Китайские будни (джен)

Итак, вот он и наступил — даже и в Китае теперь — год Дракона. Долетел-таки и до Поднебесных просторов. Обретающие Внутренний Покой многочисленные её жители наконец-то сообразили, что пора бы уж и новому году начаться. Да, странное это было ощущение последних недель — общее ожидание Нового года, этого самого главного праздника, хотя сам-то ты его уже отметил вовсю пару недель назад. Эдакий день сурка, что ли, уникальная возможность встретить праздник дважды — а на самом деле и трижды, с нашим-то Старым Новым годом. Причём не только встретить его самому, но и прочувствовать всеобщее его ожидание и отмечание.

В чём же оно выражается в Китае? Самое первое, что удивляет и бросается в глаза — практически вымерший город. Все магазины закрываются в день праздника — по-нашему, как 31 декабря, в пять вечера. По пустынным улицам ездят редкие общественные автобусы да проносятся ошалевшие собаки. Самое странное в этом то, что и в домах практически нет света. Огромный многоквартирный дом на шестнадцать этажей, а горят в нём только три окна. Так я и не поняла, куда делось четырехмиллионное население нашего маленького провинциального городка. То ли они спят все перед Новым годом, то ли отмечают его под кроватью, укрывшись одеялами. То ли уехали к родственникам в далёкие горные деревни. Последнее, кстати, вполне может быть, потому что билетов ни на поезд, ни на автобус, ни на самолёт на эти новогодние дни не достать. Ни в какой конец этой задумчивой огромной страны.

Ну, и конечно — фейерверки. Видевший новогодние салюты в Китае не сможет уже радоваться им ни в какой другой стране. Думаю, здесь считается, что каждый житель должен запустить в новогоднюю ночь хотя бы один сноп огня. А лучше все двенадцать, на каждый месяц будущего года. А поскольку жителей в Китае сами знаете сколько...

Для нас вот фейерверк — это что-то конечное, минуты на две-три опоздал, и уже всё пропустил, ничего не увидел. А как вам фейерверк, который длится с десяти утра одного дня до одиннадцати утра следующего? Не прекращаясь ни на минуту? Иногда порознь, иногда одновременно в самых разных концах города? Начиная с нищих окраин, где люди живут в домиках-сараюшках из картона, заканчивая новыми фешенебельными районами с одинаковыми небоскрёбами и небольшими приземистыми виллами-близнецами.

Огни взметались над крышами Старого города, над заводами и реками. Их пускали с середины мостов и просто с балконов. Тут нужно сказать, что только в новогоднюю ночь мне стал понятен смыл многочисленных запрещающих табличек, развешенных в лесистых парках этого города. Как у западных людей обычно пишут — курить запрещается, здесь с той же примерно частотой и категоричностью написано «фейерверки запрещены». Для местных жителей фейерверк — это что-то столь же привычное, как для нас сигарета.

Курят, надо, кстати, сказать, китайцы намного меньше нашего, я за два с лишним месяца видела курящих раз десять всего, и то в основном дедков. Зато эти последние могут курить где угодно: в автобусе, в магазине. Впрочем, из-за необычайной приверженности китайцев к сквознякам эта прискорбная привычка не создаёт особых проблем — клубы дыма немедленно уносятся морозным ветром.

В новогоднюю же ночь иногда начинает казаться, что каждый житель нашего маленького четырехмиллионного захолустного, практически полудеревенского городка запускает фейерверки не только за себя, но и за всех своих умерших родственников. Вот, кстати, ещё один новогодний обычай — в буддистских храмах перед Новым годом в больших закопчённых печах сжигают ритуальные деньги для умерших родственников. Эти деньги продаются огромными пачками, их заворачивают в красную бумагу, поджигают в храме от большой свечи, а потом торжественно несут во двор и осторожно запихивают в печку.

Больше всего мне понравилось, что деньги эти можно посылать родственникам на тот свет в самой разной валюте. От старинных юаней до современных; хочешь в гонконгских долларах, хочешь — в евро. Ну, мечтал, например, твой дядя уехать в Америку и стать миллионером, дак ты теперь на Новый год ему с удовольствием можешь прислать миллион долларов. Пусть себе на том свете радуется!

Мы, белые обезьяны, конечно, ничего в фейерверках не понимаем. Вот вы думаете, что главное в фейерверке? Вот-вот, разноцветные огоньки там, цветные весёлые искры... а это всё — побочный эффект. Самое главное в фейерверке — это грохот. Потому и запускать их лучше всего днём, когда больше народу может этим грохотом насладиться. Обычно пару-тройку раз за день кто-нибудь да и запустит в небо фейерверк. Оно и здорово: побочного эффекта, всяких там искр, почти и не видно, зато шума и грохота — хоть отбавляй. Поэтому самый крутой фейерверк — без побочного эффекта, никаких тебе искр: в небо просто запускается гудящая стрела, воющая, как сбитый самолёт. На самой высокой точке полёта она разрывается неимоверным грохотом, так и не дав ни одной искорки.

Исходя из вышесказанного, где, как вы думаете, лучше всего запускать фейерверк? Ну, это ж так просто — в гараже, конечно! Желательно пустом. Нет, не потому, что машин жалко, просто в пустом помещении гула получается больше. Ну, или в крайнем случае на лестничной площадке. Или хоть во дворе-колодце. Главное, чтобы эхо было погромче да подольше!

Вечерний город под Новый год похож на поле боя. Улицы усыпаны пустыми гильзами из-под фейерверков, обёрточной красной и золотистой бумагой, горками пепла. Маленькие улицы полностью перегорожены. В них рядами, батарея за батареей, поставлены ракетницы. Оттуда когда по очереди, когда одновременно вылетают в небо со страшным грохотом разноцветные стрелы. Тут же огромные бенгальские огни с полчеловека ростом, шипя и поскрипывая, сыплют в разные стороны искры. При этом народу на улицах почти нет — так, пара десятков человек. Причём все они абсолютно серьёзны, ни тени улыбок или веселья, они просто выполняют трудную работу, возложенную на них народом и партией — они должны на целый год вперёд отпугнуть от города злых духов.

Эх, на месте тех духов я бы удрала из этих мест раз и навсегда! Шум стоит такой, что даже если говорящий с тобой человек кричит что-то прямо в ухо, ты вряд ли его услышишь. И так практически весь день. Может быть, от подобной канонады духи просто оглохли и летают теперь, глухие и грустные, вокруг пылающего разноцветными вспышками города. Впрочем, такой грохот даже глухой услышит — земля слегка вздрагивает под ногами от каждого очередного салюта, и лицо овевают вибрации раскиданного шипящими, гудящими ракетами воздуха. В полутёмных окнах спящих домов отражаются сотни всполохов.

