Призраки Вековечных Глубин (джен)

Я — последний из великанов,

Услышьте же песню мою:

Умрёт она вместе со мною

В украденном вами краю.

Джордж Мартин «Буря мечей»

Гулко отдаётся печатаемый марширующими дуболомами шаг по жёлтой брусчатке. Деревянные покрашенные тела переливаются в полуденном солнечном свете. Впереди бегут неутомимые и ловкие деревянные полицейские, выструганные Урфином Джюсом, но, подобно своим более крупным и неповоротливым собратьям, переделанными Страшилой.

Дуболомы не идут на восток, чтобы захватить изумрудосверкающую столицу Гудвина, под предводительством злого и коварного столяра, заполучившего в руки живительный порошок и решившего заполучить в свои руки вожделеемый трон. Нет.

Их путь лежит в Тигровый лес, обитель самых свирепых созданий Волшебной страны — саблезубых тигров, нападающих на тех, кто осмеливается заходить к ним в лес, но никогда не покидающих его пределов. Дуболомы держат путь туда с одной целью: убивать их. Всех убивать. Таков приказ восстановленного в должности правителя Изумрудной страны Страшилы: старым титулом известного как Мудрого, а нынешним — Трижды Премудрого.

Выполнить — и вернуться обратно в Изумрудный город.

От топота деревянных подошв Жёлтый тракт отзывается вибрацией.

Первыми в густую и прохладную тень леса вступили деревянные разведчики — их послали для того, чтобы они отыскали все логова этих существ.

Они провели в лесу примерно неделю, после чего вернулись на тракт, чтобы рассказать дуболомам обо всём, что разузнали. Разведчики были гораздо умнее их, однако вот что интересно: будучи деревянными, и те, и другие прекрасно воспринимали друг друга. Если бы те сведения, которые сообщали бывшие полицейские, говорил бы человек, то дуболомы бы не поняли огромную часть их, так как были лишены соответствующих умственных данных. Однако слова от подобных им они выслушали очень внимательно и запомнили с величайшей точностью, после чего шагнули прямиком в тёмный лес.

Тишина. Тишина такая, будто большая часть его жителей внезапно погрузились в глубочайший сон, пределы которого не покинешь, пока не истечёт определённый срок. Звуки исходили от мелькавших время от времени странных кузнечиков размером с некрупных ежей. Они прыгали с ветки на ветку — и иногда оказывались схваченными неведомыми существами, притаившимися в густых ветвях. За непрошенными гостями, безо всякого спросу вторгнувшимися в чужие владения, молчаливо следили, свесившись с высоких крон, фосфорисцирующие оранжевые змеи, издали напоминающие светящиеся нитки. Впереди колонны двигалась бригада, расчищающая дорогу в негустых зарослях с помощью выструганых деревянных сабель.

Их путь лежал на север. Там, как сказали разведчики, собралась значительная часть саблезубов, а с какой целью — неизвестно. Другая часть, меньшая, расположилась в одной из низин. Решили начать с неё, так как она была расположена более близко.

Это место представляло собой широкую поляну. Там расположились саблезубые тигрицы и их детёныши. Самцы, а также бездетные самки отсутствовали. Деревянное воинство перед этим разделилось и подошло так, что отрезали им путь к спасению на деревьях.

Самки были готовы яростно защищать своих тигрят. У них были куда меньшие, чем у мужских особей, клыки и когти, но и они были очень сильны. Свирепое рычание огласили местность, добралось до самых верхушек деревьев, распугивая тех, кто там находился.

Тигрицы свирепо бросились в атаку, вонзив клыки в деревянную плоть. Ударили и заскребли когтями. Нечего и говорить, что мало кто из живых существ, разве что гораздо более крупные, имели шансы пережить эти удары.

Однако неуязвимых дуболомов это не брало. Саблезубих они бесстрастно отшвырнули от себя и принялись их избивать. Рык сменился агонизирующим, полным боли воплем. Когда с самками было покончено, дуболомы подошли к осиротевшим тигрятам.

Приказ есть приказ. Тигрят собирали, отрывая от тел погибших родительниц, и складывали в выданную ловчую сеть, а затем завязали узел, как на мешке. Этот мешок аккуратно положили на землю. Тигрята попытались прокусить себе путь на свободу, однако не смогли и не успели: острые сабли поднялись, и тигрят закололи. Всех закололи.

Приказ.

Нужно было доканчивать начатое.

Двигались дуболомы медленно, так как появилось немалое количество впадин. Выступающие из-под усыпанной листьями почвы в любой момент грозили опрокинуть их неуклюжие тела. Но благодаря умным деревянным разведчикам те с незначительным количеством потерь (некоторые свалились и застряли в овражных зарослях) выбрались на мерцающую серебристым светом тропинку, начинающуюся под стрельчатой аркой такого же цвета. Её вершину — длинный тоненький шпиль — венчала статуэтка неведомого животного — этакая помесь райской птицы, кузнечика и попугая. Дуболомы образовали вереницу. Тропка шла ровно, изредка взбираясь на какой-нибудь холм, и привела деревянное воинство к котловине, напоминавшей кратер, но с весьма пологим спуском. В его центре стоял город с большим количеством невысоких и изящных башенок, с террасами, с оплетённом галереями, точно лентами, дворцом. Улицы были совершенно пустынными — казалось, будто его жители куда-то ушли — или затаились в нём.

Город был окружён кольцом из саблезубых тигров. При виде незванных гостей они ещё больше сомкнули строй.

— ПР-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-РОЧЬ! — страшно зарычали тигры, демонстрируя огромные, невероятно острые клыки, вселявшие в любого человека Волшебной страны страх. — ПР-Р-Р-Р-Р-Р-Р-Р-РОЧЬ! Вы не пройдёте дальше! Уходите! Уходите сейчас же из Алмэрбима! Тигровый лес принадлежит нам! Принадлежит Владычице Сильвравимм! Уходите из нашего леса! Пр-р-р-р-р-рочь!

Дуболомов это не остановило. Они шагнули вперёд, поднимая раскровавленные дубины и сабли.

— Все, кто здесь есть, умрут, — просто сказали они. — Приказ преемника Великого и Ужасного.

Яростный рык, казалось, взметнулся до самых небес и всколыхнул их. Разъяренные животные набросились на вторженцев, совершая гигантские, умопомрачительные и страшно красивые прыжки...

И бойня началась. Дуболомы методично кромсали, рубили живую плоть. Из распоротых животов валились горячие внутренности, теряясь в траве и кустарниках, а единственными звуками, раздававшимися под загадочным городом, стал жуткий треск ломающихся костей: черепов, рёбер, конечностей, выбиваемых клыков, раздавливаемых челюстей... Страшны были вопли боли, душераздирающе хрипели издыхающие гигантские кошек, истерзанные, с проломленными хребтами...

Пощады никому не было. Приказ.

Странное дело: саблезубы не разбегались врассыпную, не пытались найти укрытие в древесных пущах, которые находились за открытым городом всего-то в стах шагах от него. Тигры нападали и нападали, пока не полегли. Все до единого ловкие хищники были перебиты неповоротливыми улыбающимися брёвнами.

— Ну вот и всё, — сказал командующий этой экспедицией. Дуболомы, бывшие солдатами и переделанными в добрых трудолюбивых работников, полыбились, глядя на искорёженные трупы, а затем потопали обратно из леса, спеша с донесением о добросовестно исполненном приказе. Поскольку праздник в честь победы над захватчиком всё ещё продолжался, новость эту моментально узнали все горожане. Она была встречена всеобщим одобрением, ибо можно было больше не бояться идти через тёмную чащу, ожидая, что в любой момент тебя или твоего товарища подкараулит стая свирепых зверей... Этот день записали в летописях, хранившихся в городской библиотеке, поименовав его: официально — Днём Открытой Дороги, неофициально — Скорняжным Днём. И это тоже стало государственным праздником, как и День Падения Узурпатора. Тут следует сказать, что оба названия пользовались у населения одинаковой популярностью.

Через некоторое время над лесом собрались большие тучи. Полился сильнейший ливень. Как ни странно, но он лился исключительно над лесом.

Существование саблезубых тигров посчитали ошибкой, которую надо исправить.

Лесное чудище, бестия из пущи, реликт прошлого...

Одно лишь небо их оплачет и омоет их кости...

* * *

В недрах земных под страною Волшебной Пещера находится, светом подземным освéчена, блеклооранжевым. Ящеры там у сводов парят, а по камню звери свирепые ходят: шесть у них лап, призрачно шерсть их густая светит во мрачных пещерных тонелях... Место плохое, печальное: люди, что туда были изгнаны, там тиранию терпели, страдая от безысходности, долгое тысячелетие.

Но спустись дальше, путник, по запретным туннелям, — и попадёшь в иные обители, о которых сам Гуррикап при жизни не ведал. Место зовётся то Глубинами Вековечными. Оно состоит из гротов громадных — в одном из них среди скал на холмистой равнине стоит город с горнохрустальными крышами, тёмными башнями. Есть тому граду название — Непокештум Семивратный.

В миле от южных врат внутри сталагмита гигантского тёмные á’вахх радостно зашевелились. Они вразнобой зашипели, словно змейское скопище. Их разум гнилой и паскудный переполнили торжество злобное, дикое. А‘вахх зашевелились, почуяв свободу, унюхав проживу, что утолит их давно опостылевший голод.

Спешат они вверх, к свету, к еде. Чуют, проклятые порождения, тех, кого пожирают, жестоко и долго при этом пытая... упьются они Среброкровыми. Чёрные чрева их прячут багровые щупальца, иглами мелкими крыты они да присосками жадными — ими а‘вахх в плоть и проникают, впиваются. Скалы и толщи земные преградами вовсе не станут для а‘вахх, ибо они — тени, призраки.х Ни сталь, ни огонь тáкож их не берёт — иное супротив них средство годится, но его где искать-то?

Вышли, точно полились чёрным фонтаном, жижей живой они из-под твёрдого камня на берег Хушема — бледны на нём асфоделы цветут. Река Забвения это: вода в ней течёт та, что память крадёт у живых и у мёртвых. Цвета она голубого, шипят её воды — не иначе, пленные мысли бесчётные свары ведут меж собою... Плывёт по Хушему Ямнод на лодке широкой без паруса, из кости рыбы неведомой вырезанной. Ямнод двулик: одно лицо — спереди — череп с очами зелёногорящими, с плотью истлевшей, обвисшей, но другой лик его — юнен и свеж, как у подростка весёлого. Четыре руки у него, и две держат вёсла, две — меч и копьё: ими он отбивается от здешних злых бестий, что иногда приходят из мрака... На а‘вахх Ямнод не поглядит — погружён в свои мысли беззвучные. Плавает он по Хушему то назад, то вперёд, словно лодка его неподвластна течению. Загляни, путник, через неприметный вход — и увидишь: лежит галерея кривая, заброшенная. Пол её выложен крупными плитами — яшмою алой, белым нефритом, ониксом чёрным и золотом жароблистающим. Ходит по галерее неслышно бессмертный Кихккáш: серо-синею он чешуёю покрыт, а десницей трёхпалой копьё он сжимает смертельноострое, крепкое столь, что твёрдая сталь у него на пути преградой не станет. Часу от часу он вверх поднимает свои жёлтые очи: зорко следит страж прохода в Глубины, чтобы никто не спустился в них без его созволенья.

А‘вахх с радостной нетерпеливостью скачут вперёд, местная живность прячется в страхе в пещерных тоннелях. Долгое было для них ожидание сладкого часа, наступившего благодаря тем, кто под солнцем живёт, а о Глубинах — не ведает... «Хш-ш-ш-ш-ш-шав!» — напевали они, эти отпрыски нежити.

Страшное близилось...

* * *

Пять дней спустя саблезуб Раомо очнулся.

Каким-то чудом он оказался единственным тигром, кто пережил геноцид собственного племени. Один из дуболомов попал ему дубиной в затылок, но удар пришёлся вскользь и оказался достаточно сильным, чтобы отправить тигра в нокаут на несколько суток, но недостаточно сильным чтобы убить.

