Тьма внутри (джен)

Тьма великодушна, она терпелива и всегда побеждает, но в сердце ее могущества лежит слабость. Хватит и одной свечи, чтобы разогнать мрак. Любовь сильнее свечи. Любовь способна разжечь звезды. © Мэтью Стовер. Звездные войны. Эпизод III. Месть ситхов.

Страх рождает гнев; гнев рождает ненависть; ненависть — залог страданий.

Вокруг меня на тысячи и тысячи километров простирается Тьма. Одна лишь Тьма — вязкая и застывшая. Воздух с трудом попадает в легкие, от недостатка кислорода грудная клетка внутри горит огнем, голова кружится, во всем теле чувствуется слабость.

Темнота парализует меня; я чувствую себя израненным и загнанным зверем, попавшим в капкан. Мне кажется, что даже самые сильные прожектора, какие существуют на сегодняшний день, не смогут победить эту Тьму. Свет не способен рассеять её, ибо она словно отталкивает его.

Я не помню ничего, что предшествовало этой Тьме. Как я оказалась здесь? Сколько мне лет? Как меня зовут? Такое ощущение, словно кто-то или что-то стёр все личные воспоминания. Только после того, как я немного успокоилась, в моей голове начали всплывать не связанные друг с другом обрывки информации: сюжеты книг, компьютерных игр, фильмов, мультфильмов и так далее; я вспомнила, что умею работать с компьютером и играть на фортепиано. Но это всего лишь помогло мне понять, что я женщина родом из России. Не представляю, как эти сведения могут пригодиться мне здесь. Прикрываю глаза, всё равно от них сейчас никакого толку. Во Тьме нет ни звуков, ни запахов. Тьма душит и сковывает движения, от неё веет могильным холодом. Чёрная и непроглядная, она будто насмехается над моим сознанием, вырисовывая в нем причудливые чернильные тени.

Где-то на периферии сознания я чувствую, что Тьма ворочается, начинает двигаться по-иному. В один миг она вместо холодной и бесчувственной стала жаркой и зловещей. Тьма утробно и враждебно рычит, словно хищник, почуявший жертву.

Я чувствую, как мой разум сдавливает яростной обжигающей болью. Кажется, что моя голова вот-вот взорвётся от избытка давления. Хочется кричать, но с губ ровным счетом ничего не срывается, мой голос поглощает Тьма.

За болью приходит страх. Но не просто страх, а животный ужас, который сковывает всё моё существо. Этот страх обуславливается одним — чувством безысходности. Обречённости. Не выжить. Умереть. Полностью исчезнуть. Это страх смерти. И этот страх липкими пальцами больно хватает меня за горло и царапает шею в кровь. Но мне отчего-то кажется, что этот страх не мой. За страхом приходит ненависть — настолько сильная и ослепительная, что поглощает меня целиком. Ощущение такое, словно я угодила в костёр, жадно пожирающий моё тело. Дыхание становится хриплым и затруднительным.

Ненависть красной пеленой застилает остальные чувства, мешает нормально дышать и думать. Словно яд, она проникает в вены, отравляет кровь, быстро и без труда перемещается расплавленным огнём по всему организму. Ком застревает в горле. Появляется настойчивая цель причинить кому-нибудь вред. Возникает стойкое отвращение к живым существам, особенно к людям. Вся недополученная любовь, все обиды и горести обретают плотные очертания, становятся катализатором. У ненависти запах крови, пота, железа и бетона, въедающийся в кожу, в одежду, в волосы. Он сопровождает меня везде, куда бы я ни пошла.

Я слышу чьи-то крики, но так, словно нахожусь под толщей воды. Надрывные и сиплые, они затихают так же быстро, как и начинаются. Я ощущаю боль, но не физическую, а моральную. Чувствую чужой страх, наполняющий меня энергией и заставляющий следовать дальше. Чувствую какое-то иррациональное удовлетворение от хаоса, что творится вокруг. Голова идет кругом от нахлынувшего коктейля эмоций, хочется то ли весело смеяться, то ли надрывно плакать.

Вокруг меня угольно-чёрный туман или облако. Оно разрушает и убивает всё на моем пути. Туман кажется сосредоточением ненависти, страха и злости.

И совсем не сразу я понимаю, что это далеко не так.

Это я являюсь источником злости и ненависти. Это я представляю собой черное облако, разрушающее и убивающее всё на своём пути. Осознание этого факта заставляет меня поражённо замереть на мгновение, а потом медленно и вдумчиво осмотреться по сторонам.

И лучше бы я этого не делала.

Переломанные фигуры людей, навсегда застывшие в невообразимых позах, заставляют судорожно всхлипнуть и отступить на шаг, а искажённые гримасой ужаса лица — закрыть глаза и помотать головой в надежде избавиться от наваждения. Но картина никуда не исчезает. Застывшие, слепые чёрные глаза, смотрящие на меня, навсегда отпечатываются на внутренней стороне век. Я в ужасе прижимаю одну ладонь ко рту, а вторую сжимаю в кулак, отчего маленькие, но острые ногти глубоко впиваются в нежную кожу.

Тьма клубится вокруг меня и утробно, по-доброму урчит мне в ухо, словно довольная и сытная кошка. Она повсюду, но теперь не пытается меня задушить и убить. Наоборот, она как будто просит прикоснуться к ней, принять её. Продолжить начатые ею разрушения.

Я выдыхаю со свистом и сжимаю кулак сильнее, одновременно пытаясь отодвинуться от Тьмы. Но та, будто почувствовав мои намерения, окружает меня ещё сильней. Поток негативных эмоций становится интенсивнее, но, собравшись с оставшимися силами, я приказываю Тьме отступить. К моему удивлению, она беспрекословно подчиняется этому приказу. Тьма водоворотом втягивается в моё тело, и спустя мгновение я стою на развалинах здания, окружённая кучей трупов незнакомых людей.

Эта картина тотчас приводит в чувство, и, развернувшись спиной к трупам, я бросаюсь бежать от этого кошмарного места. Бежать подальше отсюда, настолько далеко, насколько хватит сил. «Туда, где безопасно», — в сознании бьётся единственная паническая мысль. Мелкие камни больно царапают босые ступни, но я не обращаю на это внимания, только бегу, не разбирая дороги. Ноги сами ведут меня к безопасному месту. По многочисленным дворам и улицам, через множество широких и узких трасс. Ближе к окраине города. К заброшенному зданию. К дому.

Я падаю на жёсткую подстилку у стены и позволяю себе забыться тревожным сном.

Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди передо мной — длинная, длинная дорога, а цели нет... Мне и не хочется идти © Иван Тургенев.

Я проваливаюсь в тревожный сон, но вместо ожидаемого отдыха Тьма преподносит воспоминания, которые я смотрю, не в силах закрыть глаза или отвернуться.

Джессика ребенок, от которой, по неизвестным для неё причинам, отказались родители. Они просто оставили девочку на пороге приюта. Без письма с пояснением. Без имени. Без малейшего шанса отыскать их в этом огромном мире.

Джессика сирота. Она постоянно испытывает одиночество, даже в окружении огромного количества людей; она лишена родительской ласки и заботы. Сиротство — тяжёлый груз для ребенка.

Имя и фамилию (Хогарт) девочке дали няньки уже в приюте. Здесь же она получила примерную дату и год своего рождения — четырнадцатое марта тысяча девятьсот четвертого года.

В детстве Джессика была сравнительно спокойным ребенком, с которым редко происходили какие-либо происшествия. Её обожали воспитательницы за сдержанность и дисциплинированность. Джессика была довольно прямой, откровенной и упрямой, но в то же время сдержанной и скромной девочкой; у неё часто возникали проблемы в общении со сверстниками.

В три года Джессику из приюта отдали на воспитание в приёмную семью (её не удочерили, а содержали в семье за счет выплаты государством компенсаций). Семья нужна детям, но...

Эмили, приёмная мать, оказалась властной, жадной и эгоистичной женщиной. Помимо Джессики, у неё на воспитании были ещё трое детей: Мартин, Белла и Мария. Все они были на пару лет старше Джессики. Хорошие отношения у девочки сложились лишь с Мартином; Белла и Мария общались только между собой и посматривали на Джесс снисходительно.

Эмили Хоуп родилась в Великобритании; её семья перебралась в Америку, когда ей было десять лет. Эдвард Хоуп, муж Эмили, родился в Америке; его отец имел звание майора, активно поддерживал революционные движения и был непосредственным участником Войны за независимость. Эдвард не исполнил последнюю волю отца и пошёл служить во флот. Будучи моряком, он путешествовал по всему миру, редко возвращаясь домой к жене.

Джесс очень хотелось заслужить любовь Эмили, но та едва переносила её. Дело в том, что в возрасте шести лет Джессика случайно убила незнакомого парня, который избивал её единственного друга. Девочка и сама не понимала, как это у неё получилось; она просто хотела, чтобы Мартину не было больно, чтобы этот чёрный человек⁽¹⁾, издевавшийся над её другом, раз и навсегда прекратил свои действия.

Не вполне осознавая, что делает, девочка вскинула руку и сжала её в кулак, почувствовав странное обжигающее тепло в груди. В следующий миг парень, избивающий Мартина, страшно захрипел и схватился обеими руками за горло в тщетной попытке убрать невидимую удавку, но лишь разодрал шею в кровь короткими ногтями. Его лицо начало синеть, зрачки расширились, а из носа хлынула кровь. Парень упал на землю, его ноги и руки судорожно подергивались. Спустя несколько долгих минут его тело замерло.

Джессика всё это время смотрела на него, не в силах отвести взгляд или даже просто зажмуриться. Страх сковал мышцы, коленки дрожали, и девочка, обессилев, осела на землю. Она продолжала смотреть на труп, а в голове было кристально чисто. Ни одной мысли.

Мартин неуклюже отполз от мертвого парня и испуганно глядел на свою приёмную сестру.

— Ведьма! — выкрикнул он дрожащим от страха голосом. Девочка лишь перевела на него пустой взгляд и тихо заплакала, выпуская вместе со слезами охватившее её напряжение. Она не заметила, когда Мартин ушёл, лишь прижала колени к груди и уткнулась в них носом, продолжая всхлипывать.

Джессика ещё долго сидела на том же месте, пытаясь понять, что же случилось. Это было похоже на волшебство, про которое она читала в книгах. Неужели оно действительно существует? Значит, она, Джесс, — ведьма? И стоит ей очень сильно пожелать причинить кому-нибудь боль, это непременно исполнится? Но она же не хотела ничего плохого, только чтобы Мартина перестали избивать! А теперь он, её единственный друг, наверняка отвернётся от неё; и эта мысль причиняла ей ещё большую боль, чем всё происшедшее.

В тот день Джессика вернулась домой лишь поздно вечером, и ей не удалось избежать самого сурового наказания за опоздание — порки. Девочка плакала и визжала, в то время как миссис Хоуп била её ремнем. Было больно и обидно, глаза жгло от горячих слёз, бока сводило судорогами. Засыпала в ту ночь она с трудом, ибо спина болела и саднила. У миссис Хоуп была тяжёлая рука, Мартин часто так говорил; теперь Джессика убедилась в этом на собственном опыте.

С того вечера жизнь девочки в доме и за его пределами превратилась в кошмар: она больше ни с кем не дружила, держалась обособленно; впрочем, никто из детей с ней говорить и дружить тоже не спешил. Предприимчивый Мартин не преминул растрепать о том, что она ведьма, и о её "фокусе" практически всем местным мальчишкам; и Джессика порой готова была возненавидеть его за это. Ей устраивали "тёмную", ей приказывали показать волшебство. Но ни повторить, ни объяснить свои действия она не могла. Её били — сначала не очень больно, просто чтобы заставить показать фокус, потом сильнее. В конце концов дети вошли в раж и избили её практически до полусмерти; их отпугнуло только появление случайно проходящего поблизости взрослого мужчины. Находясь где-то между жизнью и смертью, Джессика поняла, что за каждым использованием ею волшебства будет стоять боль. То, что с ней сделали, сломало её. У неё не было возможности отказаться от магии, но и пользоваться ею после всего случившегося она не хотела. Синяки на теле зажили довольно быстро, но вот душу так же легко залечить не получалось.

