Птицы (джен)

Я купил квартиру своей мечты. Маленькую, крошечную однушку-хрущевку, окна которой выходили на запад, на небольшой участок леса посреди индустриальных джунглей, обещая чарующий закат. 

Впрочем, когда живешь в коммуналке, все что угодно будет квартирой мечты.

Дом, в который я переехал, был старым, старыми были и вещи, громоздившиеся причудливыми трапецоэдрами в разных углах квартиры. Еще при просмотре я приметил и неизвестной ветхости граммофон, и коллекцию редких пластинок, и колонны разномастных книг советских и даже имперских изданий. Перебирая их одну за одной, я наталкивался на настоящие сокровища, наверняка стоившие баснословную кучу денег, так что больше не порывался разом вынести всё на помойку, как хотел вначале.

Наконец в дальнем углу, на вершине самой маленькой и самой дальней колонны, я обнаружил дневник — потертую книжечку с замком. Замок тут же был сорван — я сам удивился своей горячности — и глаза впились в то, что должно было быть душевными откровениями прежнего владельца. Чего я ожидал? Признаний в любви, бухгалтерских расчётов, расписания ежедневных дел?

Я сам не знал, но совершенно точно не был готов увидеть там рисунки. По всему дневнику, перемежаясь отрывочными краткими записями, летали, сидели, спали скупо очерченные чёрной ручкой птицы. Не удивительно, что книжка лежала сверху, возле окна — на первой же странице я обнаружил воробья — точь-в-точь такого, что прилетел на оконный карниз минут пять назад. Он неторопливо шагал вдоль стекла, наклоняя голову так, что казалось, будто он хочет заглянуть ко мне и посмотреть на свой портрет. Воробьи бывают разные, я это точно знал, но по портрету казалось, что нарисован именно этот.

Я улыбнулся и закрыл книжку, положив ее на край подоконника.

Ночью разразилась гроза, и отблески молний отражались в оконном стекле, заставляя сожалеть об отсутствии штор. Сквозь сон мне чудилось, что в окно все заглядывает тот воробей. Я несколько раз просыпался в поту и один раз даже подошел к самому окну. В тот же самый момент створка распахнулась — видимо, я неплотно закрыл ее накануне — и на меня обрушился поток ледяной воды. Захлопнув створку, я порадовался, что успел вовремя. Кажется, за окном гулял какой-то черный вихрь, но я уже не стал уделять этому внимания. Закрыл книжку-дневник, распахнувшуюся на первом рисунке — туда попали брызги, но рисунок вряд ли бы испортился от нескольких капель. После этого я наконец-то провалился в сон и, хоть мне и слышались причудливые звуки, не просыпался до самого утра и хорошо выспался.

Но утром на оконном карнизе я нашел мертвого воробья. Что с ним случилось? Умер ли он от грозы, от разрыва сердца или, может, он и ранее болел? Может, он хотел спрятаться от грозы у меня в квартире? Я вспомнил, как странно он вчера наклонял голову: наверняка он был тяжко болен. И все равно было жутко было начинать свое первое утро в новой квартире с такого досадного инцидента...

Под вечер я снова открыл дневник. Капли чуть размыли рисунок, и я перевернул страницу. Там была краткая заметка об этом воробье: и то, в какое время он любил прилетать, и то, что он любил крошки ржаного хлеба и боялся грозы. Странно, но один из рисунков точь-в-точь повторял то печальное зрелище, что я видел сейчас за своим окном: тушка несчастной птицы, раскинувшая крылья в последнем нескончаемом полете, разинувшая клюв, словно в приступе агонии...

Мне стало не по себе. Я убрал этот дневник в ящик стола и попытался про него забыть.

Не помогло.

Через несколько дней я обнаружил, что, разговаривая по телефону, зарисовываю черной ручкой синичку, клюющую утеплитель моего окна. И рисую я не где-нибудь, а в том самом дневнике. Я удивился: у меня не было воспоминаний о том, как я его доставал. Синичка получилась очень похожей, кажется, мне удалось уловить даже ее настроение. Уже позже я подумал, что утеплитель, наверное, не самая лучшая пища и как бы синичке не стало дурно.

Я перелистнул страницу, потом другую и вдруг увидел то, от чего внезапно почувствовал себя несчастным.

Там была нарисована мертвая синица. Не помнил, чтобы я это рисовал — так что, вероятно, это был рисунок моего предшественника.

Я вышел на улицу и долго ходил по мрачным улицам. Я обнаружил странную вещь: только одно окно во всем квартале выходило на тот крошечный участок леса, который мне так пригляделся. Более того: дома стояли так плотно, что и пройти пешком в тот лес было невозможно. Я спросил в магазине, куда зашел за бутылкой молока, в чем причина такой странной архитектуры, и продавщица очень удивилась, что там есть лес. А потом, словно вспомнила что-то, торопливо посоветовала мне завесить это окно, а лучше — сменить квартиру.

Я посмеялся над ее страхами в тот вечер, а на следующий день, когда заходил в магазин за булкой хлеба, уточнил у продавщицы, что она имела в виду. А она выглядела так, словно не помнила наш разговор или словно это была вовсе не она. Странно, неужели у меня плохая память и я ее с кем-то перепутал?

А вечером я увидел за окном мертвую синицу. Эту картину я видел несколько дней назад — в своем волшебном дневнике. Странно, но я не испугался. В углу карниза продолжал лежать мертвый воробей; синица была чуть ближе к центру. Удивительно, почему эти птицы выбрали одно и то же место для того, чтобы умереть?