Днём мы заходим в центральный универмаг. То же странное зрелище: народу почти нет, только какие-то разрозненные тихие покупатели-отщепенцы забежали на минутку. Девчонка с длинными косами в шапке набекрень покупает вырезные новогодние картинки на окна. Это такой круг из красного картона или полиэтилена размером с большой поднос, на нём изображены драконы, цветы, цапли и соловьи. Эти украшения наклеивают на двери, стены и окна, как у нас бумажные снежинки.

Ещё две девицы в полушубках и сапогах мехом наружу забежали купить по два кувшинчика водки и, стыдясь общественного осуждения, экстренно запихивают эти кувшинчики к себе в карманы. Водка здесь продаётся в удивительно красивой посуде. Что-то среднее между кувшинчиком и фарфоровой вазой, молочно-белой, с тонкими синими рисунками по стенкам: китайские плакучие ивы, горбатые мостики, птицы и драконы. На самом кончике горлышка торчит золотая пробочка, подвязанная красной лентой.

Потом в магазин забредает какой-то грустный незадачливый отец, в спешном порядке закупающий перед праздником пачку памперсов и искусственного молока, а также большую бутыку кока-колы, видимо, для злобной жены.. Ну и мы, белые обезьяны, не понимающие ничего в отмечании китайского Нового года. Мы покупаем привычную еду: рис, вино, грибные пельмени, сушёную хурму, ветчину и редкий по здешним меркам деликатес — буханку сладкого хлеба.

У нас в России к Новому году наряжают ёлку. А здесь, поскольку это всё же праздник наступающей весны, новогодним деревом становится цветущая не то слива, не то вишня — тоненькое деревце, практически без листьев и всё в розовых цветах. Такие деревья специально выращивают в оранжереях, потому как в естественной природе цвести они будут несколько позже. Всю предновогоднюю неделю город был заполнен разнообразным транспортными средствами от трёхколёсного мотороллера и велосипеда с прицепом до громоздких грузовиков, развозящих эти деревья. Здесь вся сложность заключается в том, что дерево не рубится, а так и везётся, и продаётся в кадке с землёй. Потом, возможно, его высаживают обратно в землю или просто ставят в углу двора, где оно и растёт себе преспокойно до будущего года. Оно и правильно: если миллиард китайцев срубит себе по деревцу к Новому году...

Впрочем, если вы не можете себе позволить купить цветущее красновато-розовыми воздушными цветками чудо-дерево, вам не возбраняется просто нарядить ближайший апельсиновый кустик. Или хотя бы первый попавшийся под руку кактус. Украшения для всех одни: небольшие красные карточки из бумаги. На них — золотистые иероглифы пожелания, розовые птицы, красные рыбки и микки-маусы.

Ещё одним новогодним обычаем является узнавание судьбы. Под многочисленными деревьями города на маленьких табуреточках усаживаются прорицатели: длиннобородые старики, бритоголовые тибетские монахи в серо-синих рубахах с коричневыми штанами, задумчивые лохматые тётки и очкастые пожилые мужчины в разнообразных шапочках. Вокруг них разложены разные таблички с иероглифами и схематические изображения фигуры человека с цифрами на ней. Подсевшим к ним и заплатившим мзду гражданам они начинают красноречиво рассказывать их будущее, то шумно размахивая руками, то переходя на задушевно-тихий шёпот.

Впрочем, иногда мне кажется, что предсказать судьбу китайца не так уж и трудно: здесь все живут согласно определённой роли, твёрдо следуя общепринятой схеме и веками сложившейся традиции. Так что, вполне вероятно, Новый год здесь отмечается так же, как тысячу лет назад, и будет таким же точно спустя ещё сотню лет.

Стоят удивительно жаркие дни. Днем температура поднимается до тридцати семи, и вечера не приносят облегчения: камень, бетон и асфальт большого города отдают дневной жар, пронизывающий пыльный воздух. Если учитывать, что кондиционеров нет почти нигде — то раскаленное пекло города становится серьезным поводом забросить все дела и, если ты китаец — просто тихо сидеть на складной табуретке в тени, осторожно пожевывая пельмени, или запереться у себя в кондиционируемой спальне, если ты белый.

Вся жизнедеятельность перенесена на раннее утро. Если встаешь в семь — понимаешь, что большая часть дня уже прошла, и всё взрослое и не очень население многомиллионного города давным-давно на ногах, можно сказать, посреди своей будничной активности. Так что если действительно хочешь насладиться покоем и практически одиночеством — всего каких-нибудь пара десятков встречных пешеходов не в счет, — то из дома надо выходить часов в пять... когда солнце только-только вынырнуло на небо, когда вдруг спала тишина и тысячью голосов и трелей зазвенели птицы. И пока еще — пока все остальные спят — это единственный звук, яркий и прекрасный. Он оттеняется только шарканьем бамбуковой метлы по тротуару — во всех странах мира дворники встают намного раньше других…

Поездка по полупустынным, полусонным еще, но уже освещенным ярким летним солнцем улицам — удивительное ощущение. Мягко и бесшумно несется велосипед, попутный ветерок пролетает мимо, ободряюще блестит асфальт впереди. Петляют маленькие улочки, пересекаемые большими проспектами, по которым начинают уже ползать первые автобусы. Около мусорного приемника собралась толпа мусорщиков, они живо делятся последними новостями, придирчиво сравнивая свои добычи. Насколько я понимаю, мусор в Китае сортируется на таких вот приемных пунктах, и помимо государственных рабочих есть и частники, получающие определенную плату за килограммы разного вида мусора. Они приезжают на полусамодельных транспортных средствах, а потому их сборища похожи на выставку научных достижений какого-нибудь дворца пионеров, под названием «сделай сам».

В парке, однако, уже собираются бодрые старушки. Часть из них образовала кружок и свищет бичами; звонкие хлопки перемежаются с резким взвизгом летящего бича, и редкий мотоциклист рискнет проезжать поблизости от них. Задумчивые старички под заунывные напевы портативного радиоприемника раскручивают какую-нибудь юлу, а парочка дедов в белых полинялых одеждах принимают боевую стойку в тени раскидистой липы. Они медленно заносят ногу, приседают и потом выпускют воздух с громким и решительным свистом, перенося вес на другую ногу. Потом наступает время мамаш и бабушек на всевозможного вида велосипедах и мотоциклах. К каждому такому транспортному средству пристегнут полусонный ребенок, с огромным портфелем за спиной, в таком вот сомнамбулическом состоянии доставляемый в школу.

