Ещё шампанского! (гет)

Тётя Элла звала его лапочкой.

От неё пахло, словно от клумбы с цветами — удушливо. Пушистые волосы воздушным золотистым облаком окаймляли ее лицо. Она пила розовое вино, курила шоколадные тонкие сигареты, носила шелковые пастельные мантии, обнажившие плечи, и нараспев звала Сириуса лапочкой.

На самом деле, лапочками она звала абсолютно всех. Сириуса от неё мутило.

Лапочка-лапочка-лапочка, словно бы в её лексиконе не было другие слов.

— Не называйте меня так, — требовал он, кривясь. Тётя Элла смеялась.

— Конечно, лапочка, — словно не слыша его, говорила она и улыбалась, напевая какую-то привязчивую французскую песенку, слова которой надолго заседали у Сириуса в голове. Он готов был рвать и крушить всё вокруг, чтобы выкинуть их из своего сознания, но не удавалось.

— Я не лапочка! — возмущался Сириус. Тётя Элла вспархивала с дивана, в разлетающемся шёлке своей мантии похожая на бабочку, обнимала его за плечи и целовала в щёку.

— А иногда неплохо было быть лапочкой, дурашка, а не ощерившимся жмыром.

Сириус пытался стереть след её розовой помады со щеки под звонкий перелив её смеха. И в такие моменты ему хотелось свернуть ей шею ещё сильнее, чем обычно, но он лишь мрачно смотрел на неё из-под сведённых бровей. И её смех становился лишь громче, она отмечала, что он — просто вылитый дедушка Поллукс.

Сириус морщился, будто бы у него разом заболели все зубы.

Она не говорила, она щебетала. Вся такая душисто-приторная, солнечно-лёгкая, воздушно-тягучая, словно клубничная жвачка. Сириус едва не шипел, стоило ему заслышать её воркующий голос. Её было слишком много, даже если она сидела в соседней комнате, склонившись к чужому плечу. И хотя она говорила совсем негромко, он слышал журчаще-фальшивый смех, даже находясь у себя. Поэтому музыка во время её визитов к матери орала из его комнаты на весь дом — стены едва не тряслись.

Но иногда тётя Элла приходила, когда никого из родителей не было. Спрашивается, какого дементора ей было надо. Регулус сразу же куда-то исчезал, Кричер провожал её в гостиную, а потом сообщал Сириусу, что его зовут. Если он не приходил, она ждала его недолго и, стуча каблуками, поднималась к нему; тётя Элла падала на его кровать с бокалом розового вина в руках. После её ухода проветрить комнату до конца так и не удавалось.

Сириус едва не выставлял её прочь, но её это ни капли не смущало, словно бы она и представить себе не могла, что кто-то будет ей не рад.

Она напропалую флиртовала с Джеймсом, если заставала его у Сириуса в гостях. Она со всеми флиртовала, даже с его матерью, по-другому она разговаривать и не могла. Джеймс был от неё в восторге. Он стрелял у неё сигареты и прикуривал с её помощью, она откидывала голову на его руку, заброшенную на спинку дивана. Сириус пытался сломать ей взглядом хребет.

Потом от Джеймса пахло точно так же, как от неё: приторно и шоколадно, её сигаретами и духами. Сириус картинно отмахивался от этого запаха тетрадью.

Джеймс ржал.

— Как думаешь, у меня получится с ней?..

— Нет.

— Твой друг — настоящая лапочка, — тётя Элла закуривала под бурчание Кричера, садясь с ногами на диван. Сириус хмурился.

— У тебя все лапочки, — отвечал он. Она улыбалась, откинув голову на подлокотник кресла, чтобы поймать его взгляд. Сириус стоял, подперев собою стену.

— Кроме тебя, — роняла она, выдыхая дым. — Ты по большей степени дурашка

Сириус смотрел на её беззащитное горло и думал её задушить. Так он не ненавидел даже мать и Кричера.

— Кричер, принесёшь мне вина, лапочка?

— Здесь вам не ресторан.

Но Кричер приносил, и Сириус требовал у него вина и себе. Кричер предлагал ему сходить самому, сообщая, что о визите в погреб сразу же станет известно госпоже. Сириус обещал его прибить.

Тётя Элла смеялась и называла их обоих забавными.

— Вы просто чудо, — добавляла она.

— Вы специально его на меня травите, — Сириус знал, что это не так. Кричер ненавидел тётю Эллу не меньше его. — Чтобы веселее провести время.

— Спасибо за идею, лапочка! — он думал разбить ей зубы. Кричер, глядя на то, как плещется вино через край её бокала, впервые был с ним солидарен.

