в магазин за пять минут до начала рабочего дня — вовремя, к своему неописуемому облегчению, успев встать в позу у кассы в ожидании первой электрички с покупателями. Однако неописуемое облегчение сменилось столь же неописуемым ужасом, потому что, подняв голову к потолку, обсиженному мухами, она увидела раскачивающееся на люстре синее татуированное тело гоблина.

— Что ты тут делаешь? — прошипела Пелагея Викторовна, сопровождаемая настороженным и подозрительным взглядом кассирши.

— А че мне дома делать, Палажка? — резонно поинтересовался гоблин, показывая ей волосатый синий зад.

— Уматывай домой, сволочь! — рявкнула шепотом Пелагея, и первые покупатели в страхе глянули в ее сторону, рассыпаясь по торговому залу. Кассирша кашлянула, и бедной Пелагее Викторовне пришлось, краснея и бледнея, идти отвечать на очередную порцию сакраментальных вопросов в стиле: «Скажите мне, какую скатерть по 50 рублей мне лучше купить, чтобы мне оно подольше нравилось». Гоблин остался без присмотра, руля и ветрил и, сочтя это разрешением творить все, что душе угодно, первым делом насрал в вентиляционное отверстие на магазинной кухне, где обедали сотрудники, а вторым вселился в ничего не подозревавшего Романа Вячеславовича.

В следующие полчаса в магазине разыгрались жуткие и впечатляющие события. Роман Вячеславович, всегда корректный и адекватный, нацепив на аккуратно подстриженную голову перьевой убор в стиле индейского вождя, с воплями и улюлюканьем носился по второму этажу магазина, громя посудные стеллажи хоккейной клюшкой, сопровождаемый недоумевающими взглядами продавцов и восхищенными — посетителей. Впрочем, восхищение длилось недолго, потому что, разгромив этаж, Роман Вячеславович спустил до колен штаны и в таком виде принялся бегать за пожилыми дамами, хлопая их по ягодицам и совершая малопристойные телодвижения. Подоспевший охранник, решивший пожертвовать собой ради начальства, немедленно получил премию коленкой между ног и упал в кучу новогодних аксессуаров, валявшихся на распродаже с прошлой весны.

Роман Вячеславович, не обращая более внимания на второй этаж, скатился по перилам на первый и принялся выплясывать в полуголом виде канкан, распевая революционные песни. Вызвали милиционеров и психушку, но, так как ехали они с противоположного конца города, гоблин успел натворить еще больше злодеяний. Одни продавщицы отвратительно хамили покупателям, гоняясь за ними по магазину с топорами и алебардами наперевес. Другие, опустив глазки долу, отвечали на банальный вопрос о наличии постельного белья нечто вроде: «Будь осторожнее в желаниях, сестра, ибо мир наш грешен, времена близятся к завершению, и каждый будет отвечать на суде за свои неправедные мысли о плотском». Кассиры перечисляли вместо акций список смертных грехов. Посреди всего этого великолепия бегал голый Роман Вячеславович, улюлюкая, как индеец, и потрясая бутафорским копьем. На пороге застыла офонаревшая психушка, не знавшая, с кого начинать мероприятия. В это время подъехала милиция со служебными собаками. «Идрит твою мать!» — сказал милиционер.

Пелагея Викторовна сгорала от стыда, сидя в углу своей ванной комнаты. Поделиться мыслями было не с кем — кот с ней не разговаривал, с гоблином не разговаривала она сама, а с рыбками, превратившимися в чудовищных зубастых монстров, какие-либо переговоры вести было опасно. Пелагея Викторовна недоумевала, чем именно она настолько провинилась перед мирозданием. Бабки-соседки при виде понурой продавщицы, возвращавшейся впотьмах с работы, попрыгали в канавы и затаились там, вспомнив КГБ-шное прошлое. Местные алкоголики, до сих пор всегда вежливо приветствовавшие Пелагею Викторовну, брезгливо отворачивались и делились друг с другом, что раньше были о ней лучшего мнения. Даже старый пожелтевший клен, раньше приветственно помахивавший ей ветвями, застыл в угрюмой неподвижности, а притаившийся на нем сизарь нагадил Пелагее Викторовне на воротник давно вышедшего из моды пальто.