Путь с прогулки обратно наполнен поисками равновесия, эквилибристикой и своеобразной медитацией, когда ты вынужден лавировать на дороге, почти полностью занятой хаотично передвигающимися транспортными средствами всех мастей, размеров и скоростей, не говоря уже о цветах и степени шума. Сюда входят велосипеды разной степени старости — от новейших, блестящих, с автоматическим переключением скоростей, до обветшало-древних, собранных, казалось бы, еще на заре прошлого столетия, пугающе скрипящих и подрагивающих от любого движения. Причем все эти транспортные средства едут в самых разных направлениях одновременно, иногда среди них вклиниваются и большие машины, степенно и важно лавирующие в море двухколесного транспорта.

Если добавить ко всему этому живому потоку еще пару тысяч пешеходов — тоже всех возрастов и степени бодрости — от медленно тащащихся старушек, опирающихся на железные ходунки, до бодро несущихся подростков или весело скачущих трехлеток; от голопузых мужиков, переваливающихся с боку на бок до обтянутых кружевами на шелковых платьях женщин, в кокетливых шляпках и с неизменными зонтиками в наманекюренных руках, то передвижение по узкой полосе, бывшей утром дорогой, представляет собой решение сложной, подчас головоломной задачи, где непрерывно приходится учитывать возможную скорость нескольких десятков приближающихся объектов, не говоря уже об их полупредсказуемой траектории, так как пешеходы, несущиеся в потомке мотоциклов и велосипедов тоже двигаются во всех возможных и невозможных направлениях. Но это — лишь часть утреннего пазла, потому как в лабиринте движущихся объектов на той же узкой улице есть еще многочисленные не движущиеся или полудвижущиеся объекты: бесконечные телеги, кузова, мешки, корзины и просто газетки, разложенные на земле и наполненные всеми мыслимыми и немыслимыми товарами — от трусов и зубных щеток до свежих помидоров и полуочищенной кукурузы. На обочине гордо высятся ряды с разноцветными штанами, кокетливыми блузками и бамбуковыми этажерками. Почти под ногами прохожих блестят кастрюли, ножи и фарфоровые мисочки с вазами.

К удивлению своему, могу отметить что дорога обратно по этому живому утреннему морю-мессиву доставляет мне острое наслаждение, когда все внимание сосредоточено на попытке предсказать скорость близлежащих объектов, когда ты то разгоняешься до безумной скорости, что бы обогнать вон тот грузовик или успеть раньше вон этой выезжающей на проезжую часть телеги, то замедляешь езду практически до нуля, стремясь пропустить вон ту старушку на коляске, или переждать, пока мамаша с двумя малышами перейдет дорогу. При этом все время приходится помнить о балансе, уверенно лавируя между рычащими мотоциклами, мешками с живыми шипящими гусями, возлежащими на плечах жилистых старичков, объезжая ведра с помоями, загончики с поросятами, сточные ямы и шкурки арбуза.

Конечно, в искусстве езды по утреннему китайскому городу я бесконечно далека от совершенства. Потому что, хоть я и освоила езду с покупками на руле, когда мешки с петрушкой, картошкой, арбузами и грибами свисают с двух сторон руля, и даже могу совершать необходимые утренние покупки не сходя с велосипеда — манера, бесконечно раздражавшая меня раньше на местных рынках, пока я не обзавелась своим транспортным средством, — но все же я еще не умею, проезжая мимо разбросанного товара, лавируя на ходу между мотоциклами, старушками, грузчиками и детьми на велосипедах, одновременно умудряться разглядывать и выбирать нужный товар, торговаться и шутить, напевая при этом какие то бодрые песенки себе под нос, как поступает обычный китаец. Непременно следует так же добавить, что среднестатистический китаец управляет велосипедом или мотоциклом одной рукой, в другой гордо вознося над собой зонтик. Летом зонтики здесь используются в любую погоду, потому что если летом не идет дождь, то светит яркое солнце, а загар на коже — это признак бедности, непопулярности и нездоровья, так что местное население очень бережет светлые оттенки своей кожи, активно покупая отбеливающие кремы и спасаясь от жаркого солнца под зонтами. Так что становится совершенно ясно, что до нормальной китайской езды по китайскому городу на велосипеде мне еще как до луны…

Когда встаешь рано утром — даже удивительно, сколько всего хорошего начинаешь замечать. Весело здороваясь со старичком соседом, имеющим мерзкую привычку в шесть утра играть волейбольным мячом на своем балконе, вдруг получаешь приветливое «ни хао» в ответ. И широкую улыбку до ушей. Несясь по набережной ближайшего пруда в обрамлении плакучих ив, задумчивых небоскребов на той стороне, и огромного шара солнца, что медленно выползает из-за горизонт, вдруг с разных сторон слышишь приветственные крики; даже те, кто не могут сказать привет по-английски, от души орут по-китайски. И ты оборачиваешься на ходу и тоже что-то весело орешь, проносясь мимо.

На облизанном аккуратном и практически стерильном газоне одного из самых фешенебельных районов города видишь молодого человека, вылезшего из шикарного авто. Человек медленно и осторожно выносит на травку старую-старую, полуседую, с обвисшей кожей огромную собаку. Она такая старая, что уже не может ходить, и задняя половина её тела опирается на хитрое механическое устройство с колесиками, позволяющее ей передвигаться, не опираясь на задние лапы. Когда собака забирается на самую середину газона и выжидательно смотрит на хозяина, он так же бережно отстегивает её от тележки, и она начинает валяться в траве, перекатываясь с боку на бок и переползая с место на место. Китайцам всегда важна картинка, самое ужасное — потерять лицо в глазах общества и соседей. Самое важное — быть как все, похожим. Собака, еле ползающая на передних лапах — жуткое зрелище. И уж точно не типичное. Соотнося возраст молодого человека и собаки, понимаешь вдруг, что, возможно, она с ним с детства. Может быть, она появилась, когда ему было лет пять-восемь. И замечая его взгляд, обращенный к собаке понимаешь вдруг, что ему совершенно плевать и на лицо, и на общество. И что хотя оба они и не знают, сколько им еще отведено, но пока они вместе и совершенно счастливы.

В соседнем с нами старом облезлом доме на верхнем этаже живет старушка. Не очень молодая и не очень богатая. У неё маленькая рыжая болонка. Тоже старая. Очень. Так что лапы не держат. И старушка соорудила ей поводок. Он подвязан под животом около задних лап. И когда собака гуляет — старушка просто держит этот поводок, и собака может ходить. Даже бегать. При условии, что за ней бежит старушка. Так они гуляют — вместе, с поводком, три раза в день. И обе улыбаются.