Он очнулся — один посреди тел своих сородичей. То, что предстало перед его помутившимся взором, было ужасно. На его глазах чёрное вороньё и грифы самозабвенно клевали трупы его братьев, его сестёр, его королевы — саблезубой тигрицы Илберсул, самой свирепой хищницы леса. Ветер разнёс по округе запах, который привлёк со склонов стаи горных гиен. Придя к месту, где учинили это побоище, они с превеликим наслаждением стали пожирать падаль, выдирая из туш здоровенные шматы мяса и внутренности. Обычно между горными гиенами велись жестокие схватки за добычу, но сейчас они превратились в дружных товарищей-разбойников, разделяющих между собою немыслимо обильную трапезу. Под городом топтались даже всадники пещерных муфлонов — пучеглазые ледниковые тролли. Явились!

Карканье слышится, клёкот и злобно-весёлый, бесстыжий хохот. Слышно здесь и тяжёлое поскрипывание телег, на которые тролли медленно погружали мёртвые туши тигров — пирушка в скальных чертогах будет, не иначе.

Иная мелодия зазвучала, другая, — такая же страшная. Радостный день задал ты, о Страшила, для трупосжирателей! Помянут они добрым словом тебя в своих обиталищах!

Саблезуб Раомо очнулся. Но лишь он один. Никто более не избежал смерти. Всех посекли, загубили, и малых тигрят тоже, ненавистные.

Котловину огласил престрашный рык. Раомо понёсся на быстрых ногах к одной из гиен, подрал на части её страшными когтями. Нагнал другую — та же участь её, ненавистную тварь, постигла. «Карр! Карр! Карр!» — кричали над ним птицы — взнедоволились падальщики, по́ ветру разошлись чёрной листвой. Саблезуб преследовал и убивал тех, до кого только мог дотянуться. Ненависть, горячая и пульсирующая, была хуже боли от удара. Лишь час спустя саблезуб остановился и перевёл дух. А потом, словно о чём-то вспомнив, Раомо стремглав побежал к тихому городу, ворвался в изящные переплетения улиц. Зачем ему это было надо — неизвестно, однако какое-то время спустя он бежал уже оттуда — с выражением дичайшего ужаса в глазах. Утративший разум тигр поселился около дороги, что вела в Лисоград, и каждая лисица, что ему попадалась на глаза, — умирала от страшных ударов его лап...

Он спасся. Один и единственный саблезуб спасся для того, чтобы десять лет спустя... найти смерть в устроенной жевунами по научению Тима О‘Келли западне. Оказавшись в яме, Раомо рычал и изрыгал проклятия — будучи единственным, кто был на это способен. Будучи единственным, кто способен испытывать ненависть. Ненависть, голод и безумное отчаяние — вот всё то, что связывало Раомо с жизнью. Его рык, проходивший на рыдание, сотрясал верхушки вековых деревьев, прогоняя оттуда птиц... Жевуны приблизились к нему лишь тогда, когда он уже сильно ослабел от голода, и забросали всё ещё живого саблезуба землёй. Они вбили около ямы кол, а к колу прибили доску с надписью:

Здесь погребён прах последнего

Тигра Волшебной страны.

Погубить этого злодея нас научил

Мальчик из-за гор,

Великолепнейший Тим,

слава ему, слава, слава!

Потом они устроили большое празднество у ямы.

Они праздновали гибель последнего хищника, чье существование и чья родина внушали им вечный страх. И, конечно же, звучали тосты за здравие Людей из-за Гор, пришедших жителям Волшебной страны на помощь в борьбе с коварным Урфином Джюсом. Они молились Гуррикапу, прося его уберечь правителя Страшилу, сделавшего для них много добра, от ярости злого диктатора. Празднество проходило под нежный аккомпанемент бубенчиков.

«Дзынь-дзынь-дзынь, — раздавалось над неостывшей могилой Последнего Саблезубого Тигра Волшебной страны. — Дзынь-дзынь».

Можно ли их осуждать за это? Пусть каждый ответит на этот вопрос себе сам. Как ни было бы ужасно свершившееся — этот робкий народец провел сотни лет в страхе. Перед вечно буйствующими стихиями, перед магическими аномалиями, рождающихся, когда Гингема занималась чёрной волшбой — и, ко всему прочему, не гнушалась задля выгоды искалечить кого-либо.

Едва начали слушаться сумерки, жевуны поспешили разойтись по домам и закрыть на засовы двери: все жевуны очень боялись темноты. Очень много чего боялись. Таково было их извечное проклятие. А потому всё, что вызывает страх, должно быть уничтожено, стёрто... навсегда.

Шёпот в ночи на неясном языке. Где-то в горах бродят альмансоры, похитители детей. Раньше, столетия назад, они заходили сюда.

Воющий ветер принёс тучи, принёс ливень, принёс град. Огненно заполыхали дикие молнии. Гроза не уступала по своей мощности тем, что происходили в далёкой Долине марранов... Жевуны в своих голубых домиках дрожали от страха. Бубенчики на их шляпах выбивали частую дробь. Дзынь-дзынь.

Вдали воет волк. Пучеглазо зырят из древесных дупел попрятавшиеся от грозы филины. У могилы вокруг приколоченной таблички расхаживает, точно прикованный к ней пёс, огненноглазый призрак с огромными клыками-саблями.

Заснуть не мог никто, а кто закрывал глаза — видел взгляд красный, глаз этих тысячи, горят, словно рубины жаркие... И жуткое, едва слышимое, страшнее самого злобного рыка, шипение легонько щекочет уши, но страшнее нет его.

Восплачет — лишь небо.

С мрачным видом Урфин Джюс шагал прочь от Фиолетового дворца. Однажды он с опаской оглянулся, чтобы удостовериться в том, что за ним действительно никто не собирается гнаться. Но никто его не преследовал, горизонт был чист. В ушах до сих пор стояли свист и насмешки, которыми его осыпали мигуны и марраны, как только Урфин в головокружительной панике бежал прочь от собственного войска.

Ему предстояло, как и в прошлый раз, тащиться через всю страну. Но тогда, по крайней мере, он добирался до своей родины верхом на Топотуне, а теперь придётся проделать весь этот путь пешком, будь он трижды неладен. Все покинули Джюса — один лишь Гуамоко с ним и остался, и он как мог подбадривал свергнутого короля:

— Не переживай, повелитель, не расстраивайся! Ещё придёт наш час, и мы ещё расквитаемся с этими презренными, глупыми людишками. — Это он говорил за всю дорогу уже пять раз, на шестой Урфин отозвался:

— Оставь этот пафос, Гуамоко. Не придёт. — Голос — сухой, бесцветный. Опустошённый. Изгнанник на мгновение повернув черноволосую, тронутую сединой голову, окидывая усталым взглядом глубоко посаженных тёмных глаз шпили и башни Фиолетового дворца, откуда его с позором изгнали. — Теперь уже нет. Я упустил свой шанс, с чего бы взяться ещё одному? Шанс, филин, — это такая вещь, что на Жёлтом тракте не валяется... Не будет у меня возможности снова завоевать Волшебную страну, к чему самого себя обманывать? А ещё... — Урфин не договорил.

— Что — ещё, повелитель?

— Если бы ты знал, как я устал от всего этого, Гуамоко. Как я устал...

— Знаю, что ты чувствуешь себя на редкость паршиво...

— Паршиво — это ещё мягко сказано.

— Да — а чему удивляться-то? Странно бы было, чувствуй ты себя иначе. Но клянусь перьями своего прадеда Каритофилаксирга, это не навсегда же! Тебе просто нужно сначала прийти в себя... Один древний мудрец из Большого мира (Соломоном, его кажется, звали) неоднократно говорил: «И это пройдёт...» Будет тебе мучить себя — придёт время, и ты посмеёшься над этими жалкими людишками! Ты им ещё покажешь, этим проклятым насмешникам!..

«Эти «людишки и проклятые насмешники» не бросились за мною вдогонку, когда мой обман раскрылся, стервец пернатый. Чудовищный обман, кстати», — со вздохом подумал Урфин, но промолчал в ответ: всё-таки Гуамоко пытался утешить его и делал это, как умел.

Дорога устремлялась к горизонту, петляя между домов, мимо которых Урфину предстояло идти, как когда-то десять лет назад. Как он хорошо помнил, какое позорное шествие ему тогда устроили!

Джюсу до смерти не хотелось встречаться с местными жителями, однако и торчание на одном месте до наступления темноты, пусть до этого оставалось всего несколько часов, отнюдь не прельщало его. Урфину хотелось убраться подальше от этих мест: а ну как Страшила опомнится и решит выслать за ним погоню, дабы отправить на трибунал, как военного преступника? Сколько ему нужно времени, чтобы додуматься отдать соответствующий приказ? Урфин с иронией усмехнулся, представив, как его настигают бывшие деревянные полицейские, которых он сам же и выстругал, хватают и волокут в один из подвалов Фиолетового дворца, где сейчас находились победившие его. «Занимательное зрелище, но я не желаю быть его участником», — решил Джюс. Рукой он коснулся правого кармана, где лежало несколько мелких изумрудов, которые были вынуты из городских стен. Могут пригодиться, хотя он и сильно сомневался в том, что кто-то из жителей Волшебной страны примет драгоценные камни, украденные из столицы... впрочем, кто их знает? Попытка не пытка, если что.

— Гуамоко?

— Да, повелитель? — ухнула птица.

— С этого дня зови меня просто хозяином. Не пристало мне зваться повелителем, раз я уже не при скипетре. Нечего эотлинговщину разводить.

— Как скажешь, повели... хозяин, — с заметным удивлением, но покорно отозвался старый филин и уселся Урфину на плечо, устраиваясь поудобнее. Солнце постепенно уходило за льдистые вершины Кругосветных гор, озаряя напоследок Волшебную страну величавым золотистым сиянием.

Помимо изумрудов у Джюса имелся при себе кинжал, который взял себе ещё в стране мигунов перед тем, как отправился штурмовать Изумрудный город. «Пригодится», — отметил про себя свергнутый король, спрятал оружие и зашагал на запад, дабы добраться до Жёлтого тракта.

Как он и предполагал, брань, насмешки и оскорбления со стороны местных жителей не заставили себя ждать.

— Проклятый узурпатор! — крикнул кто-то сзади.

— Презренный захватчик!

— Вор! Разоритель самого прекрасного на свете города!

— Преступник! Негодяй!

— Как таких только земля носит?..

— Чтоб тебе никогда не знать покоя, ублюдок! Чтоб тебе никогда не найти пристанища!

— Зачем ты пошёл захватнической войной? Зачем?!

Урфин шёл, стараясь не показывать своим видом, будто его задевают упрёки и оскорбления. Получалось плохо. Вернее, вообще не получалось. Сыпавшиеся в его адрес слова ранили его душу, словно осы. И дальше было только гораздо хуже.

— Жалкий неудачник! — сказал один франтоватого вида парнишка, облокотившись об изгородь. Его взгляд был на редкость нахален, а поза развязна. — Что, люди из-за Гор тебе снова наваляли по первое число, да? Вот то-то же!

«Просто иди, Урфин. Просто пройди через это. Всего-то и нужно — быстрее переставлять ноги».

— Эй, король-бродяга! Ваше Бродяжье Величество, эй!

— Дурак ты, а не король!

«Просто иди! Иди, чёрт тебя побери!»

— Опалился, божок, когда с огнём играл?

— Так тебе, злодей! Будешь знать, как...

Было ещё и такое:

— Тебя вообще следовало бы вздёрнуть, проклятый! Прилюдно — и перед стеной Изумрудного города! — сказала одна женщина.

— Нет, Санна, дорогая, — ответил ей муж. — Страшиле с ним следовадо поступить так, как с саблезубыми тиграми, чем он их лучше? Впрочем, я думаю, день уже недалёк...

Джюс едва не потянулся к кинжалу. Хотелось пригрозить им, напугать, чтобы они заткнулись, однако не стал. Сам не знал почему, но не стал.

— Ну посмотри, повели... хозяин, ну ты видишь, как обнаглели? — шипел ему на ухо Гуамоко. — Когда ты был у власти, они и пикнуть не смели! Чёрт возьми, Урфин, они же такие придурки! Их можно и просто нужно завоёвывать!..

— Отвянь, Гуам, мне и так хреново! — буркнул Урфин, глядя себе под ноги, не желая встречаться с людьми взглядом. — Их ненависть ко мне понятна...

— Только, прошу тебя, не говори, что тебя мучает стыд перед ними, хозяин! Только не говори! Или я точно в обморок свалюсь!

Урфин Джюс смолчал, на что получил в ответ презрительное фырканье.

