Мандарины (джен)

* * *

Даше и без того не хотелось туда ехать. Метель, мороз. Час с лишним на метро, потом трамвай. Другой конец Москвы, другая планета. Пирог горячий, но остынет совсем, пока доедешь.

Как раз прислали кучу работы, просто огромную кучищу работы. Можно было бы медленно читать, всматриваться в эти чужие буквы, вносить правки, писать на полях смешные комментарии. Не слишком увлекательно, но лучше уж это, чем… В общем, Даша совсем не хотела ехать.

Потому что никто не любит чувствовать себя идиоткой. А там же все равно не получится по-другому. Тебе тридцать, но там тебе как будто снова девять. Как будто на тебя только что накричали — и ты стоишь, прирастая к стенке, к двери, к любой подвернувшейся плоскости, с которой хочется слиться и перестать быть какой-то там Дашей, сделаться неодушевленным предметом, глухим полированным деревом. Даша всегда цепенела, когда на нее кричали, и несколько минут не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Девятилетний соляной столбик. Никто не любит чувствовать себя соляным столбиком.

Даша позвонила в дверь. Залаяла собака, дверь распахнулась, все выскочили, выпрыгнули, пошли клочки по закоулочкам… Мама, Вика, маленькая Ася, веселая дворняжка Лайма… Все были так рады, очень рады, невероятно рады. Долго обнимались, потом сетовали на расстояния, на эту ужасную Москву, где все так далеко, на погоду, которая никак не наладится. Потом заваривали и пили чай, и Даша думала, что, пожалуй, все хорошо, в этот раз обошлось, в этот раз повезло, а вот уже и вечер закончился, а вот уже и домой пора… Выдыхай, бобер, выдыхай…

Даша обувалась в прихожей, когда мама засунула ей в сумку пакет с мандаринами, сдвинула брови и прошипела специальным таким голосом:

— Только смотри Вике не говори! Не подводи меня!

— Почему?

— Ну… потому что! Сама должна понимать почему.

— Мам, не нужно. У меня дома есть мандарины, много. И я всегда могу купить еще.

— Я сказала бери — значит бери! Пререкается она мне тут!

Все попытки выложить злополучные мандарины мама пресекла и решительно застегнула молнию.

Вовремя. Из комнаты вышла Вика с Асей на руках — прощаться. Взгляд остановился на сумке.

— У тебя же почти пустая сумка-то была, когда ты пришла и пирог выложила. А теперь набитая! Это что у тебя там такое?

Мама снова выразительно свела брови. Даша замерла, руки уже по локоть соляные:

— Да так… ничего…

— А, понятно, — фыркнула Вика, — у нас, как обычно, заговор хорошей мамы и хорошей Даши против плохой Вики! Ну что ж, не буду мешать!

И зашла обратно, хлопнув дверью.

— Мама, ну вот зачем? Зачем так?

— Как "так"? Сколько для вас ни делай, все вам мама не такая!

Не обошлось. Нет, бобер, не обошлось. Отомри, бобер, пора уносить соляные ноги. Даша не знает, что еще сказать. Она даже толком не помнит, попрощалась ли с Асей, не помнит, как добрела до трамвайной остановки. В трамвае Даша достает телефон и пишет смс сестре: "Вика, прости, в сумке были мандарины, мама положила". "Как вы обе меня заебали!" — отвечает Вика.

* * *

— Возьми с собой Вику! — говорит мама.

— Нет.

Даша не собирается брать с собой Вику. Даша собирается подняться к подружке, пить чай, разговаривать. Даша собирается побыть без Вики хотя бы два часа. Без ее вечного нытья, капризов и командования, без попыток залезть в центр внимания и там царствовать. Вике четыре, она невыносима.

— Что значит "нет"? Ты возьмешь с собой сестру!

— Нет. Меня пригласили без Вики.

Даша еще не готова отказаться от картинки, которую нарисовала в своей голове: Лелькин чайник, красный в белый горох, Лелькина скатерть с подсолнухами, неспешное обсуждение девчачьих секретов. Даша еще не готова отказаться, но уже понимает, что ничего этого не будет.