Столкнувшись с подобной жестокостью, Джессика начала сторониться людей; находясь в их окружении, она постоянно испытывала чувство опасности. Подсознание девочки всё время подсовывало ей лишь худшие варианты развития событий; в итоге она без конца плутала среди своих мыслей, переживаний, иногда теряя связь с реальностью. Её стали одолевать панические атаки; она ждала удара практически постоянно и со всех сторон. Чтобы не привлекать к себе слишком много внимания, Джессика принялась подавлять свои неожиданно обретённые способности. И первое время у неё это получалось: она избегала пользоваться волшебством, а когда чувствовала, что оно вот-вот вырвется наружу, всеми силами сдерживала его внутри себя. Но это удержание обернулось против неё самой: лишённая возможности проявить себя магия стала сводить девочку с ума, порой вырываясь помимо её воли. В такие моменты Джесс становилась по-настоящему опасна. Предчувствуя их, девочка каждый раз пыталась уйти туда, где никого нет, но не всегда успевала это сделать, а иногда и вовсе не хотела этого.

Мальчишки, случайно или не случайно бросившие в её сторону колкое слово или какую-нибудь вещь, вызывали стойкое желание их удавить; и от этих мыслей что-то внутри сладостно урчало. Джессика будто наяву видела, с каким наслаждением она бы выпустила всю накопившуюся в ней злость и ненависть к ним, и как та разрушила бы все на своем пути. Она старалась гнать от себя такие мысли, но они были слишком привлекательны. И пару раз она-таки не сдержалась, выпустив душившую её злость наружу. И оба раза это привело к разрушительным последствиям.

Джессике было десять лет, когда компания мальчишек чуть старше неё, возглавляемая местным хулиганом Джейсоном Вудом, решила, что затравить её собаками, словно крысу — это весело.

Джессика бежала, не разбирая дороги и не замечая никого и ничего на своем пути. В её широко раскрытых голубых глазах читался дикий страх. Она бежала по пыльной дороге, по которой давно не проезжало не единой машины. Её некогда красивое, хоть и простое, светлое платье было испачкано в грязи и пыли. Больше всего на свете она мечтала оказаться как можно дальше от мальчишек, бежавших за ней, и от собак, летевших по её следу. Позади раздавался громкий лай собак и не менее громкий хохот мальчишек. Девочка судорожно всхлипнула — они были совсем близко. Она продолжала бежать изо всех сил, но уже без особой надежды от них оторваться. Джессика остановилась за заброшенным промышленным зданием и оглянулась по сторонам: впереди тупик, позади рычание собак. Её сердце ушло в пятки: надо же было так глупо загнать себя в ловушку! Девочка судорожно всхлипнула и вытерла глаза пыльным рукавом платья. Она не собиралась доставлять обидчикам ещё большее удовольствие, они не увидят её слёзы. Развернувшись к своим преследователям, Джессика вжалась спиной в стену. Никто не придёт за ней. Здесь её никто не услышит и не увидит. Тело никто не найдет. Страх опутал её, и внутри проснулась ненависть. Почему они не могли оставить её в покое? Впереди послышалось рычание и веселый смех. Джесс посмотрела на парней взглядом загнанного волчонка. Пути к отступлению не было.

— Ну что, ведьма, не хочешь показать нам свои фокусы? — с гадкой улыбкой протянул Джейсон, а ребята за его спиной весело заулюлюкали, подначивая парня. Джесс снова сжалась в ожидании удара, но вместо этого Вуд всё тем же гадким голосом скомандовал собакам одно-единственное слово: "Взять!"

Огромная собака бежала быстро, Джессика не успела и глазом моргнуть, как та набросилась на нее и острыми зубами вцепилась в руку; тело мгновенно охватила сильная боль. Время словно замерло. Словно в забытьи, девочка видела, как собака медленно открывала и закрывала зубастую пасть, безжалостно терзая её руку. Джессику затрясло от какого-то панического, омерзительного ужаса. Кровавые клочья грязной одежды на правой руке пугали. Боль была жуткой, рука пульсировала, а собака сжимала челюсти всё сильнее. И тогда Джессика закричала. Это последнее, что она помнила. Ненависть тёмной волной поднялась из самых глубин души, отсекая всё остальное. Желание причинить как можно больше боли затмило разум.

Чёрный смерч вырвался из тела Джессики и стремительно начал сметать всё на своем пути, словно бушующее чёрное пламя: все окрестные здания рухнули с ужасающим грохотом, осыпав всё вокруг обломками кирпичей и кусками стёкол. Травившие девочку парни были буквально разорваны на куски этим вихрем, принявшимся гулять по всему городу. Реальность утонула в воронке чёрного «песка», все улицы завалило сломанными столбами, порванными проводами, переломанными ветками кустарников и разбитым стеклом.

На этом воспоминания внезапно обрываются, Тьма отступает на периферию сознания, а я открываю глаза и смотрю в потолок.

В душе у меня царит эмоциональная пустота: ни ненависти, ни страха, ничего — будто что-то внутри перегорело. Странная апатия даже не пугает — лишь немного удивляет, и всё. Джессика Хогарт умерла двадцать восьмого июля 1916 года, в возрасте двенадцати лет. В этом, наверное, стоит признаться хотя бы себе. Отныне на её месте я. Но я не помню, как меня звали, у меня нет личных воспоминаний, лишь те, что принадлежат Джессике. Я чувствую, что хорошо знаю английский, хотя ещё недавно владела им лишь на школьном уровне. Поднимаю правую руку и внимательно осматриваю её: раны от укуса собаки исчезли, хотя рукав кофты полностью порван, а саму руку теперь украшают безобразные шрамы. А была ли собака? Массирую виски пальцами, зарываясь дрожащими пальцами в волосы и потерянно раскачиваюсь из стороны в сторону.

На дворе двадцать восьмое июля 1916 года. Два года назад началась Первая мировая война, которую ещё называют "Великой" или "Большой", а в обиходе попросту "германской". Я нахожусь в Америке, которая ещё не решилась участвовать в войне. И кажется, я маг, ведьма — а если ещё точнее, то обскур. По крайней мере, то чёрное облако, которое было в моих видениях, без сомнений, является проявлением силы обскура. Перспектива так себе, если честно.

Прикрываю глаза и выдыхаю. Обскуры редко доживают до десяти лет, и я честно поражена тем, что Джессика прожила так долго. Но сейчас вопрос стоит о моей жизни.

Тьма внутри ворочается, и это отнюдь не образное выражение: я как будто чувствую её движение внутри себя. Поражённо замираю, но ничего не происходит. Мог ли мой переход за грань и слияние с Джессикой в момент смерти последней что-то изменить в обскури? В его влиянии на меня и окружение?

Обскур — это паразитический сгусток тёмной энергии, своего рода астральная опухоль. Когда обскур теряет над собой контроль, то превращается в обскури. Сила и мощь обскури зависят от силы и мощи обскура (ребёнка-волшебника). Обскури высасывает силы из своего носителя, тем самым постепенно сводя его в могилу. Я перевожу взгляд на свою правую руку. Возможен ли симбиоз между носителем и паразитом? Бывают ли исключения? И чем же мне конкретно это грозит?

Заканчиваю рефлексировать и потерянно осматриваю своё укрытие, в которое прибежала на автопилоте в невменяемом состоянии. Это чугунное здание под номером пятьсот шесть по Канал-стрит.

Канал-стрит — одна из улиц нижнего Манхэттена, соединяющая Манхэттен с Джерси-Сити на западе и с Бруклином на востоке.

Жилище выглядит очень ветхим, хотя построили его, можно сказать, недавно. Все дело в том, что здесь некогда был вырыт дренажный канал для отвода загрязнённых, кишащих инфекциями вод озера Коллект. Впоследствии котловина озера была засыпана, а на месте канала возникла улица. Устранение озера привело к заболачиванию окрестностей Канал-стрит, поскольку находившимся здесь водным источникам было некуда стекать. Таунхаусы и многоквартирные дома, построенные вдоль улицы, быстро пришли в аварийное состояние.

Однако не все дома на Канал-стрит были полностью аварийными. Так, малоэтажный дом, который я заняла, был более-менее цел, хотя и заброшен. Каждая квартира имела отдельный вход с улицы. Комнаты в доме были пустые и частично грязные, но если убраться и немного обустроиться, они вполне пригодны для проживания. В своей прошлой жизни я и не такое жильё встречала.

Из-за того, что в доме миссис Хоуп Джессику недолюбливали, она в последнее время часто сбегала оттуда, но по истечении времени, все равно возвращалась. Жизнь сироты без жилья и денег в кармане девочку совсем не устраивала. Хотя миссис Хоуп относилась к ней с презрением и довольно грубо наказывала, но тем не менее кормила и одевала.

Здесь, в этом старом здании, она могла побыть одна и выплеснуть весь накопившейся негатив в окружающий мир без вреда для других. Странно — она всем сердцем ненавидела людей, но всё равно стремилась свести ущерб от своих странных сил к минимуму. Удивительный и наивный ребенок.

Джессика часто мечтала сбежать от приёмной матери. Она уже пару раз за год не ночевала дома, зимой грелась в подъездах, её даже подкармливали несколько раз добрые люди, но долго жить на улице у неё не получалось. Сколько она ни старалась, но никак не могла прибиться ни к одной группе уличных детей, а в одиночку ей было тяжело. В конце концов Джессика всегда возвращалась обратно в ненавистный дом. Вспомнив это и немного поразмыслив, я поняла, что тоже не справлюсь с жизнью на улице и нужно искать подходящее жилище. Это сейчас на улице лето и жить в этом доме, в принципе можно, но через несколько месяцев наступит холодная осень и здесь станет сыро и зябко. К тому же, подхватить болезнь раз плюнуть, а медицина в этом веке пока не очень.

Проблемы вырисовывались и с людьми, наделёнными властью, — тебя, как сироту, никто не защитит от них. Ведь на сироте можно сорвать все негативные эмоции. Можно самоутверждаться сколько тебе будет угодно. Поэтому лучше держаться от них как можно дальше.

И ещё одной плохой новостью является то, что со следующего года Америка вступит в войну и неизвестно, как сложится жизнь сироты в таких условиях!

* * *

Было ещё сравнительно рано для возвращения «домой», и я принимаю решение прогуляться по достопримечательностям Нью-Йорка, чтобы привести мысли в порядок.

Нью-Йорк — сравнительно молодой город. Его глобальная застройка началась только в 1811 году, когда законодательный орган штата Нью-Йорк принял комиссионный план застройки, предусматривающий строго прямоугольную ориентацию улиц по всей незастроенной территории острова. Улицы, идущие параллельно Гудзону, получили название «авеню», поперечные нумеровались цифрами и назывались «стрит».

Я иду вдоль 42-й улицы, считавшейся весьма оживленной и деловой. Улица пересекает весь остров от реки Ист-Ривер до Гудзона. Расположенная на пересечении с Бродвеем площадь Таймс-сквер делит улицу на две части.

Бродвей, что пересекает практически весь Манхэттен по диагонали, переходит в Бронкс. Бродвей — самая шикарная и длинная улица Нового Света. Всё, что есть изысканного на этом континенте, прошло через эту улицу. Здесь устраивают лучшие выставки, сюда прибывают караваны со всего света. Бродвей называют предпринимательской улицей, поскольку на ней расположено огромное количество офисных зданий и предприятий. Бродвей — это множество выставочных площадок и куча людей, богатых и не очень, что снуют туда-сюда между рядами. Бродвей — это торговые центры, увеселительные заведения, парки, развлечения и, конечно же, театры.

Двигаясь по Бродвею, попадаю в цепкие лапы Таймс-сквер.