Но Гуамоко неверно расценил молчание свергнутого короля. Не стыд мучил изгнанника, а ужас. Воспоминание о том, как он едва не учинил резню между марранами и мигунами, не оставляло Урфина в покое.

Как он до этого дошёл? Неужто он настолько поддался панике, настолько испугался за свою жизнь, что пошёл на такое?

Он завоевал трон, но власть его вскоре пошатнулась. Марраны стали сомневаться в его могуществе, стали даже уходить из армии, чтобы заняться мирным трудом. Хорошей возможностью положить этому конец могло стать знание тайны волшебного ящика: узнав её, Урфин Джюс смог бы знать всё, что происходит в Волшебной стране, а также неизменно бы убедил марранов в своём «божественном всеведении». Однако Страшила наотрез отказался сообщить ему эту тайну... а шантажировать его чьей-то жизнью ни за что не смог бы. «Просто смешно! — думал он про себя. — Я ведь был готов убивать — а на такое не решился. А решился бы — и город был бы захвачен иначе, заложников-то хватало, я мог...

Нет. Не мог. Этого бы я не сделал. Не решился бы».

Впоследствии личный разведчик короля Верес выяснил, что у повстанцев скопилось немалое количество оружия; выяснилось и то, что у них есть могущественные союзники. Ещё задолго до этого события рота марранов, посланная на завоевание Голубой страны, оказалась разнесённой в пух и прах рудокопами. Так или иначе, до Урфина Джюса банально допёрло, что выбор тут невелик: нанести удар первым или дожидаться, пока явятся по его душу. Он думал лишь о том, как бы побыстрее избавиться от нависшей угрозы, пока его не окружили, как в прошлый раз. Отправляясь подавлять восстание в первый раз, Урфин Джюс оказался зажат между мигунами и изумрудогородцами, и ему просто-напросто отрезали путь к отступлению. В этот же раз дела обстояли куда хуже: он рисковал оказаться между мигунами — и драконами и шестилапыми рудокопов, которые стали союзниками Страшилы с тех самых пор, когда освободились от гнёта Семи Подземных Королей и выбрались из мрачных подземелий к солнечному свету. Джюс поморщился. Когда он после долгих скитаний вернулся домой то оборвал всяческие контакты с жевунами. Он предчитал проводить время в глуши, не интересуясь людскими новостями и общественной жизнью, вот поэтому толком ничего не узнал о переселении рудокопов. Чертовская и зряшная ошибка! Не соверши он её, то вообще бы, собственно говоря, повёл бы завоевательную политику совсем иначе.

В общем, сложившаяся ситуация означала, в понимании Джюса, одно — поражение, плен и последующая, скорее всего, вслед за ним казнь (если не линчевание на месте). А Урфин не хотел умирать, пусть он и сам загнал себя в эту ловушку, действуя излишне самоуверенно.

Именно за тот поступок, едва не окончившегося большой кровью, изгнанику было совестно больше всего.** «Я обезумел. Обезумел — словно моя бывшая ведьма-повелительница Гингема, которая хотела уничтожить весь людской род своим чёртовым ураганом»* * *

. Урфин старательно отгонял ненавистное воспоминание, однако оно присосалось к нему, словно лесной клещ. «Среди которых мне вскоре придётся ночевать», — подумал Джюс, подняв голову и словив несколько молчаливых презрительных взглядов, которыми его наградили несколько прохожих.

Скрипучий голос Гуамоко вывел Урфина из тяжких раздумий:

— Пригнись, хозяин.

Над вовремя наклонившейся головой изгнанника просвистел брошенный сзади увесистый камень. Тот, кто это делал, целился в Джюса, однако злополучный камень, преодолев расстояние в несколько шагов, попал в идущего навстречу изгнаннику прохожему. Прямиком в лоб.

Лицо человека, в которого попал камень, исказилось от злости. Может, он и хотел сказать в адрес Джюса какую-нибудь гадость, но сейчас позабыл о своём намерении. Прохожий ускоренным шагом прошествовал мимо свергнутого короля, чудом избежав прямого столкновения с ним, и подскочил к кидавшему. Не слушая его объяснений в том, что он вообще-то кидал камень в «проклятого тирана и узурпатора», тот врезал ему кулаком в челюсть. И на этом не остановился. Завязалась драка, сопровождаемая ругательствами.

— Да уж, приятель. Стрельба по мишеням — это явно не твоё. Не надо было тебе браться за этот камень, как мне... за власть, — произнёс Урфин, окинув драчунов снисходительным взглядом. «Что твои марраны», — с отстранённым удовлетворением подумал изгнанник. У него немного приподнялось настроение. — Спасибо тебе, Гуамоколатокинт. Я знаю, что очень виноват перед людьми, но моей голове и так досталось от того проклятого волшебного ящика. — Урфин потянулся к тому месту, по которому Тим О‘Келли шарахнул его в Изумрудном дворце.

— Что ж, весьма рад, что ты ценишь мою помощь, — важно отозвался филин. — Но мне сдаётся, будто ты слишком много страдаешь из-за этого. Смешно, хозяин, смешно. Увидела бы тебя Гингема сейчас... Впрочем, где наша не пропадала. Вернёмся в твой старый дом и будем ждать, пока не подвернётся чего-нибудь ещё, и тогда...

Урфин закатил глаза.

— Ну опять ты за своё, Гуамоко! Я, во-первых, уже не молод, и перспектива ожидания нового чуда десять лет — так себе удовольствие. А во-вторых, моего старого дома у меня больше нет. Я сжёг его.

— Что-о-о?! — вытаращил жёлтые глаза Гуамоко — он явно не ожидал от своего хозяина такого безрассудства. — Дом? Спалил? И на какой чёрт, позволь спросить?!

— Опостылел, вот и спалил, — мрачно отрезал Урфин и несколько скривился от неприятной мысли, которую не стал высказывать. — Не об этом след мне переживать...

— А о чём же?

— Гуамоко! Да проснись уже, ты, перец желтоглазый! — воскликнул Урфин Джюс раздражённо. — Ты когда нух-нуха последний раз ел, раз такое говоришь, позволь спросить?! Я теперь вне закона вообще-то, если до тебя до сих пор не дошло! Я — военный преступник, который должен, по идее, сидеть сейчас в темнице и дожидаться суда, — ты что, забыл?

— Что-то погони я не заметил,— нашёлся с ответом филин — и на всякий случай поглядел в сторону дворца; но изгнанник только презрительно отмахнулся от этого довода.

— У Страшилы сейчас иных забот хватает — а как покончит с ними? Посмотри на меня, Гуамоко! Я лишён армии, союзников, трона, короны — даже медведя, на котором мог бы побыстрее покинуть этот край! Мои враги победили меня. Знаешь, они вообще-то могут захотеть отправить меня сородичей этой курвы Кагги-Карр кормить, а ты всё — «завоёвывать, завоёвывать»!.. Тебе, я вижу, неймётся, Гуамоко, но мне совсем не до захватнических планов — ни сейчас, ни в будущем — хотя бы потому, что Страшила, уверен, с меня глаз не спустит, и если ты этого не понимаешь, то какой, нахрен, из тебя советник?! И кстати, я не забыл, как после разгрома своего деревянного воинства мне пришлось одному расхлёбывать эту кашу. Я один сидел в тюрьме, один отдувался, не ты со мной! — Злой, горестный голос Джюса пораспугал птиц. — Никаких «мы» в помине не было!..

— Ладно уж, не злись, хозяин, понимаю, — примирительно согласился Гуамоко. Если ему и стало неловко, он это очень хорошо скрыл. Прищурившись, произнёс: — А вот чего я точно не понимаю, так это того, что ты, беглец от закона, идёшь по основному тракту...

— Податься в бега — здесь, в Фиолетовой стране? Которую чуть было кровью не залил, да? Хороша затейка, ничего не скажешь. Уходить мне отсюда надо, вот что; а треклятый тракт — единственная возможность сделать это побыстрее. Пока что время у меня есть.

— Время-то у тебя есть — как распорядишься?

— А какие варианты-то? Вернусь, заберу с пепелища инструменты — я уверен, они никуда не делись. А дальше — как Гуррикап пошлёт.

«Беглец от закона, — мрачно произнёс про себя Урфин, критически осматривая свою роскошную одежду, в которой он представал перед марранами в образе Огненного бога в дни своего могущества, когда, казалось, весь мир только и ждёт, дабы покориться ему. Больше, нежели зелёный, Джюсу полюбился красный цвет — цвет силы. — Беглец от закона, ха! Это сейчас я выгляжу, как король, но потом у меня тот ещё видок будет! Лёгкий способ внушить страх... но в кои-то веки мысль об этом не приносит мне никакой радости.

Абсолютно.

Что же со мною стало?»

Ветер пошевелил листвой. Через несколько часов спустится ночь.

— Не мешкай тогда, повелитель... ну то есть хозяин.

— Само собою, Гуам.

— Гуамоко! — автоматически поправил филин. — Мы договорились вообще-то, что...

— Прости, забыл, — усмехнулся Джюс.

— Вечно ты забываешь, хозяин.

* * *

В одном из миров лошадь Кэльпи всхрапнула, нетерпеливо пристукнула копытом о почву. Цири собиралась снова воспользоваться своим даром — способностью путешествовать по измерениям и мирам. Она сконцентрировалась на желании во что бы то ни стало попасть к Геральту Белому Волку, своему Предназначению, а затем в сопровождении Иурраквакса шагнула в образовавшуюся пустоту. В чёрное бархатное ничто.

Круговорот архипелагов миров, мест и времён.

* * *

Урфин вполголоса выругался. Три дня пути прошли довольно спокойно — на четвёртый его окружили пятёрка вооружённых марранов. «Бывшие караульные застав», — тут же догадался Джюс. Судя по их лицам, намерения у его бывших солдат были совсем не добрые.

После свержения Огненного Бога птицы, подчинявшиеся Кагги-Карр, оповестили об этом всех, кто состоял в воинства Джюса, расчитывая на то, что они тотчас же уберутся из захваченного края; впрочем, здесь Страшила проявил некоторую наивность, отметил про себя Урфин. Многие солдаты покинули свои посты, однако нашлось не мало и тех, кто остался на прежнем месте. Дорогу они больше не охраняли, однако продолжали время от времени фуражировать, а точнее, попросту грабить ближайшие посёлки.

Здоровенные парняги вышли из ольховника и мгновенно окружили его. У одного из них глаза лихорадочно блестели — не иначе, нух-нуха принял на грудь недавно.

Угрызаться насчёт подсаживания своих солдат на наркотик было некогда. Джюс постарался сохранить спокойствие.

— Привет, ребятки. Чего нужно? — попытался потянуть время он.

— Ты нам нужен, вот что. — Самый высокий марран сплюнул ему под ноги и хрустнул здоровенными кулаками.

Нечего было и говорить о том, что Урфина природа силой не обидела. Он был росл, широкоплеч, а руки его были узловаты, жилисты и мощные — уж сколько времени он провёл в работах, столярных и огородных! — мог бы стальной прут согнуть без видимых усилий. Однако, имея несомненное и к тому же значительное физическое превосходство над многими из своих соплеменников, вряд ли он что-то мог бы поделать один против нескольких закалённых в постоянных кулачных боях силачей.

— Ну и для чего же я вам нужен, не знаю? На пикник собрались пригласить?

— Гляньте, ребята, какой недогадливый! — хохотнул тот, что стоял с правой стороны, в двух шагах. Его глаза были зло сощурены. — Спрашиваешь, для чего? Ты пролез в нашу вотчину, обманул нас и заставил бояться себя с помощью своей грёбаной полиции, а мужчине унизительно испытывать страх! Мы позорно боялись тебя и не можем этого забыть. Что, думал, будто тебе твои штучки в Долине оставят безнаказанными? Что, думал, будто можешь идти спокойненько через наши края? — Кулачный хруст повторился.

«Через наши края...» Тёмно-синие, почти чёрные, глаза Урфина Джюса полыхнули гневом при этих словах, он — не сдержался:

— Слушай, ты, — сказал он негромко и зло, — когда себе бороду снимал, мозги в грязь не выронил, часом? Ты с какого дерева сиганул, ты каким местом приземлился-то, а? «Ваш край» стал вашим благодаря мне — забыл? И мои «штучки в Долине» не помешали вам здесь удобно устроиться, как я погляжу. Что ж вам, чертям этаким-то, неймётся?!