Из-за этих птиц я много думал о смерти и прежде всего — о своей. Под гнетом таких мыслей я зашел к нотариусу. Я немногое мог подарить детям, жена была против того, чтобы они общались с таким бесцельным, безнадежным чудовищем, как я — и я был полностью с ней в этом согласен. Но... по крайней мере, моим детям будет где жить.

Ночью мне снились дивные сны. Мне казалось, что я — птица. Я кружил вокруг странного черного вихря, который дарил мне успокоение; я летал по лесу, пронзал дрожащий воздух; с азартом огибал мохнатые лапы елей и стройные ветви берез. Я — свободен. Я — счастлив. Я — чайка. Я с удовольствием вспоминал "Чайку" Ричарда Баха и всерьёз пытался изобразить фигуры дивного пилотажа, когда...

БАХ!

Я врезался в окно.

Странно, почему я его не заметил? Слишком прозрачное стекло? Из окна на меня смотрел какой-то бледный человек. Нос его был похож на клюв, а руки — на крылья, но он был закован в жалкую броню человеческого тела. Я пожал крыльями как плечами и снова отправился покорять воздушные просторы.

А утром, едва проснувшись, я увидел чайку, врезавшуюся в окно, я понял, что значил мой сон.

Я видел в окне себя!

Я хотел быть птицей, хотел не зависеть от всех человеческих условностей. Счета за квартиру, поиск работы, бывшая жена и дети, которым я оставил свою квартиру и от которых съехал в коммуналку. Соседи по коммуналке — желчные, пьющие, злые. Угрюмые полицейские и очередь к врачу на два месяца вперед.

Я перелистнул пожелтевшие страницы. Вот — погибшая чайка, вот — раненый дятел. Все птицы, которые были нарисованы, умирали.

А потом я увидел среди рисунков человека. До этой ночи я бы не понял этого, но там был нарисован я! Мой нос был похож на клюв, руки — на крылья... тощие ноги стали ещё тоньше, стопы — меньше, а пальцы — тоньше и длиннее.

С каждой страницей в моем образе было всё больше птичьего и все меньше человеческого.

Но рисунок на одной из страниц бросил меня в дрожь: на отмостке дома лежал мой труп истинно человеческой формы. А рядом, в лесу, вокруг странного вихря человеческой формы — клянусь, у него была желтая мантия и алые крылья — вилась чайка, и это была та самая чайка, которой был я во сне и та же, что ушиблась о моё окно.

И тут же была подпись: "Хастур". И тут мне бросилось в глаза: все орнаменты, все рисунки, все подписи в дневнике шифровали, прятали или обнажали имя "Хастур". Как я раньше этого не заметил?

Я сразу понял, что эта вихречеловеческая, фантастическая фигура с подписью и есть тот самый Хастур; от одного звучания его имени я чувствовал слабость в коленях и желание распахнуть кры... руки.

С этого дня я совсем не спал. Имя моего благодетеля билось у меня в голове, бежало по моим венам, оборачивало руки перьями. Одежда мне была не нужна, а зрение стало монокулярным и четким. Эти подарки были столь желанны, что я благодарил Хастура вслух не переставая. Но мысли мои не покидал вопрос: должен ли я довериться Хастуру и прыгнуть из окна? Сможет ли душа моя стать птицей?

Я достал черную краску, которую сначала хотел использовать для покраски труб. Трубы были ржавые и некрасивые, но вряд ли они бы мне ещё пригодились, а снова врезаться в собственное окно мне не хотелось.

И я, неуверенно держа кисть цепкой ногой, закрасил окно черной краской, закрасил так, чтобы даже луч света не проникал в эту жуткую квартиру, полную птичьих и человеческих смертей.

А после я выбрался на карниз, притворил за собою окно и взмахнул крыльями.

Встречай меня, Хастур, я иду к своему господину!

* * *

Я торопливо шагнула в темную квартиру.

Отец исчез бесследно, но позаботился о нас с братом: согласно завещанию, старая квартира доставалась брату, а мне — эта маленькая, но очень уютная хрущевка. Как только мне стукнуло восемнадцать, я тут же переехала сюда. Конечно, пришлось поменять район, но это того стоило! Здесь все дышало древностью: множество книг, старинные скульптуры, кованые светильники, статуэтка птицы на письменном столе... старенький патефон, который ещё работал. Я тут же отыскала и поставила проигрывать пластинку великих Битлз. Пришлось, конечно, повозиться, но с музыкой разбирать старые вещи и убирать пыль стало проще.

Единственным, что меня смутило, стало окно, закрашенное полностью черной краской. Но оно было прикрыто, а не закрыто полностью, а на подоконнике в пыли были старые следы птичьих лап.

Я распахнула окно.

Над самым дивным лесом, который я когда-либо видела, летало множество птиц. Одна из чаек крикнула — и вдруг приблизилась ко мне.

Я удивилась: меня никогда не любили животные. Но птица подлетела ко мне и даже будто бы погладила, махнув своим белым крылом по моей руке.

А потом эта странная птица схватила какую-то книжонку, которая была тут же, у окна, и улетела вдаль.

Я тут же почувствовала зияющую пустоту в своей душе, словно лишилась чего-то важного, чего-то почти необходимого.

И сквозь отчаяние, которое на меня так внезапно накатилось, в крике улетающей чайки я явственно услышала какое-то слово...

"Хастур"?