— Меня тоже приглашали без тебя. А я тебя везде с собой таскала! И к тете Ларисе, и к тете Свете, и на работу! Везде! Всегда!

Даша чувствует, что сейчас скажет то, чего нельзя говорить. Но ее подхватила горячая волна и несет, тащит лицом по камням, по гальке, по асфальту, по гравию, по корешкам книг в шкафу, по маминому портрету под стеклом…

— Да, — почему-то Даша переходит на крик, хотя совершенно этого не хочет, как будто изнутри что-то давно рвется наружу и уже теперь точно вырвется, как ни сдерживай себя, как ни зажмуривайся, — и к тете Ларисе, и к тете Свете! Только в Ленинград на два года уехала без меня! И ни разу за два года не взяла к себе, ни разу! У меня была температура тогда, думаешь, я не помню? Я помню, у меня была ангина, мне так было плохо, а ты все равно развернулась и ушла. И уехала. С этим… С этим… А теперь еще из-за него эта Вика дурацкая… Я вообще никуда не пойду! — кричит Даша и бежит к себе в комнату.

— Ты вообще никуда не пойдешь! — кричит ей вслед мама, хотя вроде бы это — уже не ее решение.

Даша запирается и рыдает. Сквозь слезы она слышит, как бабушка отвечает на телефонный трезвон: это Лелька, конечно, у нее уже закипел ее распрекрасный чайник, Лельке отвечают, что Даша наказана и не придет.

Бабушка открывает дверь своим ключом. Садится рядом.

— Тебе не стыдно? Ты как себя ведешь? Ты чего, с цепи сорвалась, что ли? Маме так тяжело было, так больно. Она никогда себя не простит за то, что уехала тогда. Ты же знаешь, как это кончилось. Нельзя ей об этом напоминать, нельзя об этом говорить, вообще никогда нельзя…

— А мне не было тяжело, ба? Не было? И больно не было? Да?

Бабушка смотрит странно, с каким-то недоумением. Никак не может подобрать слова:

— Ты должна была понимать… должна понимать, что… это жизнь, есть вещи… ну… важнее, чем…

— Чем я? Мне было пять, ба! Я так и поняла: есть вещи важнее. Я ничего не говорила. Теперь пусть Вика это понимает, ее очередь!

— И кому ты сейчас собираешься мстить? Малышке, которую бросил отец? Или матери, которая на тебя жизнь положила?

— Я просто хотела попить чаю с Лелькой. Господи, попить чаю с Лелькой. И все.

Даша чувствует, что смертельно устала. Как будто ей не четырнадцать, а все девяносто. Ей не нужен чай, ей не нужна Лелька, ей не нужен никто. Она лежит на льдине и не чувствует холода.

— Ты очень жестокая девочка, — качает головой бабушка и выходит.

Даша встает, снова запирает дверь и поднимает взгляд на зеркало. Оттуда смотрит на нее лохматый зареванный зверек, которому не тяжело и не больно, которому никогда не может быть тяжело и больно. Он должен понимать.

— Ты очень жестокая девочка, — говорит Даша. Зверек кивает.

* * *

— Ревела? — спрашивает мама. — Я вижу, что ревела.

— Нет.

— Так, выкладывай уже! В чем дело?

— Ни в чем.

Даша за письменным столом решает алгебру. Делает вид, что решает алгебру.

Мама стоит и ждет, но продолжением разговора и не пахнет, тогда она продолжает сама:

— Если ты во что-то вляпалась, лучше я узнаю от тебя, чем от людей!

— Блин, мама! Я не ревела, я ни во что не вляпалась, я учу уроки!

— Что еще за "блин"? Не хочешь, значит, рассказывать? Тебе есть что скрывать, да?

Даше есть что скрывать. У Даши внутри дыра, туда утекает жизнь, туда утекает свет, Даша не может их удержать. Прошло уже полгода, а Даша так и не научилась прятать эту дыру, закрывать ее так, чтобы не сквозило. Чтобы не реветь, когда снова видишь во сне того, кого никогда больше не увидишь наяву.

Как об этом говорить с кем-то? Тем более — как об этом говорить с мамой?