Таймс-сквер не замирает ни на минуту. Восток этой площади занимает торгово-деловая часть, также здесь находится множество магазинов, кафе и ресторанов. Я смотрю в магазины и кафе сквозь витрины и оцениваю одежду на манекенах и людях. В моду только-только вошла одежда без корсетов, заставляющая всех женщин вздохнуть с облегчением. Женские костюмы упростили, убрали многослойные юбки, зато невероятную популярность приобрели шляпы с крупными украшениями. Я смотрю на женщину, что проплывает мимо меня в огромной шляпе, украшенной множеством птичьих перьев. Чудно.

Женщины ходили либо в платьях с завышенной талией или вовсе не приталенных, либо в длинных, ниже лодыжек, юбках и похожих на туники жакетах.

Мужская мода практически не изменилась: тёмные пиджаки прямого покроя, продолжающие уверенно вытеснять сюртуки из гардеробов. Носятся как костюмы-тройки, состоявшие из просторного пиджака и соответствующих ему жилетки и брюк, так и костюмы, в которых пиджак и жилет резко контрастируют с брюками.

Останавливаюсь у одной из витрин и внимательно оглядываю себя. Одета я в полупрозрачное платье из лёгкой ткани с напускным узором спереди, над мягкой поясной лентой. Платье было закрытым, руки и шея полностью скрывались под тканью. Правый рукав был порван от зубов пса. Грязное, помятое и испачканное в пыли платье вызывало у меня чувство обиды.

* * *

Дом, встречавший меня, оказался классическим кирпичным строением. Лестница на крыльце была скрипуче-деревянной, я быстро поднялась по ней вверх и открыла дверь своим ключом. Первый этаж занимали миссис Хоуп и Мартин, к которому та относилась более благосклонно. Второй этаж занимали Джессика, Мария и Белла.

Первый этаж встречает меня тёмной гостиной, обставленной разномастной мебелью, и шкафами, полными книг, а также комодом с множеством фотографий. Помещение скудно освещено, в углу гостиной стоят несколько чайных столиков. Пол гостиной застлан тонким ковром, на окнах висят лёгкие занавески. Гостиная убрана и опрятна. Здесь девочки под присмотром миссис Хоуп занимались уроками, шитьём и вязанием. Также возле стены стоит рояль. На нем изредка играла Белла, как самая старшая и покладистая. Иногда к девочке присоединялась миссис Хоуп, и они играли в четыре руки.

Джессика не любила играть на рояле, потому что за каждое неправильное исполнение миссис Хоуп била её по рукам тоненьким, но хлёстким прутиком.

На второй этаж ведёт крутая и узкая лестница. Здесь расположена моя маленькая комната, а также комнаты Беллы и Марии.

Комната Джессики (вернее, уже моя) выглядит мрачно из-за нехватки света: маленькое окно совсем не справляется со своей задачей. Комната небольшая, но пространства мне вполне достаточно. Стены в помещении высокие, но сама комната узкая, на стенах нет обоев, вместо них штукатурка. Здесь мало мебели, только самое необходимое: узкая кровать, заправленная чистыми простынями, рядом тонкий ковёр и маленький комод вместо полноценного шкафа для одежды. Вот, пожалуй, и вся мебель.

Переодеваюсь в лёгкое домашнее платье и устало опускаюсь на кровать, бездумно смотря в потолок. За всё время, пока я гуляла, Тьма никак себя не проявляла. Не было ни ненависти, ни раздражения. Устраиваюсь в изголовье и притягиваю колени к груди. Что будет со мной, если узнают что я обскур? Как мне контролировать эту силу?

1) Имеется в виду исходившая от него аура жестокости, которую девочка увидела магическим зрением

Вернуться к тексту

Человек одинок и беззащитен во тьме. © Мертвые дочери.

Страх совершения ошибки является дверью, которая запирает нас в замок посредственности. Если мы преодолеем этот страх, то сделаем важный шаг по направлению к нашей свободе. © Пауло Коэльо

В течение первых дней моей новой жизни я нахожусь в постоянном напряжении: моё поведение может показаться кому-то странным и неправильным, не соответствующим поведению маленькой Джессики Хогарт. Хотя я и стараюсь вести себя, как она, но часто ловлю себя на том, что говорю не как Джесс, двигаюсь не как Джесс, даже улыбаюсь не как она. К тому же я не знаю местных правил и законов, не могу быть уверенной в невербальных сигналах тела. От этого мне становится страшно: я словно хожу по минному полю — любой неосторожный шаг, и подорвусь на мине, после чего меня тотчас поглотит Тьма. Здравомыслящий довод о том, что я просто слишком мнительна, заглушается охватывающим меня страхом разоблачения. Именно страх рождает во мне панику и сомнения, он сопровождает меня повсюду, куда бы я ни пошла. Страх живёт во мне, как болезнь, он буквально съедает меня изнутри. Страх не дает мне идти дальше, поскольку держит лучше любых стен. Я продолжаю ругать себя за чрезмерную мнительность, но ничего поделать с собой не могу. Страх — это величайшее оружие, глубочайшая бездна, в которой гибнут люди. Самая древняя и самая сильная человеческая эмоция, страх способен полностью определять людское поведение. Страх порождает во мне постоянное чувство опасности, и нужно приложить огромные усилия, чтобы не бояться.

Я видела опасность везде. Многим это может показаться непонятным, но для меня это показатель осторожности. Я задавала себе вопросы и тут же отвечала на них: догадывается ли миссис Хоуп, что я ведьма? Определённо, да! Боится ли она магию? Несомненно! Почему тогда она меня не выгонит? Я не знаю. И от этой неизвестности мне страшно до дрожи в поджилках. Возможно, я веду себя слишком трусливо и крайне нервно, но по-другому не получается. Мне потребовалось два месяца на то, чтобы взять себя в руки. Я уговаривала себя: "Здесь и сейчас я буду вести себя так, словно это мой последний день, тогда у меня не будет времени бояться". К моему счастью, никто из тех, с кем Джессика проводила много времени, не замечал изменений в поведении девочки. Они знали её очень плохо, а сама Джесс не стремилась к более близкому общению. Эти мысли в конце концов помогли мне преодолеть страх, хотя полностью он не исчез, уйдя в глубину подсознания. Падая в чёрную пропасть, я наконец открыла глаза и нашла, за что ухватиться. Дышать стало проще. Кому какое дело до обычной необщительной сироты?

Так я себя успокаиваю. День за днём, неделя за неделей. Только вот…

…Череда бессмысленных дней всё тянется и тянется, а мне начинает казаться, что я схожу с ума, или уже сошла. Каждое утро начинается с тревожных мыслей, а необходимость подняться с кровати кажется непосильной ношей. Я задыхаюсь и тону в отчаянии, в душе мрачно и пусто. Каждый новый день встречает меня в чужом теле, в чужом мире, в чужом времени. Всё здесь ощущается чужим для меня. Да, я помню, чем увлекалась Джессика, помню, что она любила, а что ненавидела, но это не мои чувства. Нью-Йорк мне не нравится. Он серый и грязный, как Готэм — вымышленный мрачный мегаполис с гипертрофированными недостатками. Мне не хватает ярких красок и света. Серость буквально окутывает всё вокруг меня. Не знаю, в чём дело — в напряженной из-за войны атмосфере, или постоянной мокрой погоде, но город не вдохновляет и не очаровывает. Мне так сильно не хватает ярких и позитивных эмоций, что это просто начинает граничить с безумием.

Я постоянно чувствую себя подавленной, а негативные эмоции, направленные на окружающих людей, истощают меня ещё больше. Я словно лимон, из которого по капле выжимают сок: остаётся мякоть, способная лишь вяло мыслить, погружаясь в сон. Главная опасность обскура в этом и заключается: он высасывает силы из своих носителей, постепенно сводя их в могилу. Тьма всё это время не даёт о себе знать. Кажется, что она просто затаилась глубоко внутри и выжидает подходящего момента. Мне сложно контактировать с людьми; я чувствую непонятное отвращение и едва сдерживаемую ярость, когда нахожусь в их окружении. Эту ярость не заглушить ничем, ведь один раз рождённая обида просто так не пропадает. Злость копится, как мелочь в небольшой копилке; порой безумно хочется сорваться: наорать, разорвать, уничтожить. Выпустить накопившиеся в душе гнев и раздражение. Эта враждебность граничит с сумасшествием. Никогда я не испытывала столько ярких негативных эмоций там, в моём прошлом мире. Да, я гневалась, злилась, ненавидела, но ещё никогда отрицательные эмоции не были такими сильными и чистыми.

Сильная ненависть, не подконтрольная мне, готова в любой момент сорваться с воображаемого поводка; её не остановить ни морали, ни закону. Она готова к прыжку в любую минуту, как дикий зверь, выслеживающий свою добычу: с полузакрытыми глазами и чуткими ушами, улавливающими малейшее движение, шёпот или вздох. Именно такую ненависть вызывает у меня миссис Хоуп. Она постоянно порет меня (то есть Джессику, как она считает) за любую провинность, закрывает в чулане, оставляет без еды и придирается по мелочам. В её доме было мерзко, единственное, что держало меня здесь — невозможность уйти, потому что жизнь на улице совсем не сахар: без документов, в незнакомом городе, в чужом мире... Я не справлюсь, просто не выживу там.

День за днём мой разум затмевает чистая ярость, направленная на членов "моей" новой семьи: на миссис Хоуп; на Беллу и Марию, которые издеваются надо мной за то, что я отличаюсь от них; на Мартина за его предательство. От этого мне хочется их убить: я смотрю на них, а в голове всплывают картинки того, как я их пытаю и убиваю. От этих страшных картин во мне клокочет дикая радость и чёрный триумф. Такая ситуация особенно опасна, потому что именно в моменты таких взрывов ярости человек всерьёз психологически, а то и физически калечит других. Успокаиваюсь я, только когда запираюсь в тишине собственной комнаты, отгораживаясь от всего остального мира. Так безопасней для меня и всех остальных, но я понимаю, что долго так продолжаться не может.

Обскур погибает, если растёт в ненависти к себе и окружающим, а мне хочется жить; отсюда рождается новый страх. Мне физически больно от одной только мысли, что я снова умру, что моя жизнь оборвётся здесь, так и не начавшись. Это сводит с ума. Я просто хочу жить долго и счастливо. Поэтому с этим нужно что-то делать.

Глубокий вдох не приводит мысли в порядок, не успокаивает бешено стучащее в груди сердце. Замёрзшие пальцы с силой сжимают короткие светлые волосы. От долгого сидения в неудобной позе у меня затекли ноги, болят шея, спина, живот и голова, но я по-прежнему не двигаюсь с места. Ощущение такое, словно я замерзаю, покрываюсь инеем, и из меня выкачивают всё тепло, глубоко внутри всё леденеет.

За маленьким окном уже занимается рассвет, на стенах начинают играть блики солнца. Ночь плавно отступает, отдавая первенство дню.

А я сижу в своем крошечном, разваливающемся на куски мире, и думаю… думаю… думаю…

* * *

Удача улыбается мне в лице аптекаря Чарльза Морана — того самого, что когда-то спас Джессику от жестокого избиения. У него за плечами Лондонский университет и практика в больнице. Он жил сначала в Бруклине, затем в Нью-Джерси и на Лонг-Айленде, занимался продажей недвижимости, работал санитаром в госпиталях во время Гражданской войны. Сейчас изредка пропадает в барах Нью-Йорка.

Выглядит мистер Моран как довольно респектабельный мужчина лет за сорок; его светлые волосы из-за пребывания на войне и значительных стрессов уже обильно поседели. Всегда идеальный и собранный, он носит староватую, но приличную одежду. Кожа на его лице, обветренная и загоревшая на солнце, имела коричневый цвет, тёмно-серые глаза были наполнены мудростью и знаниями и при этом полны какой-то мальчишеской хитрости. От него сильно пахнет табаком. Ему присущи сосредоточенность и меркантильность в работе. Он обаятелен, ироничен и весьма умён, в некоторых делах довольно циничен, а также обладает неукротимой энергией. Решительный характер мистера Морана проявляется в твёрдой походке и мужественном голосе. У Чарльза не было ни жены, ни детей, он не восхищается природой, не верит в любовь и брак. Он человек, который боготворит медицину в целом и создание лекарств против неизлечимых сейчас болезней в частности. Он может рассказывать о медицине часами. В такие моменты он словно светится; его глаза, улыбка, каждое движение головы и рук — всё излучает радость.