— Да нам следовало прибить тебя в первый же день твоего появления, как всегда поступали со всеми умниками, что залазили в наши земли! — сплюнул главарь. — Мы решили тебе навалять за то, что держал нас в страхе, а за то, что ты своим лживым языком сейчас ляпнул, — в довесок получишь, сучий ты сын! Потом ты можешь, конечно, остаться в живых, если получится, но это я тебе не обещаю! — Лицо скривилось в очень неприятной ухмылке. Джюс не двинулся с места, но инстинктивно искал глазами путь к спасению.

— Это что я сейчас только что слышала, а? Вы кому тут навалять решили, фрайеры?

Урфин и марраны обернулись. По тракту верхом на высокой кобыла, чёрной, словно озёрная гладь в безлунную ночь, подъехала пепельновласая всадница. Девушка так же резко не походила на виденных Урфином жителей Волшебной страны, как и он сам. Изгнанник с немалым любопытством уставился на огромный шрам, пересекавший девичье лицо, и на рукоять меча, торчавшей из-за гибкой спины. Доселе он не встречал воительниц, но откуда им было взяться в Волшебной стране, где и мужчины редко берутся за оружие? Девушка держалась в седле весьма уверенно, а её ярко-зелёные глаза смотрели на марранов с презрением.

— Может быть, всё-таки измените планы на сегодняшний день? — поинтересовалась она как бы между прочим. — Дурное это дело — нападать на одинокого путника. Кучей на одного — это, по-вашему, честно, храбрецы фиговы?

— Тебя не спросили! Ну-ка проваливай, девка! — сказал один из них, сплёвывая. — Всякая дура будет тут учить нас!.. Не встревай в наши дела!

— Не встревать, говоришь? Мимо пройти? А ху-ху не хо-хо, мечтатель?! Если вы собираетесь впятером избить его, то это очень даже моё дело. Я вам настоятельно советую сейчас же оставить его в покое, ребята. — Джюс различил в её голосе угрожающие нотки и удивился.

Марран нагло залыбился:

— Да я гляжу, этот ублюдок, по ходу, трахнул тебя, а иначе с чего бы тебе его выгораживать. — Марраны дружно расхохотались. «Вот ведь дебилы, я её вообще-то в первый раз вижу!..» — буркнул себе под нос Урфин. — Ну, признавай, красотка, что ложилась под него! Давай!

— Ах, значит, трахнул? Такой разговор, стало быть? — Девушка с ехидной улыбочкой глянула на него. — Послушай-ка вот что, мародёр: сказала бы сама, где — и под кем тоже — ты своей задницей дрыгаешь, да вот не в моих правилах это — влазить в чужую личную жизнь. Да и речь не о том идёт, кто кого наяривал, а такая: оставьте вы его наконец в покое и уматывайте, откуда пришли, коренастые! — Острый меч вылетел из-за спины и ярко блеснул в полуденном свете. — Аль посеку вас, детей курвиных!

— А ты, я смотрю, борзая деваха! — прищурился тот, кто первый заговорил с Урфином. — Ну что ж... Эй, Акем! И ты тоже, Гирт! А ну-ка стаскивайте эту шльондру с седла и вяжите её во-он к тому дереву — повеселимся с ней после того, как разберёмся с этим чёртовым самозванцем! Поучим стерву тому, как надо с марранами разговаривать!

Чёрная лошадь лягнула копытом первого подскочившего нападающего, разможив ему голову. Второй прыгун не увидел, что сталось с его товарищем. На пружинистых ногах он совершил гигантский для обычного человека скачок, чтобы захватить девушку.

Цири рубанула его краем лезвия прямо в широкое горло. Разливая вокруг себя фантан крови, марран лицом рухнул в дорожную пыль рядом с напарникомим.

— Ах ты вонючая паршивая сучка!!! — злобно скрежетнул зубами говоривший с Урфином марран. — Да я тебе, курве, сейчас...

Что он там «ей сейчас» так и осталось неизвестно: воспользовавшись моментом, ободрившись нежданной помощью, Джюс вышел из оцепенения. Прицельным ударом широкого кулака он врезал ему под дых, а затем прошёлся с силой по одному из наиболее уязвимых мест на человеческом теле: солнечному сплетению. Увидев, что Урфин отправил в лёжку его товарища, другой марран рассвирепел. Он накинулся на своего бывшего командира и увлёк вниз. В этом месте дорога поднималась по пригорку, и они с него покатились в заросшую бурьяном низину. Если бы не это обстоятельство, марран бы ему, скорее всего, свернул бы шею на месте. Но Джюс не мог освободиться от сильнейшей схватки. Страх за свою жизнь и ярость на собственную беспомощность помогли ему отыскать припрятанный кинжал. Урфин ударил навалившегося на него врага не целясь. Попал в печень. Сбросив с себя переставшее угрожать тело и встав, он со всей силы в ярости пнул его.

Держа руке окровавленное лезвие, Джюс быстро поднялся по пригорку обратно на тракт, желая убраться от убитого маррана подальше. Его немного подташнивало. Когда он вернулся, нух-нушечник лежал с перерезанным горлом. Его дубинка сиротливо валялась рядом. Девушка пинком отправила её в низину, где лежал убитый Урфином марран.

— Могу я узнать имя своей храброй спасительницы? — Он обошёл окровавленное тело, и тут очень не кстати пришло воспоминание о том, как он натравил марранов на мигунов. Изгнанник подавил в себе тошноту.

Всадница усмехнулась, забрасывая меч обратно за спину.

— Так уж тебе любопытно?

— Ну ещё бы! А ещё, к тому же, я никогда не не встречал женщин с оружием.

Девушка фыркнула, тряхнув пепельновласой головой.

— Только не вздумай мне нудить о том, что оружие — не для девочек. На дух не переношу нравоучений!

Урфин громко хохотнул: ему понравились её слова.

— Нотации — что может быть скучнее? Разумеется, оружие не для девочек, но ведь трон тоже не для меня был. Так уж сложилось.

— Шутку поняла, ага. Тебя это не волновало. Ты — Урфин Джюс. Наслышана о тебе, а как же. Я ещё издалека поняла, что ты.

— Догадалась! — На лице Урфина отразилась мрачная ирония. — Подумать только! Но если ты обо мне наслышана, то почему пришла ко мне на помощь? Вот уж не ждал, что кто-то самоотверженно бросится меня спасать! Да мне в адрес прилетело столько пожеланий, покуда я шёл!..

— А ты думаешь, что один на свете — с такими печалями-то?

— Об этом я не знаю, девушка. Но так всё-таки — почему? Ответишь?

— Отвечу. Самосуд в час нужды — ведьмачество, Урфин, а самосуд без оной — обычное скотство и подлежит пресечению. Да и потом, полководец, забитый собственными бывшими солдатами, — очень глупая смерть, каких много, а таковых быть — не должно. Что до имени, то меня зовут Цирилла, Урфин. Ну или просто Цири. Предпочтительнее второй вариант.

— Гуамоко бы с тебя пример брать... Искренне рад знакомству. — Она протянула к нему руку, и Джюс крепко стиснул её. — Куда путь держишь, милая Цири?

Позади раздался хлопот крыльев. Гуамоко вернулся с двумя куропатками в когтистых лапах.

— О все злые волшебники и волшебницы! Что это здесь произошло?!

— На меня напали, — сказал Урфин. Филин вытаращился и проухал какое-то замысловатое длинное ругательство своего племени. — Пожалуй, ты был прав, Гуамоко. Не след было идти по тракту. Едва, сука, с жизнью на нём не попрощался! — Он бросил мимолётный взгляд на низину и отвернулся. — Кстати, Цири, позволь представить: это мой помощник Гуамоколатокинт, бывший слуга могущественной чародейки Гингемы. Как он тебе?

Цири окинула филина долгим взглядом.

— Да-а-а... ещё одно чудо чýдное да диво дивное: филин — говорящий. Всё-то тут чудесатое: птицы на ветвях треплются, зверьё усякое, солома, железяки... Ну-ка, вспоминаем, какую мы ещё дивноту видели?.. Ах да, ещё и ожившие деревяшки с лицами перманентных дебилов (на этом моменте Джюс одобрительно кивнул словам) мне вóслед лыбились — ух и ну, ну и ух! Фисштеха когда последний раз пробовала, девочка? Таким макаром, не ровен час, мой меч со мной заговорит. Ну или седло... аккурат под попой. Если я сама с собой раньше не начну болтать, а до этого, похоже, уже недалече... Странное место — и чёрт его знает, какое время! Не то место, не то время. Ire lokke, ire tedd.

Урфина снедало огромное количество вопросов, и он не знал, с какого начать. Видимо, это было так хорошо написано на его лице, что Цирилла сказала:

— Понимаю тебя, Джюс. Но у меня нет времени ни самой рассказывать истории, ни узнавать твои, я и так уже подзадержалась в этом мире... А что дают краткие ответы, сказанные в спешке? Ничего — кроме новых вопросов. А посему — не спрашивай меня. Я Цири из Каэр Морхена, которая ищет своё Предназначение, (и это Предназначение — с тебя ростом будет), вот и всё. И можешь забыть про нашу встречу.

— Да, жаль, что не узнаю я, что это за Предназначение, которое с меня ростом будет, однако я тебя не забуду, Цирилла: встречу с тобой я запомню на всю оставшуюся жизнь. Спасибо тебе, Цири из Каэр Морхена, за твою помощь — и твоей лошадке, кстати, тоже, — хотя жители Волшебной страны, пожалуй, скажут, что я её не заслуживаю. Быть может, оно так и есть.

— Не досуг мне выяснять, чего ты там заслуживаешь. Я ехала мимо и вдруг почувствовала — надо. Просто надо. И кто-кто, а лично я не считаю тебя тираном. Ну почти.

Такие слова Урфина Джюса просто потрясли. Он едва не полюбил её за эти слова, но иная его ждала судьба.

— Вся Волшебная страна зовёт меня тираном и узурпатором! Неужели кто-либо, кроме придворных подхалимов, мог сказать иначе? Неужели... Скажи, Цирилла, скажи мне — почему ты считаешь так? Ответь!

— Почему? Ха! Да потому, Урфин Джюс, что тебя только что свергли — а эшафотов я чего-то нигде не видала! Что, на ярмарке по приемлемой цене отдал? Или они тоже ожили да на гулянку утóпали — ножками; а ты, жестокий тиран, стало быть, — не покарал самовольщиков? — Обалдевший Джюс громко расхохотался — ай девчуля-то! — Прощай, Урфин Всадник Утраченного Медведя, как сказали бы на Скеллиге, да гляди в оба. Я тебе только что жизнь спасла, своей рискуя, — не желаю, чтобы тебя на следующем же повороте прибили. Видишь ли, милсдарь Джюс, я не люблю тратить силы впустую.

— Уж постараюсь, обещаю тебе. Я ведь и сам знаю, каково это, когда все усилия идут прахом. Ты мудрая девушка, Цирилла. Чуточку, конечно, сумасшедшая — но кто бы говорил... — Она улыбнулась ему — понимаю, мол. — Что бы ты ни задумывала в дальнейшем — удачи тебе. Неплохо с мечом обращаешься, кстати!

— Привычка. Бывай, Урфин Джюс, и живи себе. Может быть, Предназначение и сведёт нас вместе снова, а может быть, и нет. Удачи и тебе, птиц ушастый, Гуамоколатокинтом именуемый, — помогай хозяину! Йа-а-а-а, Кэльпи! — Ударив пятками лошадь, Цири умчалась прочь, к горизонту.

— Странная она какая-то, хозяин, — проухал Гуамоко.

— Не могу не согласиться с тобой, старый приятель. Пропал бы я без неё. Валялся бы заместо этих мордой в земле и пускал бы кровь... Как подумаю о том, скольких людей порадовал бы мой труп... — Мрачная усмешка осветила смуглое лицо. — Цири из Каэр Морхена... Видимо, Каэр Морхен — это и есть то место, где девочек железяками учат махать... А ведь милая девочка, между прочим. И весёлая. — Урфин стал очищать от заноз ладони, а затем повыдёргивал репея, приставшие к штанам. — Совсем не похожа на этих заносчивых фей.