Какой смысл говорить о том, что он умер, умер, умер… Об этом-то мама и так знает, это же она тогда сняла трубку.

Как объяснить, что носишь внутри дыру?

— Лучше бы песню дописывала. До конкурса всего-ничего.

— Я не хочу на конкурс. Я ненавижу этот город, как я могу про него написать что-то?

— Глупости еще! Ненавидит она! Ты напишешь, конечно. Я уже подала заявку в отдел культуры. Ты очень сильно подведешь меня, если не напишешь.

— Хорошо, я напишу. Можно я теперь доделаю алгебру?

Мама выходит. Слышно, как за дверью она говорит бабушке: "Совсем нам не доверяет. Не знаю, что делать с ней". Бабушка вздыхает.

Даша пишет прямо в тетради, поверх синусов и косинусов, наискосок:

 

Говори же, город мой, говори.

Все замки моей души отвори,

Возврати ко мне хотя бы во сне

Тех, кого уже со мной рядом нет.

Но каштановых свечей миражи

Будут, падая, надежды крушить.

Сквозь завесу этой странной пурги

Дотянись — и помоги, помоги…

 

"Мрачновато опять, — говорит потом мама, — но сойдет".

На конкурсе Даше дают денежный приз. Перед этим председатель жюри из Союза композиторов долго орет, что Даша, мол, стащила мелодию из всем известной песни "Московские окна", и что это форменное безобразие, и что только юный возраст может послужить оправданием… Даше удается поймать паузу в его гневной речи, подсунуть ноты и попросить посмотреть еще раз, потому что там совсем ничего похожего, абсолютно ничего похожего… Тот наигрывает, рявкает: "И правда, совсем другая музыка, наверное, кто-то другой стащил "Московские окна", разве вас всех упомнишь". Нет, не извиняется, конечно.

Но приз дают.

Дома все рады, все ее поздравляют. "Ты у меня молодец!" — говорит мама. Даша кладет грамоту и конверт с деньгами на стол. У Даши сухие глаза. Внутри у нее пусто-пусто-пусто, внутри у нее дыра, туда утекли даже слезы. Ей кажется, что сквозь нее дует ветер.

 

Я как будто бы молитву творю,

Просто с городом своим говорю.

Вдалеке мерцают звезды-огни,

Я и город — до рассвета одни.

Бьюсь в молитве этой каждую ночь,

Возвращаюсь к ней, как блудная дочь.

Зажигай, мой город, все фонари,

Говори же, говори, говори…

 

— Вот это тоже очень странное место. Как будто ты ночами ходишь по улицам. Можно подумать, я бы такое допустила! Ну да ладно… Нет времени, уже не переделаешь. Но название города нужно добавить обязательно. Название должно быть. А то как будто вообще про любой город получается, могут не засчитать.

"Да, мам, — думает Даша. — Это очень странное место. Такое странное место. Не переделаешь".

* * *

Свадебное платье б/у отдала мамина подруга. Туфли тоже.

Даша примеряет их перед зеркалом — и ей кажется, что она все это украла у кого-то. Стащила. Платье, туфли, предстоящую свадьбу, человека, которого она не любит. Даша совсем не хочет замуж, поэтому все равно, какое там платье, какие там туфли…

Как она в это вляпалась? Почему?

Ей казалось, что все хорошо и правильно. Так делают люди — встречают кого-то, влюбляются, выходят замуж… А вот так люди не делают. Не думают, как отвертеться от этой идиотской свадьбы, когда даты уже назначены, платье вот, туфли, а ты понимаешь, что напрочь ошиблась, что это не то, что тебе нужно, не тот, кто нужен…

Маме он не нравится. Когда мама героически поджимает губы, произнося его имя, Даша сразу вспоминает, как мама сделала это в самый первый раз, когда он приехал сюда из своего городишка — знакомиться. "Скажи Ване (вот, вот здесь — нажим, пауза, губы), чтобы принял душ после дороги! От него пахнет пóтом на весь дом!" Потихоньку, отведя Дашу в сторону. Он ничего не слышал, конечно.