А позавчера утром я вдруг поняла, почему наш чинильщик велосипедов, немного полноватый задумчивый улыбчивый мужик, что работает у метро, спит на полу — в его мастерскую-жилье всегда распахнута дверь, порог завален велосипедами и деталями к ним, а на дальнем плане, как обычно принято у китайцев, можно разглядеть и жилые покои, шкаф с утварью, низенький столик, и постель, почему-то прямо на полу. Это парень здорово чинит велосипеды. Быстро. Надежно. По тому, с какими вещами к нему приходят, видно, что он восстанавливает им прямо практически из пепла.

Но я познакомились с ним по другому поводу, поскольку в семье не я отвечаю за починку велосипедов. Просто, как-то раз пробегая мимо, спеша в метро, как всегда, я поймала на себе внимательный взгляд его показавшихся мне умными глаз, и поздоровалась. По-китайски. Он улыбнулся и поздоровался тоже. В следующий раз, когда я бежала мимо, он поздоровался уже по-английски. А еще через пару недель даже прокричал мне с гордостью: «Хау а ю?» На этом, правда, его изучение английского закончилось. Может быть, соседи и знакомые сами больше ничего не знали, может быть, остальные слова показались слишком длинными, а может быть, просто он решил, что этого вполне достаточно.

Как говорил профессор Снейп: «Еnough!»

Вот мне же тоже вполне достаточно знать на китайском «привет» и счет до десяти. Так или иначе, но теперь каждый раз, когда мы с ним видимся — у нас происходит милая, содержательная и серьезная беседа: он кивает мне, я здороваюсь, и он осмысленно и вдумчиво произносит две выученные коронные фразы. А я стараюсь отвечать ему в тон. Половину по-китайски, половину по-английски.

И вот пару дней назад я увидела, как он едет по дороге на своем самодельном велосипеде. И тут до меня дошло. На самом деле он не может ходить, ноги безвольно висят тряпочками. Поэтому и постель на полу. Просто когда он сидит, это не заметно. В нашей не самой фешенебельной и гламурной части города, застроенной старыми домами с узкими проходами между ними, без пандусов и спусков на инвалидной коляске, да еще и в одиночку, делать нечего. Но как мастер велосипедного дела он сконструировал для себя подходящее транспортное средство, педали которого превращены в рычаги и приводятся в движение руками. Так что он спокойно и с достоинством может ездить в магазин, к друзьям и знакомым. Может быть, даже запчасти для мастерской забирать. Никого ни о чем не прося и справляясь со всем совершенно самостоятельно. Если ты что-то умеешь, выход всегда найдется. Да?

По вечерам в квартале одноэтажных домов с загнутыми по краям черепичными крышами, испещренном поросшими мхом и пахнущими плесенью каналами, стиснутом со всех сторон небоскребами и скоростными магистралями, где на окнах вместо цветов стоят кадки с огурцами и проросшим луком, где под полуденным солнцем старые, замотанные в платки старушки сушат капусту на мосту, так вот — по вечерам там зажигаются красные ребристые фонари с мохнушками на концах и портретами древних китайских поэтов на стенках. В вечернем синем воздухе они горят тёплыми живыми огоньками и слегка покачиваются на ветру; кажется, что это какой-то магический танец, и еще пару взмахов, и ты вместе со старым городом перенесёшься на много тысяч лет назад, и, может быть, вряд ли вернешься обратно…

Голые ощипанные утки, развешанные на бамбуковых палках к обеду, перегораживают там все дороги; капуста, которую к полудню раскладывают сушиться на тротуарах, кустах, ступенях моста, крышах сарайчиков и велосипедных сиденьях, придает пейзажу неожиданную свежесть.

В дождливый день выглядываешь из окна, а ближайшей горы не видно — небо заволокло серыми тучами. Бросаешь взгляд вниз, а земли и асфальта тоже не видать — качается и бежит море зеленых, красных, золотистых, синих зонтиков. Огромные и поменьше, с бахромой, кружевами и кокетливой сеточкой по бокам, всех сортов и размеров. И все же — невозможно, чтобы не было одинаковых. Фантазия местных жителей не парит и даже не летает, а спит где-то глубоко-глубоко в подземной потаённой горе.

С этими зонтиками вышла у нас один раз интересная история. По старой питерской привычке я зонтик с собой никогда не ношу — к чему — если и так всё время идет дождь?! Так всю жизнь с зонтиком и проходишь. Но это в Питере — чего там — промок, едешь в метро — тепло, в магазине — тепло, пришел куда-нибудь и снял верхнюю одежду; пока ты занят делами, она как-нибудь уж просохнет. Здесь же, в Китае, любое намокание опасно — холод же собачий повсюду, и никаких обогревательных приборов, промок и все, считай, уже насморк тебе обеспечен, а там и до могилы недалеко — в таком-то влажном климате.

Привычка, однако ж, вторая натура, и зонтиков здесь я с собой по-прежнему не ношу, тем более, что у нас дома есть обогреватель, который мы и включаем все время, не обращая внимания на счета за электричество и неодобрительные замечания соседей, искренне считающих, что тепло в зимнюю пору очень вредит здоровью. Одно из древних китайских медицинских поверий гласит, что температура в помещении должна быть такой же, как и температура на улице, иначе заболеешь-умрешь-пропадёшь. И то верно — как же истинный китаец может так много раз за день перестраиваться; еще и переодеваться придётся!

В общем, идём мы с дочуркой как-то по улочке старого города, фонари на ветру покачиваются, дождь моросит, мостовая под ногами шлепает, всё как обычно. Заглядываем попутно в открытые двери всех домов на улице. Особенно дочка любила это занятие. Она тогда маленькая была, года полтора только, никакого смущения, обожала заходить в открытые двери и присоединяться к китайским семействам. То пельменями угостится за общим столом, то старичку поможет на трубе поиграть, а то раз устроила танцы: там старичок сидел телевизор смотрел, и по телевизору как обычно что-то очень бодрое, коммунистическое, маршевое — розовощекие девушки, молодые веточки ивы, красные флаги и бодрый хор на заднем плане. Ребенку моему очень музыка эта понравилась, он тут же плясать перед телевизором начал, к огромному удовольствию старичка.

Ну так вот, идем, стало быть, мы по улице и обнаруживаем зрелище, действительно достойное внимания: всё помещение и без того маленького домика превращено в склад, даже второй этаж сделан и там тоже склад — какие-то коробки, баночки, сундучки, бутылки. Посреди всего этого великолепия обитают два старичка, вероятнее всего — муж и жена, сидят они себе тихонько и на улицу в открытую дверь смотрят. Нас видят. Дочь помахала им. Они тоже. Мы уж мимо прошли, вдруг старушка вылетает из дома, а в руках у неё огромный шелковый зонтик. С синими не то ромашками, не то колокольчиками, вышитыми на потершемся уже шелке. И нам протягивает. На, говорит. Мы и так, и эдак — не удалось отказаться; так потом этот зонтик у нас долго-долго в углу стоял, напоминая старушку. Мы несколько раз порывались его вернуть, но больше тот дом найти не смогли. Он как будто растворился, растаял в извилистых улочках старого города.