Сириус закуривал и оставался с ней до самого конца, садясь рядом и с демонстративно несчастным видом позволял ей себя обнимать, словно плюшевую игрушку. Иногда он отбивался, и тётя Элла звала его дурашкой.

Когда Сириус её поцеловал, она не отстранилась. Но рассмеялась, стоило её отпустить. Кричер, ушедший за вином, должен был вернуться с секунды на секунду.

— Дурашка, — только и сказала тётя Элла и клюнула его в щёку, хотя Сириус ожидал услышать её крики — в конце концов, он так хотел, чтобы она разозлилась, а не щебетала. Но она смотрела на него с ласковым снисхождением. — Ну нельзя же угонять пегасов, не научившись ездить на лошадях без седла.

Она растворялась на языке кремовой сладостью. Но вкус того поцелуя — шоколада и дыма — во рту Сириус чувствовал ещё очень долго. И его это бесило. В конце концов, чтобы ощутить это ещё раз Сириус начал покупать именно её дурацкие тонкие сигареты.

Тётя Элла продолжала, щебеча, появляться в его доме и по-прежнему звала его лапочкой с иронично-нежной интонацией в голосе. Джеймс летом после шестого курса тоже зачастил. Где-то в конце июля он пропал на неделю, чтобы появиться в начале августа с горящими глазами и возбуждением в каждой черте лица.

— Ты не поверишь! Твоя тётя…

Сириус спустил его с лестницы под дикие вопли Кричера, который то ли подбадривал его, то ли ныл, что с полом нужно быть аккуратнее, ведь его положил ещё Финеас Найджелус Блэк. Сириус не особенно разбирал.

— Так Джеймс умеет ездить на пегасах, тётушка? — спросил Сириус, когда тётя Элла курила в гостиной. Его матери не было дома, отца — тоже. И какого дементора она тут забыла?

Сириус не знал.

Тётя Элла прищурилась

— Не ревнуй, лапочка. Хотя ревнуй, тебе идёт.

— Обязательно было спать с моим лучшим другом? — прохрипел Сириус, нависая над ней. Тётя Элла приподняла бровь, улыбаясь так, словно не чувствовала опасности. А ведь он был зол.

— Обязательно кричать на меня, дурашка? — спросила она, потягиваясь. — Почему бы и да? Он выглядел сексуальным.

— А я? — спросил Сириус, сглатывая. Тётя Элла потрепала его по щеке.

— А ты чудо какой хорошенький! Не нальёшь мне вина, лапочка? — ей хватило чуть вытянуть руку, уперевшись ему ладонью в грудь, чтобы оттолкнуть его. — Можешь и сам сделать глоток.

Только в Хогвартсе Сириус узнал, что это был отнюдь не один раз, тётя Элла отправляла Джеймсу сигареты с совиной почтой. Джеймс подмигивал Лили Эванс. Сириус хотел ему врезать и сжимал палочку в кармане мантии. Даже от блока сигарет исходил едва осязаемый цветочный аромат. Сириус втягивал его глубоко в лёгкие и чихал.

— Что это, Поттер? — спрашивала Лили Эванс. Джеймс пихал Сириуса под рёбра.

— Это Бродяге. Посылка от тётушки. Она у него очень добрая.

Сириус улыбался так, что зубы вот-вот готовы были треснуть. Тётя Элла ему не писала, совсем. А Джеймс строчил ей какие-то записки едва ли не каждый вечер. Сириус старался этого не замечать, затягиваясь мерзкими сигаретами. Даже Питер смеялся над тем, что они были женскими.

— Передавай ей привет, — кривился Сириус и по слогам протягивал, пытаясь подражать певучему голосу тёти Эллы, — от дурашки.

К Рождеству Сириус отрастил бороду и уже не мог прожить двух часов без сигаретки, а тётя Элла и Джеймс продолжали переписываться.

— Ты решил подражать Дамблдору? — спросила мать, как только увидела его.

— Я теперь вырос. Могу делать, что хочу!

Она смотрела на него с секунду с непередаваемым выражением лица, потом негромко хмыкнула.

— Ну как скажешь, — ему казалось, что она едва-едва сдерживала смех. — Как скажешь.

Тётя Элла совсем по-девичьи ахнула, когда они встретились за пару дней до Рождества, пока Сириус жадно втягивал исходящий от неё запах. Он был раздражающе сладким, как никогда прежде, Сириус морщился.

— Мерлин, лапочка, что ты сделал со своей хорошенькой мордашкой?! — воскликнула тётя Элла, подходя ближе, и, сжав подбородок пальцами, принялась поворачивать его лицо из стороны в сторону, чтобы разглядеть получше. Потом она отпустила его и, положив руку к Сириусу на плечо, подалась вперёд. Сколько же духов она на себя выливала?! У Сириуса кружилась голова: — Сбрей скорее, пока никто не видел, — прошептала ему тётя Элла. — Дурашка!