Даша, может, и отказала бы ему сразу же. Да ну, какое "выходи за меня", какое "уедем вместе", они же друзья — ну или типа брат и сестра. Какое "замуж"-то, прости господи, при чем тут "замуж"… Но в Дашиной голове вдруг кто-то спросил Ваниным голосом: "Это все из-за того, что от меня пахнет пóтом?" Ну ты что, нет, конечно нет, ты хороший, ты такой хороший, я и не думала ничего такого, я не хочу делать больно, я согласна, согласна, давай свою свадьбу, давай уедем…

Туфли на шпильках. Даша терпеть не может каблуки, но никто же не обещал, что будет легко. Шпильки проваливаются в щели между паркетинами.

"Дурацкий пол этот еще!" — раздраженно шипит Даша, вытаскивая каблук.

"Даже пол ей не такой, подумать только. Что, как настропалилась замуж, так родной дом уже говном завонял?" — внезапно говорит мама.

Даша смотрит на себя. В зеркале лохматый зареванный зверек в свадебном платье и туфлях скалится и хохочет: "Ты очень жестокая девочка!"

Даша раздевается, аккуратно складывает платье в один пакет, туфли в другой. Протягивает маме.

— Верни тете Люде. Свадьбы не будет. Я никуда не поеду.

— Ты что, с ума сошла? Как я это объясню?

— Как хочешь.

— Да что случилось-то?

— Ничего. Ничего не случилось.

Ваня никогда ее не простит.

Окружающий мир пахнет пóтом. Родной дом пахнет розами. Но Даше все равно. Лет с пяти, с тех пор как одна особенно злая ангина дала осложнение, Даша почти не чувствует запахов.

* * *

У мамы в руках газета. Мама полжизни в этой газете проработала.

Даша знает, что это номер с литературным приложением, там ее стихи.

— Дашенька, — говорит мама, — Дашенька… Ты такая талантливая, такая… Я рада, что у тебя уже публикации в двенадцать лет, это хороший старт. Но… Даша, это же очень мрачно. Это никуда не годится. Откуда вообще такое? У тебя прекрасная жизнь, у тебя все хорошо, у тебя есть руки-ноги, ты не сиротка из детдома, тебя любят, о тебе заботятся… Многие дети были бы счастливы жить твоей жизнью. А это все очень грустные стихи. Мне задают вопросы. Если ты будешь писать такие грустные стихи, могут подумать, что мы тебя тут обижаем. Разве мы тебя обижаем? Вот Ленку твою отец порет ремнем, ты сама говорила. А мы тебя ни разу пальцем не тронули…

— Мам! Ну что за… Нет, конечно, вы меня не обижаете и не бьете. Просто настроение… ну… тональность… лирический герой, он…

— Талантливый человек, Даша, должен нести ответственность за свой талант. Талант — это выбор. И если ты своим выбором подставляешь под удар людей, которые тебя любят и для тебя делают все, то это дурной талант. Нельзя, чтобы твой выбор причинял боль. Никакой лирический герой не стоит такого. Пиши иначе. Я не хочу все время оправдываться. Пиши только тогда, когда настроение хорошее. Договорились?

Через месяц выходит следующий выпуск, там Дашины стихи. Нет, они не жизнерадостнее предыдущих. Слова не спрашивают разрешения, они просто приходят, Даша не может писать иначе.

Мама ничего не говорит, только хмурится и вздыхает.

— Мам, хочешь, я не буду больше печататься? Меня сегодня позвали в общий сборник ЛИТО, хотят подборку для книжки… Хочешь, я просто не сделаю никакую подборку и для газеты больше ничего не дам?

— Тебя хотят публиковать в книге? Ну вот еще, отказываться! Придумала тоже! Завтра же позвони и скажи, что ты согласна!

Даша не понимает, как правильно. Не понимает, радуется мама за нее или наоборот.

Вика носится по коридору и громко распевает: "Не стой на дороге, а то машина задавит! Не стой на дороге, а то машина задавит!"

Где-то там, в глубине огромной квартиры, лежит на кровати прабабушка, баба Вера. Она не встает и никого не узнает. Так было не всегда. Когда-то кроме этой тонкой, высохшей оболочки там была и сама баба Вера, первый Дашин читатель и критик. Когда-то только баба Вера и знала про Дашины стихи, это была их общая тайна, уютная и нестрашная, понятная и простая, не приносящая ни стыда, ни растерянности.