Мой муж находит тысячи потайных маленьких тропинок, сквозь наслоение домов, сваленной в кучу старой мебели, сушащихся многочисленных трусов и купальников, игорных домов — всего лишь домино — и рынков, скобяных лавок и магазинчиков пряностей. Все тропинки ведут в волшебный полусонный парк, непонятно как уместившийся в центре густонаселенного современного города, с огромной пружинистой травой, лианами, облепливающими опоры моста скоростной магистрали, пролетающей где-то высоко в облаках над затенённым уютом кленов с маленькими листьями, огромных платанов с шелушащейся кожей, невозмутимыми темно-зелеными пальмами и старой пагодой на самой верхушке горы; парка с длинными тенистыми беседками, с многоповоротными — от злых духов — мостами, стелющимися по зеленоватой, поросшей ряской водой прудов, где из самой глубины вдруг выплывают на вас огромные золотисто-красные пучеглазые рыбы.

Парк, где хочется остаться навсегда, стать воздухом прозрачным, отражением теплого полуденного солнечного луча, желтокрылой бабочкой, вспархивающей внезапно с огромного томно ароматного розового куста. В парке этом умещаются как-то старички музыканты — пара десятков разных групп, и просто поодиночке — играющих на невообразимых национальных инструментах и издающих поистине душераздирающие звуки!

Иногда их, впрочем, разнообразит хоровое пение старушек в парке — когда у кошки выкручивают хвост, и то, наверное, получается мелодичнее! И все потому, что у них не семь нот, а какое-то другое количество. И это как-то связано с космическими стихиями воды и воздуха, огня и земли, и когда они музицируют, то свято верят, что в этот момент происходит процесс восстановления космического мирового равновесия, и потому они не особенно нуждаются в зрителях, ну и, видимо, как-то репетировать перед выступлением им тоже не приходит в голову...

Чуть поодаль от веранды, на которой музицируют сразу три группы музыкантов — музыка, естественно, совершенно разная — и две певицы: песни они поют тоже не одни и те же, но когда думаешь о мировой гармонии — не так уж и важно, кто еще поёт у тебя под ухом, в двух шагах от восстановителей мирового порядка на лавочке примостились две старушки. Они отчаянно и в полном молчании режутся в карты, выгнав единственного старичка на пенек неподалеку, откуда ему приходится вскакивать каждый раз, когда приходит пора его хода.

Однажды поздно вечером мы возвращались домой через этот парк. Стелился туман, безлюдность и пустота окутывала со всех сторон. В то же время ощущалось, что ты тут не один, клубились вокруг духи, и становилось очень не по себе. Отчетливо вспоминался лесной царь. Типа, не скачи скорее, отдай ребенка. И сердце замирало и подпрыгивало не хуже резвого коня.

По утрам же тут можно увидеть пару сотен бодро упражняющихся людей, в желтых, красных, зеленых одеяниях, живенько размахивающих огромными мечами — в небольшом парке посреди шумного, живущего современной жизнью города. Прохожие спокойно проходят сквозь строй упражняющихся и бровью не ведут, ни на секунду не отклонившись даже от свистящего в воздухе меча.

Предводитель упражняющихся — жилистый такой мужичок в черных одеждах, устав размахивать мечом, берет у дворника метлу и с громкими вдохновенными криками принимается крутить её меж пальцев. Потом невозмутимо ставит метлу на место, садится на парковую скамейку, меняет боевые штаны на офисные брюки, приглаживает взгляд и идет на работу.

Если повернуть из парка назад, в старый квартал одноэтажных домов, словно бы замерших у его границ, то скоро увидишь мирно сидящего посреди улицы китайца, стригущего свои огромные грязные ногти на ногах над тазом с дымящейся водой.

Неподалеку женщина вяжет на крылечке; дверь распахнута, не поймешь, что это за ней: магазин, склад, просто жилой дом?

Старичок играет на китайской скрипке — пара струн, тонкий протяжный, заунывный такой звук, он один в доме, окно и дверь распахнуты в вечерний холод, половину комнаты занимает кровать, остальное пространство отдано потрепанному мотоциклу. В углу притулилась дымящаяся рисоварка.

На другом конце улицы — моющий пуделя мужчина. Хлопья пены разлетаются в разные стороны. Собака стоит в тазу и слегка потряхивает шкурой, поворачиваясь к хозяину разными боками. Прохожие невозмутимо уворачиваются от пены, даже не ускоряя шаг.

На углу дом, где как-то умерла старушка, и с крыши были свешены черные флаги, улица перед домом устлана соломой, и два монаха в оранжевых одеяниях стояли пару суток по краям от входа и пели непрерывно протяжные песни на неизвестном языке.

Мыши повсюду. На улицах и рынках, в магазинах и маленьких двориках. Может быть, поэтому у них тут так холодно в домах, чтоб не заводились они и там? Ну, чтобы по крайней мере не расплодились в ужасном количестве.

Ночной рынок под мостом у дороги, в двух шагах от парка: с извивающимися угрями, черепахами и рыбами, пытающимися вырваться из своих пут, еще полуживыми, но уже обреченными на съедение. Рынок притулился у самого края парка, с резной пагодой на горе, в двух шагах от входа в бездонную пещеру. Днем, когда рынок закрыт, ворота пещеры, наоборот, распахнуты, и отважившийся забрести туда обнаруживает, что многие ответвления подземных туннелей превращены в игорные дома и банные купальни, а ближайшее к выходу занято цветочным магазином.

В Шаосине всюду каналы и горбатые мосты. Каналы пересекаются под безумными углами, от чего совсем теряешься в пространстве.

Китаец, не спеша курящий трубку, медленно гребет, держа весло босыми ногами. Сам при этом в ватнике и в шапке. Лодка длинная, узкая, с низкой черной крышей, чтобы забраться под эту перепончатую крышу, надо согнуться в три погибели, и тем не менее, сооружение это еле протискивается в каналы и под мостами.

Тетки с корзинами на коромыслах. Из корзин торчат головы любопытных гогочущих гусей и белье, готовое к стирке.