Кое-как поднявшись по ступенькам истоптанной в хлам еще при Черненко лестницы, пропуская по памяти сломанные и оплеванные места в перилах, Пелагея Викторовна открыла дверь своей квартиры, с трудом поворачивая ключом скрипучий старый замок. За столом в кухне сидел гоблин, задумчиво глядясь в блюдечко с крепко заваренным чаем, в котором отражалась отяжелевшая полная луна. Увидев понурую Пелагею, он обиженно надул губы и громко испортил воздух в знак недружелюбного приветствия. Пелагея Викторовна не отреагировала и сразу поплелась в ванную, устало перебирая в голове события прошедшего придурочного дня, итогом которого стала торжественная сдача Романа Вячеславовича на руки санитарам. По всему району уже расползлись жуткие слухи о романе Пелагеи Викторовны с Романом Вячеславовичем, который вдребезги разбился вчера вечером вместе с дедушкиным сервизом, в отместку за что коварная продавщица подлила какой-то галлюциногенной дряни в утренний кофе бывшему любовнику. Из алкашки Пелагея Викторовна выросла в проститутку, а из проститутки чуть ли не в леди Макбет, и все это за одни гребаные сутки. Это если не вспоминать про то, что с утра обосрался и обцеловался весь подъезд. Хорошо хоть поток дерьма, едва не приведший к транспортному коллапсу в отдельно взятом дворе, бесследно исчез.

Казалось, ничто уже не могло шокировать Пелагею Викторовну, но она рано расслабилась. Из кухни, сотрясая стены старой хрущевки, донесся оглушительный шум, и Пелагея полетела туда со шваброй наперевес, дабы предотвратить в зародыше очередную пакость гоблина. К ее изумлению, в обломках кухонного гарнитура и облаках пыли от штукатурки она увидела старого седого неопрятного деда с длинными жиденькими волосами, лихо и задорно колотящего гоблина по заднице кованым носком сапога. Сверху гоблина оседлал худощавый юноша с неровными ушами и весьма подозрительным видом («Наркоман, наверное», — подумала Пелагея Викторовна, набирая разгона и врезаясь в кучу дерущихся непонятных существ). После пяти минут драки стенка на стенку и стол на стул дед бросил половник, которым херачил гоблина по загривку, и, заходясь одышкой, сел задом в развороченный мешок муки, в которой упали в обморок прятавшиеся там вредители хлебных запасов. Юноша, извернувшись под невообразимым углом, скрутил руки гоблина за спиной своими трусами, и тот с возмущением взвыл какую-то цитату из лекции главного санитарного врача страны о гигиене.

— За что животину обижаете? — уперев руки в бока, с шекспировской драмой в голосе поинтересовалась запыхавшаяся и растрепанная Пелагея Викторовна.

Все трое изумленно воззрились на нее, недоумевая, как она могла обозвать гоблина животиной. Минута прошла в торжественном напряженном молчании, потом гоблин, связанный по рукам и ногам безразмерными труселями в выцветшую голубоватую полосочку, горестно взвыл, жалуясь на свою тяжелую долю. Дед, вывернувшись из муки, стукнул ему по голове половником:

— За что над королем поглумился? Тебе смешно, а он до сих пор из комнаты выходить отказывается. Голодовку вот вчера объявил, когда молодежь под окном собралась лысого погонять.

Гоблин взвыл, теперь уже от смеха, хлопнув себя кончиками пальцев по лбу — ладонью хлопнуть трусы не позволяли.

— А принц как себя чувствует в новой шкуре? Какой простор у наших очаровательных леди Морганы и Гвиневры для воплощения самых потаенных фантазий!

Мерлин — как вы уже догадались, именно он пожертвовал труселями, — поперхнулся и по-девичьи покраснел, видимо, пойманный на горячем.

— Так, граждане, — вступила в обсуждение вспотевшая Пелагея Викторовна, — потрудитесь объяснить, что тут происходит, и как мне после всего этого идти на работу.

— Утихомирьтесь, гражданочка, — сурово ответствовал Гайюс, отряхивая с зада муку с вредителями. — У вас вон мука испортилась, а вы о ерунде какой-то беспокоитесь.

— Ах ты, вот зараза! — всплеснула руками Пелагея, и следующие два часа вся компания провела за уборкой — кроме орущего гоблина, которого закатали в ковер и поставили в угол за унитазом. Закончив выметать муку, смешанную с гоблинским дерьмом, и остатки мебели, Пелагея с незваными гостями уселась на обломках кораблекрушения пить чай. Бабки внизу устремили в ее разбитые окна украденные со службы бинокли, бурно обсуждая извращенные наклонности современной молодежи — нет, ладно еще худосочный юноша-нарик, но старый дед! Куда ей еще и дед?