— Всадник Утраченного Медведя — ха, надо же, как метко! — произнёс он после полуминутного молчания. — Ни хрена не врубил, что же это за Скеллиге такое, но придумывать прозвища там явно умеют... — Стараясь прогнать грустные мысли о покинувшем его Топотуне, Джюс взял принесённую куропатку и стал её ощипывать. К сырому мясу он не был привычен, однако выбора у него не оставалось: знаменитая зажигалка Чарли Блэка осталась а армейском обозе. — Придётся тебе снова стать моим персональным разведчиком, Гуамоко. Не хочу ещё раз таким... макаром попасться. Хватило и одного раза.

— Как скажешь... Эй, хозяин, куда это ты? — удивлённо спросил он. Покончив с куропаткой (её мясо оказалось на вкус очень даже ничего), Урфин пошёл в березняк, откуда доносился шум ручья.

— Помыться. Угадай, какие пойдут слухи, если увидят меня в крови?

Филину не пришлось гадать — чай, не тупой.

Это заставило Логена задуматься о своей жизни, и она показалась ему горькой и бесцельной. Она никому не принесла ничего хорошего. Только насилие и боль, а между ними — разочарования и житейские тяготы…

Джо Аберкромби «Кровь и железо»

По белой брусчатке завоёванного города неторопливо и горделиво ступал рослый, крепкого сложения человек в алом, словно пролитая им кровь, костюме. Самоцветы в великолепной золотой короне высверкивали багровыми и зелёными огоньками. Всякий, кто бы взглянул на него, мог бы посчитать, будто он считает ниже своего достоинства оглядываться по сторонам или, паче того, назад. Тёмно-синие глаза, в которых сохранялось надменное выражение, из-под кустистых бровей смотрели только в одном направлении — вперёд.

Изумрудный город. Краса Волшебной страны, грёза завоевателей. Жажда обладания этой столицей охватила Джюса с того дня, как он впервые увидел её великолепие сквозь свет зелёных очков. Счастлив, наверное, тот владыка, что правит ею… Мечта овладеть этим городом захватила его разум, и Урфин шёл, шёл к этой мечте. Но воцарение в великолепной столице не принесло Джюсу радости, но забрало покой. Тлен, ничего, кроме тлена. Что же, не недоволься — с тем и живи, раз уж избрал себе такую дорогу.

Взор Джюса, мрачный, как и всегда, окинул принадлежащее ему место. Но куда же люди делись-то? Попрятались ли они в страхе перед новым королём, которого пригнала сюда неутолённая жажда мести? Или же ушли, будто молвив ему на прощание: забирай, мол, этот город, забирай его, чужестранец злой, а нас — не получишь? Не признаем мы ни тебя, ни твоего места здесь; наш повелитель — Страшила, его одного мы прославим.

Джюс — один, в вечном своём одиночестве.

Город полнит мрачное, свинцовое беззвучие. Кварталы пусты, дома заброшены, а изумруды — с глаз людских долой да в королевскую сокровищницу с тремя стальными замками: они теперь — собственность нового властелина.

Урфин пересекал красивую улицу, по пути останавливался — полюбоваться каким-нибудь зданием или аркой. Мысль о том, что это всё отныне принадлежит ему, была как бальзам на душу императора... но в этой радости таилось нечто тёмное, зловещее... змеёй притаилось...

Задул ветер, всколыхнул ставни, двери, качнул вывесками... незаметно подкрался запах, который заставил Джюса вздрогнуть.

Так могла пахнуть лишь кровь...

Неладное творится в твоём городе, император, вот и наведи в нём порядок. Урфин свернул в проулок, свернул в другой... вышел к стене с арочным проходом. Широкая улица оканчивалась лестницей. Урфин вышел через павильон на площадь основателя города, Гудвина Великого и Ужасного, — и отшатнулся, резко отступил на шаг и едва не свалился обратно от ужаса, который охватил его перед открывшимся перед ним там зрелищем.

По всей площади — а она широкая — были раскинуты иссечённые трупы повстанцев из Фиолетовой страны. С первого взгляда можно было определить: раны, увечья были оставлены копьями, дубинками и пращами; ясно было и то, чья это работа... При мёртвых мигунах было оружие — мечи, щиты, копья, — но владельцы их уже не поднимут. На миг Урфину показалось, будто он видит серебряный обруч с рубином на конце и капельками крови на ободу. В потоке ветра сиротливо пронеслись несколько жалких соломенных пучков... Урфин и не думал, что ему будет от этого так жутко. Но разве не он...

«Ты это сделал, ты, — прошептал ему город. Голос был властный, обвиняющий. — Всё это ты. Их кровь — на твоих руках, ты убил. Это всё сделали твои дикари, проклятый клеветник!»

— Нет! — закричал в ужасе король. Попытался бежать, да не вышло — к месту прирос будто. Глаз не закрыть, не шевельнуть ни рукой, ни ногой — не иначе неведомая сила схватила и стала превращать его живое тело в камень... «Но разве ты не этого хотел — свою статую, на главной площади и перед дворцом, рядом с самим Великим, Ужасным?» — промелькнула глупая мысль.

Урфин рыкнул:

— Эй ты, там! А ну оставь сейчас же меня в покое, будь ты хоть сам Гудвин растраханный, мать твою! — или не миновать тебе виселицы! Я — король, чёрт возьми!

Какая бы сила в этот момент не держала его, она отступила, власть над телом вернулась, а мертвецы исчезли. Накатило чувство триумфа, не омрачённое, пьянящее. «Экое жалкое наваждение, всего лишь, и ему не сбить меня с толку!» — презрительно подумал Урфин Джюс — возьми да и ухмыльнись; выскочил на площадь, выкрикнул в небо слова дерзкие.

— Пусть мир теперь знает, что Изумрудный город — мой! Он мой! Волшебная страна отныне принадлежит мне! Кто, кто осмелится забрать у меня трон? Страшила и Железный Дровосек? Они ничего не значат и не смогут противиться мне в своих подвалах. Распутницы феи? Они уткнулись в свои магические книги; а не станут тихо сидеть в своих за́мках, станут чинить мне препятствия — уничтожу! Может, Ружеро с его подземными ящерами? Я делал деревянных солдат, строил мост через канал — баллисту как-нибудь построю! Девчонка, фея Элли? Ха! Как бы не стать ей моею наложницей! Этот дурак с деревянной ногой? Как бы я ему вторую не отсёк! — Эйфория с ещё большей силой накрыла его. — Я подчиню себе и Большой мир тоже! Я завоюю Шесть Континентов: если они есть, если то, что я прочёл в книгах Великого и Ужасного — правда. Горе и гибель ждёт тех, кто встанет у меня на пути!..

Так вот, значит, чего ты хочешь, Урфин? Разорять города, отказавшиеся признать тебя? Захватывать страны и порабощать живущие в них народы за то, что осмелились пойти против тебя? Ну что же, вперёд и с песней, попиратель вселенной сапогами! Но только…

Слух Урфина как будто бы обострился в тысячу раз — ибо он внезапно услышал, как во всём городе вразнобой открываются двери. Жители города никуда не делись. Их поступь послышалась отовсюду... Человеческие потоки стекались на площадь из парка, улиц, кварталов. Они поднимались по лестнице и выходили из павильона, откуда только что явился сам Джюс. Приходили придворные Изумрудного дворца, мелкие и крупные ремесленники; здесь также были разорившиеся жители окрестностей Изумрудного города — фермеры и садоводы, одетые в серо-зелёные лохмотья. Были здесь и девушки, и женщины. Из парка и кварталов люди стекались на площадь, и Урфин увидел, как вокруг него смыкается плотное живое кольцо из толпы.

Они не бросились на него и не напали — просто смотрели. Они смотрели на Джюса с обвиняющей ненавистью, будто вопрошая его — зачем, мол, привёл сюда ненасытных горцев-дикарей, зачем ты спустил их на нас? Джюс увидел — не своими, а их глазами — все творимые ими бесчинства…

Вот как всё есть — и вот как всё будет, Урфин Джюс. А скажи ты — доволен тем, что натворил? Неужто тебе на самом деле такой путь по нраву?

Чей же это голос, чей? Небесного судьи? Его собственный? Кто же его знает — да и важно ли? Те слова, которые Джюс только что говорил, пробудили в нём ужас и глубокое отвращение к самому себе, а следом пришла неведомая доселе горечь.

— Простите! — хрипло закричал он им. — Простите меня!..

Эти слова были ему незнакомы, бесконечно чужды... но он их выкрикивал снова и снова. Ответом были ему лишь гробовое молчание и жалящая ненависть в людских взглядах: а чего ты ожидал, Урфин Джюс, как тебе, злодею, можно верить? — никак!

И, быть может, они правы... Как же это невыносимо!..

Посмотри на них.

Посмотри в глаза тем, Урфин Джюс, кого угнетал. Посмотри и хорошенько запомни это, и может быть, ты поймёшь...

И он смотрел. Ибо был должен. И хуже́е, чем ненависть, было всего сознание собственной вины, и от этого сознания было никуда ни деться, ни спрятаться...

…Через некоторое время площадь зашипела. Урфин Джюс недоумённо поглядел себе под ноги.

— Что, курва, присхо…

Оттуда что-то поднималось… Что-то неведомое. Что-то страшное.

Монстры. Урфин точно знал — монстры. Он обвёл злым и недоумённым взором собравшийся народ.

— Что вы, чёрт вас побери, встали тут?! — заорал он на них. Неужели это слышит лишь он? Горожане и бровью не повели — оглохли, что ли? — Бегите отсюда, идиоты! Уходите сейчас же! — Но никто не услышал и не послушал Урфина Джюса, все остались на своих местах.

А шипение становилось громче… всё громче. Сейчас появятся...

Тогда Урфин рванул через площадь, расталкивая горожан. Он был без охраны и даже без оружия. Но Джюс ничуть не боялся расправы — лучше уж они, чем нечто, подползающее из глубин. Хотя, как ни странно, на него никто не напал — лишь роняли вслед слова презрительные... Джюс обежал высокий постамент, на коем стоял невысокий человечек в очках, с лисоватой улыбкой — его статую окружали другие скульптуры, существа дико́винные... За площадью — спуск в придворцовый парк; перемахнув через мостик над маленькой речушкой, Урфин пинком вышиб дверь калитки; но вместо подстриженных кипарисовые, кизиловых изгородий, тонких тропинок, пересыпанных чёрным и белым гравием, газонов с белыми тюльпанами — Урфина встретил дремучий лес. Тотчас оглянулся, но привычная калитка — исчезла, как не было её вовсе.

Кроны деревьев раскачивал монотонный ветер, и Урфину чудились голоса-перешёптывания неведомых существ, которых отчего-то нигде не видать было…

«Что ещё за чёрт? Да как я сюда попал-то?» — подумал Джюс. Страшное шипение смолкло, но это ничуть его не успокоило — а ну как затаились и решили настигнуть иным путём?

Надо идти...

Вдруг — раздался зовущий голос. Он был отчаянный, нежный... и очень странный.

— Умоляю тебя, Урфин, помоги!

Урфин не раздумывая кинулся на звук. Странный поступок для злодея вроде бы... но разве бросил он Карфакса в своё время?

Он пришёл к высокому ложу, а на нём лежала хрупкая девушка — она звала его, простирая к нему тонкие, светлые, словно горный алебастр, руки. Урфин присел подле неё, коснулся её лица — такого красивого... Глаза её были закрыты. Он что-то прошептал ей, хотя и не услышал собственных слов. Ей грозило что-то ужасное, он чувствовал это, но не знал, как помочь ей...

Как же ты можешь спасти её, если привык только разрушать? Снова этот голос… С чего ты взял, что годишься на роль спасителя? Ты не можешь и не сумеешь ей помочь.

— ЗАМОЛЧИ! — рявкнул Джюс вверх. — Убирайся отсюда, прочь! Я — совсем не бессилен!

Ты не можешь…

Урфин Джюс повернулся к девушке — и с ужасом увидел, что её лицо чудовищно изменилось: его исказила безумная, смертная мука... её тело задёргалось в адских, сумасшедших конвульсиях. Приступ, ужасающий приступ — тщись, Урфин, остановить его, тщись, ничего не выйдет... Её рот то раскрывался, то закрывался — беззвучно, точно у рыбы, выкинутой на берег. Несчастная билась в немой агонии, не могла ужасную боль выразить в крике...