Есть здесь такой обычай — по выходным все многочисленные семьи со старушками во главе отправляются на ближайший водоем — это может быть пруд, канал, река или любая другая заводь, — обвешанные корзинами, тазами и ведрами, наполненными бельем, на дне которых прячутся щетки, мыла, порошки и другие моющие средства. Бельё и посуду привозят на велосипеде. Иногда тут же ощипывают и потрошат куриц и гусей. Стирают голыми руками в ледяной воде. Руки становятся красными и потрескавшимися. Пальцы разбухают и обрастают грубой толстой, какой-то сероватой кожей с наростами. Сполоснув слегка поросшие мхом и моллюсками ступени лестниц, женщины раскладывают прямо на них свои тряпочки и рьяно принимаются их тереть, так что клочья пены летят повсюду. А потом долго полоскают в мутной, слегка подгнившей воде реки, при этом мимо может плыть мусор вроде оберток, фекалий, полиэтиленовых мешков.

Постиранная одежда затем раскладывается повсюду: все цветущие кусты и сливовые деревья покрывают гордо развевающиеся трусы, лифчики, дырявые носки, длинные потрепанные штаны и рабочие комбинезоны.

На одном из каналов я неоднократно наблюдала картину, как пришедшая стирать тётка первым делом извлекала из корзины с бельем большую утку, и та, крякая и переваливаясь, плюхалась в мутную воду канала и принималась нарезать круги вокруг мирно стирающей хозяйки. Когда стирка была окончена, хозяйка собирала мыло и щётки, а утка забиралась обратно в корзину. Она была очень домашняя. Впрочем, я не уверена, что хозяйка её не съела на ближайшие новогодние каникулы: у китайцев очень условные понятия о привязанности…

Вообще, что поражает в Китае — полное отсутствие какого-либо смущения. В магазине, на рынке, в детском саду, на улице, принаряженной к первомайской демонстрации, горделиво на самом видном месте легко и просто могут сушиться трусы и лифчики, не очень новые, не очень красивые, и, прямо скажем, не очень маленькие.

К сожалению, нужно сказать, что теперь уже нет этого старого города в Шаосине. На его месте — квартал для туристов. Местных старичков переселили куда-то, маленькие каменные, поросшие плесенью домики превратили в кафе, а капусту на мосту развешивать теперь запрещено.

Естественно, Китай остается Китаем, если и меняется он, то постепенно и страшно медленно, не спеша, имея ближайшую перспективу по крайней мере в какую-нибудь тысячу лет — и привычки никуда не делись, и по выходным у других рек и озер все та же стирка, а в парках то же заунывное душераздирающее пение, но вот этого маленького, стиснутого городскими небоскребами квартальчика — больше нет.

Помню, когда читала про Китай — в числе прочего, ставившего меня в тупик, была теория гармонии масс. Когда китайцы пытаются сформулировать разницу между картиной мира их самих китайцев и всех остальных, то одним из обязательных пунктов будет «гармония масс», наблюдаемая у китайцев и кардинально отличающаяся от индивидуальной гармонии разных других национальностей.

Я всегда с возрастающим раздражением воспринимала эту гармонию как превалирование общего над частным, как полную победу коллектива над личностью. Постепенно у меня из ушей начинал идти пар, и я скорее забрасывала дальнейшие размышления по этому поводу. И вот только совсем недавно, гоняя на велосипеде по городу, я начала кое о чем догадываться…

Наверное, вы никогда не поймете настоящий Китай, не почувствуете его скрытую сущность, не проникнетесь уважением к нему, если не прокатитесь на велосипеде по улицам. Со стороны это кажется чистым безумием: сотни тысяч велосипедов, мотоциклов, машин, жуткий шум, невообразимая грязь. Нет никакого четкого плана, нет понятных правил, все, казалось бы, отдано на волю чистой случайности и полного произвола. Я три года не решалась сесть здесь на велосипед, и даже сев на него, была полностью уверена, что окажусь если не раздавленной, то уж точно покалеченной максимум через полчаса езды; что никакого удовольствия нет и быть не может от движения по забитыми потоками людской массы грязным, пыльным, раскаленным от солнца улицам. И что итогом такого «передвижения» будут непрерывное раздражение, сорванный в ругательствах голос и испорченное настроение.

И вот, только уже оказавшись в этой толпе, подхваченный её безумным потоком, вдруг понимаешь — вот это и есть гармония масс. Если посмотреть на каждого отдельного участника процесса: старый дед на проржавевшем велосипеде, с корзиной квохчущих куриц на багажнике; работяга средних лет на мотоцикле типа «Урал», с притороченными к рулю железными трубами, торчащими в разные стороны, как иглы у дикобраза; задумчивый таксист, высматривающий что-то в своем мобильном телефоне, по ходу бездумно поворачивающий руль движущейся машины; худенькая девочка в очечках на арендованном типовом велосипеде, старательно объезжающая лужу, озабоченная первозданным цветом своих колготок; большая веселая семья, пять человек на одном мотоцикле, причем младший ребенок сидит прямо под рулем, меж ног родителя на складном стульчике, то каждый из них по отдельности как участник дорожного движения — это катастрофа. А все вместе они — это часть той самой гармонии масс или, как китайцы называют это иногда, «упорядоченный хаос».

К примеру: едет мужчина на мотороллере: у моего деда в деревне такой был, годах в восьмидесятых, и тогда уже этот грохочущий громыхающий монстр был старомоден. За ним кузов, груженный чем-то объемный и лохматым, торчащим во все стороны. Водитель этот старательно смотрел вбок и совершенно ничего не видел перед собой, а ехал он в самую гущу потока, причем, естественно, против течения, то есть в лоб всем проезжающим.

Я даже зажмуриться не успела от предстоящего столкновения, но случилось чудо — поток людей-машин-велосипедов раздвинулся, и все они, наездник музейного мотороллера, задумчивый таксист и большая китайская семья, вписались совершенно спокойно. При этом ни один из участников движения даже не поморщился. У нас же гармония, и коллектив как единый организм принимает и направляет каждого отдельного участника. Я потом специально стала приглядываться. Это не так уж и сложно оказалось, учитывая, что я и сама большей частью представляю угрозу окружающим, так как до недавнего времени ездила на высоком тяжелом велосипеде мужа с гигантской рамой и потому не всегда могла справиться с управлением или вписаться в поворот. Поток вокруг меня на секунду притормаживал, тихонько и легко приноравливался, и все мы вновь могли спокойно и сосредоточенно продолжать свой путь.

Надо сказать, я крайний индивидуалист. Мысль о любых действиях в коллективе, в одно и то же время и в одном направлении с общественными массами, приводит меня в дикое уныние и тихое, но яростное бешенство, постепенно перерастающее в истерику. И тем не менее я ощутила прелесть существования в таком думающем, осмысленном и самоорганизующемся пространстве коллектива, когда наши пути с ним совпадают.

