Марблы (гет)

Необходимое условие совершенства — леность; цель совершенства — юность.

Оскар Уайльд

Хаул боится только двух вещей: неудачной прически и потерять сердце.

Однако ему, как могущественному волшебнику, нельзя распространяться о своих страхах. Ни ноющему о нехватке яичной скорлупы Кальциферу, ни усердно изучающему заклинания Майклу, ни девушкам. Особенно девушкам. Иначе проблем не оберешься! Его репутация сильного чародея и, если уж на то пошло, искушенного сердцееда будет безвозвратно загублена. Все поймут, что он жулик, а это уж ни в какие ворота. Сложно изображать удаль, когда от страха дрожат коленки, но еще хуже, когда об этом знают другие. Удирать Хаулу нравится, однако проигрывать он терпеть не может.

Не то чтобы ему везло на победы. Особенно на романтическом поприще — и это несмотря на всевозможные обольстительные чары. Леди Удача явно точит на него зуб, и не в его силах склонить ее на свою сторону. Естественно, временами она дразнит его. Хаул думал, что ему невероятно повезло, когда он познакомился с Ведьмой Пустошей. (Но тогда-то она еще не была Ведьмой, так ведь?) Она предстала перед ним милой красавицей и очаровательно покраснела, когда бестолковый восемнадцатилетний Хаул, у которого ни гроша в кармане не было, а вот длинный язык был, пригласил ее на ужин (пришлось наколдовать еду с соседнего столика, слава богу, никто не заметил). Прекрасные темные глаза спутницы пленяли и манили. Слишком уж сильно пленяли и слишком уж манили, если подумать.

Достаточно скоро к своему неописуемому ужасу (Тот ужин! И вино! И брошь с шелковой розой! И — о, мука! — поцелуй!) Хаул выяснил, что его пассия на самом деле старая злобная ведьма. Что еще можно было бы пережить, не реши она и его заколдовать. Обиженная отказом встретиться вновь (в девятнадцать лет Хаул стал немного умнее), Ведьма Пустошей написала ему письмо в стихах. Можно было бы, наверное, назвать этот жест трогательным, если бы в строчках не таилась коварная магия. Как бы то ни было, Кальцифер оставался надежно спрятан, а у Хаула была крыша над головой и старая миссис Пентстеммон, готовая помочь с прикрытием.

Хаул придумал ходячий замок и дюжину магических барьеров быстрее, чем вы сумели бы произнести заклинание для окрашивания волос в иссиня-черный цвет. «Пока в безопасности», — с облегчением выдохнул он. Защищен от всех незваных страхов. Он достиг мастерства в окрашивании волос и макияже и теперь мог остаться красивым навсегда; вечная молодость была одним из немногих преимуществ его безумного контракта. Теперь Хаул мог быть краше Нарцисса, нет… самого Аполлона! И сердце его будет надежно скрыто среди золы и пепла. Майкл никому не проболтается, а всякие Джейн, Джанет и Джинни не представляли никакой угрозы.

Конечно, Леди Удача и тут посмеялась над ним. Теперь он застрял с девушкой в своем собственном доме! С девушкой, которой дай только затеять уборку и сунуть нос в его дела. Хуже того, не просто с девушкой, а с девушкой под личиной старой кошелки (вот всегда или так, или наоборот! Нельзя, что ли, найти кого-нибудь, кто выглядит на свои годы?). На самом деле последнее Хаула не сильно беспокоило, он сразу распознал заклинание ведьмы Пустоши и, наверное, уже сумел бы его снять, если бы Софи не накладывала проклятие на себя снова и снова. Она, если начистоту, прехорошенькая, когда не ведет себя как самая настоящая старушенция. Он размышляет об этом про себя, но сказать Софи этогоне может: она решит, будто он смеется над ее чувствами, а учитывая слухи, которые он сам старательно распускал о себе, отнекиваться будет глупо.

Софи не похожа на других девушек. Она просто так ему не поддается. Она вообще никогда никому не поддается; Софи крепкая, как орешек. Хаул все не может понять, чего она хочет, но эта загадка ему нравится. Разгадывать весело. У Софи есть магия, правда, она об этом не знает.