— Видимо, нам суждено погибнуть, всем... — прошептала она и растаяла, превратившись в серебристую дымку, уносимую прочь ветром.

«Не оставлю!», — Урфин бросился в лес — за ней.

Он очутился на берегу реки и увидел, как странный четырёхрукий тип погружает девушку на лодку — увезёт! Урфин ринулся в воду...

Лес и река — исчезают в вихре налетевшего мрака... и мрак этот зашипел, протянул к Урфину тысячи багровых нитей-щупальцев...

Они были здесь. Это они ранее шипели под площадью... Урфин в ужасе побежал снова — под ногами резко затрещали невидимые кости... «Хш-ш-ш-ш-ш-шав!» — доносилось позади. Настигают... не сбежать... Внезапно земля разверзлась — и Джюс рухнул в тёмную бездну, из которой донеслись страшные вопли истязаемых...

— Не-е-е-е-ет! — закричал он. «Не-е-е-е-ет! — отозвались те, кто пребывал в этом кошмаре. — Помоги-и-ите-е-е!..»

И в этом ты тоже повинен, Урфин Джюс.

— КАК?! — прокричал он во тьму. — Раздери вас всех чёрт, КАК?!

Ему ответом был смех: тьма засмеялась... они смеялись... весело и в то же время го́лодно.

— Ахш-ш-ш-шав! Ахш-ш-ш-ш-ш-шав! Хш-ш-ш-ш-а-а-ав! Хш-ш-ш-ш-ша-ахш-ш-ш-ша-а-ав!

Ночную тишину прорезал вопль разбуженного ночными кошмарами мужчины. Урфин выскочил из самодельного шалаша. Держа перед собой в вытянутой вперёд руке кинжал, бешено озирался, ища опасность, и в этот момент к Урфину Джюсу лучше было бы не приближаться — не со зла, но со страху мог бы заколоть.

Но в округе — тишина, благодать; из яблоневой рощи неподалёк голосят цикады; над кустиком смородины порхает стайка оранжевых светляков. Слышался напев соловья... Яркий свет полной луны льётся в придорожный овраг, в котором Джюс накануне устроился на ночлег. Король-изгнанник оттёр холодный пот со лба и присел на принесённое бурей дерево. Его сердце безумно колотилось. «Это сон, — подумал он. — Всего лишь сон. Обычный кошмар... тьфу! — какое там ещё «обычный», словно бы был там!..»

— Хозяин, — раздался взволнованный голос Гуамоко, — хозяин, ты в порядке? Чего орал-то?

— Как я могу быть в порядке, хрен ты пернатый?! — рявкнул бывший король, а затем закрыл лицо руками, точно защищаясь от новых мыслей и чувств, таких незнакомых, таких причиняющих боль. — Да что же я наделал?! Как я только мог?!.. — Он помнил свой сон лишь частично: город пустой, разорённый, мертвых повстанцев он помнил, а остальное — прочь позабыл. К счастью, наверное.

— Диво дивное, неприятное. Что с тобою сталось, хозяин? — искренне недоумевал бывший помощник Гингемы. — Совсем не узнаю тебя. С каких это пор ты начал угрызаться?

— Знать не знаю... Одумываться, значит, начал. Можно сказать — очнулся... — буркнул Джюс, повернув голову.

— Очнулся? Думаю, наоборот. Видать, похитили тебя лесные духи, в плену держат, а я говорю не с тобой, а с кем-то другим...

— Хорош сочинять, птиц ушастый, не весело, — отмахнулся Урфин Джюс.

— Во-первых, хозяин, — наставительно заметил филин, — не «птиц ушастый», а «Гуамоко из рода Латокинтов Перьепородистых»... — Осёкся. — Та-ак... Уже вижу перемену характера. Раньше ты бы безо всяких церемоний повелел бы мне заткнуться...

— Дельная мысль, конечно, но не буду — так что валяй, Латокинт ты... Перьепородистый...

— Так вот, хозяин: ты удивляешь меня, и удивляешь весьма неприятно.

Урфин усмехнулся с горечью.

— Я знаю, что ты не в восторге от этого.

— Мягко сказано, хозяин, оч-чень мягко, — с неторопливой важностью заметил филин. — Более того, твоё поведение странно. Где же тот энергичный злодей, которого я знал? Такой хитрый, такой изворотливый и…

— Каким я был — знаю, — грубо прервал его Джюс, — а делал что — больше чем знаю. Спасибо за напоминание!

— Собственно говоря, я не вижу в этом ничего плохого.

— Твои взгляды на жизнь мне уже известны. Ты бы, к примеру, спокойно продолжал бы служить Гингеме, если б её затея с уничтожением людского рода увенчалась успехом... Да не фыркай ты! Я не сужу тебя, не имею права. Но ты не знаешь... не знаешь, Гуамоко, как же я себя ненавижу! А от твоих речей я только ненавижу себя ещё больше — ведь они, как ничто другое, напоминают мне о совершённых мною поступках. Об ужасных поступках, понимаешь? Смотри, куда меня завела моя мстительность!..

— В овраг? — съехидничал Гуамоко.

— Клюв попридержи — от тебя я уж точно насмешек терпеть не стану!

— Это вообще-то называется шутка, хозяин, я вовсе не хотел тебя обидеть, — сказал Гуамоко и посмотрели на Джюса так, словно он был трудной задачкой по арифметике. — Ну и дела-а... Непорядок с тобой. Злодеем, хозяин, быть куда как лучше.

— Лучше, значит? Ты так думаешь? — Урфин прикрыл рукой лицо. — А я, значит, тому наглядный пример, да?

— Вообще-то…

Спаси.

Изгнанник вскочил, заозирался кругом.

— Кто ты? Где же ты?

— Хозяин? — забеспокоился Гуамоко. — С кем это ты говоришь?

Но Джюс будто и не услышал его.

— Отзовись! — требовательно крикнул он — его глухой сильный голос резанул ночную тишь. — Отзовись!

— Хозяин! — воскликнул филин уже гораздо громче, с некоторой тревогой. — Здесь никого, кроме нас, нет!

Урфин, казалось, и не услышал. Он снова — несколько раз — выкрикнул в ночную темень, зовя неведомо кого.

— Хозяин! Очнись! Приди в себя! Да нет здесь никого, хозяин!

Урфин тряхнул черноволосой головой. В синих глазах плескалось недоумение.

— Наваждение какое-то… Чёрт, что это со мной сейчас было-то, зараза?

— Померещилось, видать, что-то тебе, хозяин, — произнёс Гуамоко, с некоторой опаской поглядев на Урфина Джюса: почти только что его глаза были совершенно безумными. — Спросонья бывает. Тебе надо бы снова заснуть, ещё несколько часов до рассвета, ведь потом — в путь.

— Ну уж нет, с меня довольно — этой ночью я и глаз не сомкну больше! Не хочу возвращаться... туда... — Ты это сделал, ты! Твои дикари... Урфин сжал кулаки так, что ногти пальцев впились в ладонь, он покачнулся, замотал головой, отгоняя ненавистное воспоминание. — Чёрт, чёрт... чё-ёрт! — ну зачем, зачем я только пошёл на такое?! Я же чуть было не...

Гуамоко очень глубоко выдохнул — и глаза, небось, закатил; ну и пусть — что с него возьмёшь-то, пернатого?

— Точно не хочешь спать? — Урфин мотнул головой — мол, уже сказал тебе; филин подсел рядышком и сказал: — Может быть, скажешь, что что тебя тревожит? Ну, чего усмехаешься недоверчиво-то? Сам знаю — утешитель из меня так себе, но ведь больше некому. — На удивлённый взгляд бывшего короля он ответил: — В общем, я тут присяду рядышком, а ты выскажись. Как тебе это, хозяин?

Джюс кивнул.

— Лады, Гуам.

— Гуамоко я!

— Ну Гуамоко — что я, против, что ли? — Филин демонстративно фыркнул, на что Урфин усмехнулся в ответ. — Только сперва пойду-ка я проверю лиановые силки — авось что-нито в них попалось...

* * *

Эльфы бежали из Алмэрбима, охваченные ужасом.

Тецерзалы — алые скакуны, трёхрогие, — словно ураганный ветер неслись сквозь заповедный лесистый предел, служивший обиталищем для многочисленных существ: для лешиев тёмных, цепколапых, внутри деревьев ховающихся — берегись, чужак, хоть веточку отломить от того дерева, в котором в час тот почивает леший; для кобольдов, живущих в просторных пещерах под корнями древесными; для колючеголовых — жителей хижин на берегах Таящейся топи; для тощих парней с брусникою в моховых бородах — физов [1], собирателей шишек. Жуткие оборотни ругару и абнауаю** из Каменной рощи — также считали Тигровый лес своей вотчиной.

Человеку лучше́е всего было не сувать сюда и носа!

Мир двигался, рвался навстречу ветром и зеленью, ароматом росы и диковинных цветов, пением и болтовнёй загадочных птиц. Всадники-эльфы держали путь на запад, надеясь, что обретут помощь, потому как иначе оставалось только одно: кинжалы достать да заколоться ими — это единственный способ был умереть быстро и без мучений, на которые они теперь были обречены. Впереди ехала эльфийская пара — статный мужчина Эводасса и его возлюбленная Иазалла, а их юная дочь, ехавшая позади с остальными эльфами, тихо и грустно пела на языке леса о приближающейся гибели.

Ехали через пышные поляны, грибные рощи, заросли, дебри… Тецерзалы пронеслись над лощинами и впадинами, переплыли притаившиеся в ольховниках озерца с кристалльно чистой водой — на деревьях прибрежных между собою пересмеивались резвые плавуньи ливьены [3], девчата легконогие, медововласые красотки с акульими зубами. Озорницы — ждут сезона, когда топлунов погонять-подразнить можно будет! Но эльфам не до забав — спешили, и гнал их страх. Ни разу за всё путешествие они не проронили ни единого слова.

Сильвравимм! Не оставь своих подданных! Не позволь стать поживою жути подземельной, что в час Великой Уязвимости в их город прокралась — насилу бежали от неё. Спаслись, прорвались — да только не все: многие эльфы остались там.

Когда лес стал терять свою густоту и дебристость, дорога вывела всадников по покатому склону к Сонному пруду. Густой туман окутывал прибережные скалы и ущелье, из которого доносился шум невидимой речки. Над травянистым пригорком ввысь поднимался агилкойх, дерево-перевёртыш, — форму и очертания он менял по собственному произволу: мог агилкойх стать и башней, и хижиной; мог — дворцом или беседкой; до туч дорасти в мановение ока — и обратно в семя вернуться, чтобы снова расти...

— Здесь, — сказал Эводасса, спешившись, и Иазалла последовала его примеру. Подъём по лестнице из корней привёл к широкой двери в башне.

Эльфы, оставшиеся внизу, нервничали, озирались, прислушиваясь к малейшему подозрительному шороху, доносящемуся из леса. Дочь Эводассы и Иазаллы не отпускало гнетущее, тревожное чувство. И это был не страх перед кошмаром, преследовавшим её расу, а нечто иное.

Внутри древо-башня освещена отдыхающими на стенах светлячками — бронзовыми, алыми и серебристыми; пол укрывал мягчайший ковёр из мха, поднимавшийся по лестнице; её перила оплетали тоненькие лианы, усыпанные золотистыми ягодами. На стенах в нерукотворных выемках лежали черепа животных — охотничьи трофеи Лесной Владычицы.

Эводасса пошёл к здешней хозяйке — не нашли её. Что ж, если Владычица не показывается — на то воля её; разговору это не попрепятствует.

— Сильвравимм! В своём ли ты жилище сейчас? Можно ли к тебе обратиться за помощью? — спросил Эводасса. — Сильвравимм, ответь нам! Слышишь ли ты нас?

«Да, — прошелестел над древесным сводом голос. — Я слышу тебя, Эводасса из Алмэрбима. Я знаю, почему вы здесь».

— Тогда ты знаешь, что грозит моему народу. Ты знаешь, о Владычица, что магия наших волшебников не берёт этих тварей…

«Как и моя магия тоже, — произнесла невидимая собеседница. — Увы — нечисть Вековечных Глубин прорвалась в наш мир...»

— И теперь не успокоится, пока не уничтожат нас всех. Хранители... их... О нет, как же это глупо!.. Как же нам быть теперь, как же теперь нам спастись? Как уничтожить их?