Совсем недавно он вежливо попросил меня (то есть Джессику) помочь ему в наведении порядка в аптеке, на что я тотчас согласилась. Теперь в мои обязанности входит мыть полы и вытирать пыль три раза в неделю, два раза в день. Иногда я стою за прилавком в рецептурной и выдаю клиентам заранее заказанные лекарства. Мистер Моран платит мне не очень много, но дело здесь не столько в деньгах, сколько в нормальном общении и небольшом отдыхе от ненависти и грубого отношения ко мне, которыми, кажется, насквозь пропитан дом миссис Хоуп. Я бесконечно благодарна мистеру Морану за ещё один небольшой островок спокойствия и тишины.

Каждая аптека тех лет имела от шести до десяти комнат: рецептурная и материальная комнаты, лаборатория, кокторий, дежурная комната и кабинет управляющего. Поскольку небольшие аптеки часто располагались не в отдельном здании, а занимали один этаж частного дома, а то и вовсе часть личной квартиры управляющего, то их состав часто ограничивался лишь самыми необходимыми комнатами для производства лекарств. В аптеке Чарльза Морана было всего четыре комнаты: рецептурная, кокторий, кладовое помещение и кабинет управляющего.

Чистое и светлое помещение рецептурной встречает посетителей, которые приходят за готовыми лекарствами. Посреди комнаты находится рецептурный стол, отделённый конторкой, за которым сидит сотрудник, называемый рецептариусом⁽¹⁾. С наружной, обращённой к публике стороны рецептурного стола, находятся выдвижные ящики, где хранятся запасы лекарственных материалов. На столе помещаются весы для взвешивания лекарственных веществ и весы тарирные⁽²⁾. В комнате находится также шкаф для ядовитых веществ, с особыми весами, совками и ступками. Ключ от этого шкафа постоянно находится у рецептариуса. По стенкам рецептурной комнаты установлены полки и выдвижные ящики. На полках и в ящиках в алфавитном порядке, в сосудах из фарфора с отчётливыми латинскими надписями хранятся лекарственные вещества. Кроме этого, в рецептурной комнате находятся часы, а также стулья и скамьи для посетителей.

С рецептариусом Стивом Тревором (по совместительству — старшим помощником управляющего), я знакомлюсь в свой первый полный рабочий день. Стив — серьёзный молодой человек, высокий, но худощавый; его маленькие карие глаза глядят на мир сумрачно и недовольно, как будто повсюду видят один сплошной непорядок. Говорит он хоть и прямо, но деликатно и любезно. Являлся одним из лучших учеников у себя на курсе в университете. Выглядит он старше своего реального возраста. Всегда немного рассеян и зажат. Всего два года назад парень закончил университет, после чего по знакомству устроился в эту аптеку. Он сам заготавливает и выдает лекарства по рецептам.

По соседству с рецептурной комнатой находится кокторий (иначе называемый "дистилляционной") — комната, где производятся фармацевтические операции, требующие горячего настаивания и отваривания. В коктории расположился обыкновенный паровой аппарат, служащий для приготовления наливок и отваров. Также здесь находятся перегонный куб, соединённый с холодильником, плита и другие лабораторные предметы. Кокторий совмещён с лабораторией, имеющей вентиляцию и водопровод.

В материальной или кладовой хранятся фармацевтические материалы и запасы. Требования к помещению ограничиваются тем, что оно должно быть достаточно защищённым от излишнего света, но все же иметь окна, не слишком теплым и сырым. В комнате был установлен простой стол, а по периметру большие шкафы, в которых хранятся запасы лекарственных веществ. Все медикаменты хранятся в «банках с надписями» (штангласах); отдельно находятся шкафы с сильнодействующими препаратами.

В личном кабинете Чарльза находится библиотека, которой он очень гордится. Помимо важнейших современных сочинений и периодических изданий по фармации, химии и фармацевтической ботанике, здесь есть также художественная литература, а ещё несколько биографий известных учёных и писателей. А также красивый гербарий лекарственных растений.

Свободное время Моран посвящает игре на скрипке. Когда я впервые увидела его исполнение, мне сразу вспомнился знаменитый сыщик Шерлок Холмс, который тоже увлекался подобным. Чарльз неторопливо настраивает инструмент, обрабатывает смычок канифолью, после чего выпрямляется, и я обнаруживаю, что он достаточно высок и статен для своих лет. В левой руке он держит скрипку, а в правой деревянный смычок. Он выдыхает, после чего бережно кладет скрипку на ключицу, удерживая её подбородком, ставит смычок на струны и прикрывает глаза. Через несколько долгих мгновений тишины звучат первые ноты, от которых я замираю и забываю, как дышать. Музыка льётся медленно, скрипка словно плачет, заливается горем. Мелодия трогает за душу и рождает рой бабочек в животе, пускает мурашки по всему телу. Если бы скрипка могла заговорить — она бы тихо заплакала! Мелодия заканчивается мягко и плавно, Чарльз смотрит на инструмент у себя в руках и легко улыбается.

— Скрипка. Изысканный и утончённый внешний вид, чарующий певучий тембр. Её звуки увлекают за собой, поднимают настроение, а через мгновение заставляют страдать и переживать. Я влюбился в этот инструмент в третьем классе на уроке музыки, когда увидел скрипку в руках одной из учениц. Тогда она показалась мне живой, — глаза Морана задумчивы, пальцами он гладит старое, благородное дерево, смахивая какие-то незаметные и только ему одному видимые пылинки. — Профессор Скарлет, университетская преподавательница музыки на пенсии, у которой я тогда занимался, говорила, что у меня талант, а я играл, и мои пальцы были живым продолжением струн и смычка.

Я аккуратно провожу пальцами по гладкой поверхности скрипки. Когда-то мне нравилось играть на фортепиано, но это было далёким пережитком моего прошлого. Здесь, в этом мире, я игру на фортепиано возненавидела, и эта ненависть из-за окружающих меня людей возводится в абсолют.

— Слышал, ты хорошо играешь на фортепиано, — мистер Моран смотрит на меня в ожидании ответа. Я неуклюже отвожу взгляд и поджимаю губы. В прошлом я играла действительно хорошо. Джессика, когда ей разрешали играть, тоже справлялась не плохо, но сейчас я продолжать это занятие не планирую.

— Я уже давно не играю на пианино и не занимаюсь, — скованно улыбаясь, я смотрю на скрипку в руках Чарльза.

— Музыка всегда была для меня чем-то особенным, она помогает лучше думать, выразить эмоции: радость, печаль, — мистер Моран с трепетом смотрит на скрипку и улыбается.

— Скрипка действительно волнующий инструмент, но… — я замолкаю и стыдливо смотрю на свои руки. В прошлом мире я с равнодушием относилась к этому инструменту, сейчас же мне просто невыносимо оставаться в тишине, в одиночестве. Мне нужно что-то, что будет дарить мне радость, станет моей отдушиной. Моим покоем во время шторма. Моран смотрит на меня и не торопит с ответом, в его глазах на секунду отражается грустное понимание, но оно быстро пропадает и кажется мне мнимым. Он прикрывает глаза и тихо произносит:

— Эта скрипка прошла со мной немало бед, но и немало радостей. Она плакала от горя и смеялась от счастья. Она лучше всех выражала моё настроение. Игра на ней успокаивала меня и придавала сил двигаться дальше. И я хочу, чтобы она помогала и тебе, с ней ты никогда не будешь одна.

Моран протягивает мне скрипку и смычок. Дрожащими пальцами я беру инструмент и сердце начинает бешено биться. Это первый личный подарок, который дарят мне здесь, а Джессике за всю её жизнь. К горлу поступает ком, на глаза наворачиваются слёзы и сдержать их не удаётся. Я плачу и аккуратно прижимаю скрипку к себе. Немного успокоившись, я крепко обнимаю Чарльза и начинаю плакать с новой силой, когда он осторожно обнимает меня в ответ. Это первый и самый дорогой подарок для моего маленького раненого сердца.

Тогда ещё никто из нас и не подозревал, что Чарльза Морана призовут на войну, где он погибнет, сражаясь за свою Родину, а в моём мире станет на одного очень важного человека меньше.

Но это всё будет потом, а сейчас у меня в руках мой первый подарок, а рядом первый человек, который проявляет ко мне заботу и понимание.

1) Помощник аптекаря, заготовляющий и выдающий лекарства по рецептам

Вернуться к тексту

2) Служат для отвешивания твёрдых, густых и жидких веществ. Изготавливаются с пределами допустимых нагрузок от 50 г до 1 кг.

Вернуться к тексту

Дом — это не место, а состояние души.

Победа… поражение… эти высокие слова лишены всякого смысла. Жизнь не парит в таких высотах; она… рождает новые образы. Победа ослабляет народ; поражение пробуждает в нем новые силы… Лишь одно следует принимать в расчет: ход событий. © А. де Сент-Экзюпери

Время идет медленно, но уверенно, и моя жизнь постепенно входит в однообразную монотонную колею: учёба в школе, домашние задания, работа в аптеке и возвращение вечером домой. С последним пунктом дела обстоят хуже всего, поэтому каждый день я стараюсь подолгу задерживаться либо в аптеке, либо в школьной библиотеке, потому что появляться дома рано у меня нет никакого желания. Поэтому чаще всего я покидаю школу одной из последних, убедившись перед этим, точно ли ушел Мартин с его новой компанией, и не караулят ли меня Мария и Белла. Лишь удостоверившись, что на горизонте чисто и неприятностей не возникнет, я спокойно ухожу из стен альма-матер. Школа находится в паре кварталов от дома миссис Хоуп, и это, несомненно, плюс, только зимой идти по заснеженным тротуарам тяжеловато.

Система школьного образования в Америке значительное внимание уделяет исключительно физической культуре, и сейчас мне это только на руку: за небольшую плату я выполняю письменные домашние задания тех учеников, которые не хотят заниматься таким скучным делом самостоятельно. Джессика, конечно, не блистала невероятным умом, но и не ходила в отстающих учениках, была твердой хорошисткой. Именно это и позволяет мне теперь зарабатывать деньги, пользуясь некоторым преимуществом в знаниях. Дополнительные задания становятся законным основанием для того, чтобы задерживаться в школьной библиотеке допоздна. К тому же с нами в одном классе учатся ребята из обеспеченных семей, которые нередко позволяют себе оскорбительные высказывания по отношению к детям иммигрантов. Некоторые из богатых детей специально поджидают у ворот школы тех, кто победнее, и показательно (либо просто ради развлечения) их избивают, отбирая при этом все деньги. Из-за этого к нам в школу нередко приходит полиция. Но детей за их жестокие проделки не ругают; больше того, я заметила, что у американцев не любят кричать на детей, как и запрещать им что-либо. Полицейские, что приходят к нам в школу, просто немного журят мальчишек и всё. Поэтому я стараюсь держаться от мажоров подальше и не пересекаться с ними ни по какому поводу. Хорошо, что сама Джессика не стремилась вступать в конфликты и старалась быть как можно более незаметной. Не сказать, что это у неё не получалось, но…

Джессика никогда первой не вступала в конфликты, а в случаях, когда этого невозможно было избежать, пыталась хоть как-то защититься. Конечно, получалось это у неё неважно: синяки и ссадины были для девочки обычным делом. Драки обычно длились недолго, от силы десять-пятнадцать минут, но для Джесс это время растягивалось на несколько часов. В драках она обычно проигрывала — это и не удивительно, когда ты одна, а противников гораздо больше; особенно если ты маленькая хрупкая девочка, а напротив куча упитанных мальчишек. Нередко такие происшествия заканчивались для неё серьёзными травмами. Самое яркое воспоминание — вывих руки в тот день, когда Чарльз Моран спас её от жестокого избиения. Джессика тогда баюкала и прижимала к себе пострадавшую руку, будучи не в силах сдержать слёзы боли и обиды. Рука адски болела, девочку вовсю знобило. Мистер Моран достаточно аккуратно вправил ей кисть и долго отпаивал Джессику горячим чаем и успокоительным. Вначале девочка следила за его действиями глазами побитого волчонка, готового ежеминутно вцепиться в глотку обидчику. Мне думается, что сделай он что-либо не так, и обскури вырвалась бы на свободу, сметая всё на своём пути. Тем не менее, всё обошлось, и Джесс прониклась к Морану симпатией. Мне до сих пор не понятно, как она выживала в таких условиях, ибо не все взрослые спешили ей помогать: большинство из них равнодушно проходили мимо.