Иногда я даже понимаю, что скучаю уже по этой гармонии хаотического движения, молчаливого, но такого понятливого людского потока. Он отражает идею социального равенства, потому что в потоке важно лишь движение, а не отдельные его единицы, и посему машина уступает дорогу велосипеду, грузовик притормаживает, чтобы пропустить мотоцикл. Личные интересы ничто перед волей коллектива, и потому, если так нужно для непрерывности движения, все немного притормозят, дадут рассосаться назревающей аварии, пробке, катастрофе, и спокойно поедут дальше.

Надо иметь в виду, что личное пространство у китайцев отсутствует. Дома всегда были маленькие, жило в них много народу, так что большинство дел, таких, как стрижка ногтей, питье чая, варка пельменей и игра в карты, происходит на улице, на тротуаре или, если такового нет, прямо на дороге, среди снующих машин. Конечно, теперь, в силу постоянно растущего благосостояния, все чаще появляется подобие дома, квартиры для одной семьи, а не клана родственников, хотя непонятно, что с этим самым пространством делать: в домах холод, грязь, горы мусора и плесень. Исторически, видимо, взамен личного пространства у китайцев всегда было общественное, вот и теперь государство, его ответственные работники организуют пространство коллектива: набережные, площади и парки, беседки, клумбы, парящие в гордости за свою страну развевающиеся красные флаги.

Таким образом, у граждан не возникает необходимости и даже потребности в организации своего личного пространства — гораздо проще и удобнее воспользоваться уже готовым, а то, что там толчется вместе с тобой еще тысяч десять человек, совершенно никого не смущает. Скорее, наоборот: чем больше народу, тем более правильные вещи ты делаешь. Мои студенты рассказывали мне не раз: если ты один — это очень плохо, значит, ты изгой и занимаешься чем-то противозаконным. Лучшие люди всегда как все, всегда в массе, и либо следуют непреложным примерам, либо сами являются таким примером для окружающих.

Опять же — когда человек пользуется уже готовым концептом, им гораздо проще управлять, потому китайскому — равно как и любому другому — государству совершенно не выгодно поощрять индивидуализм где бы то ни было, даже в оформлении собственного жилья. Гораздо продуктивнее, если гражданин будет воспринимать свой дом как временное пристанище для сна, ну и чтобы дождь переждать, а истинная его жизнь будет происходить вне стен родного дома.

Само понятие уюта иногда кажется здесь в Китае чем-то из словаря иностранных слов и выражений. Тускло светит дешевая лампочка, капает непочиненный кран, мусор все соседи вываливают прямо себе под окна, напротив в доме устроен ремонт и отбойным молотком сносятся капитальные стены. Как-то раз мы жили в университетском общежитии для преподавателей; там сносили все стены на первом этаже и строили ресторан, и все это длилось месяц; и хоть мы жили на третьем этаже, тряслось все, и не было слышно ни слова, даже если орать друг другу, даже если пытаться слушать музыку в наушниках

Окна, двери вечно распахнуты навстречу всем ветрам, во дворе грязь и битые бутылки, на подоконниках в лучшем случае растут огурцы. Я уже пять лет живу в Китае и ни разу не видела, чтоб хоть где-то в частной квартире росли цветы! Только то, что можно съесть. А как правило, там могут валяться старые носки вперемежку с трусами, в домах побогаче какие-то недовыкинутые коробки, груды белья, полотенец, в домах победнее — старые недомытые кастрюли и большие бутыли из-под подсолнечного масла.

А ведь сердце человеческое тоскует по гармонии, вот китаец и тянется к коллективу, вот и стремится жадно хоть к какой-то гармонии — пусть коллективной, другой-то нет — дома холод и грязь или просто пусто-скучно-безлико…

Интересно, что даже в организации пространства можно найти проявление всеобщего равенства. Не важно, в домах какой степени достатка вы окажетесь. У моего ребенка есть подружка — дочка уборщицы, и там вся семья, человек шесть-семь, живет в полуподвальной комнате, заваленной грудами мусора. Но мы бывали и в новых, элитных квартирах в престижных кварталах, видели жилища бизнесменов и начальников. Там уже может быть комнат семь-восемь, и этаж может быть какой-нибудь двадцать девятый, и вид из окон от пола до потолка открывается на город, пруд, парк, мосты; и тем не менее все то же: по углам мусор, посреди комнаты могут стоять разломанные аквариумы или покосившиеся столы, невыкинутые коробки; и тот же холод, тусклый свет — такое неуютное чувство, как будто ты на вокзале, в бараке, как будто жильцы только что въехали или собираются переезжать.

Совершенно незаметно, что люди чем-то пользуются в своем доме, пользуются любя и с удовольствием. Кажется, что квартиры обставляются не для себя, а для стороннего внешнего наблюдателя, некой комиссии, которая придет с проверкой и учтет количество единиц мебели, положенных вам по статусу — чайных столов, кресел, тумбочек, этажерок, а если вы относитесь к высшей категории людей, то еще и книжных шкафов. Правда, не всегда понятно, что в этих шкафах, и буфетах хранить, и потому часто они просто стоят пустые или завалены нераспечатанными коробками, свертками. Все очень холодно и формально: если вещь старится, через год-другой её просто выкидывают и заменяют на другую, практически такую же, неотличимую от предыдущей.

Да, именно так: если вещь устаревает, от неё просто избавляются. Например, в современном Китае вы уже попросту не найдете спички или маленькие мобильные телефоны, в которых нет интернета. Невозможно объяснить, что ты хочешь продолжать пользоваться этой вещью, и не потому, что у тебя нет денег на новую, а потому, что ты к ней привык, у тебя с ней связаны воспоминания. Потому что ты просто любишь эту вещь и сам вид её или фактура радуют тебя. Мне иногда кажется, что радость китайцам приносит только видимость чего-то: фотография себя в окружении знаменитых людей, дорогой обстановки, за рулем престижной машины. Опять же, содержание, наполнение видимой оболочки регулируются не индивидуумом лично, а общей массой коллектива, параметры картинки задаются модой и голосом среднестатистического разума, которые по всему Китаю едины…

Кстати, личного времени здесь тоже нет, есть только вечное время коллектива, нации, истории. Это как раз то, что безумно бесит в китайской жизни практически каждого приезжего. Никто совершенно искренне не предполагает, что у вас могут быть дела в свободное от работы время, что для не-китайца крайне сложно и некомфортно перестроиться прямо на ходу. Например, придя на работу на два урока, вдруг обнаружить, что у тебя их сегодня четыре, а потом торжественный прием в ресторане с боссом. Все может быть и ровно наоборот: ты предполагаешь провести четыре пары, настроишься на полный рабочий день, приходишь в университет, и только тут выясняешь, что у студентов спортивная подготовка, уборка территории, выступление народных коллективов — и потому сегодня занятий не будет вовсе. Да и завтра, кажется, тоже.