«Ты же знаешь, Эводасса, что мне не известен ответ на этот вопрос, иначе бы я покончила с ними ещё ранее. Уверена я лишь в том, что средство против них находится там, куда, куда ни одно живое существо попасть не в силах: Синий Страж верен своему долгу, который был определён силами много более древними, чем сама Волшебная страна. Он не впустит никого, кроме Свернувшего с Дороги Смерти, да и того — при условии если пройдёт не останавливаясь неисчислимое расстояние... Я уже посылала жителей леса туда — Кихккаш расправился со всеми... Ни уговоры, ни подкупы на него не подействуют. Начнём войну — но против кого, не раздразним ли тех, кто гораздо страшнее?..».

Эводасса мрачно сказал:

— Неужто выход для нас теперь один — смерть?

«Есть и другой — однако вы возненавидите меня за то, что я сейчас скажу вам... ты возненавидишь меня, Эводасса, я знаю».

— Сильвравимм, — сказала Иазалла, — если этот способ спасёт наш народ, то к нему мы прибегнем, несмотря ни на что. Да и нет у нас теперь выбора — или так, или все помрём.

— Скажи нам, Сильвравимм, — что надо сделать?

«Хорошо, я скажу вам. Чары Белого Камня. — Эводасса замер и побледнел. — И ты, Иазалла, единственная чаровница, способная их применить»

...Они снова отправились в путь. Из агилкойха выпорхнула птица Сс‘каэв — вестница Владычицы, она указывала дорогу к месту волшебному, Поляне Покоя, Азвинни́рах Алаадда.

Лицо Эводассы искажено яростью и горечью; прежде чем покинуть дом Владычицы, он высказал множество гневных слов ей. Эльф услышал позади встревоженный оклик своей дочери, однако даже не обернулся к ней. Он боялся того, что она увидит в его глазах.

— А может быть, — произнёс Эводасса, понизив голос, чтобы дочерины уши не услышали, — мы просто покинем лес? Вдруг за его пределами а‘вахх не станут преследовать нас?

— Зря надеешься, любовь моя, — с грустью прошептала Иазалла. — Ты же знаешь, Чары Границ крепче, нежели хребты Кругосветных гор будут, — не выпустят, лес покинуть не дадут. А выпустили бы — так толк какой? Не тешься напрасными иллюзиями, мой Эводасса: они настигнут нас где угодно, даже если мы подадимся за горы...

— Иазалла, — сказал он, — знай: будь моя воля — связал бы тебя, не позволил бы этого сделать...

— Этим ты меня не меня спасёшь, а эльфов погубишь... ты погубишь Оэсси.

— Оэсси... — Он оглянулся на эльфийку, чьи волосы были белее свежевыпавшего снега, а глаза светло-зелёные сияли золотыми искрами, — очаровательная эльфийка, грустная только. Он мечтал — что полюбит она, что исцелится от внутренней скорби, что будет чаще смеяться... — Как подумаю, что и она тоже могла бы... О, почему, почему — и зачем?

— Таково моё Предназначение, Эводасса.

Будет он ей мешать, будет стараться оттянуть тот момент до последнего. Уклонившись от его объятий, Иазалла отъехала в сторону и стала тихо читать заклинание: прибудут на место — исполнится. Горько ей было и страшно — да что сделаешь тут?..

А вот и поляна. Широкая — спасшиеся эльфы сгруппировались на ней, а тецерзалы — исчезли в чаще. Несколько камней выглядывают из-под земли, а среди буйной растительности журчит ручей...

— Оэсси... — обратились Иазалла к своей единственной дочери, — Оэсси, прости меня за то, что я сейчас сделаю... — И с тяжестью на сердце рассказала — что было сказано в Доме Владычицы, о том, какое решение принято ею.

Иазалла вымолвила заклятье, не успел Эводасса и глазом моргнуть; не смог не то что помешать — попытаться... Оэсси рванулась было к матери, но заклинание уже вошло в силу...

Таков был удел Иазаллы из Алмэрбима — стать пассажиром на лодке Ямнода Двуликого; и ей пришлось идти навстречу Туманным Вратам, и никто из них не вернётся...

Потянулись вперёд года. Дожди выпадали, ураганы проносились над Волшебной страной, не оставляя ничего, кроме разрушений. Там, за пределами леса, вновь честолюбец обрёл великую силу — вновь зашагали его рати свирепые по просторам волшебного царства... Упивался он славой до тех пор, пока вновь Люди из-за Гор его не посвергли — и ушёл он прочь, в ужасе и стыде великом...

Теперь новые мысли полнили его ум, и они были совсем не похожи на те, что были привычны ему; жгла его человеческая ненависть; вспоминал он постылую жизнь в роскошном дворце... Он порою не понимал самого себя — но и не мог выбросить эти думы эти из головы.

* * *

— Ты спросил, что же так тревожит меня?

Урфин повернул ошкуренный еловый сук, на коем подрумянивался попавшийся в силок заяц. Ладонь ссаднила — не такое уж простое дело добывать огонь собственноручно; ко многому теперь привыкать доведётся.

Вид свергнутого правителя Изумрудного острова был отрешённым, плечи поникшими, а взгляд полон безразличия к самому себе; вот казалось, Джюса и вовсе не занимал процесс готовки; впрочем, Гуамоколатокинт не опасался, что хозяин даст маху и заяц подгорит: чай, не поприще завоевателя — не опозорится.

— Вся моя жизнь, Гуамоколатокинт, — одно сплошное причинение зла и боли; я презирал и ненавидел людей, рядом с которыми жил... Не надо меня прерывать: я и так знаю, что не был обязан их любить, да и невозможно это... Но угнетать их я не имел никакого права. Гингема... Я пошёл к ней на службу и сделал жизнь жевунов невыносимой... Ну чего ты опять глаза-то закатываешь, птиц ты ушастый? Что-то сказать мне хочешь?

— Хозяин, уж если каяться, то грехи надуманные не след себе приписывать. Жевуны собирали змей, пиявок и мышей за сотню лет до твоего рождения!.. Как же ты мог испортить им жизнь?..

— Тут ты, конечно, прав, Гуамоко. Собирали. Но до меня Гингеме было сделать труднее — я облегчил ей возможность тиранить жевунов... Знаю, что ты скажешь: мол, да какая же это тирания — змей, мышей и пиявок собирать. Но они боялись, а мы — я и Гингема — подпитывали их ужас. Нельзя так. Ей-богу — нельзя...

Капелька жира стекла на угли, и оранжевый язычок подпрыгнул над очагом.

— И вот он однажды настал — день: желанный, радостный день для жевунов; они радовались тому, что наконец-то стали свободными. А я... я им не дал даже недолго насладиться свободой — тут же забрал её снова. Но и страны жевунов оказалось для меня мало.

Насмехаясь над укладами и моральными устоями, я развязал войну. Я рвался к власти, а о других — не думал. Я захватил Изумрудный город и посадил его правителя в темницу. Наивно было думать, что он пожелает признать меня... И он прав. Он был прав. Кто на мою сторону перешёл? — лишь горстка льстецов и подхалимов, которым только и нужно было, что орден от меня или какая-нибудь милость. Что дала мне та власть? Одну лишь ненависть — и ненависть заслуженную, как ни посмотри. А когда меня свергли... Я мог рассчитывать, в лучшем случае, на каторгу или многолетнее заключение. Но они — пощадили меня, хоть и не заслужил я этого...

— Да уж, — проворчал Гуамоко, почесав клювом грудку, — пощадили... А перед тем — осмеяли на весь город. Ты правильно сделал, что пошёл войной на них — ибо нечего! Раз уж такие храбрецы, что толпой над одиночкой насмехались, — должно им было поговорить с марранами!..

— Нет, Гуамоко, не пытайся меня оправдать — оправдания у этого нету. Как же я проводил все эти годы? Я думал лишь о том, как снова верну себе былую славу... Когда приходило время для сна я погружался в свой вожделеемый мир: Изумрудный Трон... корона... враги, которые не имеют уже никакого выбора кроме как подчиниться мне... Ночи были сладкими, а дни — горькими. Дни, недели, месяцы... годы... Появление Карфакса всё переменило: я наконец-то получил возможность вернуть утраченное — и я ухватился за неё что есть силы, думая: вот! вот он, желанный момент истины, держитесь теперь — и боитесь!.. — Он горько скривился — продолжил:

— Я сумел захватить власть над маррарами. Эти простодушные люди доверили мне свою судьбу, а я... Я обещал им счастье — а дал одни бедствия. При мне марранская знать всякий у́держ утратила: заставляя простых людей выполнять свои прихоти, паче того, нередко дурацкие, она вскоре из себя их вывела. Я же... Я окончательно встал на путь разрушения.

Гуамоко не был бы Гуамоко, если бы промолчал.

— Встал — да не один. Разве самим марранам не пришлись по нраву грабежи?

— А кто виновен в том, что они встали на этот путь?! Я — и никто другой! Разве не я навязал им выбор — или идти грабить другие страны, или выносить выходки знатных особ? Марранов нельзя обвинять в том, что они желали лучшего будущего для себя и своих близких...

Гуамоколатокинт многозначительно хмыкнул.

— Вот я тебя и поймал, хозяин. Ты ведь тоже для себя хотел лучшей участи, а не так, чтобы всю свою жизнь в огороде копаться подобно какому-то жалкому жевуну, каких пруд пруди...

— Ловить меня надо уме́листей, птиц ушастый: я гнул спину на себя одного — не на знать. Есть разница вообще-то. .

— Не надо меня птицо́м звать, хозяин! — возмутился Гуамоко. — Что с тобою стало, не узнаю тебя... Видать, ты стареешь, хозяин, сентиментальным делаешься... Видела бы тебя Гингема, она бы...

— Ты меня в это носом ещё потычь, Перьепородистый! — буркнул Джюс. — Что ты мне всё про ведьму свою бубнишь без умолку, чуть стоит сказать, что мне — не всё равно? Я Гингеме своё уже отслужил, и никто не сможет меня упрекнуть, что не был усерден, — но в том, как и чем буду жить, я перед ней не отчитывался.

— И всё-таки, будь она жива, то...

— Да нет её, Гуамоко, уймись ты уже наконец! Такая хорошая память делает тебе честь, нет сомнения, — но волшебницы уже нет. Она мертва, а я — чудом живой ещё! Как только марраны за мной, негодяем и обманщиком, в погоню не бросились, ума не приложу... Они проявили милосердие ко мне... которое я не заслуживал вовсе...

Замолчал; Урфин был уверен, что Гуамоко снова-заново начнёт вещать — мол, покажем этим насмешникам, что ещё чего-то стоим; ждал и того, что скажет — мол, не пристало злодею, тем более такому как он, сдаваться. Ждал, что Гуамоко прочтёт ему очередную нотацию о великом вреде совести и сострадания и о не менее великой пользе поедания змей, мышей, пиявок и пауков...

Вместо этого — выпалил:

— Да пусть меня воробьи начисто ощипают и клюнут в задницу, если я от тебя когда-то глупее слова слыхивал!..

Урфин лишь рот разинул: Гуамоко ни разу при всей его памяти не вышел из себя, и уж точно было невообразимо представить себе, что такие слова он скажет. Дар речи не сразу вернулся к Джюсу, а когда вернулся...

— А ну-ка поясни.

— Не бросились, говоришь, в погоню — а с чего им бросаться-то было? Ах, ну конечно же! Стара песня, однако... Едва не столкнул их с мигунами? А кто им эти мигуны — не поведаешь ли? Сваты-зятья-братья-союзники? Если они так уж пеклись о мигунах — почему грабили их дочиста?! А?! — Урфин не ответил. — Да клали они на мигунов с самой высокой горы, с Эйктарач-дага!.. Думаешь, они бы расстроились шибко, если б сражение всё же случилось?!

Урфин вскочил со своего места. В глазах — ужас и ярость.

— Прекрати! Прекрати! Не спрашивай меня об этом, Гуамоко! Я и думать не желаю, что было б, если бы до этого дошло!.. — Он снова сел. Больше всего на свете ему хотелось умереть — лишь бы исчезли все его мысли, что переполняели его — прямо сейчас. «Хватит. Хватит. Прекратите уже... прекратите...»

— В любом случае — я дал ответ на этот вопрос.

— Ты кое-что забыл: я обманул марранов, выдавая себя за Огненного бога. Как они, по-твоему, должны были отнестись к этому?