Она отстранилась порывисто быстро, и Сириус досадливо потёр след от помады матери, которую старательно размазывал по шее, словно бы от поспешных поцелуев. Тётя Элла будто и не заметила, она лишь с мягкой улыбкой и печальным взглядом смотрела на его скулы и подбородок и качала головой.

— Кстати, лапочка, как поживает Джеймс?

Утро было пасмурным; клонило в сон, Элла стояла у самого окна и помешивала ложечкой сахар в кофе. Кофе был крепкий, совсем чёрный. Она такой не любила да и не пила почти никогда, но этой ночью почти не удалось поспать и Элла чувствовала, что без него она просто свалится от изнеможения. Ей же надо было как-то держаться, хотя плечи гнулись.

— Будешь? — она отвернулась от окна, по которому пока ещё одиноко скользила капля дождя, и взглянула на Тома. Он закалывал рукава мантии запонками.

Багровый отблеск его глаз был почти незаметен в черноте радужке; но когда Том целовал её, Элла помнила, как кроваво мерцали его глаза. Ей хотелось коснуться губами его век.

— Нет, благодарю, Друэлла, — отозвался он, бросая на неё беглый взгляд. Его голос отдавал равнодушным холодом. Элла слабо улыбнулась и отхлебнула кофе. Количество капель на стекле увеличивалось, Тому оставалось только поправить воротник. По сравнению с ним, в одном халате Элла чувствовала себя обнажённой.

Ей не хотелось его отпускать, но это желание было таким измотанно-слабым, что Элла бы ничего не сделала, чтобы его задержать. Прежде она обвивала его шею руками и целовала в губы, не давая отстраниться, просила не уходить и предлагала встретиться ещё. Сейчас ей хотелось больше поспать или выпить другой кофе: воздушно-лёгкий, с карамелью и нарисованным сердечком на пенке. И покурить — Том ненавидел запах сигарет, поэтому она всегда старалась не курить день до его визита. Сейчас её потряхивало от желания сжать в зубах сигарету.

— Красивые.

Белые розы — подарок Сигнуса перед отъездом — стояли в вазе у зеркала. Том протянул руку и коснулся их лепестков. Элле казалось, что под его тонкими пальцами они иссохнут и осыпятся трухой. Но они остались невинно-белыми, по-прежнему свежими.

— Да, точно, — кивнула она. О себе она такого сказать не могла. Прикосновения Тома её истощали. Уходя, он словно забирал её всю с собой, не оставляя ей ничего, кроме усталой оболочки тела. Раньше была боль, жгущая грудную клетку. И надежда, находящая смысл для нового вздоха. Но теперь и того не было. — Сигнуса не будет всю неделю, — произнесла Друэлла, сделав глоток, чтобы набраться сил. — До пятницы.

— Учту, — только обронил Том. И она поняла, что он вряд ли придёт. Её это не удивило. С ним с самого начала не то, что не было будущего, не было гарантии ни на завтра, ни на через неделю. Было только «здесь и сейчас», рассыпающееся синяками по её коже, — когда он всё же отзывался на приглашения.

Он достал палочку из кармана мантии. Элла сглотнула, вспоминая, как он рисовал ею узоры шрамов у неё на коже. Она закусывала губу, чтобы не скулить, а он собирал капли крови с её плеч. От запястий вились тонкие нити царапин, которые она даже не прятала под широкими рукавами халата.

— До встречи, Друэлла.

Он смотрел на неё тяжёлым внимательным взором, и она, отставив чашку на подоконник, подошла к нему, подставляя губы для короткого прощального поцелуя, и закрыла глаза. Его губы были сухими и холодными. Он трансгрессировал почти сразу же.

Она тяжело вздохнула, оглядываясь; было около одиннадцати часов, но в комнате было темно и серо. Её привычное, но не сказанное «я буду ждать» разлилось горечью во рту. Её собственная палочка лежала на столе около букета роз, Элла взяла её подрагивающими пальцами и вновь прикрыла веки.

— Экспекто Патронум, — её голос был настолько слаб, что ей казалось, будто бы она едва шептала. Маленькая серебристая бабочка взмыла к потолку, шелестя узорчатыми крылышками. И Элла чуть улыбнулась, наблюдая за ней.

На шестом курсе ей удалось вызвать Патронус со второй попытки. Ей сказали, что это удивительно. Однокурсники учились этому ещё два занятия, а хрупкая бабочка неизменно вспархивала ей на плечо.

— Как у тебя это получается? — спросил Сигнус, подсаживаясь рядом. — Что ты вспоминаешь?