Мой муж просто белеет от ярости в такие моменты, и я знаю, что у нас в университете его уже немного побаиваются. Последний раз он сердился из-за «внезапно и непредвиденно» обрушившейся на всех военной подготовки. Вообще-то она проходит каждый год, но все, видимо надеются, что в этот раз пронесет; и когда не проносит, то ошалело разводят руками и говорят «сорри, занятий таки не будет». Вроде как «а все так надеялись!» Так вот, когда я последний раз встала в шесть утра, потратила час на дорогу и обнаружила пустые классы и бледную от ужаса лаборантку, пытающуюся оправдать отсутствие студентов, а также не-предупреждение об их отсутствии, то я услышала, как она тихо, почти одними губами, шепчет себе под нос: «Господи, какое счастье, что это не ваш муж сегодня работает».

Иногда тебе могут позвонить вечером и сообщить: «Завтра вместо занятий университет везет вас на три дня на экскурсию в горы». И когда ты ошалело отвечаешь, что у тебя на завтрашний вечер планы, которые невозможно отменить, университетское начальство смертельно обижается и считает это глубоким пренебрежением.

Нет никакой возможности уговорить китайских коллег или начальство предупреждать вас заранее, хотя бы за пару дней, о резко надвигающихся китайских праздниках. Как правило, до последней минуты никто не знает о ближайших выходных. Это кажется вопиющим издевательством, пока не вспоминаешь про гармонию коллектива: личного времени, интересов и планов нет, все растворено в потоке, индивид лишь лавирует в сложившихся обстоятельствах.

Из отсутствия собственного времени логически вытекает полное отсутствие планирования. Такое впечатление, что ни один житель страны не имеет хоть подобия плана на ближайшую неделю или хотя бы на завтрашний день. И только имея перед глазами картинку постоянно движущегося автомобильно-велосипедного потока, а в голове теорию гармонии масс, вдруг начинаешь понимать логику такого положения вещей. Это же как на местной дороге: у тебя просто не может возникнуть никакого плана из-за огромного количества непредсказуемых участников движения, каждого со своей траекторией и скоростью. Ты просто решаешь задачи по мере их поступления, просто каждую секунду выбираешь наименьшее из зол, так что пока у тебя нет заранее определенного плана, как проехать по этой улице. Ты даже приблизительно себе не представляешь, сколько это займет у тебя времени. В твоей голове есть только очень общее представление о конечной цели твоего пути. Зато каждый отдельный нарушитель твоего продвижения — их не десятки, и даже не сотни, а тысячи — не будет вызывать в тебе агрессии и раздражения. Ты же ничего не планировал, потому и разрушать, нарушать им нечего. Любая возникшая в такой ситуации проблема становится общей, она постепенно и равномерно решается усилиями всех участников. А потому среди них, как правило, нет злобы. Людская масса как живая стена: когда нужно, мы вместе раздвигаемся и решаем общую проблему.

Поражает это равнодушное отсутствие эмоций. Принципиальная не-раздражительность. Я даже специально проводила такой эксперимент: если долго смотреть на кого-то, тебе обязательно улыбнутся в ответ. Может быть, это распространяется только в ответ на взгляд иностранца, но действует железно. Независимо от возраста, пола или социального положения человека, на которого ты смотришь, через некоторое время тебе обязательно улыбнутся в ответ. Конечно, улыбка может быть озадаченная, вопросительная, открытая, сдержанная, настороженная, но это все равно улыбка. И совершенно не важно, смотрите ли вы на деревенского или жителя огромного мегаполиса, утром или вечером, зимой или летом…

Безусловно, эта приветливость может оказаться очень обманчивой. В Китае у вас все хорошо, только пока вы двигаетесь в общем русле. Стоит только выбиться из мейнстрима, и вас моментально перестают замечать.

Например, очень многие вещи здесь рассчитаны на китайский внутренний паспорт. Это такая карточка, размером с банковскую, и ты можешь прикладывать её к разным считывающим аппаратам, чтобы заказывать заранее по Интернету билеты на поезд, концерт или самолет. Можешь брать напрокат велосипед в любой части города или с легкостью где угодно заводить себе карточку любого банка, можешь много чего еще. Но если у тебя такого удостоверения нет — ты просто перестаешь существовать. Большинство чиновников откажутся с тобой просто разговаривать. Чтобы быть человеком и принимать участие в увлекательной гармонии масс, тебе надо сначала стать частью этой массы. Если ты по каким-то параметрам из неё выбиваешься — то просто выкидываешься из общего потока, тебя вычеркивают из списка существующих и радостно выкидывают из головы. Переиначивая «кто не с нами, тот против нас», мы получаем здесь «кто не похож на нас, тот не существует». Ничего не поделаешь…. Самое печальное, что в какой-то степени я даже понимаю эту логику. Ну, вот представьте: у вас в классе пятьдесят шесть человек. И на них у вас девяносто минут времени в неделю. И вы должны их хоть чему-то научить. Хоть чуточку. И вот, если один из ваших студентов отчаянно заикается и ему, чтобы сказать что-то, нужно не две минуты, как всем, а пять — будете ли вы его спрашивать? Представьте, что вы учите студентов устному предмету, и предполагается, что хоть пару раз за семестр вы должны послушать хоть немного, но каждого студента. А если другой студент немного притормаживает и прежде чем начать отвечать, обычно минуты две просто молчит, обдумывая ваш вопрос? А если еще одна девочка в большой темной оправе, вечно сидящая на задней парте, с большими зубами и грустными лошадиными глазами, ужасно боится внимания и вообще не может говорить от смущения? Если её голос при ответе — это еле слышный шепот, и каждый раз вы ставитесь перед выбором — пытаться ли услышать её или занять чем-то остальные пятьдесят пять человек, которые ждут внимания тоже? Кажется, ответы в этой ситуации напрашиваются не самые утешительные, да?

Такая вот гармония масс. Эта теория, кстати, прекрасно работает в классе и прекрасно объясняет, почему умные студенты тихо сидят без ответа: чтоб не выпендриваться излишне и не выделяться из коллектива. Почему хороший студент усиленно пишет работу или подсказывает невыносимому тупице за соседней партой: чтобы общий коллектив класса имел хорошие баллы, чтобы вся масса студентов производила благоприятное впечатление на преподавателя, и у деканата не было проблем с неуспевающими. Для не-китайского склада ума это кажется чистым безумием, но, черт возьми, именно так и есть…