Может, оно и к лучшему, не хватало ему еще и с этим разбираться. Софи уже несколько раз чуть не довела его до истерики (один раз ей это удалось, потому что рыжие волосы — это действительно неудачная прическа), но Хаул, познавший печаль, держится благородно. Сейчас он не может позволить себе быть слабым — Ведьма вышла на охоту. Хаул чует ее старушечьи духи, ее уловки и самовлюбленность за милю (к этому времени он динамил девушек со свиданиями бесчисленное количество раз, чего она так на него взъелась). Ему не нравится, что Ведьма сотворила с бедной несчастной (ха-ха!) Софи, но все-таки хорошо, что девушка стала его домработницей. Он может за ней приглядывать, и дома запахло как-то приятнее. Кальцифер меньше жалуется, Майкл рад, что рядом есть человек, который за всех переживает. (Хаул, конечно же, тоже переживает всем своим отважным и трагичным сердцем, просто у него нет времени это показывать).

Самая тайная тайна заключается в том, что расставания с девушками не так уж сильно расстраивают Хаула (но только тогда, когда он сам подталкивает их к разрыву отношений. В противном случае это действительно обидно.Почему это им взбрело в голову его бросать?). Конечно, это удар по его гордости, но не по сердцу. Хаул картинно отказывается от еды, шмыгает носом, мучается бессонницей и глушит боль работой (и порою алкоголем), но на самом деле чувствует только облегчение. Он сумел до сих пор сохранить сердце и пару карт в рукаве; он без труда сбежит, если за ним придет Ведьма Пустошей. Или, во всяком случае, ему так кажется.

По крайней мере, он на это надеется.

Потому что как-то раз, проснувшись от фантастического похмелья (ведьма вышла на охоту, она крадется и догоняет… нет, лучше притвориться, что все дело в мисс Ангориан, это больше похоже на правду), Хаул спускается вниз на кухню, видит Софи — она жарит бекон на Кальцифере, лицо ее сильнее обычного испещрено морщинами, а нос кажется особенно невыносимым, Майкл тянет ее за юбку и просит взглянуть на заклинание, над которым он сейчас работает — и Хаул внезапно понимает, что, боже мой, устал убегать. Ему хочется, чтобы так было всегда (правда Софи лучше сбросить личину старушки. Одно дело видеть ее на кухне, и совсем другое в пост… гм, в ванной).

— Софи, дорогая, доброе утро, — приветствует Хаул и представляет, как говорит это каждое утро.

— Еще не протрезвел? Садись завтракать, Хаул, — фыркает она. (Что ж, попробовать стоило)

Иногда трудно быть таким. Прежде он об этом не думал, пока не выползает ночью из постели, чтобы тихонечко понаблюдать за спящей под лестницей Софи. Она храпит, как морж, но снова выглядит юной девушкой. Он смотрит сквозь ее кожу (не в том смысле. Во всяком случае, не тогда, когда она с легкостью перехрапит горного гиганта) и видит ее сквозь неуверенность в себе, отрицания, беззвучное ворчание и колдовство; подо всем этим — чистая магия. Впервые двадцатисемилетнему Хаулу хочется вернуть сердце.

Что он видел в Ведьме Пустошей? Что он видел в своем отражении?

Вот она, настоящая красота.

Волосы Хаула примятые и спутанные (потому что на этот раз его действительно одолела бессонница, и он ворочался в постели), темного оттенка, а не солнечный блонд, которого он добивался месяцами. Глаза холодны, словно стеклянные шарики, в груди еще не бьется сердце (оно спрятано среди золы и пепла), но он знает, что теперь все по-настоящему. Игра проиграна, он потерял свое сердце. Теперь оно принадлежит Софи.

Он представлял, что будет страшно, но его подбрасывает эйфорией.

Он наклоняется поцеловать ее, когда Софи открывает глаза.

— Что, во имя Кинсберри, ты творишь?!

Кальцифер разражается ехидным хохотом, когда утром Хаул спускается вниз: еще бы, ведь на лбу у него красуется шишка размером с куриное яйцо. Он и так знает, что выглядит посредственно, без напоминаний всяких там демонов.

Хаул боится только двух вещей: того, что Ведьма Пустошей его наконец поймает. И Софи, когда он пытается признаться ей в любви.