— Как отнеслись бы знатные, если б догадались, что ты не бог, а человек? Сам сказал, что всё равно им было: ты принёс им привольную жизнь; а после, как и обещал Карфаксу, дошла очередь до других; так с чего им было бросаться-то на тебя? С чего простолюдинам относиться к такому иначе, чем знать, — уж в чём-чём, а в этом что те, что другие одинаковы. Так что довольно, хозяин: кайся, раз уж так порешил, — но не видь милость там, где не было её.

Урфин надолго замолчал. Задумался.

— Что же... Может, ты в чём и прав, Гуамоко, но от этого разве легче? У меня всегда была цель: есть — иду к ней, вот и всё, так я жил... А сейчас — словно в подземных потёмках блукаю, и впереди — один густой туман... Что-то во мне переломилось, Гуамоко... что-то во мне оборвалось. Нет, нет больше дороги назад мне. Я знаю, что со своими угрызениями кажусь тебе смешным, нелепым... не отрицай, Гуамоко, я знаю, это так... Всю свою жизнь я пытался доказать всем вокруг, что не смешон, не нелеп — и вот во что это вылилось. В смешной и нелепый проигрыш. Забавно, да?

Но Гуамоко не счёл это забавным — более того, сказанные Урфином слова покоробили.

— Нет, ты ошибся, хозяин. Ни смешным, ни нелепым ты мне не кажешься. Странным ты стал, вот что скажу... Вот какие дела, значит... Что ж, обещаю с пониманием отнестись к твоей неожиданной перемене.

— И на том тебе спасибо, старый приятель. Я ведь и не ждал, что ты... Мне снился сон. Я был там, Гуамоко, понимаешь? — был. Эти люди... были мертвы, и мертвы — из-за меня... Повсюду кровь, а пролил — я, вот так там было. — От голоса Джюса Гуамоко похолодел: жутко он звучал в ночи, так говорить способен лишь тот, кто блуждает во мраке не один год и потерял надежду вырваться к солнцу. — Глупо надеяться, что кошмар этот был последним. Пусть будет так. Я заставлял бояться других своей силы, пришёл мой черёд бояться — ночи.

Гуамоко устыдился.

— Слушай, хозяин, ты эта... Прости старого ворчуна, а? Тебе крепко досталось, сон плохой приснился, а я нравоучительствовать полез... Однако мне кажется, ты не только мертвецов там видел. Ты кое-что говорил во сне...

— Любопытно. И что же я такое сказал?

Гуамоко неожиданно засмущался, отвернул глаза жёлтые. Взыграло в Урфине любопытство, но и выспрашивать ему не захотелось — сам не знал почему. Да и мало ли того, о чём человек проговориться во сне может?

— Я должен искупить свою вину за свои злодеяния. Должен загладить вину перед людьми... или не знать мне никогда покоя. Да, и ещё: прости меня за то, что хреном пернатым назвал — сорвался я на тебя.

— Принимаю твои извинения, хозяин; но то мелочи: злой нрав — это то, что мне больше всего нравилось в тебе, а ты, похоже, становишься... Ладно, не буду начинать. Позволь один вопрос, хозяин?

— Валяй.

— Всё ещё сердишься на меня за то, что оставил тебя в тот раз?

— Нет, старый приятель, больше не сержусь, — сказал он, очень надеясь, что ответ этот честен.

Честность, чтоб её... «А ведь раньше я посмеивался над щепетильным Карфаксом. Да что толку смеяться над тем, кто оказался прав в твою сторону?..»

Честность... Наверное, это первый раз в жизни, когда он относится к ней с уважением.

А первый ли? Урфин мысленно вернулся в тот день, когда Чарли Блэк пришёл добиваться от него раскаяния... Вдруг ещё одна горькая мысль посетила его.

— Я однажды был честен, — горестно сказал он, ни к кому не обращаясь — никто, кроме Гуамоко не услышал бы его. — Честно сказал в лицо одноногому: не раскаиваюсь, не жди. Разве я лебезил? Разве втирался в доверие? Разве давал обещания — которые не исполню? Если честность в таком почёте, если так уважаема, если она определяет достоинство, то почему же... ПОЧЕМУ НЕ СДЕЛАЛИ СО МНОЙ ВСЁ, ЧТО УГОДНО, А ОСМЕЯЛИ НА ВЕСЬ ГОРОД?!

— Тише, хозяин, — ночь. Снимай уже зайца, невинно убиенного, перед которым вину тебе уже не искупить...

— Шуточки-то у тебя... А, зараза, хорошо испёкся, так его растак! Ладно, отложим на время терзания и моральные диллемы в сторону, намучиться ещё успеем. Присаживайся, Гуам.

— Гуамоколатокинт не преминет воспользоваться приглашением, милостивый государь. Вот это я понимаю!

С зайцем покончили, поговорили о делах. Гуамоко тишком вылетел из оврага — в разведку: ходить решили осторожно, глаза поменьше местным мозоля. Небо серело — ночь подойдёт к концу, настанет время отправляться в путь.

И вновь хлопают крылья позади — вернулся, бывший ведьмин слуга. В глазах — тревога. Урфин помрачнел.

— Плохая весть, мой хозяин: велено тебя найти, арестовать и в Изумрудный город доставить — там тебя опоят Усыпительной водой и перевоспитают по своему, а вернее сказать — Страшилиному — усмотрению.

— Это был вопрос времени, я так понимаю. А я-то ещё надеялся...

— А на что надеялся-то, хозяин?

— Что прежде чем ловить, поругают меня недельку-другую за чашечкой чая, — усмехнулся Джюс — страха он, странное дело, не почувствовал.

Урфин Джюс ловко подкинул в воздух кинжал и поймал — как швырнул его в дерево с десяти шагов точнёхонько туда, куда целился. Метка рука — хорошо!

Подошёл, вытащил кинжал и усмехнулся, глянув на собственное отражение в протекающем мимо ручье.

— Вот такие у нас дела, да? Ходить тебе, Урфин Джюс, да оглядываться. Шестилапый покрой меня на солнечной поляне! Не заскучаем!..

— Не пуглив ты, хозяин, молодец. Но ведь у нас нет ни друзей, ни союзников — никто не станет нас прятать. У Страшилы — ящик волшебный, вездесущие птицы, и местные тоже подсобят... Как уходить-то будем?

— Как эшафоты — ножками. И — что есть духу!

---

Примечания:

[1], [2], [3] — взяты из тетралогии Алексея Пехова «Страж»: «Аутодафе».

* Вот так я представляю скайфавов (мои оридж-существа):

https://im0-tub-ru.yandex.net/i?id=daa2b0cd5cfe4927aa952097baac8154-l&n=33&w=429&h=640&q=60

** Абнауаю (существо из абхазской мифологии) выглядит вот так:

https://im0-tub-ru.yandex.net/i?id=13785d5575bf77ddbcfabaf8ed3407ee-l&n=13

Что есть ум? И где он помешается?

Раньше бы Страшила не задумываясь ответил бы — в мозгах. Тех самых, что дал Гудвин, ненастоящий Волшебник, который потом благополучно вернулся в Канзас, оставив его, Страшилу, управлять Изумрудной страной.

Красивая страна. Страшила не был в полной мере наделен теми чувствами, что природа дарует обычным смертным, но он любил свою страну всей душой, если она может помещаться в соломе. Ему нравились люди, честно зарабатывающие своим трудом на жизнь. Ему нравились сады, виноградники, поля… Особенно поля, ведь они так походили на то место, где он появился на свет.

В голове правителя тихо зашуршали иголки. Тише, громче — это текли мысли правителя, порою запутываясь, порою приостанавливаясь, порою — рисуя движениями замысловатые узоры… Какой-нибудь учёный из Загорного Мира, вне сомнения, отдал бы немало за возможность постигнуть это явление.

Захватчик был повержен, однако впереди было ещё немало работы. Памятуя про то, какая резня чуть было не случилась в Фиолетовой стране, Страшила составлял план, должный послужить усилению страны. Проводя время над этим скрупулёзным занятием, Страшила неприятно морщился и хмурился, так как это всегда возвращало его к одному: ошибкам. Идиотским ошибкам, которые и не заметить — пока царит мир в стране, покуда она процветает… Зачем всякий раз переживать из-за лишённого власти — и то которая держалась только на людском страхе — угрюмого диктатора, чье деревянное войско разбежалось от одного выстрела одной пушки?

Расслабились. Страшила и его старинный друг — Железный Дровосек — предались старым воспоминаниям — о былых временах, о путешествиях, совершенных вместе с Элли… и тут нате — снова враг, снова война и снова тюрьма, даже хуже — сырой карцер. Как существо, состоящее из соломы, не сгнило в нем? Магия Гуррикапа, по всему видать. Старинный враг, которого недооценили. Разве не наказывала обладающая даром предвидения волшебница Стелла, чтобы, мол, во все глаза следил за бывшим узурпатором? Разве не подарила она ему волшебный ящик для этого? Но опасности не было, угрозы не было, злые волшебницы были уничтожены правительницей Жёлтой страны Виллиной и случайно оказавшейся в Волшебной стране девочкой Элли Смит. Которая сейчас была девушкой и, как ему поведали Энни и Тим, занимала скромную должность учительницы… Эх, вот бы снова с ней повидаться.

Страшила нахмурился и отогнал эту мысль, как опасную: нельзя более предаваться ностальгии, а то вот как скверно вышло…

Они расслабились — и поплатились за это. И ладно бы только он — но его друг, его подданные, его страна. Нельзя. Возьмись за дело, правитель, или ум тебе потребен лишь для того, чтобы слова длинные запоминать да вычисления делать? Нет, тоже нужно, но не посвящать же этому занятию все своё время, знания и на практике надо применять…

Он снова на троне. Снова занимает своё законное место, которое вручил ему его предшественник — Гудвин. Вот теперь нужно заняться правлением по-настоящему. Страшила в последнее время реже появлялся в тронном зале. Он стыдился показываться на глаза своим подданным. Он отворачивал своё нарисованное лицо, когда слышал восхищённые разговоры о том, как тот демонстративно отказывался признать власть врага. Отказался служить ему — мол, не сяду за один стол с твоими лизоблюдами, делай со мной что хочешь. Но неверно то, что Страшила ничего не боялся. Он смотрел разъяренному его непокорностью диктатору в глаза, с презрением отвергая и предлагаемые почести, и угрозы, но все равно — боялся. А именно: что однажды Урфин Джюс начнет шантажировать его жизнью его друзей. А то и вовсе велит своим гвардейцам привести несколько пленников — нож у их горла быстро бы заставил Страшилу расколоться. Быстро… Узнав о том, что Урфин лишился ящика, пленный правитель испытал практически физическое наслаждение.

Правитель хлопнул себя соломенной рукой по лбу. Впереди было немало работы. Ни к чему предаваться унынию. Хватит! Наунывался уже до врага у ворот!

Страшила открыл папку с записями и и приступил к своим обязанностям правителя. Он спешил приступить к ним, ибо нехорошее предчувствие поселилось в нем. Над городом стоял ясный день, но запах невидимой угрозы то и дело проникал в улочки. Неужели появился ещё один грозный завоеватель? Страшила достал ящик, произнес волшебное заклинание… Жёлтая страна, Розовая страна, Голубая… Попросил показать ему Тигровый лес, но вдруг — не вышло, лишь покачнулся правитель Изумрудного города: голоса донеслись до него, странные, нечеловеческие: прочь, прочь, уходи, Осквернитель нашего леса, не место тебе здесь! Убирайся!

«К-кто вы?» — недоуменно обратился правитель... к кому? Или — к чему?

«Однажды узнаешь, однажды вы все узнаете... Твоё деяние не останется безнаказанным. Ты по своей глупости выпустил из Вековечных глубин такой ужас, о котором никто из ныне живущего рода людского даже понятия не имеет».

«Я не понимаю...»

«И не поймёшь, однако увидишь».

Голоса исчезли. На экране сияли развесистые деревья, увешанные фруктами, около них игралась детвора. На одной из веток сидела старая сова, Нуальдувинтара, поругивая «невоспитанную молодежь». Идиллия ничем не нарушалась, а голоса недобрые, беду сулящие, внезапно забылись. Что тому было причиной — колдовство, превратности разума нечеловеческого, так и осталось загадкой.