Даша встает, пробирается в дальнюю комнату, долго-долго смотрит в старушечьи глаза, в которых нет ничего, кроме Дашиного собственного отражения.

— Костя! — скрипит баба Вера. — Костя! Ты пришел?

— Я не Костя, — говорит Даша, хотя и знает, что ее не услышат. Костя — это прадед. Он не вернулся с войны, последнее письмо пришло летом сорок второго.

— А раз ты не Костя, — неожиданно внятно и спокойно произносит баба Вера, — тогда иди своей дорогой. Иди своей дорогой, детка.

Ночью Даша составляет подборку. Перечитывает, перечитывает снова. Потом осторожно добавляет туда еще два листочка.

"Иди своей дорогой, детка, не стой. А то машина задавит" — говорит кто-то у Даши в голове, но это не баба Вера и не Вика, это Костя, Костя с портрета, и Даша понимает, что спит.

* * *

Море вещей. Море. Даша с ужасом смотрит на сумки, пакеты и коробки и представляет себе, как по этому морю начинают ходить волны. Как все перемешивается, путается — одежда, книги, фотографии… Неужели она успела насобирать столько всего за полтора года?

Смешно. Они с Ваней когда-то собирались прожить в этом городе всю жизнь. Вместо этого она сама по себе, без Вани, прожила тут полтора года и накопила кучу барахла. Огромную кучищу барахла. Как хорошо, что они тогда не поженились, барахла было бы в сто раз больше.

Бог знает, как теперь это везти. Согласится ли водитель междугороднего автобуса загрузить столько багажа.

— Ну все? — Вика приехала на днях, чтобы помочь собраться и дотащиться до города, где обе они выросли. Вика еще не вполне выросла, ей тринадцать, но выглядит очень взрослой. Она не в восторге от мысли, что Даша возвращается домой, придется освобождать комнату. Но сестер положено любить и поддерживать в трудной ситуации. Мама всегда так говорит. А Даша явно в трудной ситуации, так что самое время.

— Вроде бы все.

— Может, все-таки оставишь кошку тут? У нас тоже есть кошка, они будут драться. Зачем нам чужая кошка?

— Вика, это не чужая, это моя кошка. Моя, понимаешь?

От звонка в дверь Даша дергается. Так будет еще долго. Очень долго. И в родном городе, и даже в Москве.

Даша не понимает, зачем снова и снова приходить, выяснять отношения, громоздить оскорбления одно на другое, если все уже сломано, все понятно, все решено. Но они все приходят и приходят. Друзья. Уже теперь бывшие друзья. Ничего же не починишь, не срастишь заново. И все разговоры, концерты, все сделанные книжки, все спетые песни не значат больше ничего. Даша все оглядывается и оглядывается, но видит только свое отражение. Этой истории больше нет, осталась лишь оболочка.

Они почему-то все кричат. Кристина, Алик, Петя… Почему они все кричат? Даша вроде бы и слышит, и не слышит их. Одновременно. Почему они вообще приходят в ее дом и кричат? Зачем? Впрочем, это ведь больше не ее дом. Да и не был никогда, так, съемное жилье, временные чужие стены.

Когда она приходит в себя, в квартире уже никого нет, только Вика.

— Вот это было громко! Вау! — Вика наливает себе сок и достает трубочку. — А как ты собираешься тащить это все на вокзал?

— Ну… я собиралась вызвать такси. Там есть такие машины с большим багажником, должно поместиться.

— Такси? — говорит мама. — Какое еще такси? Ты же не дочь Рокфеллера, чтобы на такси разъезжать! Придумала еще!

То есть это Вика говорит, конечно. Мама там, дома, куда им предстоит добраться. Почему это Даше показалось, что говорит мама? Непонятно.

— Нет, — говорит Даша. — Я не дочь Рокфеллера. Я простой выпускающий редактор, которому вчера дали расчет на работе. Так что я вызову такси.

— Ну ладно, редактор! — Вика фыркает и допивает сок. — Вызывай, пора уже.