Элла негромко рассмеялась. Она и сама не помнила всего до конца. Только то, что они отмечали сдачу экзаменов: она — СОВ, а семикурсники — ЖАБА. Сигарету в руках Долохова, у которой был очень странный привкус, пролившееся на её мантию шампанское, ощущение лёгкости и поцелуи, от которых болели губы.

На утро она чувствовала себя самой счастливой, даже несмотря на то что Том сказал, что ей пора уходить. И весь день больше на неё не смотрел. В тот вечер она соврала ему, что не относится ко всему произошедшему серьёзно, чтобы он перестал её избегать. И он склонил голову набок, ей показалось, что он её презирал.

Об этом Элла не вспоминала. Она думала о том, как впервые увидела его на первом курсе: он был таким красивым, и о его скулы она боялась порезать пальцы. Он помог ей выбраться из подземелий Слизерина, когда она потерялась, и она смотрела на него расширившимися глазами и не могла понять, как он мог быть полукровкой. Сейчас она усмехалась, думая об этом: в её голове никак не вязалась его чарующая красота и статус крови. Она надеялась, что Лукреция ей соврала, ведь он ей так нравился.

Теперь он был далеко не так красив, но её это уже не волновало. Она не была напуганной девочкой, державшейся за его руку, чтобы не потеряться вновь. Не была глупенькой девушкой, которая боялась попросить у него конспекты за пятый курс, потому что брат отказался отдавать ей свои тетради из-за глупой шутки. Девушкой, которая попросила его позаниматься с ней Защитой от тёмных сил только, чтобы почаще оставаться с ним наедине, но страшащейся этих уроков сильнее боггартов. Молодой женщиной, что думала сбежать из-под венца к нему, ни о чём не подозревающему и находящемуся где-то далеко: Долохов писал ей тогда в последний раз из Германии. Но между ними было одно общее — любовь к нему.

Даже, когда её целовал Сигнус или обнимал Рабастан, она думала о нём — всегда. Хотя спустя четыре года после свадьбы ей казалось, что она забыла его. Она вспоминала его всё реже, прижималась к другим всё чаще. Ей говорили, что она красива, и иногда — действительно, иногда — она спрашивала себя, а скажет ли ей об этом Том, когда они встретятся вновь. О чём он подумает, когда увидит её. И сердце в её груди сладостно замирало.

А потом он вернулся — они встретились у Вальбурги. И Элла с трудом его узнала: по багрянцу в глазах, ставшему более ярким, черты его лица будто бы переменились и заострились ещё сильнее, кожа смертельно побледнела и натянулась.

— Том? -Элла едва не вскрикнула, прижав ладони к губам, когда он обернулся. Он улыбнулся, чуть насмешливо, чуть снисходительно, высокомерно.

— Теперь меня зовут Лорд Волдеморт, — отозвался он, качнув головой в сторону кресла напротив него, будто бы позволяя ей присесть. Хотя сам в доме Вальбурги был лишь гостем. — Ты изменилась, Друэлла.

В тот же вечер она, едва не плача от боли, выводила синяки со своих рук к приходу Сигнуса, но чувствовала себя очень счастливой. Том целовал её в плечо; он не говорил ей, что она красива, но по страстному блеску его глаз она понимала, что он об этом думал. И почти смеялась, счастливо-счастливо и очень звонко.

— Ты же придёшь завтра? — спросила она, обнимая его и втягивая запах крови, исходивший от его кожи. Том улыбнулся.

— Там видно будет, — ответил он и не пришёл. Он отозвался согласием лишь на одно её письмо из всех — через пару недель. Элла могла бы избавиться от Сигнуса каждую ночь. Достаточно было подлить пару капель снотворного в его бокал, и она была бы абсолютно свободна.

Том усмехнулся, когда она сказала ему об этом. Точнее, когда она сказала, что может встретиться с ним в любое время, и он увидел эту картинку в её мыслях. Тогда ли он понял, как сильно она его любила? Он смеялся над любовью всегда; Элла знала его отношение к любви ещё на пятом курсе, когда он помогал ей готовиться к СОВ. Они говорили об амортенции, однажды мама показывала её Элле. И она пахла мятой, карамелью и Томом. У Тома она ничем, ничем не пахла. И Элла подумала, что он просто не был влюблён. Но мог влюбиться в неё.

Теперь она понимала, что он никого никогда не любил. И, наверное, и не мог.

— Я подумала о том, как перекрасила Валентину волосы в синий пару лет назад. Забавно, правда? — сказала она на шестом курсе Сигнусу и задорно улыбнулась.

Каждый раз она прикрывала глаза, вспоминала об укусах Тома на своих ключицах — и серебристая бабочка хлопала невесомыми крыльями у неё над ухом.