Из прошлой жизни я припомнила пару приёмов: меня явно учили драться, но не помню, кто именно. И если врагов было мало, а у меня были высокие шансы победить, то я давала обидчикам яростный отпор. Признаю, я дралась нечестно, использовала «грязные» приёмы. В ход шло всё: болезненные тычки локтем, удары по ушам, подсечки, наступание на ноги. Порой я заставляла противников бить друг друга и иногда совсем случайно использовала магию. Не сказать, что у меня получалось обходиться без травм, но я старательно сводила их к минимуму. Тело Джессики было достаточно гибким и юрким, и я превратила это в преимущество, продолжив заниматься гимнастикой. Сейчас в большинстве случаев мальчишки ко мне не лезут, а девочек я затыкаю словом и ухожу раньше, чем дело дойдёт до драки.

Дома всё остаётся по-прежнему: здесь нет места теплоте и заботе обо мне. Меня буквально душат скопившиеся негативные эмоции; иногда мне кажется, что я могу потрогать их руками. Нередко я размышляю о том, почему Джессике не пришло приглашение на обучение в американскую школу волшебства Ильверморни. На мой взгляд, этому могло быть несколько причин: первое — при рождении она была записана в другую школу, но каким-то таинственным образом оказалась в Америке, и приглашение не дошло; второе — всё дело в её превращении в обскура, ведь она всю свою сознательную жизнь подавляла в себе магию. Я не претендую на правильность моих размышлений, но вопрос с обучением в волшебной школе был мне весьма интересен. Но в конце концов я решаю не мучить себя этими мыслями, поскольку вряд ли получу ответ.

Приходя домой под вечер, я запираюсь в своей комнате и либо читаю учебники, либо пытаюсь научиться колдовать или использовать силу обскури. Но каждый раз при попытке сознательно использовать магию я терплю поражение. С силой обскури дела обстоят не лучше — хоть я и знаю, что нужно для освобождения этой тёмной мощи, но ничего пока не получается. Таинственная мощь обскури начинает проявляться вокруг волшебника во время проявления им сильных эмоций и переживаний. Поэтому в моменты сильной злости я с недавних пор стараюсь находить что-то приятное в своих воспоминаниях; злость, конечно, не гаснет полностью, но становится более блеклой и сворачивается где-то под сердцем. Такой метод, конечно, не идеален, но в настоящий момент я не желаю, чтобы здешние волшебники обнаружили меня и всеми силами постарались уничтожить. С другой стороны, крушить пусть и нелюбимый, но все же собственный дом я не хочу, равно как и умирать под его обломками. Поэтому мне приходится долго и упорно искать место, где можно тренироваться в выпускании обскура без вреда для себя и других. Возникает логичный вопрос: есть ли у местных магов способ отыскать обскура? Возможно, и есть, но судя по воспоминаниям о фильме, в котором они обнаружили Криденса лишь случайно, ответ вырисовывается однозначный: волшебники ищут только ребёнка-обскура, а не взрослого. Из-за этих подозрений и неизвестности насчет действий волшебников мне приходится действовать скрытно; но вот получается ли у меня, это другой вопрос.

* * *

Моя учительница музыки, мисс Ребекка Эванс, была не слишком рада, когда я попросила научить меня игре на скрипке, но отвлекать по таким пустякам Чарльза я считала неправильным, а мисс Эванс подходила идеально. Я долго уговаривала её, и в конце концов Ребекка согласилась обучить меня основам — не бесплатно, конечно. Эванс была молода и сама только недавно окончила музыкальное училище, после чего устроилась к нам в школу. Её овальное лицо обрамляли каштановые пряди волос, лёгкими волнами спускающиеся на плечи; тёмный цвет волос оттенял светлую кожу; на лице ярко выделялись миндалевидные глаза насыщенного зелёного оттенка. Одевалась Эванс изысканно и женственно: платья или юбки чуть ниже колен, белые блузы, изящные туфли. Все парни старших классов были ею околдованы, а девушки люто ненавидели и считали её соперницей. Тем не менее, преподавала музыку она интересно: видно было, что предмет её увлекает. Она виртуозно играла на нескольких музыкальных инструментах; смотреть на неё и тем более слушать было одно удовольствие.

Уроки на скрипке давались мне нелегко: на пальцах появились изрядные мозоли от струн, подбородок чертовски болел от держания скрипки, а сама игра казалась похожей на мартовское завывание котов, поскольку я плохо воспринимала ноты. Но, несмотря на это, я упорно продолжала учиться. И спустя три месяца занятий у меня наконец получается играть довольно сносно. А дальше — как в сказке: надо пальчиком зажать на грифе струну в нужном месте, чтобы получилась требуемая нота. Скрипку домой я не приношу, она остаётся в аптеке Морана: я не без оснований опасаюсь, что музыкальный инструмент испортят Белла, Мария, или Мартин, просто из вредности. Поэтому я играю только в школе или в аптеке в свободное время.

Аптека — замечательное место по восстановлению моего душевного равновесия: в ней я абстрагируюсь от всех мрачных эмоций и мыслей, которые окружают меня в доме миссис Хоуп. Неудивительно, что я стараюсь проводить здесь как можно больше времени. В перерывах между уборкой завязываю беседу со Стивом. Задаю ему очень много вопросов буквально обо всём,не только о медицине. Он оказывается довольно интересным и внимательным собеседником; к тому же он нередко помогает мне выполнять домашнее задания. Стив весьма неприхотлив и практически безразличен к удобствам, равнодушен к порядку в комнате, особенно когда занят работой, отлично знает химию, анатомию и биологию.

Мне совсем не сложно проявлять живой интерес к тому, как он заготавливает лекарства для клиентов или описывает свойства того или иного химического вещества, и парню определённо льстит мое внимание. Порой мы общаемся и на отвлечённые темы. Однажды Стив признался, что увлекается мистическими произведениями Эдгара По; я же поделилась, что обожаю Артура Конан Дойля и его несравненного Шерлока Холмса. Ещё Стив слушает джаз, который совсем недавно вошел в моду и буквально взорвал американское общество. Большинство молодых парней теперь ходят в широких брюках, а дамы в украшенных бахромой платьях чуть ниже колен. Я своими глазами видела, как Белла и Мария шили себе такие наряды из недорого материала, чтобы позже сбегать из дома на джазовые вечеринки. Одна из наших бесед запоминается мне особенно отчётливо...

— Я слышала, что в некоторых аптеках продают газированные напитки, кондитерские изделия и мороженое, — задумчиво проговариваю я и обвожу взглядом светлое помещение. Стив отрешённо кивает и отвечает:

— В небольших городах аптеки часто являются местами общественной активности, а наиболее крупные из них не только продают лекарства отдельным людям, но и снабжают ими многие учреждения.

Я отвлекаюсь от созерцания помещения и удивлённо смотрю на парня — он задумчиво хмурится, словно что-то обдумывает, от этого у него появляется морщинка между бровей.

— Мистер Моран хочет расширять бизнес? — я нагибаю голову набок и приподнимаю бровь.

— Пока не знаю, — Стив пожимает плечами и прерывисто вхдыхает. — Он думает о расширении, но в мире идет проклятая война...

— Думаешь, мы вступим в неё? — опускаю взгляд и смотрю на свои дрожащие пальцы.

— Наверняка, — от двери доносится хриплый голос, и мы со Стивом синхронно оборачиваемся. В проёме стоит хмурый Моран и курит сигару. Чарльз всегда курит крепкий табак, невзирая на то, сколько тот стоит. Курит мужчина достаточно редко, только в стрессовых ситуациях.

— Страна готовится к войне и вступит в неё в следующем году, хотя никто не возьмётся точно сказать, когда, — роняет слова Чарльз.

Для меня это не становится новостью или сюрпризом. Струя сигарного дыма едко щекочет нос, на глаза наворачиваются непрошеные слёзы. Я сглатываю ставшей вязкой слюну и перевожу взгляд за окно. Деревья в маленьком садике окутаны голубой паутиной, на авеню вспыхивают фонари, желоба и трубы врезаются в багровое небо.

— Год назад немецкая подлодка потопила британский лайнер⁽¹⁾. Из тысячи девятисот пассажиров утонуло тысяча двести, из них сто двадцать восемь были американцами, — Моран тяжко выдыхает и смотрит сквозь меня и Стива. Его живые серые глаза потемнели и покрылись поволокой. Краем глаза я отмечаю, как сжались кулаки Стива; парень весь натянулся, как струна, — тронь, зазвенит.

— Мы ничего не предприняли по этому поводу, они продолжают топить наши корабли, — голос Стива дрожит от едва сдерживаемой ярости, глаза блестят. — Президент Вильсон — сторонник невмешательства в войну, которая охватила Старый свет, — парень жестко усмехается и шумно выдыхает через нос. — Но немцы должны ответить.

Стив буквально вскакивает со стула и проносится мимо Чарльза со скоростью поезда; мужчина еле успевает посторониться. В комнате воцаряется напряжённая тишина. Войне быть! Я знаю это: за Первой мировой будет и Вторая. Я прислоняюсь лбом к холодному стеклу, горько улыбаюсь и печально смотрю на своё отражение в окне. С этим ничего нельзя сделать, эти события не зависят от меня. Мне бы спасти дорогих сердцу людей, и всё, большего мне не надо.

* * *

Превращения обскура в обскури обычно непреднамеренны и часто связаны с эмоциональным спусковым механизмом, таким, как ярость, страх или гнев. Возможно, сам обскур всю жизнь живёт в состоянии паники, не зная, что с ним происходит и опасаясь, что чудовище, спящее внутри него, вырвется на свободу. Можно ли подчинить эту тёмную сторону при помощи обычной магии? Экспериментировать на себе опасно и страшно, но сидеть без дела я тоже не могу. Ведь, в конце концов, Брюс Беннер подчинил себе своё тёмное альтер-эго и слился с ним, став Профессором Халком. Сравнение, конечно, оптимизма не внушает, но это пока единственное, что мне удалось вспомнить.

Поставив карандаш на стол, я откидываюсь на спинку стула и прикрываю глаза; смутно припоминаются ещё несколько сравнений. Открываю глаза, цокаю языком и щёлкаю пальцем — так и хочется закричать: "Эврика!".

Клинтарцы — злобные симбиоты, которые зачастую ищут себе идеального носителя и заставляют своих хозяев совершать смертоносные подвиги, чтобы получать адреналин и другие гормоны, до тех пор, пока существа-хозяева не будут высосаны досуха, измученные постоянным стрессом и напряжением, или просто не умрут в опасной ситуации.⁽²⁾

Смотрю на сделанную запись и хмурюсь: ситуация с примерами вырисовывалась не очень радужная, но в каждом правиле есть исключение. Эдди Брок смог найти общий язык с симбиотом; не всё, конечно, было гладко, но их связь считается весьма успешной и доброжелательной для обоих. Был ещё кто-то, сумевший подавить волю Венома и подчинить его себе. Я устало потираю глаза пальцами; мозг отказывается думать и соображать. За окном медленно исчезает утренняя дымка тумана, согретая первыми лучами солнца. На полу один за другим появляются блики солнца, отражённые от стекла.