* * *

Школа — это ад. Одноклассники — это черти и грешники, примерно поровну.

Баба Вера как-то рассказала Даше про устройство рая и ада — и все стало понятно. Просто, видимо, Даша прожила до этой какую-то еще жизнь и чем-то там сильно провинилась. И ее наказали. Она третий год отбывает наказание.

Другого объяснения у Даши нет.

Это называется "спортивный праздник". Физручка вывезла класс на соревнования по ориентированию.

Это называется "трасса". Все радостно скачут по натянутым над ручьем канатам, бегают по отмеченной флажками тропинке, взбираются и спускаются по каким-то булыжникам. А начинается трасса здесь.

Это называется "маятник". Веревка со здоровенным узлом, висящая над лужей. Можно зацепиться руками и ногами, оттолкнуться — и перелететь через лужу. Это весело.

Даша неуклюжая, как полено. Физручка постоянно это повторяет, на каждом уроке, так что можно не сомневаться. Но вот летать на маятнике через лужу у Даши получается. И Даша летает: туда-сюда, с одного берега лужи на другой, пока очередной участник соревнований проходит остальную трассу.

Третьеклассников побоялись отпускать в лес без родителей только с одним сопровождающим, так что мамы и папы бродят здесь же, не зная, чем заняться. Дашина мама тоже поехала.

— Сейчас твой класс побежит! — говорит мама. — Ты же пройдешь трассу?

— Нет. — Даша знает, что не пройдет трассу. Тем более тут физручка. И одноклассники. Даша скорее умрет, чем пройдет трассу. — Это же не обязательно, проходят те, кто хочет, а я не хочу.

— И зачем мы тогда сюда приехали? Болтаться над лужей?

Что плохого в том, чтобы болтаться над лужей, Даша не понимает.

— Ты пройдешь трассу! Ты сейчас соберешься и пройдешь трассу, как все нормальные дети. Иначе я больше никогда и никуда тебя не повезу.

У Даши холодеет в животе. У мамы есть такой специальный голос. Он что-то такое делает с Дашей, что она вроде бы и не цепенеет, как от крика, но уже почти не может сопротивляться.

— Мам, пожалуйста… Я не смогу.

— Нет слова "не могу", есть слово "не хочу". Не позорь меня, на нас люди смотрят. Если ты не пройдешь трассу, я уеду обратно в Ленинград. Еще на два года.

Даше кажется, что это кто-то другой, не она, выходит на стартовую черту. Кто-то другой слышит свисток физручки ("Кто, ты? Ты побежишь трассу? Ну-ну…"). Кто-то другой добегает до маятника, хватается… А вот в лужу падает именно Даша. Корявая. Неуклюжая, как полено. Только что легко летавшая на этом маятнике туда-сюда. Конечно, вокруг все ржут.

Соляные столбики не плачут, сидя в луже. Соляным столбикам не бывает тяжело или больно. Вода растворяет соль. Без остатка.

Мама извлекает Дашу из лужи, обнимает:

— Ну не реви, не реви, котенок… Ну не получилось, подумаешь… Хочешь, уедем отсюда прямо сейчас? Вот переоденешься — и пойдем на электричку. Хочешь?

Даша кивает.

По пути к станции мама говорит:

— Ты нарочно это сделала?

— Нет. У меня руки соскользнули…

Даша сглатывает подступившие снова слезы и спрашивает, как будто падает с гигантского маятника в пропасть:

— Ты теперь уедешь обратно? Еще на два года? Я же не прошла трассу…

— Нет, котенок. Никуда я не уеду. А у тебя скоро будет братик или сестричка.

* * *

— Ну что ты психуешь? Тебе что, три года? Взрослая уже тетя, а ведешь себя, как… я не знаю… Ну да, я пыталась прочитать. Я не должна была, не должна. Извини. Ты же хотела, чтобы я извинилась. Теперь все, довольна? Вот еще раз: извини. Ты же мне ничего не рассказываешь! Я не знаю даже, что там у тебя произошло с этими твоими… ну… с Кристиной там, с Аликом. Почему ты оттуда уехала. Ты не доверяешь мне, ты никогда мне не доверяла. Что мне оставалось делать? Я мать, я должна знать о тебе все!

