Сон (джен)

В банкетном зале, больше напоминавшем тронный, вдоль стен были расставлены длинные столы. За столами шеренгами сидели празднично одетые, кто старомодно, кто абсурдно, кто просто непривычно глазу, люди. На мне были, кажется, сапоги и военного покроя брюки. Прямо напротив меня восседала английская королева. С нее с легким шелестом сыпалась пудра. Рядом стоял тип в полосатом костюме серых тонов — неприятен, длинен и лыс.

— Что мы тут делаем? — спросил я мужчину итальянской наружности.

— Сейчас дослушаем и уйдем, — ответил он, не поворачивая головы.

Сквозь разговоры на живых и мертвых языках пробивался запах цветущей черемухи. Тяжелый болотно-зеленый бархат обивки стульев пыльно вздыхал под седоками. Собрание тянулось долго, жужжало многочисленными голосами, в словах которых я не видел ни намека на смысл. Я вышел из зала, ощущая на себе руки чужих взглядов, и пошел прочь, оставляя позади, казалось, километры коридоров, прорезанных поперек полосами солнечных лучей.

Это было странное здание — все сплошь из белого камня, с редкими вставками обсидианово-черных мозаичных плиток и тяжелых панелей из темного дерева; с неестественными формами, которые я не мог отнести ни к одному известному мне архитектурному стилю — поверхности, выгнутые и искривленные, словно по неевклидовой геометрии, были совершенно лишены следов стыков, будь то на потолке, стенах или на полу. Ломаные плоскости, поднимавшиеся из пола под острыми и тупыми углами, перемежались вдавленными и выпуклыми, более гладкими, чем самое ровное стекло. Местами пространство приобретало обычные очертания, оставаясь столь же белым и стерильно чистым. Тут и там попадались дорические колонны, круглые залы и похожие на амфитеатры галереи. Дверей нигде не было, лишь пустые проемы. Сквозь большие окна, многие из которых были забраны витиеватыми чугунными решетками, я видел вдалеке какие-то поросшие яркой низкой травой скалы, усеянные крошечными домиками бронзового цвета, будто металлическими, и такими же маленькими елками. На голубом небе застыли ярко-красные перистые облака.

Я поднимался по широкой, пахнущей хлоркой, белого мрамора лестнице на последний этаж этого гибрида больницы, театра и древнегреческого храма. Передо мной споткнулся и растянулся во весь рост похожий на клерка молодой человек. Я взял его за шею и надавил обеими руками, с волнением ощущая вздувшуюся вену и недолгое сопротивление, а после поспешил дальше. Мимо, держась за натянутый межу ними автомобильный буксировочный трос, пробежали два студента с сумками, набитыми книгами.

Лестниц было много, некоторые заканчивались тупиками. Люди сновали взад и вперед, сворачивали в белые коридоры с высокими потолками, то пятясь, то двигаясь под таким углом, под каким видишь стоящих на соседнем эскалаторе пассажиров в подземке. Одно время меня преследовало отчетливое ощущение, что я иду вверх ногами, поскольку видел все именно под этим ракурсом.

Через маленькую вечность я очутился в просторном квадратном кабинете с тремя стрельчато-готической формы окнами, по одному на три стены. Было светло, как будто от солнца, и словно оно светило одновременно со всех сторон. Я снова поразился строгому порядку цвета — белый, черный и коричневый, темный настолько, что с трудом отличается от черного. И — ослепительный, не имеющий источника солнечный свет.

Свет был настолько ярким, что я не сразу увидел у окна человеческую фигуру, — впрочем, быть может, ее и не было там секунду назад. Рослый мужчина стоял на металлической платформе, широко расставив ноги, и держался за старый деревянный штурвал. Спутанные пряди длинных волос, высокие сапоги, одежда из яркой истрепанной замши, узкие запястья и крупные кисти. Из какого века он вышел? Я сделал к нему шаг, и он обернулся, взмахнув рукой в совершенно нечеловеческом, колдунском жесте. Солнце отразилось от многочисленных украшений незнакомца — от широкого резного браслета, от колец на мизинцах и больших пальцах, от ожерелья из зубьев зеленоватого металла, от серег в обоих ушах, скользнуло по увитой татуировками руке. Глаза у колдуна оказались странного разреза, с верхними веками, прикрывающими внешние уголки, и цвета грозового моря — серые с голубизной, темные, как это самое море за несколько мгновений до бури. Он улыбнулся хитровато и лишь немного печально, показав запавший и острый правый клык, — впрочем, быть может, и не печально вовсе.