* * *

Поиски места для испытания сил обскура и магии тянутся долго и безуспешно, но в конце концов меня озаряет гениальная догадка: то самое здание, в котором я очнулась первый раз, чугунный дом номер пятьсот шесть по Канал-стрит. Ветхое жилье встречает меня запахом сырости и плесени, находиться здесь после практически стерильной чистоты аптеки и такого же чистого дома миссис Хоуп противно, но другого подходящего места нет. К тому же строение достаточно далеко от моего основного места проживания, войти и выйти можно незаметно, а сырость можно и потерпеть. Первое время настроиться и вызвать нужные эмоции у меня не получается. Сидящая внутри Тьма, окружённая клеткой из любви, заботы и понимания, мечется, не в силах отыскать выход. Но мимолётные, зыбкие светлые эмоции слишком хрупки для сдерживания Тьмы, и клетка под моим напором начинает ломаться. Отрицательные воспоминания проносятся перед глазами быстро, как фильм, но все эмоции я ощущаю в полной мере. Ярость вырывается вместе с криком, полным обиды и гнева; неконтролируемая волна чёрных, похожих на песок частиц вылетает из тела и громит все вокруг. "Песчаное" облако кружится вокруг меня и подчиняется малейшему взмаху рук и движению пальцев. Я чувствую себя дирижёром оркестра — каждый взмах руки знаменует смену мелодии. Сосредоточившись, я концентрирую малую часть «песка» в одной точке и заставляю две его части крутиться в разные стороны с огромной скоростью,а затем резко кидаю руки вперед и выпускаю образовавшуюся «сферу» из рук. Вырвавшийся шар мчится вперёд, словно юла, и буквально разрывает на куски всё на своем пути, после чего просто исчезает, растворяясь в воздухе. Остальное чёрное облако впитывается обратно в моё тело. После такого удачного испытания я чувствую себя сильно уставшей и, немного отдохнув, решаю возвратиться домой. На сегодня, пожалуй, с меня хватит.

1) Имеется в виду гибель трансатлантического лайнера "Лузитания", произошедшая 7 мая 1915 года

Вернуться к тексту

2) Здесь имеются в виду существа из комиксов MARVEL; самым известным из Клинтарцев является Веном.

Вернуться к тексту

С болью утраты придётся жить. От этой боли нет спасения. От неё не скрыться, не убежать. Рано или поздно она снова накрывает и хочется только одного — избавления.

На углу стоял большой чёрный автомобиль с грозно рычащим двигателем; рядом с ним столпилась куча народу. Неподалёку полисмен держал за руку маленького мальчика. Из автомобиля высунулся человек с красным лицом и белыми моржовыми бакенбардами и сердито заговорил:

— Заявляю: он бросил камень в мою машину!

Женщина, волосы которой были завязаны в тугой узел на затылке, грозила человеку в автомобиле кулаком и кричала полицейскому:

— Он чуть меня не переехал, констебль, чуть не переехал!

Стоя на противоположной стороне улицы, я смотрела на эту сцену без особого интереса. В будущем таких аварий будет много. Увидев в толпе знакомую макушку Мартина, я невольно передёрнула плечами: его новая компания не внушала мне доверия. Там были парни явно старше пятнадцати лет, я видела даже одного двадцатилетнего. Осмотрев Мартина повнимательней, я в который раз спрашиваю себя: «Чего ему не хватает?». Миссис Хоуп в нём души не чает, потакает практически всем его прихотям, балует его даже лучше, чем Беллу и Марию. Наверное, это потому, что он единственный из её приёмных детей, кто очень сильно похож на саму миссис Хоуп.

Она всегда выбирала себе только светловолосых и светлоглазых детей. У Марии длинные светло-пшеничные волосы, которые она часто собирает в замысловатую прическу, и блекло-зелёные глаза; от постоянного нахождения на солнце её кожа имеет неравномерный загар. Белла со своими непослушными длинными светло-каштановыми волосами и синими, как море в шторм, глазами, чем-то неуловимо напоминала мне оленёнка Бэмби из старого диснеевского мультфильма. Несмотря на то, что обе девушки были миниатюрными, с миловидными чертами лица, вместе они составляли тот ещё адский тандем. Когда им что-то было нужно, они могли легко пофлиртовать в магазине с продавцом или на улице с полисменом. Я же в который раз убеждалась, что красота — страшная сила. У Мартина, как и у миссис Хоуп, волосы светлые-светлые, а глаза голубые, как льдинки. Если бы я точно не знала, что он приёмный, то подумала бы, что именно поэтому миссис Хоуп выделяет его среди нас всех. Ему практически всё сходит с рук: вернулся домой поздно — отделался только разговором; получил в школе низкую оценку — немного пожурили и дали лёгкий подзатыльник. Сейчас парень выглядит просто мило и очаровательно — и благодаря этому буквально вьёт из старших верёвки. Когда он станет чуть постарше, девушки наверняка будут за ним толпами бегать. Мои же короткие волосы были блеклыми, светло-каштанового цвета; иногда при необычном освещении они казались мне рыжими. Раньше у меня, то есть у Джессики, тоже были длинные красивые волосы, но из-за многочисленных драк, в которых девочку нередко дёргали за них, она их обрезала, причем самостоятельно. Из-за этого ей, естественно, влетело от миссис Хоуп, но Джесс не жалела, поскольку после стрижки никто её больше за волосы не таскал.

Накрутив короткую прядь на палец, я со вздохом признала, что девочка поступила мудро. В её положении опасно иметь длинные волосы. Может быть, когда-нибудь потом, в будущем, в память о настоящей Джесс я снова отращу длинные волосы. Смотря на Мартина, крутившегося возле зевак, я прихожу к мысли, что его новая компания промышляет явно чем-то незаконным, и от них стоит держаться подальше. Младших ребят они явно начали приучать к воровству. Пока я на него смотрела, Мартин оглянулся на людей, увидел полисмена и начал выбираться из толпы — видимо, оценил обстановку и решил не рисковать, привлекая к себе внимание. Невесело хмыкаю. Несколько раз я видела, как он возвращался домой весь в синяках и ссадинах, а недавно вообще учудил, умудрившись порвать новую рубашку, которую миссис Хоуп подарила ему на день рождения. Мой взгляд снова прошёлся по зевакам и остановился на миловидной блондинке в розовом платье, которая показалась мне смутно знакомой. Она выглядела чуть старше меня; на её лице были какие-то сложные эмоции, быстро сменявшие друг друга; блондинка хмурилась и, кажется, была готова заплакать. Взвесив все "за" и "против", я, решившись, сделала шаг в сторону блондинки, но в этот самый момент толпа начала расходиться: люди как будто все разом вспомнили про свои дела и поспешили кто куда. В этой суматохе я буквально на секунду потеряла блондинку из виду, а потом, сколько головой не вертела, так её и не нашла.

Досадливо цокнув языком, я провела рукой по волосам, ещё больше растрепав их, и пошла дальше по перпендикулярной улице между строительными участками. Достав из кармана записку, я задумчиво посмотрела на адрес: дом № 257 по 4-й улице, подняться на верхний этаж, спросить миссис Сару Смит. Пересекла Шестую авеню и углубилась в западную часть города. Стараясь ступать аккуратно, чтобы не запачкаться о валяющийся на тротуарах мусор, и морщась от дурного запаха, я упрямо шла вперёд. У дверей дома № 257 было множество звонков без надписи. Бегло осмотрев окна дома, я вновь перечитала записку. Ещё немного постояв, шагнула на лестницу, которая была испещрена следами грязных ног и кое-где посыпана золой. Поднявшись на верхний этаж, я увидела тёмно-бордовую дверь и громко постучала.

— Кто там? — раздался скрипучий старческий голос.

Вздрагиваю.

— Миссис Сара Смит, я Джессика из аптеки Чарльза Морана, принесла лекарства, которые вы заказывали! — громко и чётко произнесла я. Мне ничего не ответили, но через секунду дверь осторожно приоткрылась. Женщина в платье из бумажной ткани, с рукавами, засученными до локтей, высунула седую голову.

— А где Боб? — произнесла она, странно прищурившись.

— Заболел, — пожав плечами, ответила я. Серые глаза остро и подозрительно осмотрели меня с ног до головы, но удостоверившись в чём-то, старушка полностью открыла дверь.

— Можешь войти, — благосклонно кивнув, старушка пустила меня в квартиру. Внутри было темно, а в гостиной царил беспорядок, отчего у меня вдоль позвоночника пополз холодок.

«Прямо как в лучших традициях фильмов ужасов. А старушка сейчас окажется как та, во второй части "Оно"», — промелькнула быстрая мысль, но я лишь отмахнулась от неё. Если что-то пойдёт не так, от этого дома камня на камне не останется. Если умру, то точно всех за собой утащу.

— Вот ваш рецепт и ваши лекарства, — поставив всё на стол перед миссис Смит, я отошла чуть назад, пока женщина все проверяла. Украдкой осматриваюсь: квартира была тёмной, безжизненной и заваленной всяким хламом. Я бросила взгляд на женщину — если она живёт здесь, то неудивительно, что она подозрительно относится ко всем. Есть такое психическое заболевание, когда люди тащат домой всякий мусор, и потом боятся, как бы что-нибудь не пропало.

— Всё правильно, деточка, — старческий голос раздался совсем рядом. Я крупно вздрагиваю и перевожу взгляд на женщину. Её глаза странно поблёскивали из-за толстых стёкол очков; она напомнила мне профессора Трелони (которой ещё предстояло родиться в этом мире).

— Отлично. Тогда я пойду, — судорожно растянув губы в улыбке, я попятилась спиной к двери.

— Конечно, Marqué Par la Mort, — услышала я в ответ. Дрожь прошла с головы до ног, когда до меня дошёл смысл одного-единственного слова: "mort" — смерть.

Отмеченная смертью.

* * *

Чарльз Моран призван на войну.

В этот самый момент мой привычный мир рушится. Я словно наяву слышу, как с треском осыпаются стены моей реальности.

В моём сердце поселяется страх. Не так, как тогда, когда я только очнулась в этом маленьком израненном теле, нет — этот страх намного хуже; он плотным горячим комом скручивается где-то в области грудной клетки и не дает нормально вдохнуть. Волосы на коже становятся дыбом, мышцы начинают мелко дрожать, в уголках глаз скапливается влага. Чтобы не разреветься, я с силой тру глаза до появления чёрных мушек и с трудом сглатываю застрявший в пересохшем горле ком. Сердце бьётся так быстро, словно вот-вот выскочит из груди; я задыхаюсь от нехватки воздуха. Страх заставляет чувствовать себя беспомощной, маленькой, никчёмной особой. Я не могу остановить войну или силой заставить одного из немногих дорогих мне людей не участвовать в ней.

Больно.

Горько.

Горечь оседает на языке чем-то вязким. Словно окончательный приговор, в голове крутится только одна мысль: «Конец!» Отчего-то я знаю — эта мысль сбудется, станет материальной, осуществится. Перед глазами как наяву встают картины с мёртвыми телами, лежащими в луже крови. Понимание своей беспомощности добивает меня окончательно. Идти на войну? В качестве кого? Я себя-то с трудом уберечь могу! А там повсюду кровь, безысходность, обречённость... Где гарантия, что обскури не вырвется под таким давлением на свободу? Чарльз что-то говорит, а я смотрю на него и просто пытаюсь запомнить, впитать в себя этого человека: руки, что всегда обнимут и поддержат; голос — тихий, но твёрдый, что похвалит или поругает; глаза, которые окинут тебя одобрительным взглядом; губы, изогнутые в подбадривающей улыбке. Смотря на Чарльза, я словно собираю пазл из осколков. В голове бесконечной мантрой звучит: я больше не хочу никого терять! Я не готова к этому чувству!

Мне хочется бежать от этого ощущения, скрыться где-нибудь в тёплом и безопасном месте. Осознание того, что боль будет преследовать меня всю мою возможно недолгую жизнь, больно бьёт по голове. От безысходности так и тянет сорваться в истерику. Мой внутренний зверь согласно воет: ему не хочется терять тех, к кому он успел привязаться. Зверь знает, терять — это больно, а за болью всегда следует холод и пустота. Тьма беснуется в клетке, кидается на железные прутья моей выдержки и упрашивает, почти умоляет выпустить её, дабы уничтожить всё вокруг и показать, насколько разрушительной может стать МОЯ БОЛЬ. Мне впервые хочется послушать Тьму и выпустить на свободу, но я смотрю в глаза Морана и лишь сильнее сжимаю зубы. Нельзя, не сейчас, только не рядом с ним.