Даша методично выдергивает страницы из своего дневника. По две, по три. Рядом на полу кастрюля. Даша рвет страницы на мелкие кусочки, бросает. Потом выносит полную обрывков кастрюлю во двор и переворачивает над мусорным контейнером. Несколько кусочков подхватывает ветром, но бумага плотная, тяжелая, так что они пролетают несколько метров и плюхаются в мерзлую лужу на дороге.

Больше никто никогда не попытается украсть у нее эти чертовы строчки. Больше никто никогда не будет их читать. Глупая, жестокая девочка, выпускающий редактор. Никогда не пиши того, что не должно быть прочитано. Найдут и прочитают. Украдут и прочитают. Там слишком мрачно, слишком грустно. Пиши иначе. Пиши только тогда, когда настроение хорошее. Договорились?

Вика приходит и долго молчит. Потом говорит: "Ну капец. Вообще капец. Ну тут она вообще не права. Я бы еще больше орала, если бы со мной так. Но я все свои блокноты хорошо прячу".

Потом приходит бабушка и тоже долго молчит. Машет рукой, направляется к двери, но оборачивается и произносит: "Если тебе не слышно, мама там плачет. И если ты не совсем бессовестная свинья, то ты немедленно пойдешь и извинишься за концерт, который ты тут устроила".

Наверное, Даша совсем бессовестная свинья. Потому что она никуда не идет.

Через несколько дней они помирятся с мамой и ни разу не заговорят об этом случае. Даша понимает: это жизнь. Есть вещи важнее, чем… Нельзя напоминать. Даша не будет напоминать.

— Мам, я скоро уеду отсюда. Я решила поступать в институт в Москве.

— Ты знаешь, что я очень сильно тебя люблю?

— Да, мам, я знаю. Знаю, конечно.

* * *

"Что мне делать с мандаринами, баб Вер?

Прости, что я так редко с тобой разговариваю. Я не знаю, слышишь ты или нет, но давай я буду думать, что слышишь. И понимаешь. И вспомнишь меня, узнаешь, не так, как тогда… Ты же где-то есть, правда?

Баб Вер, почему люди называют это любовью? Почему нельзя любить иначе? Или можно? Или все-таки можно?! Чтобы не нужно было скрывать и затыкать дыру внутри? Чтобы не бояться? Чтобы не прятать то, что болит, а то вдруг подумают не то? Чтобы не проходить трассу, а просто летать, потому что от этого тебе хорошо?

Может быть, я плохая. Наверное, я плохая. Жестокая девочка. Может быть, во мне изначально что-то поломано и работает не так, как надо. Я не знаю. Но другие-то правильные. Почему они называют это любовью?

Надо сохранять хорошее, я знаю. И отпускать плохое. Хорошего было много, я все помню. А плохое я бы забыла и отпустила. Я не хочу это помнить. Прямо вот специально сижу, выдергиваю воспоминания из головы, рву на кусочки и в кастрюльку складываю, чтобы потом выкинуть. А потом вдруг — рррраз! Что у тебя в сумке, неуклюжее полено? Как тебе в луже, неуклюжее полено? На, съешь мандаринчик!

Я работаю со словами. Знаешь, у меня получается, кажется. Иду своей дорогой, как ты сказала. На ней полно машин, но ни одна еще не задавила насовсем, так что я просто иду и иду между ними. Я все понимаю про слова, я знаю, как они отражаются друг в друге, как они перекликаются, как отвергают чуждое, как выпадают из ритма, как создают пространство и объем… Но я ничего не понимаю про людей, баб Вер. Почему они называют любовью то, что на самом деле называется как-то иначе? Другим словом? Почему мне все время хочется внести сюда правки?

Помнишь, когда я была маленькой, мандарины продавались только перед Новым годом? И их продавали по чуть-чуть, по килограмму в руки.

Ты где-то нашла рецепт мандаринового варенья. И долго возмущалась: мол, как будто возможно столько мандаринов, чтобы их на варенье переводить. Они же только на праздник!

Что мне делать с этими мандаринами, баб Вер? Их у меня тут до фига, полная сумка. Что мне с ними делать?"