Я проглотил враз загорчившую слюну, смотря на широкую в груди и плечах, но почти невероятно тонкую в талии и бедрах фигуру у окна, в котором, кажется, не было ни стекла, ни решетки.

Колдун наклонил голову набок, как птица, и произнес:

— Ich heiße Rhein... Rhein mit einer reinen Seele vom goldenen Rhein.⁽¹⁾

Потом помолчал и добавил:

— Ich zaubere.⁽²⁾

Господи, подумал я, это невозможно — Райн с чистой душой с берегов золотого Рейна... Такого не может существовать.

Откуда-то зазвучала музыка, похожая на скрипку, но куда более... древняя? Первобытная? Инстинктивная? Колдун откинул голову, обнажая загорелое натянутое горло, прищурил глаза довольно и ласково. Через какое-то время мелодия сменилась на задорную и быструю, похожую на перестук камушков в ручье. Колдун оскалился неожиданно хищно, от чего резче очертился его крючковатый нос, и отбил быстрый ритм носком сапога, лукаво блестя темным глазом. Колдун запел песню о светлом майском дне и о горестях, тяготящих его сердце, голосом хрипловатым, но чистым, как родниковая вода. Мне почудилось, что время больше не измерялось минутами и секундами — вместо них в воздухе звякали капли майского света. Май, май — этот навсегда самый трагичный месяц года, с горячим солнечным воздухом, с отчаянным кипением черемухи, со снегом, вьющимся над рослыми тополями, с зеленой травой, хоть на заливном лугу, хоть на газоне возле тюрьмы.

Капли света звенели, падали, падали и собирались в целое море, бесконечное Восточное море, когда-то именованное высокомерными германскими варварами мелодичным и хлестким словом Остзее.

Я попытался подойти ближе, но, передвигая ноги, оставался на месте, будто пространство между мной и колдуном растягивалось, не подпуская меня к нему. Я побежал, а его фигура отдалялась все больше, пока не стала неразличимой в проеме окна.

Тогда я вышел из кабинета и попал в коридор, на стенах которого плясало солнце, хотя небо за окнами на сей раз было серым в оранжевых разводах. Оттуда я забрел в комнату с четырьмя окнами, черным полом и белым столом, на котором стояли колбы наподобие алхимических. Не знаю, что двигало мной, но я взял одну, простую и совершенно прозрачную, и шепнул:

— Это нужно сохранить.

Я опустил ее в карман и продолжил свой путь.

Вскоре я опять оказался в том самом зале, похожем на тронный, только теперь торжественно одетые люди фланировали по нему взад и вперед, некоторые — с пустыми бокалами в руках. С человеком в форме швейцара я говорил о ком-то, знакомом нам обоим, хотя и не понимал, о ком — знание ускользало, словно комар с периферии зрения. Английская королева на сей раз стояла у какой-то белой статуи в пиджаке и с усами и разговаривала с ней на слегка повышенных тонах. С королевы сыпалась пудра, со статуи — мраморная крошка.

Я не помню, как попал на аллею мокро, душно и одновременно свежо пахнущей черемухи, как побежал по ней прочь от странного здания, хрустя гравием и приминая траву. Не помню, как эта цивилизованная аллея сменилась стволами диких деревьев, окружавших пронизанную лучами солнца поляну, не помню, правда ли я видел незнакомца-колдуна, правда ли слышал его песню, не помню, кем был я сам. В моей голове остался лишь тот последний май и последний его момент, растянутый в пространстве до немыслимой величины, достигший бесконечности и не удержавшийся на ее краю.

1) Меня зовут Райн... Райн с чистой душой с золотого Рейна. [нем.]

Вернуться к тексту

2) Я колдую.

Вернуться к тексту