Проклятая интуиция вовсю завывает: «Чарльз уйдёт и больше никогда не вернётся». Мне хочется заткнуть её, задушить голыми руками, только бы она перестала кричать.

Остается одно — бежать.

Я не могу больше находиться рядом с ним. Виски ломит от фантомного крика. Тьма рвётся наружу всё сильнее, а моя воля стачивается, как камень о воду. Мне с трудом хватает сил добежать по переулкам до единственного места, где я могу побыть в одиночестве. Когда я отпускаю своего зверя с цепи, моё тело скручивает болью, и оно ломается. Вырвавшийся зверь оказывается ещё более сильным и опасным, чем тот, что был в первый день моего пробуждения. Словно ураган, он с шумом бьётся обо всё подряд, и в этом урагане мне чудится крик или вой живого существа. Вокруг кружатся сотни тёмных пылинок, из-за которых невозможно разобрать, что там снаружи. Я сижу в центре этого безумного круговорота, вцепившись пальцами в волосы, и раскачиваюсь из стороны в сторону. С сухих губ срываются истеричные смешки, а по щекам текут слёзы и сопли.

Я кричу, чтобы заглушить тишину; чтобы кто-то услышал, пришёл и спас. Окружающая меня Тьма пульсирует в такт сердцебиению и уплотняется вокруг меня, словно кокон. Внутри становится обжигающе жарко, горло разрывает сухой кашель, сил кричать не остается; я скулю и вою, как попавший в капкан дикий зверь. В какой-то момент чувств больше не остаётся; в уставшее сознание приходит мысль, что вот сейчас умереть совсем не страшно, ибо смерть принесет лишь долгожданный покой и избавление. Я устала чувствовать всё вот так: серо и обречённо. Неудивительно, что дети-обскури предпочитают смерть. Всё моё тело буквально одеревенело, а из глаз градом покатились слезы. Мне было неимоверно жаль себя, и я упивалась этой жалостью, давая себе тем самым время собраться.

Этот мир жесток, он отбирает у нас то, что нам дорого. Я поняла это, как только попала в это тело. У меня не было личностных воспоминаний, у меня не было себя. Были только жалкие обрывки и Тьма. Я смотрела в неё, и она с любопытством смотрела в ответ. Мы долго притирались одна к другой и наконец полностью приняли друг друга. Тьма встала туда, где не было ничего, успокаивала шрамы, лечила раны и возвращала покой. Тьма внутри меня была разной: мягкой и пушистой, свирепой и дикой, обжигающей и спокойной. Здесь и сейчас, после срыва, после этой чудовищной жажды смерти и разрушений, Тьма убаюкивала меня, ластилась, как сытый и довольный зверь. Разве это правильно? Как ведут себя другие обскуры? Почему они умирают так рано? Что делает с ними эта сила? Вопросы множились, а ответов всё ещё нет.

На улице между тем наступил вечер, и повсюду зажглись газовые фонари, словно пытаясь изгнать мрак из моих мыслей. Возвращаться куда-либо сейчас в таком состоянии не хотелось. Мне нужно собраться с мыслями и вернуть покой в душу. Ночь — лучшее время для этого. Если и была жизнь за окнами обступивших меня зданий, я не замечала этого. Улица была моя и только моя. Деревья были окутаны голубой паутиной. Город никогда не выглядел таким красивым и отвратительным одновременно.

Я любила и ненавидела этот город. Мимо меня проходили люди, и у всех были разные лица — тонкие, толстые, жёлтые, белые. Одни смеялись, другие, хмурясь, сжимали губы. На углу авеню хлопнули решётчатые двери бара. Вокруг раздавались стук колёс и удары копыт, громкие голоса и смех.

Этот город жесток, но прекрасен; дикий, но всё же обладающий нежностью; горькие, резкие и бурные катакомбы камня и стали, и пронзающие их туннели, дико изрезанные светом и рёвом, непрерывной войной людей и машин; город был полон теплоты, страсти и любви — и в то же время полон ненависти.

Из ресторана напротив доносились нежные звуки вальса. Я замерла, вслушиваясь в мелодию. Дверь открылась, и я глазами проводила появившуюся брюнетку в розовом манто. Она висела на руке человека, который нес перед собой цилиндр. За ними вышла маленькая кудрявая девушка в синем — она громко смеялась. После них появились полная женщина с диадемой на голове и бархоткой на шее, и ещё один человек, бурно размахивающий руками и с каркающим голосом. Вся эта компания, переговариваясь, свернула в проход между домов, в котором — я точно знала — был тупик. Звуки вальса стихли, и я отчётливо услышала хлопок. От неожиданности я вздрогнула, поняв, что видела волшебников. Если были бы они чуть менее беспечны и чуть более агрессивны по отношению к не-магам, мне наверняка пришлось бы худо. По спине прошёл неприятный холодок.

Этот случай напомнил мне, что нужно быть осторожнее. Маги не где-то далеко, они здесь, рядом, совсем близко! И если про них забыть, это не значит, что их нет на самом деле. Мне крупно повезло быть незамеченной ими в настоящий момент, ведь кто знает, как они вычисляют обскуров. Это Криденсу в каноне повезло, его спасли предрассудки волшебников: «Обскуром может быть только ребенок». Ни одного взрослого обскура за всю историю обнаружено не было, или просто никто не спешил делиться наблюдениями. Даже Гриндевальд не подумал на мальчишку, так как рядом с ним была маленькая девочка, точно подходящая под описания обскура.

В свете всего этого будущее представлялось мне довольно шатким.

Я закусила похолодевшие губы. Меня не интересует прошлое Джессики Хогарт, не интересует, кто её родители и есть ли у неё живые родственники. Я не хочу становиться разменной монетой в грядущем сражении Геллерта и Альбуса. Я хочу просто жить, желательно подальше от негативной суеты. Но если выбора не будет, и мне придется сражаться… Я буду сражаться. Сейчас же мне нужно выжить, не дать магии убить меня.

Собравшись с мыслями, я иду дальше.

Я иду по Бродвею мимо пустырей, на которых в траве блестят консервные банки; мимо рекламных щитов и вывесок; мимо брошенных будок и лачуг; мимо жёлтых кирпичных домов. Я заглядываю в окна различных лавок: закусочных, цветочных, овощных. Проходя под лесами строящегося здания, я посмотрела на небо — местами чистое, как стекло, местами туманное. Кто-то распахнул окно и высунулся на улицу, поблизости с грохотом промчался поезд надземки. На ступеньках дома напротив с криками ссорились мальчишки, и к ним твёрдо шагал полисмен.

Холодная ночь напряжённо вибрировала. Струна внутри меня натянулась до предела. Что-то должно было произойти. Чувства обострились, лёгкие сдавило спазмом, дышать стало физически больно. Словно в замедленной съемке мимо меня пронеслось нечто чёрное. Плотный сгусток мрака пролетел возле меня за секунду, но мне показалось, что прошла вечность. Я смогла рассмотреть его полностью. Словно чёрный песок или пепел, он растянулся на всю улицу, вырвал несколько фонарей из земли, разбил витрины магазинов и несколько окон многоэтажных домов, прежде чем исчезнуть в конце улицы. Меня буквально припечатало к земле, и я отчётливо ощутила чужие эмоции: злобу, ненависть, обиду, страх. Они сплетаются воедино и рождают нечто ужасное и страшное. Они рождают нового обскура. Люди смотрят по сторонам, не в силах понять, что произошло; рядом со мной кто-то пронзительно кричит. Тьма внутри меня ворочается, подталкивает к действию, шепчет, что нужно уходить; я с трудом заставляю свое тело двигаться. Неподалёку, усыпанное осколками стекла, лежит тело того самого полисмена, что хотел усмирить мальчишек. К нему начинает стягиваться народ, и в собравшейся толпе я, медленно покачиваясь, иду к переулку между домов, но пройдя пару кварталов, устало падаю на сухую землю.

Неужели это был Криденс?

Встреча с ещё одним обскуром покоя в мою душу не приносит. Его видели люди, а, возможно, и маги. Господи! С силой бьюсь затылком о стену дома. Я скрывалась, как могла, выпускала силу только на отшибе, а не прямо в центре. Конечно, я не могу винить его в случившемся, он ещё ребёнок. Ребёнок, которому страшно и больно. Но как же это не вовремя! Наверно, в этом была и моя вина — следовало найти Криденса и… и что?

Говоря начистоту, я что тогда, что сейчас, не в лучшем психическом состоянии, а любой стресс ведет к проявлению силы обскури. Да, появление Морана смягчило острые углы, но от остального не избавило. Страх остался, угли ненависти и боли не потушены до конца. Доверять людям по-прежнему страшно. Что бы мы делали, два готовых сорваться в любой момент зверя? Прикрываю глаза рукой и выдыхаю. Я не герой! Да, обскур — это невероятная сила, но несколько хорошо обученных магов, загнав меня в тупик, могут эту силу уничтожить. Видела, знаю; проверять на себе не хочу. Собравшись с силами, я пошла дальше. Рассвет понемногу затоплял пустынные улицы, стекая с карнизов, с перил, с пожарных лестниц, с водосточных желобов, взрывая глыбы мрака между домами. Уличные фонари гасли один за другим. Начинался новый день. Я шагаю по гудящим тротуарам, сквозь стропила воздушной дороги. Солнце льёт на улицу тёплые переливчатые полосы. Я чувствую себя иголкой в стоге сена.

В доме было тихо и темно; свет нигде не горел. Я быстро поднялась по лестнице и прошла в свою комнату. Взяв чистые вещи из шкафа, отправилась оттирать с себя грязь и пыль. Мне нравились моменты, когда дома никого не было, я старалась приходить домой только в такие дни. Мартин пропадал где-то с парнями, девочки бегали на свидания, а Эмили уходила на работу очень рано. Грязные и порванные вещи отправились под ванну, их можно будет взять с собой в аптеку, чтобы там спокойно постирать и заштопать. Отмокать в воде было приятно, раны на руках и ногах немного щипали; я откинула голову на бортик ванной и прикрыла глаза. Хотелось спать. Усталость, что наваливалась на меня после каждого использования сил обскури, сейчас была усилена пережитым стрессом. Всё тело гудело; я потянулась, давая возможность позвонкам встать на место. Быстро переодевшись, спустила воду, забрала грязные вещи и закрылась в своей комнате. За окном громыхала телега, слышались детские голоса, пробежал парнишка с пачкой газет. Город стремительно просыпался и двигался вперёд, а я лежала на кровати и беззащитно смотрела в потолок.

Война уже не за горами.

* * *

В комнате было темно. Я настолько вымоталась, что совсем не заметила, как уснула и проспала, наверное, несколько часов. Проведя ладонью по лицу, я прогнала остатки сна и, потянувшись, села в кровати. Глаза постепенно привыкли к темноте. В комнате заметно похолодало; я поёжилась, коснувшись ногой ледяного пола. Нужно спуститься вниз, узнать, который час, и помочь приготовить что-то к ужину. В сознании заскреблось какое-то неприятное предчувствие, но я лишь беспечно отмахнулась и подумала, что после ужина стоит сходить и извиниться перед Чарльзом за мой истеричный побег. Кивнув своим мыслям, я заправила постель и вышла из комнаты, сразу же, заметив, что во всём доме стояла гробовая тишина. Такого раньше никогда не было: даже когда все спали, дом наполнялся своими звуками.

Аккуратно крадясь по коридору второго этажа, я дернула дверную ручку комнаты Беллы и Марии — она была заперта; прислонившись ухом к двери, я не услышала ни единого звука. Странно. Медленно спустившись вниз по лестнице, я прошла на кухню; никого в ней не обнаружив, я уже собиралась уходить, когда заметила, что задняя дверь слегка приоткрыта. Судорожно сглотнув, я вооружилась ножом и отправилась проверять задний двор. Из-за приоткрытой двери я увидела стоявшего ко мне спиной маленького худого мальчика, одетого в чёрные брюки и белую рубашку с закатанными до локтей рукавами. Облегчённо вздохнув, я выскользнула на задний двор, отметив царящую вокруг неправильную тишину, и тихо позвала ребёнка:

— Кто ты и что здесь делаешь?