— Видите ли, голубушка, монархическая система управления представляется нам совершенной во всех проявлениях, за исключением разве что регулярных казней без суда и следствия, да и отсутствие рыночных отношений благоприятно сказывается на моральной и социально-экономической жизни общества.

— Согласна с вами абсолютно, Гайюс Порфирьевич, вот при Советах нам всем хорошо жилось, а сейчас что попало творится… Эх, капитализм!

Мерлин, стараясь сохранять умный вид, жевал крендельки и плюшки, припрятанные Пелагеей Викторовной от гоблина в дальнем углу холодильника за консервами, приобретенными по случаю на стихийном рынке. Он в душе не зрел, о чем его сотрапезники вели речь, и искренне считал, что монархия, особенно в лице ослиной морды принца Артура, лично ему сдалась также, как гоблину пятая нога, но благоразумно помалкивал — мало ли чего этой тетке в голову взбредет. Итогом философской непатриотичной беседы стало то, что гоблина троица совместно затолкала в советский ночной горшок, оставшийся на балконе еще со времен садичной жизни Пелагеи Викторовны, невзирая на его бурные нецензурные протесты. Потом Гайюс и Мерлин поблагодарили Пелагею Викторовну за чай и, прихватив гоблина в горшке, отправились восвояси, исчезнув в зеленой вспышке вонючего пороха, из-за которой еще год про Пелагею Викторовну ходили слухи, что она варит в бабушкиной квартире самогон.

Сама она весь этот год грустила, безотчетно сожалея о чем-то потерянном или так и не найденном. Но однажды грусть растворилась в осеннем тумане, растащенная на составные части когтями быстро летящих дней. Тем более что в магазине Роман Вячеславович, вызволенный женой и любовницей из психушки, стал здороваться с Пелагеей Викторовной, и в качестве рекламной акции там раз в две недели повторялось безумие по гоблинскому сценарию, привлекавшее покупателей даже из соседней области. За безумие, кстати, продавцам и особенно гвоздю программы — голому Роману Вячеславовичу — хорошо доплачивали, несмотря на то, что он наотрез отказался какать в вентиляционное отверстие.

Тут по плану автора должна была стоять сцена бурного прощания с признаниями во взаимной любви и обещаниями жениться вот прям щас, но гоблин наотрез отказался жениться на Пелагее Викторовне в частности и на ком-то другом вообще даже гипотетически, заорав, как оглашенный и спрятавшись в ванной с обваливающимся кафелем. Впрочем, не отчаивайся, дорогой читатель, и на улицу Пелагеи Викторовны прикатил однажды феерический праздник. В соседнюю квартиру переехал интеллигентный мужчина средних лет с собакой (и, конечно, женой) по имени Гришка, а по прозвищу Эксцесс, в Гражданскую войну служивший у местных казачьих бандформирований атаманом и по совместительству бухгалтером Григорием Иванычем на сталелитейном заводе имени Краснознаменного Буденного. Любовь постигла их мгновенно и бесповоротно, то ли как кара Господня за напрасно и безвозвратно просранные жизни, то ли как последний шанс хоть что-то в этих жизнях исправить. Правда, вместо того, чтоб сочетаться узами законного брака и укатить в Африку волонтерами, они продолжали тайно встречаться темными летними вечерами в те двадцать минут, в течение которых Гришка выгуливал свою старую собаку, пока жена жарила ему оладьи. Встречи происходили в углу двора на заросшем цветами, листьями и колючими травами пустыре и никого особенно не смущали, пока не наступила осень и прохожих не начал пугать холодный отсвет фонаря, отражавшийся от двух колышащихся в облетевших кустах голых сорокалетних жоп. Дальше история умалчивает. Возможно, Гришка-таки разошелся с женой, которой оставил все имущество и особенно собаку, и переехал к Пелагее Викторовне. Ну или у их истории случился какой-нибудь более счастливый конец. Единственное, что я знаю точно, так это то, что ни Мерлина, ни Гайюса, ни даже вреднюгу гоблина Пелагея Викторовна больше не видела, а легенды гласят, что гоблин до конца своих дней бледнел при упоминании ее имени и начинал страшно икать, так что ночная ваза, в которой его закрыли, перебила Утеру весь хрустальный сервиз, стоявший на полке через три этажа сверху. Кстати, Толик стал добропорядочным гражданином после того, как одна из престарелых соседок подхватила от него беременность, передающуюся воздушно-цапельным путем (а вовсе не тем, о котором вы, мои маленькие озабоченные тинейджеры, в первую очередь подумали), и гоняет воображаемых гусей теперь не каждый день, а исключительно по большим праздникам.