Мальчишка мне не ответил, продолжая смотреть прямо перед собой. Я передёрнула плечами, аккуратно развернула его к себе лицом и в ужасе отскочила: вместо глаз у ребёнка были две выжженные чёрные дыры. От увиденного мне машинально захотелось крикнуть, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип.

— Это ты виновата! — моим голосом произнёс ребёнок, указывая на меня пальцем, а я в ужасе смотрела на то, как по его белой чистой коже ползут трещины, и из них вылетает чёрный песок. Мальчик злобно закричал и протянул ко мне руки, пытаясь задушить. От шока я даже не заметила, когда он успел ко мне приблизиться. Его руки на моей шее ощущались, как раскалённое железо. Попытавшись отстранить ребёнка от себя, я схватила его за запястья. Тотчас раздался треск ломающихся костей; моё сердце вмиг забилось как сумасшедшее. Крик, который огласил округу, запомнился мне надолго. Мальчик отскочил от меня и завыл раненой белугой, смотря на свои лишившиеся кистей руки; из его тела вырвалось чёрное облако и обрушилось на меня.

Я задыхалась. Песок попал мне в рот и нос, дышать было нечем, грудную клетку жгло огнём. На открытых участках тела оставались маленькие порезы. Я упала на землю и, закрыв лицо руками, сжалась, стараясь стать меньше. В ушах всё ещё стоял крик; я зажмурилась и закричала сама, чтобы заглушить его...

...И проснулась от собственного крика, не помня, как оказалась в своей постели. Всё тело было покрыто холодным потом, а лицо и грудь буквально горели, пока я старательно глотала воздух. Перед глазами всё ещё стояли ужасающие картины кошмара; меня замутило, но я стоически перетерпела рвотные позывы. В окно бил полуденный свет солнца, тени разбегались, а глаза не знали, за что зацепиться; мозг не мог понять, спит он ещё или уже нет. Меня трясло, а сердце в груди билось как сумасшедшее.

— Это был сон. Всего лишь сон, — полубезумно шептала я, повторяя слова как мантру. В себя я пришла полчаса спустя, отстраненно отметив, что мальчик в моём сне был мало похож на встреченного мной Криденса. Ненавижу выверты подсознания. С улицы между тем доносились возгласы людей, топот копыт и звуки машин.

Я наконец понимаю, что действительно проснулась, по-настоящему.

* * *

В аптеку я возвращаюсь лишь под вечер, когда из персонала остается только Моран. Тихо прохожу в его кабинет, в котором мужчина сейчас сидит и работает, забираюсь с ногами в мягкое кресло, утыкаюсь подбородком в колени и смотрю на причудливые тени, создаваемые настольным светильником. Чарльз ничего не говорит — ни о моём побеге среди дня, ни о моём внешнем виде, ни о состоянии в целом.

— В тот день, когда вы меня спасли от глупых мальчишек, — я судорожно вдохнула, собираясь с мыслями, а в глазах предательски защипало, — я поняла, что на свете есть люди, которым на меня не наплевать. Вы дали мне веру в людей, вы поверили в меня. Приняли. Дали работу. Тратите своё время. Понимаете. Не гоните. Почему?

Чарльз откладывает свою работу и подходит ко мне, садясь так, чтобы быть со мной на одном уровне. Я чувствую его взгляд, но не могу поднять глаза, потому что еле сдерживаю рыдания.

— Мне был хорошо знаком твой взгляд: озлобленный, измученный, но самое главное — непонимающий. Ты не понимала, за что тебя бьют, не любят, гонят, но несмотря на это, ты сражалась, пыталась дать отпор, не сдавалась. Злоба, что плескалась в твоих глазах, находила отражение в движениях, словно ты одна против целого мира.

Я крупно вздрагиваю и смотрю в его глаза, подёрнутые дымкой воспоминаний.

— Тогда я подумал, что так быть не должно: ребёнок, каким бы он не был, не должен так смотреть на этот мир, ведь в нём есть так много хорошего. И я решил, что могу помочь — показать, что в мире нужно не только сражаться, но и жить. Просто жить. Радоваться победам, огорчаться промахам, наслаждаться каждым днём, — Моран прикрыл глаза. — У меня не получилось забрать тебя из твоей приёмной семьи, но я старался поддерживать тебя. Ты должна знать — я не жалею о своем выборе ни на миг.

Не сдержавшись, я всхлипнула и повисла у него на плече, зарыдав в голос. Я оплакивала всё: бедную, брошенную и нелюбимую Джессику Хогарт, прошлую себя, о которой помню до безобразия мало, и человека, сидящего напротив и успокаивавшего меня. Истерика лавиной накрыла меня, и я, должно быть, потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то обнаружила, что лежу на кровати, укрытая тёплым пледом. Было совершенно темно, только две полоски света образовывали опрокинутое «L» в углу двери. Немного привыкнув к темноте, я начала рассматривать комнату, интерьер которой был весьма скудным: шкаф с посудой, пара картин, кровать и стол. В этот момент судорога свела мой желудок, и я вспомнила, что совершенно забыла пообедать и поужинать. Можно сказать, я держалась на одном упрямстве. В принципе, Джесс было не привыкать так долго не есть — иногда она оставалась без еды по два дня, хорошо хоть вода была. Однако истерика отняла у меня последние силы.

Сбросив с себя плед, я кое-как встала на ноги и потихоньку потащилась к столовой, местонахождение которой было мне хорошо известно. В квартире Чарльза (находившейся прямо над аптекой) я бывала уже несколько раз за время нашего знакомства; по меркам Нью-Йорка она была весьма неплоха. Когда я вошла, Моран что-то готовил на крохотной кухне; сквозь закрытые окна долетал прерывистый грохот экипажей и трамваев. Перед глазами как наяву встала совершенно другая кухня и совершенно другой мужчина: он что-то говорил и улыбался. Я с силой помотала головой, отгоняя воспоминания. Сейчас не время.

— Отдохнула? — Чарльз внимательно посмотрел на меня; я неуверенно кивнула и поспешила ответить:

— Простите за истерику, мне очень стыдно, — опустив голову и сцепив руки в замок, я проглотила неожиданно набежавшие слёзы.

— У каждого из нас бывают моменты срыва. Тебе не за что просить прощения, Джессика. Идём завтракать, — мягко произнёс Чарльз.

Когда я села за стол, и Моран поставил передо мной тарелку с вкусно пахнущей едой, мой желудок заурчал, отчего я густо покраснела. Моран неодобрительно покачал головой — как врач, он строго относился к нарушениям режима питания. Он часто говорил: «Если ты плохо ешь, значит, ты чем-то болеешь». Сам он любил вкусно покушать. Плотно позавтракав и вымыв посуду, мы сели пить чай со сладостями. Какое-то время мы оба молчали.

— Вам обязательно уходить на войну? — наконец спросила я, не глядя Чарльзу в глаза.

— Я доктор, моя задача спасать жизни…

— Но не воевать, — перебила я, подняв на мужчину побитый взгляд. — Вы можете спасать жизни здесь. Думаете, война не придёт сюда?

— Немногие врачи соглашаются идти на войну, а те, кто идут, оказываются совершенно не готовы к её ужасам, — не сразу ответил мужчина, задумчиво смотря в окно. — Спасает только то, что рядом есть те, кто уже прошёл через войну, и могут вселить веру в других. Именно так когда-то спасли меня.

После этих слов на кухне становится до тошноты тихо. Мне хочется буквально зарычать на Чарльза, снова заплакать, крикнуть: «Не оставляйте меня, вы единственное, что у меня есть! Единственное, что держит меня от падения в чёрную пропасть! Спасите меня!». Но я молчу.

* * *

С раннего утра небо было затянуто облаками, а улицы окутались густым туманом. Ничего не было видно дальше вытянутой руки; люди появлялись возле меня внезапно, но каким-то шестым чувством мне всякий раз удавалось избежать столкновения. Поэтому мальчика, щуплого и худого, мне удалось заметить не сразу, однако он чем-то он привлёк моё внимание. Остановившись, я стала рассматривать его с небольшого расстояния. В чёрных брюках и простой хлопчатой рубашке, он стоял и смотрел на кондитерские изделия, лежащие в витрине магазина. Его руки повисли вдоль тела, спина сгорбилась. Прохожие внезапно появлялись из тумана, проходили мимо и снова исчезали, не обращая на нас никакого внимания.

Вдруг мальчик обернулся ко мне, словно почувствовав мой взгляд. Его чёрные-чёрные глаза впились в моё лицо. По телу вдоль позвоночника словно бы прошёл электрический разряд. Колени задрожали, а земля под ногами, казалось, куда-то в одно мгновенье исчезла. В тот момент, когда я встретилась с мальчиком взглядом, во мне что-то резко изменилось…

Это было похоже на шаг в пустоту — раз, и ты уже летишь вниз в свободном падении без единого шанса спастись. Сердце забилось о рёбра с такой силой, что я отстранённо подумала, как оно их ещё не сломало. Мне мерещилось, что его глаза смотрят прямо в душу, залезают под кожу и узнают все мои секреты. Казалось, он всем своим видом говорит: «Посмотри, это ты во всём виновата! Ты виновата, что я стал таким!». У меня в горле застрял ком, мешая сглотнуть ставшую внезапно вязкой слюну. В следующий миг откуда-то из глубины души поднялась иррациональная злость

Разве ты не видишь, что мы одинаковые, волчонок! Эта девочка пережила то же самое: злость, страх, обиду, ненависть! Она не хотела быть такой! Она не желала иметь этот дар! Она хотела быть самой обычной девочкой: играть с ребятами, смеяться, плакать, а не копить злость и собирать ненависть, не видеть чужие колючие взгляды! Она хотела открыть кому-нибудь своё сердце, а не быть растоптанной с загнанной в угол, как крыса!

Перед глазами возникла сплошная красная пелена, голова пошла кругом, из-за чего меня внезапно повело в сторону. Я оступилась и лишь чудом смогла сохранить равновесие. Судорожно скрипнув зубами, я с такой силой сжала кулаки, что ногти глубоко впились в ладони, так что наверняка останутся следы. По венам вместо крови, казалось, потекла расплавленная магма. Мне стало обидно за Джессику, за себя. Глубоко-глубоко внутри я понимала, что у взгляда ребенка нет никакого подтекста, но остановить злость уже не могла. Она быстро распространялась по венам, и с каждым стуком сердца всё становилось только хуже. Руки задрожали, я зажмурилась, с силой закусив губу; перед глазами заплясали чёрные точки.

Несколько раз я глубоко вздохнула. Это не привело мысли в порядок, но помогло немного успокоиться; сердцебиение начало замедляться и постепенно приходить в норму. Я испытывала ненависть, неприязнь и первобытную ярость, но не столько к мальчику, сколько к самой себе. Столь внезапная мысль заставила меня резко открыть глаза, перед которыми стояла та же картина: худой, запуганный и долговязый ребенок, в карих (почти чёрных) глазах которого отчётливо читались непонимание ситуации и бесконечный страх. Словно глупый Бандерлог, загипнотизированный коварным Каа.

Бледный как полотно, он весь сжался и ссутулился, словно пытаясь стать меньше. Тьма, что сидела во мне, безудержно завизжала и зарычала; словно дикий зверь, она кидалась на импровизированные стены клетки, в которой была заперта, неистово стараясь вырваться и разорвать мальчишку на мелкие кусочки.

От одного вида этого мальчика меня буквально раздирали противоречивые эмоции: ненависть и жалость. Резко развернувшись к нему спиной, я что есть силы побежала вперёд, не разбирая дороги, лишь бы подальше от этого странного пацана. У меня быстро сбилось дыхание, но я продолжала бежать. Тьма внутри по-прежнему бушевала, но стоило мне немного отдалиться от объекта её неистовой ненависти, как она начала успокаиваться. Медленно, но уверенно я восстановила пошатнувшееся душевное равновесие.